Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Он застал еще времена хрущевские, пережил брежневские, с радостью встретил перестройку, надеясь неизвестно на что, но очень скоро растерял заряд оптимизма, а теперь вот не знал, как быть дальше. Он попробовал, используя старые связи, прибиться к телевидению, но быстро понял, что время его прошло, что у него, пожалуй, недостанет цинизма для работы на телевидении. Там творилось нечто такое, что даже его, старого и прожженного прагматика, потрясло до глубины души. Журналисты мутировали быстрее, чем подопытные крысы, и в два-три года народилась совершенно новая порода, находиться среди которой было смертельно опасно.

Виктор Петрович озлился, попробовал уйти в оппозицию, напечатал несколько робких невнятных статеек по проблеме вымирания русского этноса, за что журнал немедленно лишили всяких дотаций, зажали подписку.

Теперь у журнала оставалось только пять сотен тех самых вымирающих читателей, и Виктор Петрович мысленно собирал их на площади перед издательским корпусом, видел этот недееспособный батальон обманутых и униженных филологов, учителей, библиотекарей, печально вздыхал и думал: надо что-то делать, но что?

В одну из таких печальных минут и подъехал к нему Шпрух Семен Михайлович с заманчивым и лукавым предложением от некой организации под названием «Бабилон», связанной косвенно с ломбардами и игорным бизнесом. «Бабилон» протягивал руку помощи, но было боязно хвататься за эту хищную руку.

Состоялась предварительная встреча, потом еще и еще одна. Виктору Петровичу было показано документальное кино, где заправилы игорного бизнеса присутствовали на открытии шоу, на котором угрюмые парни в кожанках раздавали около церкви в Сокольниках нищим старикам и старухам целлофановые пакеты.

Примечательно, что уходя из кабинета, представители ломбарда попытались забыть на столе у Виктора Петровича японскую видеодвойку, на которой демонстрировался рекламный фильм, и Пшеничному стоило больших трудов вернуть его владельцам.

– Друзья мои! – оглядев сослуживцев, начал Виктор Петрович. – Все здесь?..

– Мы здесь, Виктор Петрович! – напомнила о себе Генриетта Сергеевна Змий и привстала с места.

– Как будто все. – сказал Виктор Петрович, не глянув в сторону Генриетты Сергеевны.

– Аблеев в запое. – сообщил Шпрух. – Остальные в сборе.

– Друзья мои! – снова возвысил голос Виктор Петрович. – Положение наше известно. Хуже, как говорится, не бывает. Мы катастрофически теряем подписку… Но у Семена Михайловича есть по этому поводу конкретное сообщение, выслушаем его.

Шпрух, все это время нервно перекладывавший бумажки, встал и откашлялся в кулачок. Собрание настороженно притихло. Лидина многозначительно переглянулась со Зверевой.

– Начинайте, Семен Михайлович. – попросил главный.

– Итак, – уверенно, с нажимом произнес Шпрух, – в общих и драматических чертах дело всем известно, буду говорить по сути. Мы обязаны подписать вот этот небольшой документ. – Шпрух помахал исписанной страницей, – Мы отныне товарищество с ограниченной ответственностью. Доля каждого во вступительном капитале строго дифференцирована. Итак, читаю: Пшеничный Виктор Петрович – пять процентов. Аблеев – пять процентов. Генриетта Сергеевна Змий – пять процентов, Шпрух Семен Михайлович – семь процентов. Загайдачный Николай Тарасович – один процент…

Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.

– Я, кажется, оговорился, – Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился. – Тут пятерка не пропечатана.

Он подрисовал недостающий хвостик.

Загайдачный так же молча отступил и сел на место.

– А почему у Шпруха семь процентов? – заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. – Это опечатка?

– Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения… Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, – увильнул Шпрух. – Цифры не столь важны… Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, – он рылся в бумагах, отыскивая нужную. – А потом мы вернемся к цифрам… Ага, вот. Итак…

– Не зачту, а зачитаю, Семен Михайлович! – строго заметила Змий.

– Что? – рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.

– Говорят – не «зачту», а «зачитаю»…

– Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! – плачущим голосом взмолился Шпрух. – И так голова кругом идет…

Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило, наоборот, прибавилось туману.

Одно все поняли точно и определенно – ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть, контрольный пакет.

Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.

– Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! – попробовал возразить ему Шпрух. – И потом, юридически, строго говоря…

Но договорить ему не дали. Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.

– Вот моя жизнь собачья! – сварливо начала она. – Вот моя, Виктор Петрович, жизнь… – Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. – Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца, выходит ровно семь. Это математика…

Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.

– А я вот что предлагаю, – предложил Подлепенец. – Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному…

– Валяйте, пишите. – вяло махнул рукою Шпрух. – Пишите по-честному…

Бумажки были розданы, заскрипели перья.

Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.

Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.

– Вот и прекрасно! – обрадовалась Зверева. – Теперь все по-справедливости…

– Но столько процентов в природе не бывает! – взорвался Шпрух. – Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!.

– А Стаханов! – выкрикнул кто-то от дверей.

– В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… – стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.

– В природе не бывает, а у нас будет! – выкрикнула Зверева.

Семен Михайлович Шпрух развел руками и, криво усмехаясь, оглянулся на красные пиджаки. Те молча склонили головы.

– Зинаида Сергеевна, прошу вас, уберите, наконец, эту сумку со стола, – болезненно морщась, попросил главный.

– Вам заплатили! Черный нал! – перекрикивая гвалт и указывая пальцем на пиджаки, догадался Загайдачный. – Вопрос. Сколько?

– Ах, так! – подпрыгнул на месте Шпрух. – Ответ. А кто Виктора Петровича хулил в курилке?

– Причем тут… – поперхнулся Загайдачный. – Ладно, раз уж на то пошло… А кто порнуху в столе держит?

– А кто бумагу в редакции ворует? – парировал Шпрух. – А кто про Звереву сплетничает, что от нее пахнет, как от лошади?

– Это Подлепенец сказал, а не я! – беспомощно озираясь, крикнул Загайдачный.

Зверева страшно побледнела и пристально поглядела на Подлепенца.

– А мне наплевать! – взвился тот с места и метнул яростный взгляд на окружающих. – Нет никакого нравственного закона! Чихать я хотел! Нет никаких звезд над головой!..

Он взмахнул руками, ссутулился и пританцовывая, как дикарь у костра, двинулся к Шпруху…

– Сергей Васильевич, перестаньте. – снова поморщившись, попросил негромким голосом Виктор Петрович, и это тихое, обыкновенное обращение враз усмирило расходившегося Подлепенца.

– Я ничего… так, вырвалось, – засмущался он вдруг. – Наболело, Виктор Петрович. Сколько лет отдано, и на тебе – три процента! – лицо его жалобно сморщилось, он поднес ладонь к щеке и опал на свой стул.

– Да это все условно! – крикнул Шпрух. – Это, Сергей Васильевич, пустая теоретическая цифра. Липа, если выражаться точнее. Так только, для регистрации.

Он откашлялся и бодро продолжил:

– Засим…

– Нет, не засим! Не засим! – вскочила с места и страшно мигнула черными зрачками Неупокоева, которую вообще забыли включить в список.

– За-сим! – жестко и безжалостно продолжал Семен Михайлович.

– Не засим! – закричала Зверева.

– Не засим, Семен Михайлович! – поддержала Лидина. – Надо этот вопрос до конца прояснить…

– Засим! – упрямо стоял на своем Семен Михайлович. – Пункт вторый! – он сбился на патетику.

– Всем поровну! – грянул из угла баритон корректора.

– А ломбарду шиш! – поддержали от окна.

– Сами меж собой разделим, зачем нам какой-то ломбард вшивый, – предложили от двери.

– Что вы собираетесь делить? – озлился Шпрух. – Что делить?

– Неважно что! Главное, чтобы – честно!..

Представители ломбарда встали и строем двинулись вон из кабинета. Лица их по-прежнему были непроницаемы.

Шпрух насупился, засуетился и, роняя и подхватывая на лету бумажки, побежал вслед за ними.

– Ну и ладно, – облегченно вздохнул Виктор Петрович, вытер носовым платком пот со лба и поднялся. – Я сам, честно говоря, сомневался. Затея не для нас, работаем по-прежнему. Авось, жизнь сама наладится…

– А как же все-таки, Виктор Петрович, наша доля? – высунулся снова Подлепенец. – Не зря же мы проценты делили, надо бы по-честному зафиксировать…

– Пустое, – отмахнулся Пшеничный. – Все остается как есть.

Задвигались стулья, все устремились к выходу. Но, как выяснилось, последняя точка еще не была поставлена, и в дверях произошло крайне неприятное событие – к Подлепенцу неожиданно подскочила Зверева и с криком: «Вот вам ваша доля, Сергей Васильевич!» – ударила его кулаком по толстому недоуменному лицу.

Подлепенец отшатнулся, выпучил глаза и тоже замахнулся, но был схвачен за руку Лидиной. Удара ответного не получилось. Образовалась свалка, врагов растаскивали в разные стороны. Изумленно подняв брови, молча взирал на это безобразие бледный Виктор Петрович.

Понемногу пробка у дверей рассосалась, враги еще переругивались через головы миротворцев, а Кумбарович уже тащил Пашку прочь.

Глава 12
Деловой разговор

– Что это с ней? – спросил Родионов, когда они отошли к лифту.

– Кровь играет. – пояснил Кумбарович, не раз битый по морде собственной женой. – А если серьезно, Пашка, обыкновенный дележ собственности. Тут уж всегда и непременно обиды, драка и кровь…

Они поднялись на двадцатый этаж, в буфет, взяли по чашке кофе и присели за дальний пустой стол.

Кумбарович осторожно отпил глоток и, глядя в сторону, неожиданно сказал:

– Помнишь, Паша, ты говорил насчет подвала…

– Не помню, – признался Родионов.

– Ну когда пили у Аблеева… Он еще про хвостатых женщин рассказывал…

– Вранье. – подумав секунду, сказал Родионов. – Хвостатых женщин не бывает. Миф…

– Ну тут, положим, ты не прав, – возразил Кумбарович и горько усмехнулся. – Но не в этом суть… Я точно помню про подвал.

– А-а! – вспомнил Родионов. – Это когда про тестя моего… Да Боря, действительно, есть в Москве такие подвалы…

– Короче говоря, Паша, нужен подвал и как можно срочнее. Сулят большие деньги, Паша, очень большие. Подумай, взвесь.

– Сколько? – поинтересовался Родионов.

– Паш, дело стоящее. – Кумбарович постучал ногтем по столу. – Люди вернейшие. Серьезное и солидное дело. Мы находим сто метров в центре и разбегаемся. Вернее, получаем по пятьсот баксов, а потом уже разбегаемся. С деньгами, разумеется.

Пальцы Кумбаровича, стуча ногтями, стремительно побежали к краю стола.

– Где ты найдешь тысячу баксов за просто так?

Небось, две предложили, догадался Родионов, глядя на Кумбаровича, что-то суетен больно…

– Может быть, удастся сорвать с них по семьсот, – накинул Кумбарович, заметив Пашкин взгляд. – Но придется, конечно, поклацать зубами, так просто с них не сдерешь.

– Пожалуй, подсуетиться стоит, – согласился Родионов, не имея, впрочем, ни малейшего плана. – Надо спросить кое-кого, что-то такое мелькало на днях…

– Поговори, Паша, но посрочнее, иначе клиент уплывет.

Теперь ладонь Кумбаровича выразительно вильнула рыбой и уплыла снова на край стола.

– Попытайся раскрутить их тысячи на две, – попросил Родионов. – Понимаешь ведь, что такое площадь в центре.

Сам Пашка только понаслышке представлял, что такое нынче площадь в центре, никакого помещения на примете у него не было и ничего такого на днях не мелькало. Но две тысячи долларов была солидная сумма, и хотелось если и не заработать, то хотя бы потолковать об этих деньгах, поучаствовать, хотя бы и мысленно, в солидном предприятии.

– Если метров сто пятьдесят будет, предлагать? – после небольшого раздумья спросил он.

– О чем разговор? – разведя руки, Кумбарович откинулся на спинку стула и дрыгнул короткими толстыми ляжками. – Чем больше метранпаж, тем лучше! Может, и по тысчонке отхватим. Я сам с ними говорить буду, а ты знаешь, что я своего не упущу. Я насчет денег, Паша, человек очень жесткий.

Кумбарович посуровел лицом и сжал челюсти, показывая таким образом свою жесткость. Однако, несмотря на эти ухищрения, как раз жесткости и недоставало его бритому упитанному лицу. Была там плутоватость, хитреца, но никак не жесткость.

– Тогда я сегодня же наведу нужные справки. – пообещал Родионов. – Есть один очень-очень глубокий подвал. Бомбоубежище с вентиляцией и прочим, но метров там не считано… Так, говоришь, солидный клиент? – переспросил он, словно берег этот несуществующий подвал именно для такого случая, для клиента серьезного и богатого.

– Паша, я никогда не имею дела с мелочевкой! – придвинулся Кумбарович и снова застучал крепким ногтем по столу. – Где этот подвал?

– Есть один очень-очень большой дом, – стал объяснять Родионов, вспоминая одиннадцатиэтажную сталинскую махину, расположенную неподалеку от его двухэтажного барака. – Дом на Яузе, строился для командного состава. То, что нужно!

– Паша, срочно! – всплеснул руками Кумбарович. – Сегодня же наведи справки, только… Видишь ли, с клиентом я должен общаться лично, ты не должен его видеть, можно спугнуть и так далее. Я сам все обтяпаю, сам принесу тебе наличные. А тебе светиться ни к чему…

Две! – твердо определил Родионов, недаром у него ноги кренделем сцеплены. Скрытничает, гад…

– Слушай, Боря, черт с ним, с этим подвалом, – сменил тему Родионов. – Тут у меня любопытный сценарий намечается. Помнишь старуху мою, соседку?.. Ну про которую ты писал в статье своей по моей наводке…

– Розенгольц, что ли?

– Ну да. Р.К.К.

– Еще бы! – Кумбарович передернул плечами. – Страшенная старуха, не хотел бы я такого соседства….

– Померла старушка, – вздохнул Павел. – Царство ей Небесное…

– Не Царство ей Небесное, а демократии ей адовой, – поправил Кумбарович.

– Погоди, не кощунствуй, – поморщился Павел. – Видишь ли, у старушки этой дача заброшенная в Барыбино. Я там был пару раз еще при жизни ее. Ключи выпросил. Там пишется хорошо, тишина… Так ключи-то у меня остались.

– Эге! – прищурился Кумбарович. – Смекаю…

– Вот именно! Наследников-то нет никаких! Я вот и размыслил, а не занять ли эту дачу, так сказать, явочным порядком. Пока там в конторах расчухаются, да и время нынче смутное – может, вообще забудут про старуху. А я уже как бы примелькался, соседи меня видели. Я решил завтра вечерком последней электричкой рвануть туда на пару дней. Помелькать. Одежонку заодно зимнюю туда свезу, по стенам развешу. Надо обживать пространство. Ночь переночую, чтобы видели – свет горит… Одно только меня смущает – душа ее может туда среди ночи заявиться. Страховито одному там будет, я человек нервный, впечатлительный… Половица заскрипит…

– А во сколько электричка?

– В половине двенадцатого…

– Опасно… Не, – решительно отверг предложение Кумбарович. – Я никак не смогу. Жена упрется. Ревнивая сволочь… Чем старее становится, тем цепче держит.

– Вина бы взяли, шашлыки…

– Нет, не могу… Жалко, конечно… Потом как-нибудь. Да ты для смелости возьми бутылку, махни перед сном. Покойники, они пьяного духа не выносят, обходят… Я раз нарезался, забрел по пьянке на Немецкое кладбище и прямо на могиле проспал до утра. Хорошо, лето было…

Кумбарович глянул в окно за спину Пашке и лицо его неожиданно преобразилось. Родионов невольно обернулся – по всему горизонту небо горело багровым закатным пламенем. Черное жало телебашни торчало посередине, разделяя закат на две половины.

– Ворота в рай! – воскликнул восхищенный Родионов.

– Э, не-ет, – протянул многоопытный Кумбарович. – В рай-то, Паша, ворота поуже будут. Значительно поуже. А вот в ад дорога широкая, вот что я тебе скажу…

– Такое чувство, что нынче произойдет нечто грандиозное. В планетарном масштабе, – не в силах отвести взгляда от зарева, заметил Родионов. – Такого неба зря не бывает.

– Может быть, теперь все может быть… – согласился Кумбарович.

В эту минуту подошедшая к ним буфетчица объявила, что буфет закрывается. На предложение подивиться необычному небесному явлению отозвалась совершенно равнодушно, глянула и молча удалилась к себе за перегородку.

Буфет был уже совершенно пуст, поднялись и Родионов с Кумбаровичем.

В этот день, несмотря на предположения собеседников, ничего в планетарном масштабе так и не произошло. Правда, ночью, когда Кумбарович уже задремывал, услышал он на лестничной площадке истошный женский вопль, который прекратился так же внезапно, как и возник.

Не поленившись встать, Кумбарович в полосатой байковой пижаме подкрался к двери проверить на всякий случай запоры, прислушался. Снаружи доносились звуки драматической приглушенной возни. Кумбарович постоял, пожал плечами и вернулся к жене.

– Что там? – сонно поинтересовалась жена.

– Душат какую-то сволочь, – пояснил тот.

– Раньше такого не бывало, – заметила жена.

– Что делать, что делать? – вздохнул Кумбарович и, вспомнив давешний разговор в буфете, добавил, – То ли еще будет. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – ответила жена и отвернулась к стене.

Глава 13
«Убить старуху!»

Для Павла же Родионова ночь выдалась отнюдь не спокойной.

Когда он вышел из метро, рынок уже затихал. Торговцы укладывали нераспроданные за день товары в полосатые сумки, дежурные бомжи сгребали в кучу оставшийся мусор – картонные коробки, рваные газеты, кожуру от бананов, огрызки, смятый целлофан, доски, щепки и все это жгли тут же, посередине площади. Черный густой дым клубами поднимался в потемневшее небо. Закат уже отполыхал… Пахло кочевьем и дикой волей, пришедшей извне, из разбойничьих степей, где дымится сухой ковыль и воют на багровую луну темные волки…

Тревожащий сердце весенний сумрак овладевал городом, и чем дальше от метро отходил Павел, тем тише и загадочней становилось вокруг. Улица была пустынна.

Прогремел и свернул в переулок трамвай, уютно и празднично освещенный изнутри. Он тоже был почти пуст, и Родионову захотелось сесть в него и поехать куда глаза глядят, без всякой цели. Просто ехать и ехать, ни о чем не думая.

Вообще захотелось вдруг резкой перемены в жизни и новизны. Жаль было тратить такую чудесную весну понапрасну, терять время в редакционных склоках, в пустых разговорах с соседями и сослуживцами, возиться с тусклыми чужими рукописями…

Весеннее томление духа.

В такую пору какая-нибудь обгорелая плешь за слесарной мастерской, куда всю зиму сливали отработанные масла, высыпали ржавую железную стружку, и та покрывается внезапно робкой и нежной порослью, обреченной на скорую гибель… Одинокое сухое дерево, торчащее на опушке трухлявым обломком и десять лет копившее силы, выпускает в одну ночь тонкий побег с двумя изумрудными листочками. Оказывается, и оно жило и дышало все эти долгие десять лет.

Что же тогда сказать о чувствах человека, которому только-только исполнилось двадцать семь…

Замечтавшись, входил он в свой двор и внезапно очнулся, услышав запах сирени, который к ночи стал особенно густ, ибо воздух стоял неподвижно и ветерок не расхищал, не разносил этот провинциальный дух по окрестным улицам.

В соседнем дворе зазвенела гитара, запели собачьими тенорами подростки.

Всюду и у всех томление духа.

Родионов взялся уже за дверную ручку, но передумал входить. Спустился с крыльца и присел на скамейку. Над кустом сирени поднималась близкая желтая луна.

Покачиваясь и невнятно что-то бормоча, прошел к дому Батрак, не заметив Родионова. Громко хлопнул дверью. А через минуту дверь снова скрипнула и на крыльцо вышла фигурка в белом. Постояла неподвижно и стала спускаться по ступенькам. Подошла, присела рядом, глубоко вздохнула. Павел узнал Наденьку, старшую дочку скорняка. «Что бы такое спросить у нее? – подумал Родионов. – В какой же она класс ходит? В восьмой… Или в седьмой…»

Было тихо, если только можно назвать тишиной далекие глухие шумы города – автомобильные сигналы, звонки, невнятный рокот, гул моторов…

– Дядя, Паша, – неожиданно начала она. – А вы знаете, кто все это придумал?

– Что именно, Надюша? – не понял Родионов.

– Все! Луну, небо, землю… Меня, вас, других всех…

– Ну кто же такой умник? – усмехнулся Павел в темноте.

– Вы не смейтесь… – сказала девочка серьезным голосом. – Все это создал Бог.

– Вот как? – удивился Родионов. – Предположим, я до этого сам дошел… Но ты-то откуда знаешь? Неужели теперь в школе…

– Нет, – сказала Надя. – Я сама знаю… Ну, а как ваша повесть, движется?..

– Движется, Надя… Слушай! – осенила его вдруг внезапная догадка. – Ты, пока меня не было, заходила в мою комнату?

– Да. Надо же было Лиса кормить. Вы же сами велели…

– Я не о том, Надя! Ты не брала у меня со стола бумажонку одну, листок такой сверху лежал… Я перерыл все…

– Там, где вы написали: «Убить старуху Розенгольц»?

– Да, да! Эту! – обрадовался Павел. – Только ты понимаешь, что это же не буквально… Она просто у меня как идея. Не идея моя, в смысле – я решил ее укокошить, а она сама идея… Э-э… – замычал он. – Как бы тебе проще объяснить, Надюша… Идея коммунизма… А она подходит по всем статьям, эта старуха, и срок ее жизни…

– Вы написали «Убить старуху», а на другой день старуха умерла…

– Но не я же ее убил! – с досадой произнес Родионов. – Ты ведь понимаешь, что это так, умозрительно… И, кстати, если хочешь знать, у меня полнейшее алиби. И свидетели есть… – зачем-то прибавил он.

– Я эту записку вашу выбросила в помойное ведро, не волнуйтесь… – сказала Надя. – Тут приходили разные, шнырили везде… Я подумала, вдруг улика…

– Порвала? – успокаиваясь, спросил Родионов.

– Зачем рвать? Я в нее кошачье дерьмо завернула. Лис-то нагадил, пока вас не было…

– Ну хорошо, Надюша, правильно сделала… Мало ли чего… Да и, честно тебе признаться – свидетели у меня ненадежные. Думаю, они бы с удовольствием законопатили меня в тюрьму, лет эдак на… Может, и пожизненно…

– Что, с невестой поругались? – спросила Надя.

– Да тебе-то кто натрубил про эту невесту? – вскочил со скамейки Родионов. – Не было никакой невесты! Не было!.. Сплетни все бабы Веры…

– Жениться-то все равно придется! – сказала Надя.

– Что, неужели приезжали? – спросил Родионов упавшим голосом.

– Я не буквально… В смысле, как идея, – рассмеялась Надя. – В смысле, когда-нибудь…

– Ну в смысле когда-нибудь, это я с превеликим удовольствием! – воскликнул Павел с облегчением.

В доме даже и в это вечернее романтическое время кипела обычная коммунальная жизнь, как будто в мире не существовало никакой бесконечности и вечности, как будто не висело над Москвою никакой луны… Впрочем, войдя в дом, Павел Родионов и сам тотчас позабыл о томлении духа, словно разом нырнул в иную реальность, словно вышел из-за укромных кулис на людную ярко освещенную сцену, да еще в самую напряженную и драматическую минуту.

Едва только открыл он входную дверь, как был подхвачен под руку полковником, который с радостным криком:

– Да вот Родионов пусть свое слово скажет! – поставил его посреди кухни.

Павел стоял и, поеживаясь от всеобщего внимания, близоруко щурил глаза, привыкая к электрическому свету. Скорняк подавал ему какие-то знаки, шевелил пальцами, будто что-то перетирал, мял. Степаныч улыбался как всегда хитро и лукаво, пьяный Юра Батраков пытался установить локоть на краю стола, но тот все время соскальзывал…

– Скажи, Паша, что это не дело! – приказал Кузьма Захарьевич.

– Это не дело, – согласился Павел. – И вообще, я как большинство…

Степаныч облегченно ударил ладонью по колену и победоносно оглянулся на скорняка. Василий Фомич крякнул яростно и бросился вон из кухни. Павел Родионов двинулся из кухни, не желая вникать в тонкости коммунальной разборки.

– Большинство всегда неправо, – проворчал из угла чернокнижник Груздев, отрываясь на секунду от банки с консервами.

Павел Родионов, шагнувший уже к выходу, вздрогнул от неожиданности, потому что из коридорной тьмы высунулись вдруг и недружелюбно боднули его растопыренные рога.

Вслед за тем на свет явился Василий Фомич, неся эти громадные кривые рога, торчащие из обломка волосатого черепа. Его круглое лицо было багрово и страшно.

– Вот! – взмахнул он тяжелыми рогами, отчего завизжала и шарахнулась в угол пугливая Любка Стрепетова.

Павел, защищаясь, поднял ладони. Скорняк сунул ему в ладони рога и взмахнув освободившимися руками, пожаловался:

– Для общего блага ведь… Пустует же площадь, Паша! Прохладно, тихо, никому не помеха… Чую беду, Паша, а эти все выжидают, раздумывают! Что тут думать? Пожарные приходили, раз! – Василий Фомич загибал пальцы. – Тараканомор приперся, два… Кто его звал? В плаще, упрямый гад, я его еле вытолкал. Кто его звал? – повторил Василий Фомич и оглядел присутствующих. – Ясно дело. Все туда рвутся, к Розенгольц. Потеряем площадь, если не объединимся. У меня лицензия, я имею право на подсобное помещение. При общем согласии…

– Смрад! – возразил полковник.

– Ага, выгонишь тебя потом из этой общей площади! – крикнул Степаныч.

– Но не чужим же с улицы отдавать! Не чужим… – волновался Василий Фомич. – А эти, как их?.. Баптисты нахлынули. С бубнами. У вас, мол, помещение… Сперва один сунулся, маленький из себя, плюгавый. Я его в шею, в шею… До калитки гнал. Прибрал тут немного в комнате, только сел на кухне передохнуть, чай поставил… Слышу, толкотня какая-то у Розенгольц, шум, гомон… Я туда, а их там семеро уже! Здоровенные. В окна поналезли. Вон Касым подтвердит, как мы с ними бились. Он метлой, я лопатой… А вы говорите… Занимать надо помещение, осваивать, иначе захватят.

– Ни нам, ни вам, – вмешалась Любка Стрепетова.

– А я бы всех обшил… Бесплатно, – сулил Василий Фомич.

– Как же, выгонишь тебя, – проворчал снова Степаныч.

– Да и дело-то выгодное, коммерческое… – настаивал Василий Фомич.

– Смрад! – упрямо повторил полковник.

– Коммерческие дела, а в особенности выгодные, всегда с душком. – заметил из своего угла чернокнижник, доканчивая банку тушонки.

Василий Фомич молча повернулся и, сутулясь, вышел вон.

– Рога! – крикнул вдогонку Родионов, но скорняк, не оглядываясь и ничего не отвечая, махнул рукой и пропал за своею дверью.

– Ни нам, ни вам! – подытожил Степаныч. – А там как будет, так и будет…

Родионов, косясь на омерзительный трофей, попытался сунуть его под раковину.

– Пашенька, унеси его с глаз, пожалуйста… – жалобно попросила Любка, и Родионов покорно поплелся с ношей из кухни. Он кинул эти рога в своей комнате в дальний угол, прошелся, потянулся, задернул занавески и присел на минуту к столу без всякой определенной цели.