Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Ты вернись к нему, напечатай рукопись. Вот шуму будет! Ладно, выкладывай, что там с подвалом…

Возвратившись через полчаса Родионов обнаружил у своего стола бодрого мужичка, который ютился на шатком стуле и вскочил тотчас при его появлении. Родионов вынужден был пожать протянутую сыроватую руку и, приняв самый суровый вид, уселся на свое место. День, похоже, складывался неудачно.

Павел мельком оглядел поле боя. У дверей лежал поваленный стул, чуть-чуть сдвинут был с места тяжелый шкаф. Клочок малиновой материи зацепился за торчащий из шкафа гвоздик. Больше никаких следов…

Только не давать ему читать вслух, забеспокоился Родионов, видя как гость его, сверкнув проплешинами, низко наклонился над портфелем, потянул из него рукопись, но тут же сунул ее обратно и выпрямился. Можно было предположить, что наклонялся он единственно затем, чтобы быстренько сменить лицо, настолько разительно преобразился его облик. Брови были сдвинуты, щеки налились вдохновенным багрянцем…

– Я для начала, для первого, так сказать, ознакомления, – проговорил автор и объявил сразу же, не дав Павлу вставить слово, – «Отчий воздух», часть первая, – и снова без паузы взвыл профессионально: «Я видел Крым и воздух чистый, где рано утром шар лучистый…»

– Продолжаю! – крикнул Родионов.

– Ну? – сбился декламатор и недоверчиво глянул на Павла.

– Примерно, в общих чертах, но вы следите за сутью, – предупредил Родионов. – Дальше у вас написано про то, что за границей воздух еще чище, в Швейцарии, к примеру… Как там красиво, ухожено и подстрижено… Нет, Швейцария не подходит, не ляжет в размер стиха. – поправился он. – Цейлон, может быть, или…

Брови у посетителя удивленно приподнялись, он быстро выхватил из портфеля свои листки, сверился. Затем перевернул страницу, пряча текст от Павла.

– Вы дальше говорите о том, что воздух родного Кузнецка для вас гораздо целебнее…

– Тагила, – поправил автор. – Где читали? Это стихотворение было обнародовано только в нашей районной прессе…

– Логика развития поэтического образа, – объяснил Родионов.

– Ну хорошо, – согласился автор. Отвел глаза в угол, подумал мгновение и, победительно усмехнувшись, потер ладонью об ладонь. – Я вам сейчас другое прочту. Уж это всем нравится. Нет такого человека…

– Про баню?

– Откуда вы догадались? – изумился собеседник и с тревогой уставился на Родионова.

– Ага, – не стал объяснять Павел. – Итак, простая деревенская банька. Веничек, каменка, духмяный парок… Бьюсь об заклад, что именно «духмяный»! Как славно выскочить голышом, да в студеную речку, да снова на полок и снова веничком, веничком… А в конце для контраста – городская ванна, дескать, совсем, совсем не то…

– Да, есть и про ванну, – поник автор.

Он растерянно открыл портфель, вяло порылся в нем, вытащил еще один листок, но, поколебавшись, сунул его обратно. Родионов, видя его муки, сдался:

– Вот что. У нас это никак не пройдет, Аблеев зарубит… Но попробуйте пристроить это в «Сельские были». Там есть такой Кульгавый Иван, его спросите. Он сам из деревни, – обнадежил он бедолагу. – Но никаких ссылок на меня…

Минут через тридцать, проходя мимо дверей «Сельских былей» приостановился. Оттуда доносилось бойкое декламирование и голос был именно его автора:

 
В чистом поле колос созревает,
Раздается жаворонка крик…
 

– Крик! – заорал вдруг Кульгавый. – Где ж вы это слышали крик жаворонка?! Что ж его, душат, что ли, вашего жаворонка?.. А он сопротивляется, кричит как раненый заяц… Вот что. Ага! – голос Кульгавого стал вдруг ласковым. – Вы вот что, несите-ка все это в «Литературу и жизнь». Там есть такой Родионов Павел… Но на меня не ссылайтесь ни в коем разе…

Родионов быстренько вскочил в лифт и снова уехал на последний этаж в буфет.

Он некоторое время сидел, погрузившись в себя, попивая кофе и рассеянно чертя что-то шариковой ручкой на белой салфетке, а когда опомнился и пригляделся, был немало удивлен тем, что из хаоса штрихов, теней и линий сам собою сложился тонкий и воздушный женский профиль.

Глава 3
Подопытные крысы

Благополучно проведя ночь на даче Розенгольц в Барыбино и «помелькав» на участке, Родионов, развесил по крючкам привезенные теплые вещи, а наутро налегке отправился в Москву. Дорога была довольно долгой и не очень удобной, поскольку Барыбино находилось километрах в пяти от железнодорожной станции, а автобусы в последнее время стали ходить редко и нерегулярно.

От метро Родионов возвращался домой, груженный тяжелой поклажей. Нес он в целлофановом пакете виноград, красный и белый, в другом пакете еще виноград, особенный, под названием «дамский пальчик». Кроме того, под мышкой левой руки была у него длинная желтая дыня, подгнившая сбоку. Эту гнильцу заметил он слишком поздно, когда далеко отошел уже от рынка, а потому возвращаться и требовать замены было поздно. В онемевшей правой руке находился у него еще и арбуз. Другой арбуз, который тоже пришлось ему купить, все-таки выскользнул по дороге и раскололся… Жалко было потраченных денег. А потратил он изрядно и, главное, не своей воле. Как-то все это случилось спонтанно и неожиданно. Он шел и удивлялся сам себе, поскольку вовсе не собирался ничего покупать, просто проходя мимо прилавка, замедлил шаг на одно только мгновение, залюбовавшись колоритным узбеком с круглыми жирными плечами, с сияющими, как бы намасленными щеками и хитрыми узкими глазками, которые чрезвычайно доброжелательно глядели на него.

– Что, – весело и беззаботно спросил Пашка и подмигнул узбеку, – сладкий виноград?

Этот праздный и ни к чему не обязывающий вопрос он бросил просто так, мимоходом, но в итоге после долгих и безуспешных попыток вырваться из цепких и ласковых рук узбека, вынужден был вытащить кошелек, купить и красный виноград, и белый, и особенный «сла-дки, как мед, ц-ца-х-х!» под названием «дамский пальчик». Был надрезан также арбуз, хотя Павел вовсе об этом не просил и всячески отпихивал этот арбуз от себя, но «ай, брат руским, сапсем нехорошо!.. Лично тебе, лично! От души… Арбуз кто теперь возьмет?» Пришлось взять арбуз. И в довесок длинную желтую дыню, которая как-то сама собою вкатилась на весы, удобно и ладно улегшись на бочок с гнильцой, и другой арбуз, поскольку все-равно «попробуешь, обязательно придешь. Зачем два раза ходить, ботинки тратить, сразу бери!.. Молодес! Яхши!..»

В каком-то светлом остолбенении и приятной расслабленности Пашка отошел наконец от прилавка, двигался по улице с безвольной виноватой улыбкой на устах. «Ладно, ничего, – думал он, – мне, конечно, всего не съесть… Надюшу угощу, Юрка Батрак поможет, ничего. Нормально… Яхши… В другой раз наука будет…»

За время отсутствия Родионова в доме произошли мелкие, но весьма важные для жильцов события, о которых Павел узнал тотчас, как только возвратился со службы.

– Ты представляешь, Паша, пришел, – рассказывала Любка Стрепетова, – скромный, тихий, шляпу в руках мнет. А руки красные, как у рака. Да и шляпа, знаешь… Бурая такая, войлочная…

– В бане, скорее всего украл, – пояснил Степаныч. – У меня раз в бане шубу уволокли, а в ней три тысячи казенных денег…

– Подожди, Степаныч, – попросил Пашка. – Ну и дальше что, Люб?..

– Ну, в общем, что дальше… «Позвольте, – говорит, – не более трех минут побыть наедине в комнате моей покойной двоюродной тети Клары…» «Пожалуйста, – говорю, – хоть час…» Кто ж мог подумать? И точно, как и сказал, не больше трех минут был, а потом ушел. У всех на виду, Паш!.. У всех на виду, вот что поразительно!..

– Да что ж тут поразительного? – не понял Родионов.

– Люстра! – крикнула Любка и горестно всплеснула руками.

– Старинная, бронзовая. Пуда два. Шесть рожков, – пояснил Степаныч. – Не считая стекла навешанного…

– Я в комнату – люстры нет! У всех ведь на виду! В каком кармане унес?!

– В каком кармане, Паш? – повторил и Степаныч, разведя руками. – Как еще гроб не упер старухин…

– А что, разве из морга не привозили ее? Я-то думал в мое отсутствие и похоронят окончательно… Что ж они тянут?..

– Вот именно! – поддержала Любка. – Как будто долгое дело смерть оформить… Какой уж день гроб этот торчит в квартире.

– Бардак в стране, – радостно подтвердил Степаныч. – Может, закопали уже, как бомжиху… Да тут, Паш, у нас целая баталия была…

Выяснилось, что самое главное произошло немного погодя. Вскоре после похищения люстры была предпринята официальная попытка реквизировать комнату Розенгольц, причем людьми посторонними, не имеющими к дому никакого отношения.

Трое неизвестных, очень похожих на тех, что выносили накануне тело покойной, только на этот раз все они были уже без усов, профессионально без всяких ключей вскрыв замок скорняка, проникли в комнату, но находились в ней недолго. Профессорша Подомарева, следившая за неизвестными в щелочку, оповестила полковника Сухорука, а тот поднял тревогу.

К счастью, неизвестные совершили ошибку с самого начала, и ошибка эта состояла в том, что явились они без всяких вещей, исключая кое-какой строительный инструмент, бывший у них в руках, да еще наушники, что висели на шее у одного из них. Если бы они, как это принято в таких спорных случаях, сумели внести и разместить в комнате хотя бы самый никчемный скарб, вешалку какую-нибудь и повесить на нее телогрейку, – вопрос был бы почти решен. Вряд ли кто-нибудь посмел тронуть эту самую телогрейку, потому что известны подобные случаи, когда суды признавали, что в подкладке выброшенной без спросу рвани хозяином были зашиты сто рублей. По крайней мере об одном таком случае писалось года три назад в газете «Ленинградский рабочий».

Словом, претенденты на освободившуюся жилплощадь проявили глупость и легкомыслие. Напрасно один из них размахивал перед носом у жены скорняка официальным ордером. Ордер этот был ею выхвачен и мгновенно уничтожен без всякого следа. Она и потом, в спокойной уже обстановке, так и не смогла толком разъяснить соседям это маленькое чудо бесследного исчезновения материи, произошедшее у всех на глазах.

Напрасно потерпевшие угрожали жильцам судом, напрасно один из них доказывал, что ордер-то самый временный, «всего на несколько дней, до получения полноценного жилья» – они были вытеснены из спорной комнаты, а потом и за пределы дома.

Тот же час решено было комнату освоить, во избежание новых вторжений.

– Тащи, Василий Фомич, своего лисопеса! – приказал Кузьма Захарьевич. – Занимай территорию. Официально. Подписи соберем…

– Да я!.. С меня… Эх!.. – обрадовался скорняк и кинулся к телефону.

Когда Родионов вернулся с работы, жильцы как раз проветривали коридор, открыв все окна и входную дверь.

На кухне, где в это время полковник доваривал борщ, слышался громкий разговор, связанный с происшедшими событиями.

Чернокнижник высказал опасение, что, привлеченные запахом свежих шкур лисопеса, на дом могут нахлынуть окрестные крысы. Тотчас разговор перекинулся на крыс, ибо замечено, что как только любой разговор на любую тему, коснется хотя бы косвенно темы крыс, тема эта немедленно и надолго становится главной и единственной.

– Я лично в «Огоньке» читал! – горячился Юра Батраков. – Этих самых крыс чем только не морили. Ядами, радиацией, водкой, наркотиками, лучами какими-то…

– Крысу не уморишь ничем, – вставил Степаныч, внимательно слушающий рассказчика и ожидающий только момента, когда можно будет встрять в разговор со своей историей. – На Львовщине крыс этих, поверите ли, пока через дорогу переходил, ботинки на мне съели… И какие ботинки! У самого Наполеона не было таких ботинок…

– Да помолчи ты, Степаныч! – досадливо отмахнулся Юра. – Тут серьезное дело… Так вот, Кузьма Захарович, они в лаборатории своей уже три поколения извели этих крыс… Лысые стали, вялые, не жрут почти…

– Так-так… – заинтересованно проговорил полковник, предвкушая интересную развязку.

– Ну и что ж бы вы думали? – томил Юра, оглядывая присутствующих. – Ну…

– Ну что ж бы мы думали? – нетерпеливо повторил и Степаныч.

– Представьте себе! – радостно воскликнул Батраков. – Ни с того, ни с сего в пятом поколении появляются от этих заморенных крыс… Тут пишут, что на порядок совершеннее, чем исходный первоначальный матерьял…

– Это как от майора сразу на генерал-майора. – пояснил Кузьма Захарьевич. – Где, ты говоришь, опыты ставили?

– Академия Наук! – Юра поднял забинтованный палец. – Там четко расписано, по дням и минутам… Так вот они сами удивляются. Думали, еще месяц-другой и крысы вымрут окончательно, а те наоборот, закалились, а потом в одну ночь прогрызли стальные прутья и дали деру!

– Ты скажи, звери!.. – восхитился Степаныч.

– Да-а, представляю себе крыс этих. – Кузьма Захарьевич внимательно поглядел в угол кухни. – В огне не горят… Надо бы, кстати, вон ту дыру заделать, Юрок… Давно тебе говорил…

– Так я к чему веду, Кузьма Захарович. – продолжал Батраков воодушевленно. – Это ведь притча получается, если вдуматься… От революции сколько прошло? Как раз четыре поколения!

– Партию не трожь, сынок! – посерьезнев, предупредил полковник.

– Да хрена ли с этой партией, Кузьма Захарович…

– У нас был один партейный, – снова влез Степаныч. – Ему, к примеру, два литра выпить…

– Да помолчи ты, старый хрыч! – озлился Юра. – Разговор-то серьезный здесь… Тут притча выходит, а ты лезешь со всякой дрянью…

– А кто на поминках нажрался? – напомнил Степаныч.

– Ванька! Внучок! – воскликнул полковник взволнованно. – То-то у него резцы сперва вылезли, а потом уж передние зубы… Действительно, притча получается…

– Пятое поколение, Кузьма Захарович, – обрадовался и Юра. – Я как разговор ваш с бабой Верой услышал давеча про зубы, сразу сопоставил.

– Так-так-так-так… – забыв про борщ, волновался еще больше полковник.

– В том-то и дело, что именно так! Они им еще покажут кузькину мать…

Чернокнижник Груздев, казалось, ничего не слышал, молча и хмуро доканчивал свою банку консервов. Отломил корочку хлеба и рылся ею на самом дне.

– Нет, – задумчиво сказал Родионов. – Нет, Юра. Доброе так не вырастает. Только хищное что-нибудь, безжалостное…

– А на хрена нам доброе, Пашка? На добрых воду возят. А нам! – он ударил кулаком по столу, отчего поморщился Груздев. – Нам нужны хищные и злые потомки. Мстители, Пашка. Так-то…

– Бойцы! – поддержал Кузьма Захарьевич и взмахнул черпаком, как булавою.

– Нас же первых и стопчут, – заметил Родионов.

– Нас и так давно уже топчут, – парировал Батраков. – Пусть уж лучше свои…

– Где ж тебя топчут? – возразил Родионов. – Церкви открыты, служба идет, книги нужные издают…

Кузьма Захарьевич и Юра дружно рассмеялись.

– С вами говорить, Павел, все равно что с дитем малым. – утирая выступившие слезы, снисходительно произнес Кузьма Захарьевич. – На Бога, стало быть, надеемся…

– На кого же еще? – понимая бесполезность намечающегося спора, тихо ответил Родионов.

– Нет, Паша. Партию надо заново строить… Честных коммунистов…

– Э-э, Кузьма Захарович, не то! – перебил Батраков. – Коммунизм масоны придумали. Тут нужна другая политика! Надо созывать Земский собор, объединять всех честных людей…

– Надо всех блядей этих сперва перестрелять, – вмешался Степаныч.

Груздев бросил пустую банку в мусорное ведро бабы Веры и пошел к дверям. После мордовских лагерей он не выносил никаких разговоров о политике.

Родионов же к политике и ко всякого рода партиям и движениям относился абсолютно равнодушно. Слишком отчетливо видна была здесь непрекращающаяся борьба мелких самолюбий, хотя бы она и вдохновлялась целями самыми грандиозными, к примеру, целью завоевания мирового господства. Для Родионова история двигалась сама собою, как движутся материки или тектонические пласты, и при любых раскладах – в конце ее с неизбежностью ожидал Апокалипсис.

Порою жизнь ловила его в свои капканы и петли, но выпутавшись из них, Павел еще дальше отбегал от этой самой политики. Весь вопрос заключался в том, чтобы как нибудь отодвинуть подальше Судный день, и здесь лично от Родионова зависело очень немногое, и усилия его относились преимущественно к устройству собственного внутреннего мира.

Стоит ли человеку слишком переживать об этой надвигающейся катастрофе? – задумывался он и отвечал сам себе: – Бог знает… Если она застигнет нас самих, то не очень и жалко. Детей вот жалко, внуков… Может быть, правнуков. Самую чуточку праправнуков, ну а дальше никакого родства и сочувствия, горите вы синим пламенем, если такие кретины…

Однажды, лет пять или шесть тому назад, в самый разгар свободы Павел Родионов невольно принял участие в одной политической акции, вернее, как уже говорилось, жизнь сама затянула его в эту петлю.

Как-то гулял он без всякой цели по центру города, дивясь происходящему, и путь его неожиданно пересекся с маршрутом шумной мятежной демонстрации. Еще издали услыхал Пашка вокзальные мегафонные команды, невнятные, но грозные, увидел колыхание знамен, густые толпы людей, воздевающих к небу сжатые кулаки. Оппозиционный баритон яростно клокотал, стоя на грузовике, указывая рукою на кого-то далекого и невидимого врага.

Из окошек многочисленных коммерческих палаток выглядывали настороженные чернявые головы, внимательно отслеживая движение масс. Большинство палаток были безжизненны, наглухо заперты, а хозяева их прохаживались поблизости, поигрывая связками ключей, поплевывали на тротуар. Многие, напустив на себя равнодушный вид, сидели на корточках у бордюров, косились на проплывающую мимо массу людей с транспарантами.

Пашка прибавил шагу.

Грянул праздничный марш, толпа колыхнулась, ряды стали выравниваться. Родионов сошел с тротуара, ринулся наперерез толпе, пытаясь проскользнуть на другую сторону улицы к своему переулку. Его тотчас ударили в правый бок, он едва удержал равновесие, разворачиваясь на месте и прорываясь к заветному берегу. Его еще раз ударили, теперь уже в левый беззащитный бок, Родионов покачнулся и испугался, что сейчас его стопчут. «Нужно остановиться, – вспомнил он деревенскую мудрость, – когда стоишь на месте и не двигаешься, табун ни за что не стопчет…» Но это был никакой не табун, его смяла толпа и понесла с собой. Узловатый хромой старик, чувствующий себя здесь, как рыба в воде, вертко подскочил к нему, сунул в руки древко с портретом мучительно знакомого толсторожего деятеля.

– Молодежь с нами! – прокричал кто-то в толпе, сверкая безумными глазами. – Не отдадим!

Судорожно сцепив пальцы, Пашка поднял портрет повыше, подстроил ногу под уханье барабана. Хмельная волна понесла его, он чувствовал, что сам уже криво и бессмысленно улыбается, орет что-то вместе со всеми, увлекаемый всеобщим настроением, коллективным заразным безумием, не в силах противиться ему.

Его вклинило между двумя перекрикивающимися человеками, он услышал обрывок их разговора:

– Море Лаптевых! – кричал человек слева в самое ухо Родионова.

– Што? Га? – переспрашивали справа.

– Море Лаптевых у них есть! Ни у кого во всем мире нет моря Лаптевых, а у них есть!..

– А! Точно! – обрадовались слева. – Лапти! Ха-ха-ха!..

Его несло и кружило как щепку в самом фарватере.

– Где Грыбов? Куда делся Грыбов? – тормошил его за рукав энергичный писклявый толстяк.

Родионов вдруг опомнился и огляделся. Молча сунул в руки толстяка свой плакат и медленно стал пробираться к спасительному краю, преодолевая водовороты и воронки. С огромным трудом выбрался он на чистое место, и еще некоторое время шел параллельно демонстрации, дивясь на дикие выражения лиц, на остервенелые, осклабленные, кричащие рты. Рядом с ним шел благородный седой старик с портфелем и точно так же, как и Пашка, удрученно глядел на толпу. Бедняга, пожалел его Пашка, какой-нибудь университетский профессор, словесник… Тоже ему все это дико, этот массовый психоз…

– Дикое зрелище, не правда ли? – сочувственно обратился он к профессору.

Профессор внезапно преобразился, злобно сощурился и, схватив Пашку за рукав, заорал истошно:

– Радикал!

Пашка дернулся, еще раз дернулся, но враг держал его надежно.

– Провокатор! Враг! Красно-коричневый! – лаял он в толпу, цепко придерживая вырывающегося изо всех сил Родионова.

– Держи провокатора! – закричали из толпы и несколько боевиков отделились от демонстрации, побежали растопырив руки к Пашке.

– Бей комуняку!

Родионов рванулся изо всех сил, пнул профессора ногой под коленную чашечку, отчего тот разжал наконец свои клешни. Пашка кинулся в ближний двор, чувствуя за спиной горячее дыхание и слыша топот преследователей. С трудом оторвался он от погони, выскочил на чистую улицу, нырнул в маленький скверик и проворно вскарабкался на дерево.

Где-то далеко за домами шумела опасная толпа, невнятно рокотали мегафоны, ухал барабан. Туда скорым шагом стремились случайные гуляки, праздные прохожие, поглядеть, в чем там дело.

Пашка часто дышал, ухватившись за ствол, готовый при малейшей опасности взлететь еще выше и укрыться среди густых ветвей, поближе к вершине…

Тело его медленно освобождалось от хмельных нервических чувств, которых оно незаметно нахлебалось за время недолгого шествия в толпе.

Все, решил он, никакой политики. Работа, дом. По воскресеньям – рюмка водки перед обедом.

Эти давние события и теперь еще волновали его тем, что он тогда так ясно разглядел в толпе людской «улыбку зверя», усмотрел в кипении ее признаки будущей всеобщей анархии, «взбаламученного моря», из которого и явится тот, страшный, все время побеждающий и торжествующий, но обреченный изначально на поражение и погибель. «Демон-страция» – встреча демона…

Родионов двинулся к дверям.

– А вы куда, Павел? – крикнул Кузьма Захарьевич. – Как насчет борщеца?

Полковник снял с плиты большую кастрюлю, в каких хозяйки обычно кипятят простыни и пододеяльники, и понес к столу.

– Спасибо, Кузьма Захарьевич. – отказался Родионов. – Что-то нет охоты…

– Я, полковник, пищей не питаюсь. – отказался и Юра от предложенного борща.

– Да, Павел, чуть не забыл… – установив кастрюлю на стол, хлопнул себя ладонью по лбу полковник. – Вам раза три звонила какая-то Ольга. Будет еще звонить то ли в семь, то ли в пять… Просила ждать…

– Паш, поди сюда! – позвал Юра странным голосом. – Дай-ка карандашик.

Родионов протянул ему шариковую ручку. Батраков засопел, чиркая какую-то фразу на полях газеты. Написал, поставил в конце три восклицательных знака, а на четвертом ручка хрустнула в его забинтованных пальцах.

«Не связывайся с ней!!!» – прочел Родионов, повернулся и медленно пошел прочь.