Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Глава 10
В монастыре

Рано утром, чуть свет, он вышел из вагона, осмотрелся. Хмурое утро, хмурая земля. Водокачка, бетонный куб сортира, одинокий голый тополь…

Родионов был единственным человеком, покинувшим поезд, который даже и не остановился здесь, а просто замедлил движение до скорости пешехода и теперь снова постепенно разгонялся. Последний вагон уже резво прогрохотал мимо Павла. Хвостовые огни быстро удаляясь, сближались, как будто сходились к переносице красные глаза уползающего в сизую даль чудовища.

Через полчаса Родионов ехал на автобусе по проселочной дороге, направляясь в поселок, откуда по словам его знакомых священников до монастыря было уже рукой подать. Сквозь мутную пелену осенней мглы видел он за окном унылую равнину, поля с островками чахлого кустарника, телеграфные столбы с провисшими проводами, уходящие в безотрадную даль. Местность была низменная и скучная. Время от времени автобус останавливался посреди этого безжизненного пространства, в салон поднимались две бабы с большим молочным бидоном, поругивая какого-то Буздырина, который опять запил и опять не приехал за ними на ферму. Видна была и сама эта ферма, кирпичная, длинная, с фонарем над входом, с черным двором, кое-как огороженным редкими жердями… Посреди двора на спущенных колесах косо стоял брошенный прицеп.

Павел глядел на осевшие стены коровника, на его окна, забитые горбылем, и ему жалко было коров, которым предстояло здесь зимовать.

Потом, свернув в сторону и ударившись несколько раз днищем об землю на ухабах, автобус притормаживал посреди деревеньки в двадцать дворов, принимал в свои недра заспанного школьника в дождевике и резиновых сапогах, и медленно отваливал от остановки.

Молочницы громко переговаривались, от телогреек их шел парной телячий запах, и сквозь неровный, захлебывающийся вой мотора Родионов разобрал, что у одной из них свиноматка родила поросят странным числом: «Без двух – двенадцать!»

Кое-как добрались до поселка. Неширокая круглая площадь, гипсовый Ленин в скверике, фанерный почерневший щит с надписью «Шаги пятилетки».

Сутулая старушка в плюшевой поддевке и с палкой в руке стояла на другой стороне улицы, держала на поводке козу и намеревалась перейти на эту сторону.

Прошел мимо мужик с вилами, кивнул Павлу.

В огородах копались люди, стелились дымки от тлеющей ботвы.

Родионов вошел в помещение автостанции.

Отсюда, как Пашка выяснил из расписания, должен был отправляться другой автобус, местного значения, но уходил он только вечером.

В углу автостанции, закутавшись по уши в плащ-палатку сидел мужичок в зимней кроличьей шапке и настороженно с неодобрением разглядывал Павла. У ног его лежал завязанный серый мешок, и что-то в нем время от времени коротко и судорожно взбрыкивало.

Окошко кассы было закрыто.

Родионов постоял в нерешительности перед расписанием, поглядел на часы. И подумал вдруг, что никакие часы здесь, пожалуй, и не нужны, потому что время в таких местах не имеет никакого существенного значения. Что значит «без пяти, без четверти», какие-то секунды и минуты на этой эпической равнине, где застыли века, где время меряется зимами да летами. Глухая покорная обреченность в один миг овладела его душой. Он опустился на скамью, приготовившись к терпеливому и безропотному ожиданию.

Помещение автостанции было совершенно пусто. Жужжала и часто помаргивала под потолком лампа дневного света.

На стене, окрашенной казенной зеленой краской, висели какие-то древние «Правила».

Три больших окна напротив скамейки были забраны решеткой.

Но что-то едва ли не отрадное, усмиряющее душу, заключалось в самой этой безотрадности, настолько казалась она полной и совершенной, законченной в себе.

Бесчувственное оцепенение обездвижило Родионова, и так просидел он почти два часа. Кто-то пошевелился на другом конце скамейки.

– Зря сидишь! – донеслось оттуда.

Павел вздрогнул и повернул голову.

– Зря сидишь, – повторил мужичонко в плащ-палатке. – К отцу Серафиму, видать? А автобуса не будет, вот как.

– Не будет?

– Не будет автобуса. Иди пешком. Тут недалеко, километров пятнадцать. Как выйдешь за кладбище, так и ступай прямо. Может, сено будут везти наши шофера, подбросят. Хотя вряд ли… Если б ты сразу сказал, а то уехали уж все, наверно…

– Спасибо, – сказал Родионов, ничему не удивляясь и ничем не возмущаясь. – Где это кладбище?

– А прямо иди, увидишь.

Павел поднялся и вышел на улицу.

– Бабуля, где тут у вас кладбище? – обратился он к старушке в плюшевой поддевке и с козою на поводке, которая осматривалась по сторонам, намереваясь перейти улицу, на этот раз с этой стороны на ту.

– Иди направо, сынок, – махнула палкой старушка. – Там и увидишь.

Родионов двинулся вдоль улицы, то и дело хватаясь и придерживаясь за скользкие колья забора, чтобы не упасть в лужу. Ноги его скользили на глинистых откосах тропинки.

Скоро вышел он за околицу на асфальтовый шлях, запахнул поплотнее куртку и зашагал быстро и сосредоточенно. Он шагал по раскисшей от воды обочине, уступая дорогу редким грузовикам, не делая попытки остановить попутку. Ему теперь почему-то казалось, раз уж нет автобуса, то этот последний отрезок пути нужно пройти обязательно пешком и обязательно именно по этой трудной, вязкой земле.

На дальнем конце поля жалось к лесу большое стадо коров и стоял чуть особняком неподвижный пастух.

Надо привыкать, думал Павел, надо ко всему привыкать сразу и безропотно, не пытаясь бороться за облегчение своей доли, за лучшую жизнь. Какая разница, уж мне-то теперь какая разница? Привык же вон тот пастух…

Низкое серое небо стелилось над землей, моросил и моросил мелкий невидимый дождичек, от которого вся одежда Родионова скоро стала сырой и тяжелой. Трудная это была дорога. Налипшая на подошвы глина раздражала, он пробовал ее счищать, но бросил это занятие, убедившись в его бесполезности. Через несколько шагов она вновь налипала толстым слоем на ботинки, пачкала штанины, цеплялась, не давала идти. Задувал встречный ветер, от которого мерзли пальцы на руках. Он шел, уставя глаза в землю, не поднимая головы, потому что не на что было смотреть кругом. Одна и та же унылая картина расстилалась перед ним – чахлые перелески, темные сырые поля, лес у горизонта. Когда он уже почти отчаялся добраться до цели и поднял голову – сердце его дрогнуло. Как будто сдвинулась свинцовая плита, открылся внезапно лазоревый край неба и тихий розовый закат нежно горел в этой лазоревой глубине.

За лесом он увидел далекую белую колокольню.

Однако, как оказалось, это был еще не самый конец пути. Родионов шел и шел, а колокольня стояла на месте и никак не хотела приближаться. Уже остыл закат, и небо стало фиолетовым, а потом и совсем потемнело, утратило цвета, когда вступил он на окраину поселка. Не таким рисовал он в своем воображении монастырь. Оказывается, это была всего-навсего обычная сельская церковь, окруженная невысокой белой стеной. Кованые ворота были заперты. Павел приоткрыл кованую же калитку и тихо вступил в ограду. Слабо светились в почти полной темноте высокие окна храма.

Когда он, стараясь не шуметь, вошел в полуосвещенный храм, там шла вечерняя служба. Несколько опрятных старушек стояли у стен, у ног их на деревянном полу постелены были круглые половички. В углу за кафельной печью кто-то стоял на коленях, склонившись до полу, уронив лоб в ладони. Еще несколько мужчин неподвижно застыли посреди храма. Никакого электрического освещения здесь не было, горели только редкие свечи и лампады.

Три чистых и высоких женских голоса пели в тишине.

Что-то шевельнулось в душе Родионова, нестерпимо потянуло немедленно выйти отсюда, тоска сжала сердце и сожаление о чем-то. Он уже почти раскаивался в том, что сюда приехал, в этот захолустный, забытый уголок, в эту сельскую полупустую церковь, к этим старушкам, к этим печальным голосам… Захотелось вдруг куда-нибудь в жизнь, в ресторан, к друзьям. Или просто хотя бы домой… Здесь было тоскливо, скучно, уныло…

Завтра же обратно, решил он, сейчас достою до конца, вечерком поговорю с отцом Серафимом, скажу, что дела, что срочно уезжать надо, и прямо утром…

Вышел из алтаря отец Серафим с зажженным кадилом, взглянул сквозь Родионова. Павлу показалось, что священник его не узнал, света мало…

Отец Серафим, проходя мимо, задержался чуть дольше, чем возле других, три раза осенил облаком ладана, поклонился…

Болели натруженные ноги, хотелось присесть на стул у стены, но Родионов решил отстоять честно, тем более, что совестно было сидеть при старушках, которые стояли смирно и терпеливо.

Служба все длилась и длилась, и никак не хотела кончаться. Мелькнуло даже подозрение у Павла, что отец Серафим нарочно затягивает ее, подчеркнуто неторопливо читая молитвы…

Потом она, все-таки закончилась, стали гасить свечи, и Родионов вздохнул облегченно. Но оказывается впереди было еще общее вечернее правило, затем покаянный канон, затем исповедь… Установлен был посреди храма небольшой столик с одинокой свечой, какой-то старичок в валенках, кряхтя опустился перед ним на колени, открыл книгу и стал читать покаянный канон монотонно и медленно. Старичок читал и читал, то и дело повторяя: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя…» – и тогда все крестились и кланялись.

«Пресвятая Богородица, спаси нас».

И снова цепенел Павел в ожидании.

Долго тянулась исповедь, но и после нее старушки все задерживали священника, подходя с вопросами житейскими и мелкими, он внимательно их выслушивал, склонив набок голову. Родионов присел на стул у печки, ждал. Теперь ему было почти покойно и хорошо. Дремно.

Он очнулся. Отец Серафим стоял перед ним. Павел вскочил, кивнул головой:

– Здравствуйте, батюшка… Вот приехал.

– Ну и добре, ну и славно, – ласково сказал отец Серафим. – Поживешь здесь сколько можешь… А теперь идем в трапезную. Устал, небось, проголодался. Идем.

У Родионова как-то не хватило духу предупредить о том, что может он здесь пожить всего только до утра.

Вошли в трапезную, устроенную тут же в храме, в притворе. Родионов был чертовски голоден, но и тут пришлось еще некоторое время помучиться, пока медленно пели молитву перед, пока священник крестил и благословлял скудную пищу, только потом уже разрешил всем сесть за стол. Какую-то несвободу и утеснение ощутил Павел во всем. За столом никто не говорил ни слова, только молча передавали друг другу солонку или хлеб, и все это время суровый чтец в сером подряснике, стоя в углу у аналоя, читал нараспев назидательную книгу.

После чая снова была молитва, благодарственная. И ни слова не спросил отец Серафим, не поинтересовался «как жизнь?», отправил спать.

– Ступай-ступай, отдохни…

Суровый чтец проводил Родионова по непроглядно темному переулку в холодный деревянный дом, указал место на широких нарах, которые тянулись вдоль всей стены.

– Дует у нас. Двумя одеялами накройся. Служба завтра в шесть.

С этими словами он поклонился Родионову и вышел.

Комната была просторной и пустой, царил здесь сиротский неуют. Душа Павла снова затосковала и запросилась прочь отсюда, в уютный, обжитой, привычный мир. Он присел на край полатей, пощупал рукой жесткое суконное одеяло. Эх, сейчас бы в горячую ванну, да с белой пеной, подумал Родионов и вздохнул. Скинул сырые ботинки, куртку, прихватил с соседней постели еще одно жесткое одеяло и, не выключив света, полез на нары. Уже во сне чувствовал он, что все никак не может согреться. Кто-то еще входил в комнату, бормотал, укладывался со вздохами, а Родионов лежал, свернувшись клубочком, спал и чувствовал как ему здесь и колко, и холодно, и тоскливо.

Тяжелы монастырские службы. Легче камни ворочать.

Родионов и заснуть толком не успел, а уже будил его кто-то, толкал легонько в плечо:

– Вставай, старец, вставай с Богом… Служба.

Павел открыл глаза, прищурился от света голой электрической лампочки, которую, казалось, и не выключали всю ночь. Он смежил веки, мгновенно заснул, но его опять потрясли за плечо…

По дому ходили тихие человеки, поскрипывали половицами, позевывали и переговаривались негромкими голосами. За фанерной перегородкой в углу комнаты позвякивала кружка о край ведра, слышался плеск воды и фырканье. По-видимому, там умывались, поливая друг другу. Маленькие окна без занавесок были темны, во дворе все еще стояла ночь. Больше всего на свете сейчас хотелось ему почувствовать себя простуженным, больным, чтобы можно было со спокойной совестью закрыть глаза, накрыться одеялом с головой и спать, спать, спать…

Родионов вытащил руку и потрогал ледяной кончик носа. Вздохнул и резко сбросил с себя одеяло, сел на краю нар и стал обуваться. И снова заворочалась в нем тяжкая и унылая мысль о том, что напрасно он сюда приехал, напрасно…

– Ты бы, брат Михаил, протопил, что ли, печку сегодня, – обращаясь к толстому невысокому бородачу, говорил худощавый малый лет тридцати, тоже с бородкой, но белокурой и реденькой, по-видимому недавно отпущенной. – А нет, так я днем протоплю…

– Толку ее топить, – зевая во весь рот и крестясь рукою, на которой Павел заметил синюю татуировку, отвечал баском Михаил. – Все равно к ночи выдует. Тут надо фундамент подсыпать, дыры кругом…

– Дыры дырами, а протопить надо, – сказал белокурый. – Ты вон проспал вчера днем, вместо того, чтобы протопить. И так тебя батюшка Серафим укорял, что ты во время службы храпишь. Слышь ли, брат Петр, – сказал он, обращаясь за перегородку, откуда доносилось стариковское покряхтывание, сухой кашель. – Уткнется лбом в пол, будто в земном поклоне, а через минуту и захрапит…

– Бес не храпит и хлеба не ест, а не свят! – заметил Михаил.

– Ты, брат Михаил, всегда на утреннем правиле дрыхнешь, – укоризненно повторил брат, названный Александром.

– А вот это грех осуждения, – подловил его брат Михаил и низко поклонился. – Прости меня, брат Александр.

– Бог простит, а я прощаю, – быстро произнес худощавый и тоже поклонился в ответ. – Прости…

– Бог простит, – в тон ему ответил и Михаил. – Идем, что ли… А ты, брат, откуда? – обратился он к Родионову.

– Из Москвы, – сдерживая рвущуюся зевоту, сказал Павел.

– О, – брови Михаила приподнялись. – Из Москвы… Была тут весной одна из Москвы, да что-то недолго… Как звать-то?

– Павел.

– А меня Михаил. А вот этого грешника – брат Александр. А вот и брат Петр.

Из-за перегородки вышел маленький сухой старичок в бараньей душегреечке, кивнул Павлу, не поглядев на него. Охая и кряхтя, держась одной рукой за поясницу, стал перебирать какие-то бумажки на подоконнике, заглянул под подушку.

– Вот вражина! – сказал он сокрушенно. – Опять очки утащил! Как мне кафизмы читать, так обязательно очки утащит. Надо будет благословиться у отца Серафима и покадить хорошенько… Я уж сколько дней собираюсь, да все из головы выпадает…

– Это лукавый ум отводит, – сказал брат Александр и перекрестился.

– А то кто же, – согласился старичок, беспомощно оглядываясь посреди комнаты.

– Да вот же они, твои очки, – Михаил взял с подоконника и протянул старичку кожаный футлярчик. – На самом виду лежали…

– Нашлись! Слава Тебе, Господи! – обрадовался старичок, щупая футлярчик. – Это хорошо… А покадить все равно надо, брат Михаил, ты мне напомни после службы…

От дома, где они ночевали, до церкви было минут десять ходьбы. В эти десять минут Павел успел кое что вызнать у разговорчивого Михаила.

– А эта… из Москвы, она что?

– Была здесь одна, с неделю прожила. Не все выдерживают, у нас строго. Она думала, что в монастыре святые живут, А мы люди грешные. Здесь лечебница… Смыть скверну.

– Волосы какие у нее были? Светлые?

– Светлые…

Подходя к церкви, замолчали, а перед тем, как войти долго и размашисто крестились, кланялись. Крестился вместе с ними и Родионов, и кланялся тоже, склонял голову. И дивно было ему глядеть со стороны на самого себя. И не верилось, что есть где-то Москва и горят там огни, трубят машины, дикторы сообщают новости по телевизору… Может, все это только привиделось ему и ничего этого нет на самом деле…

Буду делать то же, что и все, решил Родионов. Он вслед за всеми медленно обошел храм, кланяясь каждой иконе, прикладываясь устами, не разжимая их, касался лбом – челом, а затем, снова кланялся, дотягиваясь кончиками пальцев до деревянного крашенного пола. Остановился он у образа Пантелеимона целителя, странного, не похожего на другие образа, взглянул мельком в глаза святого и тотчас опустил взгляд. Светло и укоризненно посмотрел на него святой, точно зная за ним что-то такое, чего и Павел, может быть, не знал в себе… Хотел было Родионов отступить к дверям, но передумал и остался здесь. Тут он и простоял всю долгую службу. И снова донимала его мысль о том, что нужно уезжать, что все это не для него пока, завтра же в дорогу… Но потом отступала эта мысль, приходил недолгий покой, он вслушивался в слова молитв, но скоро отвлекался и думал о Москве, об Ольге, о том, что завтра же надо уезжать…

Ноги ныли, ныли, потом он забывал о них, глядел, как отец Серафим тормошит похрапывающего, стощего на коленях и уткнувшегося лбом в подставленные ладони, застывшего в земном поклоне брата Михаила, который выбрал себе укромное местечко между кафельной высокой печью и стеною.

Закончилось утреннее правило, затем долго читались кафизмы. Окна церкви сперва медленно побледнели, затем рассвело, несколько раз совсем прояснялось небо, и тогда озаряли церковь косые лучи осеннего солнца и выцветали желтые огоньки свечей, виден становился клубящийся дым ладана поднимающийся к высокому своду. Длинная свеча, поставленная Павлом «за Ольгу» догорела до конца, он зажег новую, догорела и она. Теперь он глядел на ровный язычок третьей, который время от времени вдруг вспыхивал ярко, трепетал и потрескивал, и тогда Павел тоже стряхивал с себя оцепенение, подбирался, но не надолго. Снова окутывало его облако светлой дремы.

Пели монахи. Всего их было здесь не более десяти. Да еще пять-шесть паломников, один верующий старичок из местных и несколько местных же старушек.

Около часу дня все приложились к кресту, причем вперед прошли сперва мужчины, а после них уже женщины. Родионов опустился на скамью, с наслаждением прислушиваясь к ноющим ногам. Хотелось заложить ногу за ногу, он уже дернулся, но вспомнил, что так здесь сидеть не положено и с усилием остановил себя. И все-таки страшно хотелось положить ногу за ногу. Как никогда в жизни хотелось, жаждалось. Ноги хотели быть свободными и раскованными, а потому сами собою взбрыкивали и трудно было их удержать. «Черт вас подери! – стукнул себя по упрямому колену Павел, но тут же спохватился – черта-то здесь как раз и нельзя! Тьфу ты!..»

Потом был обед – трапеза, и снова с молитвой и чтением назидательной книги, и снова Павлу нестерпимо хотелось неприметно для окружающих, под столом положить ногу за ногу. Ладно, успокаивал он себя, дотерплю до дому… Завтра же в путь.

Однако ни завтра, ни послезавтра он не уехал, удерживало его какое-то странное любопытство, словно что-то должно было вот-вот произойти и открыться, и совсем уже решившись, он неожиданно для себя откладывал свой отъезд до следующего утра, и так продолжалось две недели.

Вечерние службы проходили уже веселей для него и легче, хотя длились они тоже более четырех часов. Труднее всего было вставать по утрам, когда окна были еще совсем темны, а на траве вдоль дорожки, по которой они молча шли в церковь, лежал белый иней.

Дни эти тянулись однообразной чередой, время отмерялось службами и трапезами, и уже не ждал Павел с нетерпением, когда же закончится очередная служба, а потому и оставила его досада на то, что там, за стенами храма столько важных и срочных дел, а тут приходится стоять без всякой видимой пользы. Как-то само собою так вывернулась жизнь, что дела эти стали второстепенны и не важны.

Он стоял на своем любимом месте, у иконы Пантелеимона-целителя, который все так же глядел на него с сокрушением и жалостью. Уже объяснил ему отец Серафим, что икона эта довольно древняя и писана афонскими монахами. Как она здесь оказалась, в глухом уголке России, одному Богу ведомо.

Раза два в промежутках между службами прогулялся Родионов по поселку, поглядел вокруг. Ничего не увидел, кроме грустной жизни. Темные дома, стертые лица людей, пьяные выкрики мужиков у магазина, развалины какой-то кособокой лесопильни. Ходить было незачем.

Несколько раз влезал на колокольню и стоял там на пронизывающем холоду, глядел в дальнюю даль за горизонт, пытаяся угадать, в какой стороне Москва, но скоро глаза его начинали слезиться от ледяного ветра, даль затуманивалась и мир становился радужным. Спускался вниз, проходил мимо церковного колодца, который вырыл отец Серафим и украсил кружевной крышей на резных столбиках. Пил воду, чувствуя как она остужает его изнутри.

После обеда, в ожидании вечерней службы, лежал он обыкновенно на своих нарах поверх одеяла, подложив в изголовье две подушки и читал книги святых отцов или же переговаривался со своими соседями, из которых самым разговорчивым и незлобивым показался ему толстощекий и неунывающий брат Михаил.

Михаил полгода назад освободился из зоны, куда не раз приезжал отец Серафим и служил в тюремной церкви, выстроенной руками тех же зэков. А освободившись, Михаил не раздумывая поехал прямо сюда, тем более, что раздумывать было особенно не о чем, и ехать тоже было в общем-то некуда, никто его не ждал. Отцу Серафиму как раз какой-то неведомый новый русский подарил потрепанный грузовик и Михаил стал водителем этого грузовика. Водителем, к слову сказать, неважнецким – за полгода он уже три раза навернулся, причем в ситуациях самых безобидных. Где-нибудь в другом месте его давно бы уже погнали в шею, но отец Серафим, единожды благословив человека быть шофером, на том и остановился и ничего не менял. «Господи, помоги!» – крестился всякий раз отец Серафим и отважно садился в кабину, направляясь в очередной рейс по диким дорогам губернии. Объезжал он время от времени зоны, где проповедывал заключенным Слово Божье.

Александр приехал тоже совсем недавно, два месяца назад. «Чудесным образом!» – объяснил сам Александр. Никогда прежде не задумывался он ни о чем подобном, жил себе как все и собирался даже жениться. А тут сестра принесла молитвослов да и позабыла, может быть, и сознательно. От нечего делать, полистав его, Александр наткнулся на молитву Пресвятой Богородице, прочел ее и она ему чем-то пришлась по душе. «Я и еще раз прочел, и еще… А потом как-то она сама собою и выучилась. Я хожу и читаю про себя. Читаю, читаю и хорошо мне, как никогда прежде не было…» И в один прекрасный день задумался сильно Александр, недолго, впрочем, и думал-то – с утра и до обеда. А после обеда вышел во двор и раздал все, что имел тем, кто попался ему на глаза. «Дубленку, телевизор, холодильник, жигули старые… – перечислял он, – а сестре оставил квартиру, и прямиком сюда, к отцу Серафиму». Сестра сперва спорила, ругалась, чуть не прокляла, ей-Богу, а потом ничего, смирилась, и даже довольна была… Они ведь, женщины, как – они с краюшку ходят, а надо сразу. Сказано: «Раздай нищим и следуй за Мной…»

А старичок Петр жил при монастыре уже второй год.

– В курятнике нашел меня отец Серафим, – обращаясь к Павлу сообщил он. – Я в курятнике обитал, из дома-то меня выселили. Прихожу – замок…

Он прервался на секунду, перекрестился на бумажные иконки, приклеенные к стене в углу, пробормотал:

– Прости, Господи, неразумных чад Твоих, не ведают бе, что творят…

Затем снова повернулся к Павлу и продолжал:

– И документы уже у них. Все бы ничего, слава Богу, и в курятнике жить можно, да вот беда – петух меня невзлюбил. Дух, видно, от меня нехороший был, я ведь прикладывался, сильно прикладывался… Осерчал на меня петух этот, а весу в нем пуда два, не совру… Так-то ничего, я с палкой влезу в курятник, он ничего, глазом огненным опалит, поворчит, но не тронет. Видит, что палка, в случае чего… А как задремлю тут он меня и торкнет клювом в самою голову, как кость не проклевал, диву даюсь… Так торкнет бывало аж потемнеет в глазах. Я вскочу, палкой на него, да уж больно верткий был, не зацепишь. Угоню я его в угол и опять на телогреечку свою прилягу, голову прикрою, притрушу сенцом… А он уж тут, ждет, когда засну. Ох, бедовал я с ним! По грехам моим кара мне была, тварь бессловесная восстала на грешника. Зарезали потом петуха этого, мне и жалко было, да и прах с ним…

Родионов рассеянно слушал, сидя на нарах и глядя в окно пустым взглядом. Брат Петр оторвался от своих бумажек, которые он постоянно раскладывал по подоконнику, перебирал, сортировал… Он оторвался от этих своих бумажек, блеснул круглыми стеклышками очков:

– А ты что-то в унынии, брат Павел?

– Полюбил я, брат Петр, девушку, – глухо сказал Родионов, продолжая невидящим взглядом глядеть в окно. – Девицу, по-вашему. Женщину, вернее. Так полюбил, что сил моих нет…

– Блудная страсть! – тотчас объяснил Петр. – А ты вот что… Ты, милый человек, когда страсть эта найдет на тебя, обуяет, ты представь девицу эту в виде неприглядном, каковая она и будет по истечении земного срока. Косточки, шкилет, прах сыпучий… Она и отступит от тебя, страсть блудная…

– Я, брат Петр, все косточки ее люблю…

– Сделай, сделай, как я говорю, сам увидишь как полегчает и отступит…

Родионов поднялся и ничего не сказав, вышел из дома. Он пошел по топкой тропинке на околицу, на низкий и вязкий берег стылой реки. Долго глядел на черный осиновый лес с проблесками берез.

А поздно вечером, после службы стало и вовсе невмоготу. Смертная мука снова неожиданно накатила, ни с того ни с сего, подступила, сжала судорогой горло, и в горле запершило, выступили на глазах слезы. Он повернулся на бок и уткнулся щекой в холодную подушку. «Блудная страсть» – вспомнил он слова Петра и стал представлять Ольгу в виде скелета.

Но как-то они никак не хотели объединяться – Ольга и этот скелет. Ольга живая стояла отдельно и с улыбкой глядела на него, и глаза ее сияли.

Потом картина эта вытеснилась и проявился чей-то посторонний скелет. Скелет этот стоял на металлическом длинном штативе в углу кабинета по зоологии и физиологии. У скелета был зажат окурок в зубах, к проволочным крючочкам на плечах прикреплены были ноги, а там, где должны были крепиться к тазу берцовые кости, прицеплены были руки… И опять пропал школьный кабинет зоологии.

На мосту через Яузу стояла Ольга и глядела в воду.