Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Глава 3
Темная хмырь

И вдруг ударили снаружи в балконную дверь, она с грохотом распахнулась, взвилась тяжелая штора, пропуская в комнату целую свору невидимых налетчиков, среди которых наверняка был и тот, ехавший между ними толстяк. Он-то их и выследил, высчитал балкон на пятом этаже. Шумно дыша, все они с профессиональной сноровкой разбежались, рассредоточились по квартире, но кто-то из них, вероятно неловкий новичок, свалил на бегу стоявший около балконной двери стул.

С улицы ворвался глухой мятежный шум собравшихся толп, ожидающих зрелища расправы, а эти, сталкиваясь друг с другом, бесцеремонно стали рыскать по комнате, подхватили со стола вчерашнюю газету, швырнули ее на пол, перелистали лежащую на тумбочке рукопись Ильюшина, обронив несколько исчерканных листков и, по-видимому, не обнаружив того, что хотели найти, никаких улик, позорно ретировались обратно, аккуратно поправив растревоженную штору.

Жалобно взвыла тонкая струна на гитаре, а собравшаяся под окном толпа разочарованно вздохнула и стихла.

В глухую тишину тесной комнаты вошла тревожная, эпическая тишина мирового пространства, и в этой тишине Родионов услыхал далекое ворчание грома.

– Он убьет меня!.. – глухо сказала от порога Ольга.

– Не убьет!.. – Родионов улыбнулся в темноте ее детскому испугу. – Первая гроза, Ольга. Поздравляю…

Она щелкнула выключателем и Павел зажмурился, а когда открыл глаза, увидел ее растерянное милое лицо, ее волосы собранные под цыганской косынкой, всю ее сделавшуюся вдруг беззащитной фигурку, завернутую в просторный сибаритский халат Ильюшина. По странной прихоти памяти вспомнил он себя, сидевшего некогда (сто лет назад!) в таком же шутовском наряде на какой-то далекой чужой даче…

– Он поздравляет меня… – упавшим голосом прошептала Ольга, и такое неподдельное отчаяние просквозило в ее интонации, что Родионов сейчас же подбежал к ней, крепко прижал к себе. Она прильнула к нему и Павел ощутил мелкую дрожь, что сотрясала ее изнутри.

– Ну что ты, что ж ты… – принялся он успокаивать ее, легонько проводя ладонью по спине, по плечам, трогая ее волосы, выбившиеся из-под косынки. – Никого он не убьет, не бойся…

– Он и тебя убьет, – со вздохом сказала она, потираясь щекой о его плечо.

– Ну что же, – усмехнулся Павел. – Если даже и убьет, то это достойный соперник. Может быть, я и мечтаю лишь о том, чтобы погибнуть вот так, на твоих глазах.

Говоря эти слова, он и в самом деле чувствовал, как сердце его полнится уверенностью и отвагой…

– Не кличь беду, Родионов, – серьезно сказала она. – Молчи, молчи…

– Что это у тебя там в руке? – спросил он.

– Нож, – задумчиво произнесла Ольга. – Всего лишь кухонный нож…

Нож упал, и по звуку Павел определил, что он воткнулся в пол.

– Родионов, что ж ты творишь со мной? – вздохнула Ольга, покорно отстраняясь, позволяя ему расслабить узел на поясе халата. Неслышно облетел этот пояс, высвобождающимся движением плеч она сбросила с себя халат, скрестила руки на груди. – Погаси свет…

И пока он в кромешном мраке боролся с цепляющимися за ногу джинсами, стряхнул их наконец нетерпеливым брыкающимся движением, а затем развел руки и шагнул к Ольге – ее уже нигде не было, и обнял он пустоту. Тихий смех послышался с постели. Темнота приобрела уже объем комнаты, заблудившийся отсвет уличной витрины ощупывал стены, проявился светлый прямоугольник окна и сузившимися глазами Родионов смутно разглядел и ее, свою любимую, сидящую на широкой раздольной кровати Ильюшина.

И все, что еще раз произошло с ним, было так чудесно, так непохоже, так разительно отличалось от того, что знал Павел обо всем этом…

Толпа снова скапливалась под окнами, встревоженно и недоброжелательно роптала. Что-то там поджигали, и с сухим ровным треском разгорался невидимый огонь, комната заполнялась гарью и чадом. Родионов запеленал Ольгу в простыню и, лежа рядом с ней на боку, подперев ладонью щеку, говорил, глядя в ночные, широко открытые ее глаза:

– Мне ничего не надо, только быть с тобою рядом и, вскипая силой, свои глаза в твоих глазах топить… В воде их темной, ветренной и стылой…

– Курица! – спохватилась вдруг она, распеленалась одним рывком и, подхватив на бегу халат, бросилась из комнаты, крикнув еще раз от порога:

– Курицу сожгла! Из-за тебя все! – погрозила и пропала.

Родионов встал и, включив свет, долго разбирался со своей и Ольгиной одеждой, перепутавшейся, разбросанной по комнате…

Потом они сидели на балконе, пили вино, заедая его горькой сожженной курицей. Почти не разговаривали. Порывами налетал свежий сырой ветер, заставляя Пашку поеживаться. Глухо шумели тополя, доставая покачивающимися вершинами как раз до балкона, так что казалось, что дом плывет по темным зыбким волнам куда-то туда, где вдали на крыше кинотеатра вспыхивали, меняли бегущие цвета огни праздничной рекламы.

– Ладно, – вдруг сказала Ольга после долгого молчания. – У меня есть одна тайна, которую я не могу тебе рассказать сейчас. Вернее, не хочу… Что за женщина без тайны, правда ведь?..

Она вдруг вскрикнула и отшатнулась, а он не успел ничего ответить – какая-то большая темная хмырь вырвалась из темноты, кинулась на них, хлопая, рыдая и хохоча, и едва не задев, свернула, пронеслась мимо, обдав их ледяным ветром, в один миг сгинула среди деревьев.

– Филин! – закричал Родионов, схватив Ольгу за плечи и предупреждая ее испуг. – Птица… Тут лесопарк рядом.

– Уйдем отсюда, – сказала она. – Мне холодно…

Родионов хотел было сказать: «А вот я тебя сейчас согрею», но произнеся эту фразу сперва про себя, передумал, слишком она показалась ему пошлой. Он молча собрал тарелки и стаканы, отнес на кухню, вывалил в раковину. Долго стоял в задумчивости и оцепенении, глядя на бегущую струйку воды, не притрагиваясь к посуде. Когда вернулся, Ольга уже спала, поставив будильник на семь.

У него ставалось всего только пять часов.

И короткая эта ночь с ослепительными обрывками грозы за окном, налетами ветра и шквалом ливня, а потом снова с сухими вспышками и дальним глухим рокотом грома, нереальная, фантастическая ночь постепенно стала терять плотность и густоту. Комната проявилась всеми своими углами и выступами, а разбросанная на полу одежда приобрела прозаическую определенность, перестала настораживать ночными крадущимися движениями.

Ревнивый длиннорукий горбун, стороживший их всю ночь, превратился в Пашкины джинсы, а опасный сапожный нож горбуна оказался всего лишь торчащим концом ремня.

Ольга дышала во сне ровно и глубоко, и Родионов боялся поглядеть на нее, боялся пошевелиться, чтоб не всколыхнулась снова в груди, притворившаяся кроткой и ручной, дремлющая в нем стихия. Он вспомнил вычитанную где-то историю о папуасском царьке, который должен сидеть в неподвижности весь день на своем бамбуковом троне, не смея шевельнуть ни рукой, ни ногой, не смея даже моргнуть глазом, ибо внимательно следят за ним стражи с нацеленными копьями.

Ведь если царь пошевелится, он разбудит бурю.

Родионов судорожно вздохнул. Сразу зазвенел будильник.

– Уже? – сонно спросила Ольга, приподнимаясь с закрытыми глазами и усаживаясь в кровати, машинально прикрывая простыней обнажившуюся грудь.

Родионов дернул простыню за край, но она снова подхватила ее и прикрылась.

– Нельзя скрывать красоту под спудом, – пытаясь быть веселым и игривым, начал Павел…

– Здесь не сцена, – непонятно сказала Ольга и перекатилась через него, одной рукою придерживая на себе простыню. – На сцене другое дело…

– Какая еще сцена? – насторожился Родионов.

– Я же тебе говорила, – каким-то лгущим голосом сказала она. – У нас же студия. Театр раскрепощенного тела…

– Что! – взвился Павел. – Ты куда?..

Но она уже убежала в ванную.

Родионов потоптался у дверей, затем вернулся в комнату, стал собираться.

Хреновина какая-то, думал он надевая свои измученные вчерашними репетициями джинсы, какой еще к дьяволу театр раскрепощенного тела? Неужели тот, что в метро торгуют билетами… Судя по названию, дело пакостное. А чтобы выглядело не пакостно, наверняка маскируется под искусство. Наивная дурочка! Взорвать! Испепелить вместе с режиссером!

И преставился ему этот режиссер живо и ярко – плешивый, стареющий павиан с толстыми развратными пальцами. С масляными глазками и плотоядным ртом. Поиски новых средств выразительности. Зрительные метафоры. Как пить дать, есть и пьеска подходящая… Что-нибудь вроде «Возвращения в Эдем»… Или «Купальские ночи»… Или «Пир на Лысой горе» – гадал он…

– Это и есть твоя тайна, о которой ты мне вчера намекнула? – спросил он, когда Ольга, свежая и пахнущая тонкими духами, подошла к нему и поцеловала в щеку.

– Какая же это тайна? – удивилась она. – Но, в общем… Пусть так… Идем.

С некоторым волнением взялся Родионов за ключ, но на этот раз все получилось – замок с масляным щелчком легко ему поддался.

Через полчаса они входили в просторный двор, почти пустырь, на дальнем краю которого возвышались три белых башни, в одной из них жила Ольга. В которой, он не знал.

– Не заходи за черту, – сказала она.

– Хорошо, – согласился Павел. – Позвони мне поскорее.

Она протянула руку, прощаясь.

– Теперь я сама. Не гляди мне в спину, не люблю…

– Хорошо, – еще раз согласился Родионов, поцеловал ее ладошку и не оглядываясь пошел обратно.

Глава 4
Прелюбодеи

Улица была полна утренним рабочим людом, бодрым и выспавшимся, но опытным взглядом Родионов выудил из встречной толпы одиноко бредущего с опущенными долу глазами мужика лет тридцати и усмехнулся. Загулявший чей-то муж. Остался по пьяному делу в случайных гостях. Несет теперь свою неприятную думушку…

– Ничего, брат, – сказал он, поравнявшись с мужиком. – Если любит, простит.

– Ты думаешь? – встрепенулся мужик.

– Знаю! – твердо ответил Пашка. – Смело иди.

– Спасибо… – вяло сказал тот и долго еще оглядывался вслед Родионову.

Еще один прелюбодей встретился Пашке на пешеходном мостике через Яузу. Этот стоял, сцепив руки за спиной, на самом горбу, в зените крутой дуги мостика, мрачно и неподвижно уставясь вниз, словно бы преодолевал последние колебания. Был он сутул и темен лицом, нервно поигрывал желваками.

Родионов невольно замедлил шаг и заглянул в ту же бездну, в те же медленные воды. Они были грязны и ядовиты, как будто плыли по поверхности их пятна человечьих грехов и преступлений, смытых однажды водами всемирного потопа. Топиться в такой мерзости было бы очень неприятно и отважиться на такое дело мог только крайне решительный или же доведенный до последней черты, человек.

Заря полыхала над всею Москвою, отражаясь в загаженной речонке, и Павел, приостановившись возле прелюбодея, строго сказал:

– Видишь?

– Вижу, – глухо ответил тот.

– Что же ты видишь? – строго допрашивал его Павел.

– Что-что? Костыль, падла, чирик вместе добыли, побежал, гнида, в палатку, полчаса уж нет…

– Я не о том, – прервал его Родионов. – Ты видишь, что эта заря в реке есть не что иное, как отблеск ада. Первый раз мир был очищен от скверны водой, теперь же нас всех ждет огонь…

– Верующий, – догадался собеседник. – У меня тоже у бабки иконы были. Одолжи чирик…

– На доброе ли дело? – спросил Родионов, вытаскивая деньги.

Ситуация его забавляла и давала передышку.

– Друг! – сказал мужик заволновавшись, и стукнул себя в грудь. – Клянусь тебе, чем скажешь… Эт-то…

– Клясться нельзя, – прервал Родионов. – Надо говорить: «Да, да» или «Нет, нет»…

– Да-да, нет-нет! – с готовностью подхватил мужик, поглядывая на деньги.

– Когда отдашь? – томил мужика Павел. – Я люблю точность.

– В среду, в двенадцать! – не задумываясь пообещал тот, выхватил купюру и, прихрамывая, зигзагами побежал с моста.

Родионов остался один, постоял в глубокой и рассеянной задумчивости над оскверненными водами реки и двинулся дальше.

Он устал от мгновенных перемен настроений и чувств, которые происходили с ним в последнее время.

Он вышел на длинную улицу, пеструю от солнца и листвы, от утренних резких теней.

Смешной толстячок с прыгающей самодовольной походкой обогнал его. Крикнуть бы ему сейчас: «Эй, парень, а тебе жена ведь изменяет!», интересно, как бы он реагировал, подумал Павел. Может быть, никак, принял бы за пьяную злую шутку… А потом все равно бы на жену стал поглядывать с недоверием… Человека легко растревожить…

Он зашел в гастроном, купил Лису молока.

Театр раскрепощенного тела, думал он, вступая в свой дворик и осторожно обходя покосившийся рельс. Взошел по ступенькам на крыльцо. Вот здесь она тогда стояла, отметил Родионов, в тот самый первый раз… И вдруг, сам того не ожидая, опустился на колени и погладил ладонью холодные пыльные подмостки.

Вдали показался бегущий тяжкой рысью полковник и Родионов поспешил спрятаться в доме.

Ему показалось, что он не был в своей комнате так долго, что она уже успела одичать, из нее выветрился жилой дух. Проворно соскочил с дивана Лис, стал ласково тереться и мяучить.

Родионов наполнил блюдечко и присел на диван, наблюдая, как кот лакает молоко. Вот и все, больше никаких срочных дел не предвиделось. Он был совершенно свободен, можно было валяться на диване два долгих выходных дня, можно было идти гулять, ехать за город… Можно было, в конце концов, пойти к Батраку и промотать, пропить это отпущенное ему пустое время. Проскакать его гигантскими пьяными пражками. Но в пьянстве есть что-то свинское и отвратительное.

Павел вздохнул, взял полотенце и вышел из комнаты.

Войдя в ванную, он скинул одежду, включил холодный душ. Потерся щекой о голое свое плечо и услышал тонкий мучительный запах. Его плечо еще пахло Ольгой.

Боже мой, подумал Павел, Боже мой, до чего же я дошел. Как же мне жить с этим безумием?

Душ шумел в его руке, а он не мог встать под него, потому что не смел смыть с себя этот запах. Теперь запах как бы улетучился и пропал, но Родионов знал, что нужно отвлечься, подождать, подышать обычным воздухом, а потом потереться снова щекой о плечо и запах опять к нему вернется. Хоть на одну первую секунду, а вернется… И так можно повторять еще и еще.

Кто-то постучался в дверь ванной раздраженно и нетерпеливо. Родионов пошел отпирать.

– Кто? – крикнул он, взявшись рукой за задвижку.

– Я, кто же еще? – хрипло ответил из-за двери Юра Батраков.

Павел открыл.

– А ты думал, кто же? – сказал Юра, поддергивая сползающие спортивные штаны и шлепая огромными разбитыми босоножками. – Голову смочить надо… Шумит…

– Мало ли кто, – заметил Родионов. – Я тут однажды забыл запереться, слышу, Стрепетова визжит. Вошла и визжит, как будто это она голая, а не я…

– Стресс, – пояснил Юра, любивший умное газетное слово. – Пойдем, Паш, ко мне. Я чай заварил…

Через минуту они сидели в комнате Батракова, осторожно потягивая крепкий чай из стаканов. Родионов поглядывал за окно. К Юре солнце приходило во второй половине дня, поэтому в комнате стоял грустный сумрак. На другой стороне улицы ослепительно сияла белая стена башни-новостройки. От этого сияния комната казалась еще грустнее и беднее.

Еле слышно бормотало радио на столе. Юра молча уткнулся в старую газету, время от времени качал мокрой кудрявой головой и хмыкал от прочитанного, не обращая никакого внимания на гостя. Родионова это совершенно устраивало, разговаривать не было охоты. Юра читал, а Родионов оглядывал комнату, он давно здесь не был.

Как всякий пьющий одинокий человек, Батраков мало заботился об уюте. Единожды расставил как попало скудную мебель и больше не занимался никакими передвижениями и перестановками. Койка у стены и прислоненная к ней этажерка со стопкой книг. Обрезок ковра над койкой. Пара стульев. Одинокий плоский блин матраса в углу. Для друзей.

На матрасе, отвернувшись лицом к стене, как раз лежал «друг». Он был тих, лежал не шевелясь и ни на что не реагируя, только время от времени дрыгалась его нога в сером шерстяном носке.

– Что в редакции? – поинтересовался Юра, не отрываясь от газеты.

– Рутина, – кратко ответил Родионов, покосившись на дернувшего ногой незнакомца.

– Сейчас нет настоящих писателей, – заметил Батраков. – Я слышал, Крупин и тот давно в Израиле…

Шерстяной носок возмущенно затрепетал.

– Вряд ли, – сказал Родионов.

– А ты читал «Похоронный марш» Сегеня? Сильная вещь. Спился, говорят, Сегень этот…

– Вполне возможно.

– У-ва! – протестующе замычал человек на матрасе и Родионов вздрогнул.

– Не обращай внимания, – успокоил Юра. – Он немой.

– Юра, – решился, наконец, Родионов. – Зачем ты тогда написал мне…

– Не связывайся, – насупившись и снова уткнувшись в газету, тотчас ответил Батраков. – Там, Паш, крутые дела. Он убьет тебя, если пронюхает. А пронюхает он точно… Будет тебе «похоронный марш».

– Кто убьет? – не понял Пашка. – Что еще пронюхает?..

– Я сказал… Не расспрашивай… Все ты понимаешь.

Глава 5
Битва за буфет

От Батракова Павел пошел не к себе в комнату, а в конец коридора к окну, рядом с которым высился массивный старинный буфет. Около буфета этого возился на корточках чернокнижник, ковырялся в каких-то коробках и ящичках.

На душе у Родионова было пакостно. Ничего толком не сказав, Юра растревожил его своими намеками, и даже то, как он трусливо ушел от вопросов, настораживало. Рядом с Ольгой гнездилась какая-то беда. Что еще за «крутые дела»?

Родионов, прислонясь спиною к буфету, глядел в окно невидящим взглядом.

Рядом постукивал молоточком Груздев.

Буфет этот лет тридцать назад был выставлен в коридор бездетной четой Романовых. Когда-то подобным антиквариатом были забиты московские помойки, и только непомерная тяжесть спасла от подобной участи этот дубовый гигант. Супруги просто не смогли продвинуть его дальше. Скоро они съехали, и слух о них пропал. Остальные жильцы все эти тридцать лет помещали внутрь буфета всякий нейтральный сор, как бы удостоверяя, что мебель ничья, общая и никому не нужная. Однако, с течением времени, цена этого старинного изделия, мирно дремавшая до поры, вдруг очнулась от мертвой спячки и стала стремительно расти. Уже возникло в квартире два-три предварительных спора, ничем пока не закончившихся…

Кто-то подошел к копающемуся в шурупах Груздеву, и остановился, шумно дыша. Пашка покосился и увидел Кузьму Захарьевича.

– Что это ты, браток, тут разложился? – с нехорошей лаской спросил полковник, обращаясь к Груздеву и рассеянно кивнул Родинову.

– Да! – присоединился к Кузьме Захарьевичу незаметно подкравшийся скорняк.

– Да вот хочу буфет немного отреставрировать. Под книги. – нарочито равнодушным тоном пояснил Груздев. – Книг накопилось…

– Причем тут твои книги?!

– Да! – подтвердил и скорняк.

– Что ж мне, ценные книги на полу прикажете держать? – удивился чернокнижник. – Вот перетащу буфет…

– Что значит «перетащу»? – Кузьма Захарьевич схватился рукою за резную дубовую стойку.

– Да! – взялся с другой стороны и скорняк.

– Мне Романовы сразу отдавали, – отвернулся Груздев и стал снова копаться в коробочке с шурупами. – Я им говорю, потом когда-нибудь, со временем перетащу.

– Что-то не слыхал я такого разговора, – засомневался скорняк.

– Не прилюдно было, – пояснил чернокнижник. – В частной беседе.

– Что-то не помню я такой частной беседы.

– Теперь докажи поди, – сказал Кузьма Захарьевич. – За давностью лет…

– Мне Романовы еще раньше предлагали, – заявил скорняк. – Еще когда он у них в комнате возле печки стоял.

– Во-первых, не возле печки, – ровным голосом возразил Груздев. – Это раз…

– Во-первых, именно возле печки, слева он стоял, – не отступал Василий Фомич.

– Во-первых, он стоял у окна, – чернокнижник все так же сосредоточенно рылся в шурупах. – Во-вторых…

– Во-вторых, у окна он стоял до этого. А перед тем как выбрасывать и отдавать мне, они держали его возле печки, – уточнил скорняк. – Я еще говорю им, не надо держать возле печки, поведет… Дуб капризный матерьял.

– Это неважно, – спокойно ответил чернокнижник, найдя шуруп подходящей длины. – Важно, что вещь отдана мне законными владельцами.

– Вещь не завещана! – громко объявил полковник и поморщился от некстати сложившегося каламбура. – По крайней мере, я не видел нотариального подтверждения.

– Что ж вы мне на слово не верите? – Груздев поднялся с четверенек и укоризненно поглядел на соперников.

– Кто ж нынче на слово верит? – удивился Кузьма Захарович. – Это ты можешь Пашке Родионову лапшу на уши вешать… Извините, конечно, Павел.

– Да! – присоединился к полковнику Василий Фомич.

Как всегда бывает при дележке собственности, участники, может быть, бессознательно примыкают к большинству, или к большей силе, чтобы сразить силу помельче. Как только сила помельче бывает сметена и уничтожена, большая сила немедленно делится на две части и все начинается сызнова.

– Что ты-то «дакаешь»? – обрушился на скорняка Кузьма Захарьевич. – Хрен ты у меня этот буфет увидишь. Самозванец…

– Суд рассудит, – уверенным голосом сказал скорняк. – Суд рассудит по справедливости.

Кузьма Захарьевич замолчал, круто развернулся и пошагал прочь. Скорняк так же решительно отправился к себе.

– Ничего, повоюем! – погрозил полковник, заворачивая за угол, и вслед за тем глухо стукнула его дверь.

Тотчас хлопнула и еще одна дверь, то заперся у себя и Василий Фомич.

– Они повоюют… – ворчал Груздев, сворачивая работы. – Лапотники чертовы. Всегда воевали, как быдло. Навалятся толпой на рыцаря, стащут с коня да лаптями своими и затопчут. И все победы их такие, паскудные… – удаляясь в свою комнату, бормотал он.

Отправился к себе и Родионов.

Он сел к столу, стал перебирать старые рукописи, самые первые страницы, написанные еще год назад, когда только-только зародился в нем замысел повести, и не было еще никакого движения сюжета, так только, отдельные впечатления, наброски… Городские пейзажи, пустыри, прорехи…

Сюжет, как растерянный сельский недотепа стоял и чесал затылок, не умея перейти улицу на перекрестке. И все-то вокруг было картонным, ненадежным… Невесть откуда взявшиеся люди успели уже отчасти населить этот город и чуть-чуть пообвыкнуть в нем. Но и они косились на шаткие, заваливающиеся на бок дома, стукались лбами в выросшие из-под земли заборы, вехи и столбы, грозились и ругались.

Они всячески досаждали Родионову, толпились перед ним, как убогие нищие на паперти, нагло совали ему в лицо свои уродства и язвы. Несчастные, обиженные им калеки.

Он согнал их в кучу и повел из заколдованного мертвого города в чистое поле, но и здесь, в чистом поле, ждала их унылая и безжизненная местность. Народишко, напуганный неожиданной облавой, сбился в робкий табунок, сгрудился на берегу глубокого карьера, наполненного рыжей водой. Кажется, шел холодный мелкий дождичек.

Они еще еле ходили, а он уже попробовал обучить их плавать самостоятельно и без поддержки, но все попытки заканчивались паническим барахтаньем, они тонули в холодных хлябях, вопили и пищали, и тогда приходилось срочно выдумывать и подсовывать им под ноги искусственную мель.

Недовольные, злые, вымокшие как массовка на съемках батального фильма, разбредались они по спасительному берегу, палили костры, сушились.

Родинов жалостно и брезгливо вглядывался в их увечные и хромые фигуры, в их стертые, едва намеченные лица. А они сутулились еще больше и вновь разбредались, стесняясь своей недоделанности, недоразвитости, бормоча что-то под нос и не решаясь заговорить в полный голос, ибо все до единого были еще неумны, робки и гугнивы.

Странно, что из этого студня кое-что все-таки вышло, в который раз удивлялся Родионов, раскрывая папку с последними вариантами, где все уже звучало почти в лад, жило весело, жадно и самостоятельно. И какое разительное несоответствие с первоначальным замыслом…

В дверь поскреблась Наденька.

– Не заперто! – крикнул Павел. – Входи, Надюша… Лис сытый, можешь не беспокоиться.

– Жабу старухину кормили? – спросила Надя. – Опять, небось, забыли…

– Пол-батона скормил, – сказал Павел. – Это, Надя, никакая тебе не жаба. Это царевна-лягушка…

– Царевна-лягушка должна уметь в красавицу превращаться…

– По-твоему, моя лягушка не умеет? – серьезно сказал Родионов. – Еще как умеет, но сейчас не может. Я ее платье сжег. Вот она и обиделась. Вся ее сила в этом платье была… Теперь мне надо три железных хлеба изглодать, чтобы все восстановилось…

– У вас вид сегодня грустный, дядя Паша… Отчего так?

Родионов задумался, вздохнул и сказал:

– Беда, Надюша. Всю ночь переживал, не спал… Имя мне мое разонравилось – Паша. Вот у тебя звучное, радостное имя – Надежда!

– Хорошее у вас имя, – возразила девочка. – У меня тетя есть. Тетя Паша.

– Вот видишь, – огорчился Родионов. – Что же это за имя? Девчачье какое-то… Ни то, ни се…

– Наоборот, радоваться надо. И то, и се… Как ваша повесть, дядя Паша? Движется? Звонила она еще?

– Да, малыш. У них уже свидание было. Тайное.

– Ну и куда же они пошли?

– Они пошли к одному обалдую и до самой ночи играли в шахматы.

– С обалдуем?

– Нет. Обалдуй сидел весь вечер рядом и мучил их дурацкими советами. «Взялся – ходи». Как будто они сами не знают…

– Кто выиграл?

– Пат. Ничья…

– А когда она ему надоест, что он с ней сделает? – спросила Надя, пытаясь через плечо Родионова заглянуть в рукопись.

– Укокошит как-нибудь, – сказал Родионов, закрывая папку. – У нас, Надюша, это просто делается.

– Отравит?

– Ну что ты! Травят постылых старых мужей. У меня все по-другому. Сунет под машину, и – прощай, милый друг!..

– Пихнет, что ли? Из-за шахмат?

– Зачем пихать… Он же человек неплохой, герой-то… Сама как-нибудь задумается, зазевается, а тут сырой асфальт. Мгновенная красивая смерть. Прощальный взмах руки. Одинокая, слетевшая с ноги туфелька… Читатель растрогается, уронит слезу, а нам того и надо…

– Красивая смерть – это когда молния убивает, – посоветовала Надя. – А вообще-то плохая у вас профессия. Губите девушек…

– В расцвете лет, Надя, в самом расцвете… Как-то же надо на жизнь зарабатывать, милая. Я по-другому не умею. Читатель плачет, а мне – смех!

– А он кто у вас? Герой-то… Тоже повесть пишет?

– Да, – сказал Родионов. – Почему бы нет? Он влюблен в свою девушку, играет с ней в шахматы, злится на глупого обалдуя… А потом по-вечерам пишет свою повесть о любви…

– А в его повести герой тоже влюблен и тоже пишет повесть о любви!

– В которой главный герой тоже пишет повесть о любви, – подхватил Павел.

– Ох, лихо как получается! – восхитилась Надя и глаза ее заблестели. – Матрешка такая! И у всех у них одна и та же повесть…

– Одна и та же, Наденька.

– Нет. У вас профессия ничего, – передумала Надя. – Когда напишете, дайте почитать, ладно?..

– Ты же маленькая еще, не поймешь многого. И потом, я ведь на взрослых рассчитываю…

– Книгу надо писать так, чтобы ее могли читать дети! – резко перебила его Надежда.

– Дети, дети… – пробормотал Павел и задумался, пораженный убедительной простотой слов Надежды. Вспомнился недавний разговор с Ольгой, жаркий, ничем не закончившийся спор о соотношении свободы и меры в творчестве. «Читаешь, читаешь, эту твою классику, – с досадой обронила тогда Ольга, – и не знаешь, чем же они занимались в постели, все эти твои благородные девицы… Такое чувство, что лежали, как доски и отворачивали лицо в сторону…» И горячо вступившийся за классику Родионов как-то быстро увял, не найдя нужных, а главное, живых слов, сбился на скучную бессильную дидактику. «Ты говоришь, как завуч…» – перебила его Ольга и он замолчал.

– Дети, дети… – повторил Павел, не заметив, что Надежда уже тихонько выскользнула из комнаты. Он усмехнулся и покачал головой.

Дети в доме росли все как один крепкими, поджарыми, энергичными, шумно радуясь вольной жизни. Они как-то инстинктивно сбились в дружную тесную стаю, словно уловив дух времени, когда человеку в одиночку трудно выжить, когда все кругом разделилось на кланы, банды, группы, партии, землячества. Стаей уходили по вечерам к метро, возвращались с добычей, делились по-братски жевательной резинкой, этикетками и фантиками, расходились, устраивали по углам тайники и захоронки, о чем-то подозрительно шептались и договаривались.

Особенно поразил Родионова один случай, когда слишком наглядно и очевидно понял он, как безнаждежно и быстро отстает он, отрывается от времени. Младший брат Наденьки, одиннадцатилетний парнишка Егорушка, почти на глазах Родионова совершил настолько сложную и выгодную торговую операцию, вернее даже целую цепь сделок и обменов, что Пашка только ахнул и развел руками. Ни при каких обстоятельствах взрослый и опытный Родионов не смог бы в течение одного только дня выменять полупустой баллончик со слезоточивым газом на сверкающий, почти новый велосипед. Произошло это с той волшебной легкостью, с какою в русской сказке простодушный мужик сменил коня на корову, корову на козу, а козу на гуся, только Егорушка проделал это в обратной последовательности, сменив баллончик на плеер, плеер на бинокль, бинокль на какую-то «косуху», «косуху» на велосипед…

– Вот еще зеркальце впридачу взял, – закончил он объяснять потрясенному Родионову, прикручивая к рулю круглое зеркало заднего вида.