Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Глава 14
Лисопес

Очнулся он уже глубокой ночью. Очнулся и поразился количеству исписанных им стремительным летящим почерком страниц, сложил их стопкой, радуясь материальной тяжести бесплотных слов. Благословенная ночь стояла за окном, это была одна из тех редчайших ночей, когда к рассвету как бы сами собой выстраиваются сказочные дворцы, без пота и усилий, по одному только слову царевны-лягушки. С радостной дрожью волнения поглаживал он сложенные листы, боясь сейчас только одного, только того, что наступит трезвый и рассудительный день и разрушит все, что кажется теперь таким совершенным, ладным, законченным. Ясно, до галлюцинаций, звучали в нем голоса придуманных им героев, они все еще топтались рядом, не решаясь заступить за круг света, очерченный настольной лампой. Вот тебе и закат, думал Павел, не зря все-таки горел. Вот тебе и лягушка в аквариуме…

Он встал, прихватил с подоконника заварной чайник и отправился на кухню добывать кипяток.

Открыв дверь в коридор, он испуганно отпрянул, увидев, как сонм растревоженных призраков отхлынул от дверей, прошелестел по коридору, скрылся за углом. Его неоконченные, не вполне еще материализованные образы торопливо попрятались в укромных местах, чтобы снова собраться под дверью и заинтересованно подглядывать за его работой, едва только он вернется к столу. Подавляя в себе легкий испуг от этого мгновенного движения теней и сгущений, Родионов самодовольно усмехнулся – это были его личные творения, а не пришлые неизвестные духи, злые и враждебные. Уж за своих он мог поручиться – это были вполне безвредные, робкие и ласковые существа, не способные ни на какую оккультную пакость.

Подходя к кухне, он оглянулся в ту сторону, где находилась комната покойной Розенгольц, и почудилось ему в коридорных сумерках, как толстое горбатое существо (не вполне еще оформившееся в человека, в героя) неловко пролезало в дверной проем, и скрылось в глубине, поспешно прихлопнув за собою дверь. И снова с потрясающей ясностью галлюцинации, знакомой лишь истинным творцам да сумасшедшим, услышал он и скрип этой двери, и стук ее, и даже взволнованный раздраженный шепот, глухой укоризненный говорок… Деликатно опустив глаза, чтоб не смущать своих собственных творений, Родионов скользнул в кухню, установил чайник на плите, а затем подошел к окну.

Все видимое пространство в свете фонарей, которые, казалось, сияли прямо из космоса, было торжественно и недвижимо, только в двух-трех окнах соседних домов горел бессонный творческий огонь.

Вон в том, угловом окне Родионов тотчас, по инерции вдохновения поселил Никиту Николаевича, скромного банковского служащего, тихого семьянина, который в данный миг… Что делает в данный миг? В данный миг он трудится над грандиозной финансовой системой, вот что… Она гениальна и предельно проста… И в конце концов сводится к одной-единственной цифре, но это неимоверно трудная для постижения цифра! Вот он, мучая задумавшейся рукой русую бородку, стоит посреди кухни перед расстеленной на полу схемой, склеенной из листов ватмана, соображает, продумывает последние интегралы, необходимые для долгожданного счастья ни о чем не подозревающего спящего человечества…

Пусть и он получит Нобелевскую премию! – пожелал Родионов успеха своему союзнику. Подумал и поправился, ревниво отгораживая свою творческую ниву: – В области науки!..

Не хотелось знать, что за этим освещенным окном, лишенном занавесок и ни разу не мытом, просто три приятеля распивают бутылочку горькой, добытой в коммерческом киоске у метро.

Заварив чай, Родионов направился в свою комнату. Как ни удивительно, призраки порожденные его воображением не унимались. Теперь что-то глухо шмякнулось за дверью на лестнице, словно там уронили тяжелый мягкий куль…

Родионов удивленно прислушался, но опять сомкнулась вокруг него мертвая тишина. Проходя мимо аквариума, погладил холодное стекло, испытывая странную симпатию к затаившейся там земноводной твари. Как благожелателен ко всему миру человек в минуты творческого подъема…

И снова, едва прикоснувшись к авторучке, Родионов выпал из мира. Когда вспомнил про чай, он был уже безнадежно остывшим. Выпил теплой заварки, не прерывая скорого письма, отмечая обрывками слов, пиктограммами, стрелками и кружочками сразу несколько параллельно всплывающих мыслей и образов, чтобы после, когда наступят бесплодные обыкновенные дни, не спеша расшифровать эти обрывки, развить и продолжить. Бывали такие черные дни, когда ни единой стоящей мысли не приходило в голову, ни одного живого образа. Поле было пустынно и голо, как весенняя пашня и приходилось долгие скучные часы просиживать за столом в унынии, водя бессмысленным пером по бессмысленной бумаге, рисуя листочки, веточки, закорючки, петли…

Внезапно наступило светлое утро, словно незримая рука повернула выключатель. Солнце как и накануне хлестало в окно. Все еще не остыв, полный азартной дрожи, откинулся Родионов на спинку стула, сладко потянулся, захрустев затекшими позвонками. Можно было и еще продолжать, еще оставались кое-какие мелочи, но главное было выстроено – все части его повести наконец-то соединились в единое целое. И самое главное – явлен был ему прекрасный чудный образ, образ женщины по имени Ольга, выписанный пока еще с пошловатой вычурностью, как «девушка в белом сияющем платье и счастливыми насмешливыми глазами» – литературная банальность, но образ уже для него внутренне цельный и живой.

Что-то снова творилось в коридоре, доносились оттуда крики и ругань. Павел вышел на шум. Оказывается ночью, пользуясь темнотой, скорняк Василий Фомич с помощью своих подельников-якутов тайно захватил комнату Розенгольц, натащив туда браконьерских шкур. Приделан был к двери уже и висячий крепкий замок…

– Да при чем тут козел! – горячился скорняк, размахивая перед всеми куском бурой шкуры. – Это же лисопес, да будет вам известно! Отныне тут будет пушной склад. Собственность. Наше общее достояние. Теперь никто не имеет права, иначе – суд!

Так вот какие, стало быть, призраки – с огорчением подумал Родионов и уныло направился во двор, чтобы посидеть в тишине на вчерашней скамейке и перебороть душевную обиду. Открыл входную дверь.

На крыльце перед ним стояла девушка в белом сияющем платье и счастливыми насмешливыми глазами глядела на него.

– Ну, здравствуйте, – сказала она. – Меня зовут Ольга…

Часть вторая

Глава 1
Глупый дурак

Ровно через час Павел Родионов, в разорванных на колене брюках, с ладонями, содранными об асфальт, дыша часто и взволнованно, возвратился к себе. В комнате все было по-прежнему, все вещи стояли на своих местах, рыжий кот Лис мирно дремал на подушке. Только косая солнечная дорожка переместилась с дивана на пол, и Павлу на миг показалось, что именно в этом невинном смещении солнечного света кроется главная причина резкой и трагической перемены, которая произошла в его жизни.

То, что с ним произойдет нечто именно «трагическое», он понял сразу, едва взглянул на странную посетительницу. Девушка усмехалась, и он покорно улыбнулся ей в ответ, хоть и почувствовал болезненный укол – предупреждение мудрого и здравого еще в ту минуту сердца.

Теперь два чувства боролись в нем – чувство страшной и непоправимой утраты из-за своей собственной бестолковости, ненаходчивости, косноязычия, и – ощущение нежданного подарка судьбы, который враз изменил его жизнь.

То, что жизнь переменилась, в этом не было ни малейшего сомнения, все произошло так естественно, так просто, что по-иному и быть не могло. Не то чтобы он ожидал чего-нибудь в этом роде, какого-нибудь внезапного известия, телеграммы или прибытия нарочного с запечатанным пакетом, в котором извещалось о том, что умер троюродный дед в Канаде и он теперь наследник неслыханного богатства, нет… Но как всегда в таких случаях, когда происходит резкий перелом в жизни человека, Павлу уже и самому казалось, что да, он ожидал, давно предчувствовал, готовился…

Всего лишь час назад в этой самой комнате сидел он точно так же за столом, радовался тому, что впереди огромный солнечный день, радовался своему бодрому и деятельному настроению. Теперь вдруг все дела его оказались совершенно ничтожными, пустыми, ненужными, и единственная их польза состояла только в том, что они помогут как-нибудь скоротать, превозмочь это, сделавшееся огромным и докучным, время.

Павел Родионов присел к столу. Да, так будет правильнее всего – нужно, пользуясь вдохновенным состоянием, потрудиться часа два перед тем, как отправиться на службу. Конечно, вдохновение это болезненное и нервное, и вряд ли из него выйдет что-то стоящее, но куда-то же надо его деть, как-то избавиться от него, освободиться.

Он резко открыл картонную папку, извлек рукопись, высоко поднял ее над столом и с силою опустил, пытаясь этими энергичными действиями мобилизовать свой мозг.

Но ухищрения его не подействовали, мозг наотрез отказался вникать в отвлеченную писанину, и никакой силой нельзя было его заставить забыть произошедшее.

Родионов откинулся на спинку стула, сцепил ладони на затылке. Стул опасно закачался на двух ножках и, потеряв равновесие, повалился на пол вместе с Родионовым. Удар получился несильным, он успел развернуться и вытянуть руки, всколыхнулись только остатки предыдущей боли в поврежденном плече, заныли ссаженные об асфальт и гравий ладони. Он так и остался лежать на полу, как лежал полчаса назад на трамвайных путях, но теперь не надо было вскакивать и спасаться…

Нет, усмехнулся он, ничегошеньки она не забыла. Если бы ей было все равно, не стала бы она возиться со мной, обмывать мои раны, просто спокойно и равнодушно ушла бы восвояси.

Родионов лежал, зажмурясь от света, в зыбком багровом мареве, в другом мире, не чувствуя под собою жестких половиц и ни о чем уже не думая, только впитывая наплывающие невесть откуда расплывчатые и отрадные образы. Так он задремал незаметно все так же тихо улыбаясь, и так же незаметно проснулся, когда солнце уже ушло с его лица и стояло теперь на стене вертикальной полосой, как трюмо. Теперь он был почти спокоен, словно за время его недолгого отсутствия в мире сияющая взвесь радости осела и улеглась в сердце – теплые золотые крупицы.

– Дурак! – сказал он громко вслух и стал подниматься. – Глупый, глупый дурак!

– Дядя Паша! У вас кот не кормлен, а вы на полу валяетесь…

Павел смутился, увидев на пороге Наденьку с блюдцем молока в руках. Она стояла, склонив голову набок, хитрые ее глаза лучились иронией и насмешкой.

– Ах да, Лис… Да… – задумчиво протянул Родионов. – Послушай, Надя, как ты думаешь… Сколько тебе лет, пятнадцать?.. Да… Так вот, должна понимать. Вот представь такую ситуацию – человек знакомится с девушкой, причем, девушкой неординарной, умной, красивой, возвышенной… Всучивает ей свой телефон, насильно, можно сказать. Так?

– Так, – заинтересовалась Наденька.

– Дает он ей свой телефон, и она звонит ему через три… через некоторое оговоренное время… Ею самой, между прочим, назначенное. Это важно, что она сама назначила, а не он…

– Да, это важно, – подтвердила Надя. – Она, значит, сама это оговорила… Вот стерва!..

– Возможно, что и стерва, но… И вот она звонит ему, они беседуют о всяких пустяках, а потом, в самом конце, он идет на некоторую невинную хитрость… Он говорит…

– Ну и что же он такое ей говорит? – тихо спросила она.

– А говорит он такое… Сперва вздыхает так, чтобы она расслышала этот вздох по телефону, а потом говорит, как бы решившись. Вы знаете, говорит он печально, не звоните больше мне, ибо я чувствую, что со мною происходит то, чего бы мне не хотелось, чтобы со мною происходило. И с этими грустными словами кладет трубку. Может быть, даже не простившись… По-моему, тут есть какая-то интрига…

– Эта девушка, конечно, заинтересуется и захочет ему позвонить еще. Если это обычная девушка и хочет замуж. А необычная звонить больше не станет. – твердо сказала Наденька, не поднимая головы.

– Почему? Мне как раз казалось…

– Потому что все шито белыми нитками. Грубая работа. Тут надо сыграть тонко, а вы артист никудышный…

– А может быть, она решит, что он влюбился, но просто смущен, робеет…

– Кому теперь нужен робкий человек?

– Значит, больше не позвонит?

– Никогда в жизни. – Наденька подняла голову, с усмешкой поглядела на Родионова и неожиданно добавила со странной интонацией: – Но уж вам-то она точно позвонит!

Родионов, расхаживавший все это время туда-сюда по комнате, присел на стул.

– Пожалуй, ты права. – сказал он самодовольно. – У меня сценка такая в повести, понимаешь? Я вот все не мог сообразить насчет женской логики…

– В повести можно, – разрешила Надя – Прочтут и не заметят никакой натяжки. Ладно, я пойду, дядя Паша… Какой же вы все-таки простодушный…

– Трудно тебе с твоим умом будет подходящего жениха найти. – вздохнув, пожалел ее Родионов. – Все такие дураки кругом.

– Да, – согласилась Наденька. – Глупые дураки!

И с этими язвительными словами она выбежала из комнаты.

Некоторое время Павел сидел, вытянув губы трубочкой и размышлял.

– Однако номер отпадает, – согласился он. – Девушка, конечно, необычная…

Взглянул на часы и стал собираться на службу.

Глава 2
Крик жаворонка

Обычно он проходил этот путь от дома до метро, почти не обращая внимания на привычные и примелькавшиеся подробности городского пейзажа, теперь же всякая мелочь была исполнена значения, поскольку здесь проходила она, видела все это своими глазами. Что-то здесь ей нравилось, (как здорово, что как раз к ее приходу расцвела сирень), а что-то, к примеру, эти переполненные мусорные баки оскорбляли ее чувства.

Родионов с улицы обернулся на свой дом. И дом, который так ему приглянулся три года назад, когда ему выделили здесь комнату, теперь показался старым, бедным и убогим. Такие девушки не любят деревянных домов и неважно смотрятся на их фоне. Место таких девушек – пальмовые острова с золотым песком, палуба белоснежной яхты…

Вот здесь она уходила от него, не сказав ни слова и ни разу не обернувшись, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу и глядел в землю, изучая трещины на асфальте и ковыряя носком ботинка чей-то плоский растоптанный окурок. Странное это было ощущение, ощущение непоправимой потери, обиды, и еще донимала неотвязчивая ненужная мысль о том, что материя не исчезает бесследно, а остается навсегда, распадаясь на атомы и все время превращаясь во что-нибудь, и у вот этого самого окурка никто не может отнять его вечность, даже если ополчится на него весь мир…

И тогда он бросился вслед за нею, за белым платьем, теряя уже его из виду, потому что оно стало растворяться в рыночной толпе. Вот здесь на повороте задел он проходившую мимо бабу с пустым бидоном, приостановился было, расслышав за спиною звон упавшего бидона и злобные проклятия, но в это время из переулка стал со скрежетом выворачивать трамвай, и Родионов, не размышляя кинулся к нему и вцепился обеими руками в железную скобу, нащупал ногою какой-то торчащий сзади выступ. Трамвай резво набирал скорость, Родионова мотало из стороны в сторону, им овладела бездумная тупая отвага. Мелькнуло сбоку знакомое платье, и он спрыгнул с железного выступа, продолжая цепляться руками за ускользающие скобы. Его рванула следом, едва не выдернула руки из плеч страшная сила, он перекувырнулся, больно ударился плечом, затем затылком, так что потемнело в глазах. Лежа навзничь на каменных плитах между рельсами, услышал визг тормозов – над ним навис грузовик, немо разевал рот высунувшийся из кабины водитель.

Но самым сильным впечатлением было то, что все это с ним уже происходило, и все он знает наперед до самых мельчайших подробностей. Праздничное и сияющее явление ложной памяти. Он знал, что сейчас встанет и, корчась от боли, побредет к обочине. И там будет ждать его Ольга. Он точно помнил, что она скажет, только сейчас не мог выразить это словами…

Родионов, превозмогая боль, поднялся с земли и, пошатываясь, побрел к обочине. Все было потеряно. Он нагнулся и, чувствуя, как жаром позора наливаются щеки, стал отряхивать пыль с брюк, разорванных на колене. Ладони были содраны о мелкие камешки, саднили.

– Герой, – сказала Ольга.

– Ничего, – тихо ответил он и поднял голову.

Солнце ударило ему в глаза.

Она была неприступна. Павел не увидел в ней ни малейшего изъяна. Она была ослепительна, и даже волосы ее были по-настоящему золотыми.

– Самодостаточная девушка. – пробормотал Павел.

– Что-что? – переспросила она, сощурив глаза.

– Самодостаточная. Нет слабины… Значит, не за что зацепиться. Мой подвиг напрасен, и я это признаю, – Родионов шмыгнул носом.

– А что значит слабина? – серьезно спросила она, внимательно его разглядывая. – И как это зацепиться?

Родионов оглянулся по сторонам. Отовсюду бесцеремонно пододвинулись и скалились любопытные азиатские рожи.

– Ну, видишь в девушке что-нибудь, что ее явно тревожит… Слабину то есть… – сказал он, чувствуя прилив какого-то нехорошего вдохновения. – К примеру, нос шнобелем… Или уши оттопыренные. Подходишь так вежливо и говоришь: «Ах, какие у вас ушки прелестные! Разрешите с вами познакомиться…»

– А она что? – по-прежнему серьезно сказала Ольга.

– А она сразу в ответ: «Да что вы говорите! Ах, какие глупости! И вовсе это совсем не так… Какой вы, право…»

– Жаль, что у меня уши не оттопыренные, – сказала Ольга. – Интересно было бы с вами познакомиться… Ну а если нос шнобелем, что вы говорите таким девушкам?..

– О, тут еще проще! Конечно, сказать прямо, мол «ах, какой у вас прелестный носик!» – нельзя. Смертельная обида, вы ж сами понимаете… Тут надо косвенно: «Вы похожи чем-то на знаменитую поэтессу Ахматову! В вас чувствуется… знаете ли, индивидуальность… Порода!» На «породу» обязательно клюнет…

– Но это же пошло, Родионов! – возмутилась Ольга. – Пользоваться слабостью, чтобы обольстить…

– Так устроена жизнь, – пожал плечами Пашка. – Когда тебе льстят и хвалят за что-то, знай, что, может быть, именно тут твое самое слабое место…

– Вы умеете говорить афоризмами?

– В присутствии такой красавицы даже осел заговорит! – патетически воздев руки, произнес Павел.

Она увидела его ладони и ахнула:

– Родионов! Что же это? Да у тебя же кожи нет!

– Я нищ и наг, – попробовал отшутиться Павел, – и обнажен для внешнего мира, как…

Он почему-то страшно взволновался от того, что Ольга неожиданно перешла на «ты». Было в этом что-то обещающее…

– Ну-ка за мной! – приказала она, увлекая его к водопроводному крану, установленному подле ближней палатки.

Он держал под струей воды свои содранные ладони, а она, смачивая свой носовой платок, быстрыми ловкими движениями отчищала на нем рубаху и пыльные брюки.

Неужели все это было сегодня утром, поразился Родионов, останавливаясь на месте своего падения и внимательно разглядывая каменные плиты.

Ему здорово повезло – упади он мгновением позже, наверняка раскроил бы себе череп об острую бетонную грань, выступающую из земли…

А вот там у киоска он потянулся приложиться на прощание к ее руке и клюнул вытянутыми губами пустоту, она успела выдернуть свою ладонь…

Ему казалось теперь, что прошла по меньшей мере неделя, он успел страшно по ней соскучиться, нестерпимо захотелось сейчас же увидеть ее снова, услышать этот удивительный, выпевающий каждое слово, голос… Кажется, так именно, выпевая слова, говорили на Руси в древности.

Он тяжко вздохнул и побрел к стеклянным дверям метро.

– А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! – сунулся к нему некто. – Европейский стандарт… Не пожалеете!

Павел отшатнулся от навязчивого прилипалы, двинулся вбок, и едва не снес столик, на котором разложены были книжки и журналы в ярких обложках. Кое-где изображены были раскрепощенные женщины в чулках и нижнем белье…

– Есть кое-какие журнальчики. Для вас, – шелестящим шепотом тотчас доверительно сообщил продавец. – Свеженькие, американские, немецкие, шведские… Есть кассетки, если желаете, безопасный секс, – тихо свистел гнусный голос, и Родионов, неприятно удивившись этому личному, интимному обращению «для вас», поднял глаза, чтобы хорошенько разглядеть говорившего, но разглядеть его не смог. Продавец стоял перед ним, чуть склонившись над своим походным столиком, поглядывал снизу вверх, что-то попутно перекладывая, поправляя, прихорашивая на прилавке, шевелил короткими белыми пальцами, щурился, склабился, пришепетывал, но каким-то непостижимым образом уклонялся от прямого взгляда, ускользал, смещался на периферию зрения, и нельзя было ухватить его черты, он растекался, расплывался, никак не попадал в фокус.

Почему они пристают ко мне, встревоженно думал Пашка дорогой, неужели у меня какая-нибудь печать порока на лице? Особенно этот со своим «театром», черт бы его побрал!..

Родионов вошел в редакционный корпус, поднялся в лифте на свой этаж.

Первоначальный азарт и интерес, с какими вступал он на свое поприще, давно иссякли. Родионов перестал подозревать во всяком человеке, приносящем рукопись, неразгаданного гения. Не торопился он как прежде тотчас вскрыть конверт с письмом, достаточно было порой одного взгляда на косой, раздраженный почерк, чтобы угадать содержание этого письма, и Родионов малодушно откладывал его в сторону, чтобы потом, когда таких конвертов накопится расползающаяся гора, разделаться со всеми одним махом.

Прочитав несколько страниц самодеятельного романа, он захлопывал рукопись и в пять минут печатал на машинке рецензию – вежливый, уклончивый отказ. Словом, работа была самая рутинная, можно было выполнять ее с полнейшим небрежением или же с величайшим тщанием и вниманием – результат был абсолютно одинаков.

Уровень литературы, печатающейся из номера в номер, равно как и качество самой окружающей жизни, нисколько не зависели от личных усилий Павла Родионова.

Однажды он шутки ради, не читая, подписал в набор небольшую повесть, взятую наугад из редакционной почты. Ни единая душа ничего не заметила и никак не отозвалась на это литературное хулиганство. Только месяц спустя в редакцию явился автор, Глеб Панфилович Докукин, заведующий клубом железнодорожников где-то под Перемышлем, старый и въедливый графоман, посетовавший сразу же на то, что повесть его сильно обкорнали и обезобразили. Несмотря на это, привез он в дар полрюкзака яблок и оставил двенадцать огромных папок под общим названием «Как прожита жизнь». И вот уже три года у Родионова шла постоянная с ним борьба. В последний свой приезд Глеб Панфилович забрал-таки две свои папки «на доработку».

– Те годы, с тридцатого по сорок восьмой, я временно заберу, – согласился он, упаковывая в рюкзак рукопись, – а вот эти четыре папочки вместо них оставляю, тут посвежее матерьял, поинтереснее вам…

Глеб Панфилович выложил на стол четыре тяжелых папки и ласково погладил их.

– Тут с пятьдесят третьего по сейчас. С последней начните. Жестоко, конечно, но… Я там Горбача потыкал носом в его же собственное дерьмо. Если все это напечатать, народ сразу поймет, что к чему. Тут вся программа действий…

Родионов молча слушал, ничего не возражая и не поднимая головы.

В эти два-три года сложилась у него постоянная клиентура из подобных, чрезвычайно писучих и пробивных авторов, и борьба с этой группой отнимала более всего сил и времени.

Когда Родионов вошел в просторный кабинет, сослуживцы были уже на местах.

В дальнем глухом углу трудилась тихая Неупокоева, приходившая всегда часа на два прежде всех и покидавшая редакцию последней.

В середине просторного кабинета лицом к дверям сидел за своим столом Боря Кумбарович и кричал в телефонную трубку, предлагая кому-то тугоухому вагон кабачковой икры.

Тихо жужжал телефакс рядом со столом Родионова, исторгая из своих глубин широкую белую ленту. Павел молча кивнул Кумбаровичу, оборвал бумагу с сообщением. Снова какой-то далекий и неведомый Рух жаловался: «Москаль зъив твой хлиб. Москаль выпив твою горилку…» С того самого дня, когда впервые установлен был в кабинете телефакс, он неустанно и регулярно посылал этот сигнал бедствия, к которому все уже давно привыкли.

Родионов уселся в свое желтое, вертящееся на оси кресло, рассеянным взглядом скользнул по стопкам накопившихся рукописей. Читать их сейчас не было ни малейшей охоты.

Кумбарович швырнул в сердцах трубку, не договорив с неуступчивым клиентом и с криком: «Свихнуться можно, честное слово!..» – бросился из кабинета.

В дверях, однако, он столкнулся с тощей угрюмой фигурой, незаметно подкравшейся из глубины коридора и заглядывающей в помещение внимательными острыми глазками. Незнакомец схватился рукою за горло и нырнул вбок, уступая дорогу. Взвился и опал к его коленям длинный конец серого шарфа, похожего на обрывок веревки. Кумбарович отчего-то передумал выходить и отступил к своему столу. Незнакомец, продолжая держаться за горло, сунул хрящеватый нос в дверной проем и хищно принюхался. Его изможденное лицо с ввалившимися колючими щеками, с красными воспаленными веками, было бледно и сердито. Серые длинные уши плотно прилегали к голове.

– К тебе, Паша! – поспешил предупредить Родионова Кумбарович.

Родионов и сам догадался, что посетитель к нему. С первого же взгляда он безошибочно определил, кто перед ним.

– Прошу, – сказал он обреченно и указал на стул.

– Константин Сущий! – представился незнакомец, усаживаясь на стул. – Отчество опустим, ибо псевдоним. У поэта есть отечество, но нет отчества…

В глазах незнакомца горел немигающий огонек, безумная искра, слишком знакомая Павлу. Они глядели друг на друга не отрываясь. Посетитель наощупь извлекал из сумки нервными худыми пальцами мятую, походившую по редакциям папочку.

Родионов весь поджался и подтянулся, однако скроил на лице приветливую улыбку:

– Стихи?

– Так точно! – звенящим от застарелых обид голосом подтвердил Сущий. – Именно стихи.

– Мы вообще-то, стихов почти не печатаем. – выдвинул слабую предварительную баррикаду Родионов. – Профиль не наш…

– Профиль, Мефистофель, картофель! – провозгласил противник. – Больше рифм не существует. Некоторые пытаются подсунуть кафель и портфель, но это прием нечестный, и даже, заметьте себе – не ассонанс!

При этих словах Сущий положил на стол папочку и прикрыл ее ладонью. Средний палец был отмечен глубокой лункой, изуродован от постоянного пользования карандашом. Перед Родионовым сидел профессионал.

– Эти стихи непросты, – продолжал Сущий. – Не каждый уразумеет и не всякий поймет. Единственный человек, который кое-что разглядел и одобрил, это Бердичевский, будь он проклят! Утащил, мелкая душонка, мою образную систему и обнародовал, выдавая за свою. Но она его подломила!.. Он в Кащенке сейчас, можете справиться… И, надеюсь, не скоро оттуда выйдет, ха-ха-ха…

Вежливая улыбка сбежала с лица Родионова, он стал серьезен и хмур.

– А знаете ли вы, что! – возвысил голос Сущий и стукнул кулаком по папочке. – Известно ли вам, что когда я творил вот это, температура у меня достигала до сорока одного градуса?

– М-м, – поиграл бровями Родионов, изображая уважительное и понимающее удивление. – Горение духа…

– Да будет вам известно, – наседал автор, – что когда теща устроила скандал, дескать, я жгу много света на кухне, я стерпел, да…

Кумбарович за спиною у гостя делал круглые глаза и вертел пальцем у виска. Павел хмурился больше и больше. Был уже один случай, когда подобный человек бросился на него через стол, целясь острием карандаша в лицо.

– Но когда дети стали меня дергать и донимать, когда жена стала вмешиваться, я немедленно…

– Позвольте матерьял, – холодно перебил Родионов.

– Всему свой час! – твердо возразил Сущий и взглянул зачем-то на часы.

Повисла напряженная пауза. Посетитель пожевал тонкими губами, словно бы раздумывая, давать или не давать труд свой на поругание.

Павел, скосив глаза, разглядывал рукопись. Было видно, что на ней пластали колбасу. Скорее всего, в «Сельских былях», подумал Родионов, приметив безжалостные глубокие надрезы и мутные жирные пятна на обложке. Это манера Кульгавого, редактора поэзии, только у него есть немецкая опасная бритва… Да еще эти засохшие брызги портвейна. Несомненно Кульгавый, кто же еще… А вот этот бурый полумесяц, это уже откуда-нибудь из эстетствующих, вероятно, из «Ноева ковчега», где поминутно пьют кофе и требуют от всех авторов исключительно верлибры…

– Час настал! – объявил Сущий и двинул рукопись к Родионову.

С двух строк все стало ясно, но Родионов сделал вид, что вчитывается, вытягивал губы трубочкой, наклонялся ниже и ниже, сдвигал брови. Откладывал страницу в сторону и снова тянул ее обратно, как бы для того, чтобы перечитать внимательнее.

Автор пристально следил за всяким его движением, привставал, помавал руками…

Через полчаса напряженной тишины Родионов перевернул последнюю страницу, заглянул – нет ли чего на обороте…

– Видите ли, – начал он осторожно. – Человек вы бесспорно одаренный. Стихи ваши действительно непросты. Очень верно вы пишете о том, к примеру, что когда на человека в темном подъезде нападают грабители и убийцы, у человека того невольно меняется выражение лица. Это наблюдение, несомненно, точное…

Автор судорожно дернулся всем телом, какая-то безумная надежда сверкнула в его взгляде, он сцепил дрожащие худые кисти…

И снова страшная волна жалости ударила Родионова под самое сердце, ему захотелось вымолить пощады для этого бедного человека, для его брошенных детей и жены… Он растерянно огляделся. В голом и неприютном углу, спиною ко всему миру, прилежно клонилась над столом Неупокоева. Каждый материал давался ей с огромным напряжением и неизменно отклонялся, возвращался на доработку, а то, что удавалось ей напечатать неизменно подвергалось сокрушительной и веселой критике на летучках…

– Тум-бурум-бурум! Тум-бум-бурум! – послышался вдруг из коридора приближающийся маршик. – Тум-бурум! Тум-м!..

Лицо Сущего окаменело. Он медленно стал приподниматься, напряженно глядя на входную дверь. Дверь широко распахнулась…

На пороге стоял маленький упитанный Бердичевский. На голове его горел и малиново переливался бархатный берет. В руках держал он аккуратный новенький саквояжик.

Увидев Сущего, он запнулся, улыбка спорхнула с его лица, он встревоженно оглянулся и крепко прижал к груди саквояжик.

– Здравствуй, ворюга! – раздельно и торжественно проговорил Сущий, не сводя с Бердичевского глаз…

Кумбарович молча выскользнул из кабинета. Павел все еще стоял в нерешительности, но взглянув на лица противников, тоже поспешил вслед за ним на двадцатый этаж, в буфет.

– Экий чудной раскоряка, – отхлебнув кофе, задумчиво произнес Кумбарович. – А гордый ведь!

– Знаешь что, Кумбарович, – вздохнул Родионов. – Ведь таких Бог любит. А уж сам-то он в своей правде будет до конца стоять. Он духом живет…