Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Глава 12
Блин и Длинный

Всю ночь Родионов по анфиладам комнат гонялся за врагом, и почти настигал его, но тот ускользал в самый последний миг, стыдливо прикрывая лицо ладонями. Наконец, Пашка загнал его в угловую комнату и плотно прикрыл дверь. Он где-то здесь, дышит…

– Ты кто таков? – кричит Пашка, приметив торчащие из-под портьеры лакированные носки ботинок, которые пытаются тихонько втянуться и укрыться в бархатных складках.

Он откидывает портьеру, за ней стоит плюгавый мужичонко и прикрывает лицо ладонями.

– Ты кто такой? – грозно повторяет Пашка. – Зачем ты тут прячешься? Зачем скрываешь свое лицо?

– Я твой бордовый пиджак, – тихо отвечает мужичонко и опускает ладони. – Мне стыдно, ибо я разорван по швам…

«Когда человек болезненно переживает свой позор или слишком долго и глубоко мучится угрызениями совести, вспоминая о своем падении, это говорит лишь о том, что он чересчур высоко себя ценит, что он попросту заносчив, горд и самолюбив».

Записав на подвернувшемся клочке бумаги эту фразу, которая, впрочем, нисколько его не успокоила, Родионов встал от стола и в который раз за утро подошел к зеркалу. На него снова глянула физиономия с разбитой скулой и жалкими покрасневшими глазами.

– Скотина! – выругался он и ударил себя кулаком в щеку..

Малиновый пиджак с вывернутыми рукавами валялся в красном кресле поверх скомканных зеленых брюк с вывернутыми же штанинами… Видно было, что снималось все это рукою поспешной и решительной.

Он не помнил, как добирался накануне домой, скорее всего, просто спал в машине и очнулся только тогда, когда нужно было уже выходить. Вспомнил он, как судорожно позевывая и обхватив холодный рельс обеими руками, стоял в своем дворе, пока Ольга рассчитывалась с водителем. Вспомнил еще, как входя в дом, все повторял: «Ловко я врезал им, чертям!.. Россия им не держава… Уроды!..» Как Ольга вела его по коридору, отстраняясь от его назойливых объятий. Как приказала ему: «Немедленно в воду. В горячую. Потом контрастный душ. А потом поговорим…» «Яволь!» – козырнул он и отправился в ванную комнату. А когда вернулся, комната была пуста…

Нужно было что-то делать, что-то предпринимать. Хотя бы просто двигаться, чтобы не донимали эти угрызения… Он поднял пиджак и тотчас скомкал его, зашвырнул в темные глубины шкафа. Вещь была утеряна безвозвратно, слишком безнадежные разрывы…

Движения Родионова были порывисты и хаотичны. Взявшись за веник, он начинал энергично подметать совершенно чистый пол, затем вдруг задумывался, застыв на одном месте, взглядывал на часы, хлопал себя по лбу и бежал на кухню снимать с плиты кастрюльку с вареными яйцами. Тут обнаруживал он и вспоминал, что никакой кастрюльки еще не ставил, а только намеревался это сделать. Еще раз взглянув на часы, оставлял это дело и заставал себя стоящим у платяного шкафа и перебирающим небогатый набор рубашек. Считал удары, расслышав внезапно бой часов из комнаты полковника, но даже и этого дела не мог довести до конца. Кажется, пора было бежать на работу.

И несмотря на то, что он так часто сверялся со временем, именно в этом пункте он здорово ошибся. Это выяснилось уже на улице, когда проходя мимо булочной, услышал чей-то громкий вопрос и, еще раз поднеся к глазам часы, наконец-то смог ясно различить положение стрелок.

– Без четверти девять, – ответил он, не веря глазам своим, и еще раз пригляделся к циферблату. Но все было правильно, секундная стрелка двигалась по кругу, стало быть, механизм был в исправности. Он-то думал, что уже около двенадцати, и эти три лишние часа, обвалившиеся на него, были очень досадны.

– Я не об этом, – уныло произнес все тот же посторонний голос, который остановил его вопросом. – Мне начхать на время. Дай тысячу рублей-то… Если можешь – пять…

Родионов поднял голову и увидел стоящего перед ним солдата с протянутой рукой. Возле этой булочной почти всегда ошивались солдаты из расположенной поблизости воинской части. Две-три шинели обязательно дежурили тут, высматривая подходящего клиента. В отличие от профессиональных нищих, безропотно принимающих всякое даяние, эти ниже тысячи не опускались.

Поначалу прохожие удивленно останавливались, не понимая, чего требуют от них люди в военной форме. Не ослышались ли они… Затем суетливо рылись в карманах и кошельках. Стесняясь и жарко стыдясь, быстро совали в протянутую руку нужную бумажку и спешили прочь с этого места. Солдат, пробавляющийся сбором милостыни, был еще странен, непривычен для обыденного сознания. А потом незаметно привыкли. Слишком много удивительного и необычного совершалось вокруг. Таков становился уклад и стиль жизни вообще, где совершенно естественно и даже как должное выглядела солдатская серая шинель с безобразно расслабленным ремнем и с протянутой за подаянием рукой. Если бы хлястик на шинели был оторван и болтался на одной нитке, было бы еще лучше, еще естественней. По крайней мере, абсолютно в стиле новой жизни. Но и то сказать, нельзя было без сочувствия глядеть на эти сирые фигурки то ли подростков, то ли ссутулившихся старичков, перетаптывающихся в громадных тяжелых сапогах на толстой подошве.

Родионов послушно вытащил деньги.

Завернув во двор соседнего дома, чтобы посидеть на скамейке и обдумать, куда девать некстати обнаружившееся время, он застал за деревянным столиком давних своих знакомых – Длинного и Блина, дующихся с утра в потрепанные карты.

У Блина было круглое простоватое лицо, и кличка вполне соответствовала его внешности. Длинный же на деле был коренастым, приземистым рецидивистом с коричневым от чифиря лицом.

– Садишь, Паш, – подвинулся Длинный, уступая угол скамейки.

Родионов рассеянно присел.

Сыграли несколько конов в «двадцать одно». Пашка понимал, что сейчас он проиграет, но противиться обстоятельствам не стал. Почему-то вспомнился ему в эту минуту окающий колхозник, недавно всучивший ему со скидкой трехлитровую банку первоклассного меда, который через два дня отстоялся и превратился в бурую патоку…

Колода карт переходила из рук в руки. Даже Родионову дали ее подержать раза два, а затем банковать стал Длинный. На столе незаметно накопилась порядочная горка денег, и Длинный объявил «стук».

– На все! – отважился Блин, взял одну карту, другую и скинул на стол.

– Перебор, падла!..

Кучка денег удвоилась.

У Родинова был бубновый туз.

– На все! – решился он, чувствуя свою обреченность, а потому бдительно следя за руками Длинного.

Длинный метнул ему даму пик.

– Еще, – попросил Пашка и получил туза.

– Перебор, – вздохнул он и, порывшись в карманах, вытряхнул на стол все свои деньги.

– Постой, постой, Длинный! – опомнился он. – Сейчас только был этот туз у Блина! Как же он мог попасть ко мне?..

– У Блина пиковый был. – парировал Длинный.

– Пиковый, Паш. Клянусь матерью! – подтвердил честным голосом Блин, отслюнявил толику денег и отправился в ближайшую палатку за вином.

Минуты две посидели молча.

– Паш, опиши мою жизнь, – предложил Длинный, лениво помешивая карты. – Такой роман будет. Такая книжка, Паша! Тебе, естественно, тридцать процентов…

Но Родионов никак не отреагировал на это предложение. Он попадался уже на эту приманку. Как-то раз в поезде, узнав о том, что он сочинитель, точно так же начал разговор случайный попутчик с Западной Украины. Пашка приготовился выслушать увлекательную повесть и, можеть быть, записать ее по горячему следу. Но рассказ попутчика был до того банален, скучен и пуст, что Родионов уже через несколько минут раскаялся, сидел, окаменев от тоски, через слово слушая запутанную длинную историю о том, как подменили новый мешок с комбикормом на мешок старый, залатанный. Подлец шурин не признавался и тогда рассказчик порезал ночью его бредень… «Бредень, бредень, бредень…» – само собою стало повторяться в голове у Пашки, и он сбежал в тамбур от болтливого собеседника, где простоял целый час, надеясь, что утомительный попутчик ляжет спать, но не тут-то было…

– Готово! – радостно доложил Блин, звякая бутылками.

– С тебя, Длинный, еще пять штук… Не хватило, я из своих добавил. – походя соврал Блин, выставляя на стол и распечатывая бутылку водки с очень сомнительной этикеткой.

Пашка пить наотрез отказался, а когда приятели доканчивали бутылку, тихо сказал, обращаясь к Длинному:

– Ты не думай, что я такой дурень, ничего не вижу…

– Ты че, Паш? Точно ведь был пиковый! – перебил Блин.

– Я все равно буду жить по-своему, – твердо пообещал Пашка, не обращая внимания на реплику Блина. – Я все равно буду жить простодушно! Что бы ни случилось.

– Живи, Паша, простодушно, – одобрил Длинный, чуть-чуть скривив уголки губ. – Будем просты, как дети…

– Я хочу жить, по-возможности, простодушно, – повторил Родионов, заметив это движение скептических губ, перекидывающих дымящуюся сигарету.

Старый зэк быстро взглянул на Пашку острыми и умными глазами-буравчиками, чуть прищурился. И было в этом волчьем прищуре какое-то горькое воспоминание о жизни, практический и злой опыт.

– Охота есть, играй в свои игры, – ответил Длинный. – Возможность есть, играй…

– На зоне ему бы трудно пришлось, – сказал Блин.

– Живи, Паша, простодушно, – повторил Длинный.

– Я троих зарезал, – неожиданно вмешался Блин. – Сидели вот так же, в картишки перекидывались, в буру. Дернули меня, я двоих сразу замочил, ушел. Потом вернулся и – третьего. Но не до конца, не насмерть. – Блин растянул длинные белые губы. – Зашили их, а мне с тех пор жизни нет… К осени опять сяду.

– Зачем, Блин? – не понял Родионов.

– Все равно жизни нет, – объяснил Блин и допил вино из пластмассового стаканчика. – Там мне лучше, привык… А тут спиваюсь только. Цели нет.

– Нет цели, – подтвердил и Длиннный. – Ты, Паш, пиши. По жизни пиши, ничего выдумывать не надо. Пиши по жизни.

Грустно и тяжело зашумел громадный тополь над беседкой, где они сидели. Как-то вдруг потемнело и похолодало, застучали первые капли дождя по жестяной крыше. Фонтанчики пыли, крохотные сухие взрывы побежали по песочнице и сразу же стеной обрушился на землю обильный густой дождь. Все трое замолчали, закутались в пиджаки.

– Нет цели, – через минуту снова сказал Длинный. – Айда, Блин, ко мне, хрена ли здесь сидеть. Пойдем с нами, Паша?

– Нет. – ответил Родионов. – Куда мне за вами… Да и на работу пора.

Дождь стих так же внезапно, как и начался. Еще срывались с листьев крупные капли, но весь тополь озарился очистившимся солнечным светом.

Длинный с Блином, прихватив остатки водки, пропали в черной дыре подъезда. Поднялся и Пашка. Асфальт дымился и быстро высыхал, а когда Родионов добрался до площади у метро, там было совсем уже сухо, точно никакого дождя и не было.

Глава 13
Странная ночь

Ольга позвонила ему на службу, и Родионов подивился ее тактичности, потому что она ни единым словечком не обмолвилась о вчерашнем, точно этого вчерашнего и не было. «Родионов, я приду к тебе вечером. Жди», – сказала она и попрощалась.

Он хотел уйти со службы пораньше, но выдался на редкость хлопотливый и бестолковый день. Его то и дело вызывали к начальству, требовали какие-то справки и отчеты о давно позабытых делах, и справки эти, как на грех, куда-то зашились, расползлись по ящикам стола, затаились между рукописями.

Он отвечал по телефону, два часа выпроваживал цепкого, закаленного в редакционных битвах фельетониста, который пытался всучить ему старые, пятидесятых еще годов фельетоны о колхозной жизни…

Затем явился робкий и немногословный прозаик, который после очень долгих немых препирательств забрал наконец-то свою рукопись романа и пропал, попрощавшись загадочно и туманно:

– У меня с литературой отношения сложились, так сказать, платонические. Так что сами понимаете…

Через минуту после его ухода обнаружил Родионов на краю стола двухтомник, незаметно оставленный этим же прозаиком.

Южаков приходил, всплескивал руками и выхватывал из рукава платок. Уходил, долбя коваными пятками паркет и чихнул на повороте с громким отчаянным криком, согнувшись в поясе, и снова эхо этого крика испуганно металось по лестничным пролетам и этажам…

И не успело затихнуть и успокоиться это эхо, как на пороге возник новый посетитель. С ним Пашка разделался довольно быстро. Впрочем, дело было несложным: посетитель написал «Письмо американскому народу» и просил теперь отправить за счет редакции.

И опять его срочно требовали к начальству, разбираться с очередной жалобой, так что к вечеру Родионов вымотался окончательно. Когда он наконец добрался до дому, уже смеркалось.

Нужно было подготовиться к приходу Ольги.

Родионов энергично принялся за дело. Вымел комнату, застелил свой диван, убрал на столе…

Несколько раз кидался на него ожесточившийся Лис, который страшно не любил всяких уборок и перестановок, и в конце концов Пашка вышвырнул его в форточку.

Он встал посередине комнаты, представив себя посторонним человеком, рассеял зрение, чтобы почувствовать общее настроение комнаты. Все было как будто в порядке. Никаких тревожащих впечатлений. Впрочем, узкая темная полоска окна привлекла его внимание. Представилось приплюснутое к стеклу враждебное любопытное лицо, подкравшееся с улицы и затаившееся там. Он плотно задернул шторы, заделывая неприятную брешь. Предполагаемый похотливый свидетель потоптался под окном и бесшумно сгинул в темноте.

Внешний мир утратил очертания. Реальность была только здесь, в этих четырех стенах. Паучок прятался за иконами в правом углу, но он был не опасен для Пашки. Смущали рога с осколком черепа, валяющиеся в левом углу комнаты, и Родионов прикрыл их полотенцем. Накануне, в рассветных сумерках, бросив взгляд в угол, Родионов смутился, ему показалось, что рога эти шевелились, словно там сидело в засаде некое хищное существо. Он вскакивал раза три, то накрывая их плащом, то поворачивая к стенке, но выходило еще страшнее, начинало взыгрывать воображение, и тогда он оставил их открытыми, стараясь больше не смотреть в тот угол. Но теперь он будет не один, а когла человек не один, воображение его теряет глубину и живость, у вещей отнимается их творческая одухотворенность.

Золотой свет заливал комнату. Мир по-прежнему был густ и плотен, но во всей обстановке Пашка вдруг ясно почувствовал какую-то пронзительную прощальную печаль. Так бывает солнечным августовским днем, когда встрепенется от внезапного порыва ветра березовая роща и густо посыплется с ослабевших веток невесомая листва. И долго еще успокаивается это сухое шуршание, несколько упрямых листков все еще пытаются зацепиться за соседние ветви, прежде чем упасть на землю, но безуспешно. Роща еще по-летнему жива, еще нет в ней явных осенних прорех и просветов, но человек уже замер с дрогнувшим сердцем – как быстро летит время, вот уже и осень, а там зима, зима…

Между тем время шло и шло, уже почти целый час сидел Родионов в одиночестве за пустым столом, а Ольга все не приходила.

Он вышел в полутемный коридор. В конце его лежали на полу два золотых прямоугольника – свет из кухни пробивался сквозь закрытую дверь.

Странно, подумал Родионов, никогда эта дверь не запирается. Значит, там двое. Одному запираться незачем, троим тоже ни к чему… Он направился туда и, подходя, расслышал ровные задушевные голоса. Баба Вера что-то тихо рассказывала. Удивленно воскликнула Ольга и снова полился повествовательный говор бабы Веры.

Родионов открыл дверь. Так и есть – они сидели друг против друга за кухонным столом и по тому, как они одновременно взглянули на него, по выражению их лиц Пашка догадался, что речь шла о нем. Скорее всего, баба Вера рассказывала о нем что-то жалостливое, потому что во взгляде ее было смущение, а в глазах у Ольги он прочел почти материнское к себе сочувствие. Ох, баба Вера, баба Вера! Любит повздыхать над чужой долей.

– Вера Егоровна, опять? – недовольно сказал Родионов. – Я же тебя предупреждал…

– Хорош! – перебила его Ольга и поднялась с табуретки. – Мало того, что чуть не сломал мне карьеру, так еще и синяк заработал. Так тебе и надо, Родионов… Мне всегда казалось, что ты плохо кончишь, а теперь я просто уверена в этом. Ну идем, Родионов… Спокойной ночи, Вера Егоровна!..

– Спокойной ночи, Ольгуша! Не обижайте друг друга…

– Так получилось, – входя в комнату и трогая распухшую скулу, стал оправдываться Пашка. – Этого Шлапакова я вспомнил. Еще тот провокатор… А потом пишет в своей газетенке всякие пакости про нас.

– Ты Шлапакову зуб выбил, можешь утешиться…

– То-то костяшки распухли, – Пашка сжал кулак. – Зуб ядовитый… А вообще, не понравилось мне твое окружение, отнюдь не понравилось.

– Меня от них тошнит, – призналась Ольга. – Но такая жизнь… Нельзя подводить людей… Родионов, мне завтра рано нужно встать, последняя встреча с менеджером. Самая важная и решающая…

– Ольга, это страшные люди!.. После них надо в монастырь ехать, отмаливаться и очищать душу…

– Родионов, я была уже в монастыре, успокойся…

– В каком еще монастыре ты была? Ты меня удивляешь, Ольга.

– Я была в маленьком и ничем не знаменитом монастыре. Целую неделю…

– Я потрясен, Ольга! Ты же… ты же не веришь?

– Ты вообще про меня знаешь очень-очень немного… Все. Спать.

Она сбросила с себя изумрудное платье, выскользнула из него и, аккуратно расправив, повесила на спинку стула. Теперь она почему-то не стеснялась Родионова, легко и свободно перемещаясь по комнате в одном прозрачном белье.

Это обстоятельство почему-то больно задело Пашку. В этом разглядел он что-то новое, отстраненное, едва ли не враждебное. Он не мог объяснить своих чувств, но душа его не на шутку встревожилась и затосковала…

Странная была эта ночь, и сошлись они в ней с такой яростью и тоской отчуждения, словно она была их последней ночью. Они почти не говорили друг с другом, не называли друг друга по именам, как будто уже позабыв их, превратившись внезапно из обыкновенных людей в две половины биологического вида, и любовь их была похожа больше на борьбу, чем на любовь. Он чувствовал в Ольге смятение, обиду, враждебность, отталкивание и невыносимую тягу, и все это в конце концов закончилось тем, что она расплакалась у него на плече.

– Что с тобой, Ольга? – спросил он спустя долгое время, зная, что ничего ответить она ему не сможет.

Ольга молчала.

Он не мог помешать ей уйти. Он не знал, что ему делать. Слова и увещевания были бесполезны…

Ольга вдруг села в постели, зажгла бра над диваном и замерла, как-то странно усмехаясь и напряженно глядя в пространство. О, Родионов хорошо знал этот чисто русский, опасный взгляд в пространство… Отрешенное созерцание, после которого человек способен спалить собственный дом… Он вскочил, набросил на плечи рубашку и, придвинув стул, сел на него, словно у постели больного.

– Паша, знаешь что? – неожиданно спросила Ольга, приложив палец к губам. – Знешь ли что, мой милый дружок? – повторила она тихим страшным голосом.

И Родионов, давно уже ожидавший этого, все понял. Он, не рассуждая еще ни о чем, по одному уже слову «дружок», по интонации, Бог знает по чему, понял с такой беспощадной и бесповоротной ясностью, что все вот здесь и обрывается, и ничего нельзя переменить и исправить, даже если бы она захотела пощадить его хотя бы за этот вот потрясенный вид, за внезапно пересохшие губы – все равно эта окончательная ясность уже вонзилась в его сердце и мигом выстудила его.

Он привстал и вновь опустился на стул, положил руки на колени и, слушая нарастающий гул в ушах, сидел так, не шевелясь, застыв, окаменев, не умея освободить горло от внезапной судороги, пока наконец сам организм не прервал ее, чтобы только не сдохнуть от удушья.

– Родионов, что с тобой! Милый мой, что ты?! – из какой-то дальней дали сквозь звон в ушах и шум, звал его испуганный голос.

А его трясло, корежило, билась в груди и рвалась наружу чудовищная, неизвестная ему сила.

Чьи-то суетливые испуганные руки тормошили его, стучали по спине и голос все звал:

– Господи, да что же это?!

Потом он сидел уже пустой, легкий, не чуя себя. Судороги в нем прекратились, только он не мог поднять головы, видел в дрожащем сиянии свои упавшие на колени руки. Какая-то идиотическая ясность стояла вокруг, он отстраненно созерцал остановившуюся жизнь – окно с застывшей, выгнутой порывом ветра занавеской, кусок обоев, угол, где сошлись три линии, а вот и его собственные руки с опрокинутыми ладонями…

– Вот и все, миленький, вот и все… – гладила она его щеки, целовала, легко прикасаясь губами. – Вот и все, Паша. Молодец, умный, славный… – успокаивала она его как малое свое дитя, а он все с той же проницательностью идиота почуял, как она сама испугалась, как сама нуждается в успокоении… А потому притворился нормальным, обычным.

– Что-то, Оля, со мной стало твориться в последнее время. С того самого дня, как я упал под трамвай…

– Испугался?..

– Может быть…

Они еще некоторое время говорили о посторонних и неопасных вещах, и все было как обычно, как в лучшие их времена.

Потом Родионов уснул, забылся…

Пробили часы из комнаты полковника. Медленные четыре удара. Четыре часа утра. Время, когда будят приговоренных к расстрелу, когда просыпаются от тоски алкоголики. Тяжкое и тревожное время.

Ольга ровно дышала, лицо ее было ясно и безмятежно.

Родионов, поднявшись и тихонечко усевшись на краю постели, глядел на ее лицо и не мог наглядеться. Пугливая чуткая тишина стояла в мире и Пашка снова боялся пошевелиться. Порой он замечал по пробегавшей по телу судороге, по движению в собственном горле, что от напряжения забывает дышать, минуту, две…

Через час она проснется, встанет, наденет свое изумрудное платье и уйдет. Родионов, как тогда у Ильюшина, принимался заклинать время, но ничего не получалось. Вот часы из комнаты полковника равнодушно отбили половину пятого. Уже расстреляли, подумал Родионов.

Но он знал, что ему делать.

Он боялся додумать свой план, чтобы не испугаться и не растерять решительности, а потому принялся думать совсем о постороннем. Самый оптимальный путь – не прямая от точки к точке, думал он, осторожно вставая с постели, – самый верный и оптимальный путь должен быть кривым и извилистым, как русло реки… Это самый логичный путь, и самый непредсказуемый…

Подкравшись к стулу, снял со спинки ее невесомое платье и, скрипнув дверью, вышел в коридор. Зашевелилась в аквариуме бессонная лягушка.

Нужно поступать, как поступает рок. Неумолимо, без мыслей о последствиях.

На кухне он зажег духовку, приложил к лицу скользящее ласковое платье Ольги, вдохнул в последний раз родной, сводящий с ума запах, умылся холодным струящимся шелком и – швырнул его в синее пламя.

Через минуту все было кончено. Так же тихо вернулся Родионов в комнату и, дрожа от тревоги и ликования, забрался под одеяло.

Что сделано, того не воротишь, удовлетворенно думал он. Пусть будут крики, упреки, скандал, пощечины, все равно уйти она никак не сможет. Она останется со мной…

Странно, вот я сошел с ума, и осознаю тот факт, что я сошел с ума, значит ли это, что я на самом деле сошел с ума?