Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Глава 9
Ласковая баба

Комаров в трусах до колен подошел к окну и перетаптываясь на клейком как пластырь линолеуме, стал наливать воду из графина в стакан. Набулькал, поглядел на свет и снова поставил нетронутый стакан на подоконник.

– Н-не могу-у! – хрипло и безнадежно провыл и сел на диван.

– В чем дело? – не понял Родионов.

Тот поднял голову, удивившись, что кто-то еще находится в комнате.

– Там кто-то сидит. Существо… Я наливаю, а оно приговаривает: «Быть-быть-быть-быть…» А зачем мне быть?.

– Молчи, – оборвал Родионов. – Пей свою воду и пойдем сдаваться.

– Да. Пора. Сдаваться, – согласился Комаров. – Пока моряк ушел. Или… Может, слушай, по рюмочке, а потом уже?..

– Нет, брат. Так нам отсюда никогда не выбраться. За мной!

Они, стараясь не шуметь, вышли в полутемную прихожую. Комаров завозился с дверью, ища в задвижку. На кухне кто-то невнятно бубнил, за мутной стеклянной дверью вильнуло аквариумное движение. Это карлики, догадался Родионов, все еще не разобравшись до конца, есть они или приснились ему, эти спивающиеся циркачи.

Комаров засветил спичку и присел на корточки. Да, решил Родионов, есть. Замок был врезан как раз под рост карликов, в полуметре от пола.

Комаров зажег еще одну спичку и снова сомнения охватили Родионова – весь косяк снизу доверху был совершенно изуродован и измочален, словно он долгое время служил подставкой для рубки дров. Огромные острые щепы искалеченного бруса торчали по всей длине косяка, только в самом низу, как раз в полуметре от пола, оставалось местечко, пригодное для крепления замка. Так что карлики были ни при чем.

Комаров тяжко хрипел бронхами, возясь с замком, наконец справился с завизжавшей дверью, и приятели на цыпочках покинули пьяную квартиру. Все время, пока они осторожно спускались по лестнице, Родионов решал для себя неразрешимый вопрос о карликах, но едва только они выскочили из подъезда на солнечную улицу и вдохнули полной грудью – тотчас стал рассыпаться как мираж оставленный за спиною страшный дом. И Родионов быстро зашагал прочь, не оглядываясь. Через десяток шагов его догнал отставший Комаров.

– Сань, – дернул он Пашку за локоть. – Слышь, Сань? Нельзя так. Не по-людски получается…

– Что не по-людски? – не понял Родионов.

– Сань, давай по пивку. Не по-людски так вот домой идти…

– Ладно, – поколебавшись мгновение, согласился Пашка, оглядел с ног до головы понурую ссутулившуюся фигуру Комарова. – Действительно, не по-людски.

– Не по-людски-и… – с подвывом твердил тот.

Родионов пошарил по карманам, нашел несколько смятых тысяч. На пиво хватало.

И это солнечное утро, так невинно начавшееся в пивной, постепенно и нечувствительно переродилось в сумбурный, крикливый день. Неведомо откуда нашлись вдруг деньги, и шаткий столик на длинной ноге облепился новыми знакомыми и приятелями, придвинут был вскоре и второй столик…

– Старик, как выйти из этого запоя? Как? – домогался Пашка, положив руки на плечи седенького иссохшего дедушки, похожего на монастырского послушника, который глядел на всех светлоголубыми, удивительно ясными глазками.

– Не могу сказать, Саня… – честно признавался старичок, терзая деснами сухую рыбину. – Тридцать лет пью, ни разу не выходил. В натуре, не знаю. Пей, Санек!

К вечеру деньги иссякли.

– Ко мне, Саня! – решительно и уверенно предложил Комаров. – Деньги, плевать!.. Не на то казак пьет, что есть, а на то, что будет. У бабы моей наверняка есть что-нибудь… Она баба у меня добрая. Ласковая, – уговаривал он сомневающегося Родионова. – Примет за милую душу, поедим хотя бы… Закусим. Картофеля нажарим. Она, Сань, гостей любит, любит гостей-то… Как гостя не любить? Гость святое дело, – бормотал Комаров, ведя по лестнице упирающегося Родионова.

Когда дверь широко распахнулась и Пашка глянул на ласковую бабу, ноги немедленно понесли его вниз, вниз, вниз по изломанной крутой лестнице. Одинокий аплодисмент прозвучал наверху и Родионов прибавил шагу. И еще один аплодисмент – и снова наддал Пашка ходу.

В конце переулка нагнал его Комаров, некоторое время шли быстро и молча.

– Ничего, ничего, – заговорил Комаров. – Сейчас вот завернем вот сюда, – он ввел Пашку в железные широкие врата.

– Тут я сторожем, – объяснил Комаров, – стройку стерегу. Стоп. Вот что, Саня. Я тебе, Сань, жесть отдам. Отличная жесть, цены нет. Тебе бесплатно! – заметив слабое сопротивляющееся движение, предупредил он. – Вместе донесем. Далеко живешь?..

– С километр, наверно, отсюда, – вяло соображал Родионов. – На кой мне эта жесть? Куда я ее дену?

– Загонишь, Саня! – горячо зашептал Комаров, беспокойно озираясь. – Возьмем листа по три, только скрутить надо…

– Воровать грех, – Опомнился вдруг Родионов. – Тюрьма же…

– Э-э, грабь награбленное! – успокоил Комаров.

Они долго сворачивали в тугие трубы вырывающиеся и взвывающие листы, перевязывали их проволокой, и все это время Родионов думал: «Зачем?» – но сил сопротивляться напору ставшего вдруг энергичным и бодрым Комарова не было.

Сдавленно крикнув от напряжения, он взвалил на плечи страшную тяжесть громадных и жестких труб. Жилистый Комаров уже проворно выбегал из ворот, мелко семеня на кривых воровских ногах. Со спины похож он был на узбека, несущего в свой дом свернутый бухарский ковер… Трубы то клонили их вперед и тогда они бежали на полусогнутых ногах, пытаясь выровнять положение, то вдруг начинали заваливать на спину, то тянули к обочине. Друзья упрямо двигались по вечерней улице. То и дело они сталкивались, бились в стены, высекая искры из штукатурки. Родионов вышел вперед, прокладывая дорогу через дворы, где собаки, увидев качающиеся горбатые фигуры, рвались с поводков, а примолкшие пенсионеры долго и подозрительно глядели вслед.

Онемели плечи, ноги мелко дрожали в коленках, когда они с хрипом взобрались на горб моста. Где-то за спиной взвыла милицейская сирена, и они пригибаясь, тяжко поскакали к спасительной арке ближнего дома. Свалили с плеч железо, закатили в кусты и присели в детском теремке на низенькую неудобную скамеечку.

– На хрена мне эта жесть? – отпыхавшись, горько сказал Родионов.

– Бизнес есть бизнес, Сань, – возразил Комаров. – Далеко еще?

– Метров триста…

– Дотащим… – Комаров помолчал. – Я, Сань, у тебя перекантуюсь пару ночей…

– Исключено. Теща с ночной придет, даст жару, – поспешил солгать Родионов.

– Теща? Уважаю… Ладно, пойду объект сторожить, – решил Комаров. – Там, кстати, работы непочатый край. Таскать, как говорится, не перетаскать… Ну, давай, последний бросок…

К счастью, в доме все в этот час находились в своих комнатах. Стараясь действовать по-возможности тише и все-таки едва не снеся аквариум, они пробрались к Родионову и свалили трубы у стены под окном. Комаров попрощался и пропал навеки.

После его ухода Пашка, не раздеваясь, рухнул на диван и провалился в темную бездну.

Часть пятая

Глава 1
Повесть моя окончена

С утра в доме было неспокойно.

Беспрерывно лаял заливистый пуделек Стрепетовой, слышались отрывистые крики и топот ног…

Пошатываясь и зевая, Родионов вышел в коридор, узнать в чем дело.

Бледный скорняк, едва не сбил его с ног, но при этом даже не заметив Пашку, пробежал в свою комнату и яростно захлопнул дверь за собой. Хлопнули дуплетом еще две двери в том конце коридора, где находился злополучный старинный буфет.

Чернокнижник Груздев, никак не отреагировавший на приветственный кивок Родионова, сгорбатившись пробежал мимо и укрылся у себя.

Грозно молчала дверь полковника.

Юра Батраков, включив на полную мощь кран, шумно пил на кухне воду.

– Из-за вещи повздорили? – дождавшись, когда Юра оторвется от хлещущей и брызжущей струи, спросил Родионов.

Тот слепо глянул на Пашку и снова припал к воде.

По квартире змеились линии напряжения.

Битва за собственность.

Он увидел эти расходящиеся линии – изрытое свежими воронками поле боя, дымящиеся останки разбитой техники, контуженную оглохшую тишину отгремевшего артналета, полегшую ничком пехоту, подметки солдатских сапог…

Родионов грустно усмехнулся и покачал головой…

– Ольга твоя уехала, – сказал Юра, вытирая губы рукавом.

– Вот как? – сказал Пашка, все еще продолжая усмехаться.

– Уехала, – повторил Батраков, – пока ты болтался невесть где… Да ты не переживай, через месяц вернется. Съемки какие-то. Я не вник…

– Съемки, съемки… – повторил Родионов. – Стало быть, съемки… Ну что ж, тем лучше, Юра. Спасибо…

– Да не переживай ты так! – внимательно поглядев в лицо Пашке, сказал Юра. – А мы тут сильно переругались. Мне эта рухлядь на фиг не нужна, но принципы-то надо соблюдать! Совесть-то надо иметь!..

Родионов, не дослушав, пошел к себе.

Он до самого обеда провалялся на диване, глядел в потолок.

Потом поднялся и поехал в редакцию, чтобы подать заявление об отпуске.

У него теперь оставалась последняя защита от мира. Его неоконченная повесть. Вечером того же дня он расчистил стол, положил перед собой стопку чистой бумаги, задумался…

«Любовь моя! Любовь моя!» – начал Родионов, снова задумался и еще раз написал: «Любовь моя!»

Так сидел он довольно долго с перехваченным дыханием, с тупым лицом и писал, писал эти два слова. И скоро одна страница кончилась, он начал другую, а потом незаметно для себя и третью. И все не мог остановиться, замолчать. «Любовь моя!» – выстраивалось в ровные красивые ряды, но ему казалось, что они еще недостаточно красивые и ровные, что в этом-то и заключается весь ужас и вся беда… Он писал и писал, стараясь изо всех сил. На рассвете кончилась паста в шариковой ручке, и он опомнился…

В первые дни после отъезда Ольги он довольно трудно входил в нормальный рабочий ритм, подолгу сидел за столом, вычерчивая завитушки и орнаменты, а когда приходил в себя, не мог вспомнить, о чем были его блуждающие думы. Единственно, что можно было сказать определенно, это то, что они были пусты и грустны.

И все-таки за этот месяц он сделал больше, чем за весь предыдущий год. Правда, год этот был изъеден длинными перерывами, когда он не мог без отвращения глядеть на стол, на котором праздно пылилась пишущая машинка, а вся поверхность стола постепенно заполнялась посторонними вещами – книгами, чашками, монетами… Надолго застывал там отдолженный у бабы Веры утюг, сломанный приемник, который приносила починить профессорша Подомарева, оставленная Юрой пустая пивная бутылка, словом, весь тот бытовой сор, что уже не умещался на подоконнике, переползал на стол, разрастался и постепенно теснил, заваливал собою заброшенные рукописи.

Но приходил срок, когда все это сметалось решительной рукой и Родионов добросовестно отсиживал свои тихие ночные часы в почти бесплодных муках творчества. Марал бумагу случайными заметками, придумывал сценки и диалоги, но как-то все это не связывалось, не сцепливалось, а наоборот, оттталкивалось друг от друга, как две половинки магнита, соединяемого неправильно.

У него накопилось за этот год порядочно такого разрозненного материала, что-то брезжило, прорисовывалось смутно и неясно. Порой казалось, что труд его бесполезен, что все это никогда и никак не сможет сойтись в единое целое… И только в ту удивительную ночь, перед первой встречей его с Ольгой, все стронулось с мест, само собою стало двигаться, склеиваться, соединяться. И оказалось, что почти все, что он написал, набросал торопливой рукой, собрал от случая к случаю, вдруг пригодилось для дела. Щелкнули половинки разбитого магнита и сошлись точно и плотно, разлом к разлому.

Уже знал и испытал Родионов то впечатление, что остается после только что прочитанной хорошей книги, хотя она еще не была им написана. Она уже звучала в нем и оставалась самая малость – перевести этот звучание в простые буквы и слова.

Постепенно он втянулся в работу и наконец перепечатал повесть набело. И перечитывая ее, подивился тому, что все сцены, все случаи, взятые им из реальной жизни, подслушанные, подсмотренные, получились бледнее и слабее тех, что появились сами собою, ниоткуда, выдумались.

Он мало спал все эти дни своего отпуска, почти ничего не ел, кроме булки да молока, но и то машинально, между делом, понимая, что надо же человеку есть хотя бы пару раз в сутки. Он принуждал себя ложиться спать не позже трех часов ночи, хотя спать ему совершенно не хотелось, и легко вставал в шесть утра, совершенно бодрый, с ясной головой, точно зная, что и как ему нужно делать сегодня. И ни на минуту не отпускала его тоска по Ольге, ничем не могла наполниться сосущая пустота под сердцем. И тогда он всерьез задумался над тем, что в основе всякого творчества лежит не опыт, не обилие впечатлений, а прежде всего чувство утраты…

И еще поразила его расточительная щедрость природы, которая разом дала ему столько душевных и нервных сил. Чем больше он их тратил и транжирил, тем обильнее питала его высокая и чистая энергия. Прежде на работе в редакции он невольно старался отмежеваться от чужих рукописей, поберечь себя, потому что по опыту знал, что большинство произведений неизвестно как, но высасывают у него силы. К вечеру он бывал совершенно обессиленным и оглушенным, неосторожно начитавшись тяжелой и глинистой прозы, что копилась и копилась в отделе. Проза эта в массе своей была безнадежна и бездарна, а всякая бездарность имеет одно главное и определяющее свойство – ничего не отдавая, отнимать у людей, высасывать, душить и пить чужую жизнь.

Но теперь, когда отпуск закончился, Родионов, выйдя на работу, с головою погружался в каждую приходящую рукопись, не боясь за себя. И с удивлением обнаружил, что от этого сочувственного внимания чужие рукописи пытаются отвечать ему взаимностью. Так, может быть, хорошеет от знаков внимания некрасивая, нескладная женщина и в ней появляется неожиданно грация, легкость и плавность движений. Теперь Родионов гораздо терпимее и сочувственней относился к своим посетителям, понимая, что в тяге к письму есть нечто, что превыше человека, болезненное, ущемленное, неизлечимое.

Родионов торопился закончить повесть к возвращению Ольги. Постепенно ему стала мешать одна практическая мысль – куда потом все это пристроить, где напечатать, и как прозвучит его повесть на людях. И этот практический вопрос решился вдруг сам собою, на удивление просто. Старый знакомый, зайдя на минуту в редакцию, мимоходом поинтересовался, нет ли у них подходящей прозы для одного крепкого коммерческого издательства? Издают на отличной бумаге, с иллюстрациями, платят прилично.

– Как не быть? – сказал Родионов. – Есть одна отменная повесть о любви.

– Для массового читателя?

– Для самого массового! – заверил Родионов.

– Когда дашь? Надо быстро…

– В понедельник, – пообещал Родионов, хотя повесть лежала уже у него на столе, под рукой.

Она была закончена накануне, но он не мог так вот просто разлучиться с ней. Впереди были выходные дни. Родионову хотелось всласть напрощаться с родимым своим детищем.

«Повесть моя окончена», – прошептал он про себя, когда приятель ушел, и что-то печальное послышалось ему в этих словах: «Повесть моя окончена…»

Но не из-за этих же филологических тонкостей так смятена моя душа, подумал он.

Глава 2
Сестра Филина

Все мыслимые сроки давно вышли.

Прошла неделя, вторая, с того дня, когда она должна была вернуться, а она все не звонила и не звонила.

И еще одна неделя…

Нужно было немедленно что-то делать, предпринимать какие-то обдуманные и целенаправленные шаги, потому что просто так сидеть и ждать, когда она наконец объявится, не было сил.

Прежде всего он попытался окольными путями выведать у Кумбаровича адрес того самого треклятого «театра раскрепощенного тела». Но, к его удивлению, Кумбарович растерянно развел руками:

– Что это еще за театр такой, Паша? В первый раз слышу…

– Да как же в первый раз? Мы же с тобой говорили о нем в буфете. Ты еще восторгался, что не просто, мол, голые девки, а творческий полет…

– Что-то такое помню смутно… Но, Паша, я же просто пошутил. Я исходил из названия. Игра, так сказать, воображения… Я ведь, Паша, шестнадцать лет женат. Сам понимаешь, что живу, в основном, за счет воображения. А название, конечно, зазывное, что-то есть в нем, – Кумбарович прищелкнул пальцами.

Продолжать разговор не имело смысла, и Родионов, не простившись, ринулся в самостоятельные поиски.

В городском отделе культуры никаких концов «театра» тоже не сыскалось.

– Вы знаете, теперь их столько расплодилось, что мы просто не в состоянии уследить… И потом… – востроносая энергичная заведующая на секунду задумалась. – Судя по названию, это может быть и не имеет к нам прямого отношения. Может быть, это просто какая-то фирма по организации досуга. Скажем так, для состоятельных господ. В таком случае вам вряд ли удастся что-либо выяснить, но… Постойте, куда же вы? – крикнула она вдогонку убегающему Родионову.

Вечером Родионов позвонил Сагатову Всеволоду Арнольдовичу.

Пришлось долго, очень долго объясняться, прежде чем тот понял, кто такой Родионов.

– А-а! – воскликнул Всеволод Арнольдович. – Так это вы!.. Ну, так как вам мой труд?

– Превосходно! – сказал Родионов. – Превыше всех похвал, а потому не будем вникать в подробности… Вы не могли бы…

– Постойте! – перебил Сагатов. – Для меня очень важны подробности. Именно, самые мельчайшие, микроскопические подробности… У меня как раз есть пару часиков свободного времени, а потому…

– Всеволод Арнольдович! – топнул ногой Родионов. – Вы написали превосходную, гениальнейшую пьесу. Я как раз был на премьере… Я снимаю перед вами шляпу… Так вот, не могли бы вы…

– Ах, так вы, стало быть, были в театре! – обрадовался Сагатов. – У меня поэтому к вам деликатный вопрос. Дело в том, что театр этот неожиданно исчез. Растворился, так сказать, в пространстве, не заплатив мне ни копейки… Так не могли бы вы, коллега, как нибудь выяснить…

Родионов бросил трубку.

И весь вечер Пашка воевал с телефоном, прорываясь сквозь короткие частые гудки ко всевозможным справочным, платным и бесплатным, пытаясь как-нибудь выяснить адрес Ольги.

– Лет? Лет двадцать, может, двадцать два… – кричал он в трубку, поражаясь тому, как мало знает он о своей Ольге. – Фамилию не знаю. Блондинка. Стройная. Золотоволосая… Зовут ее Ольга… Что?

– Молодой человек! Вы же не собаку ищете… – устало повторили ему. – Нам нужна фамилия, год рождения…

Ирина! Она должна знать! – решил в конце концов Родионов, отчаявшись. Они так смотрели друг на дружку!.. Этот слабый аргумент как-то очень быстро перерос в его сознании в абсолютную уверенность. Конечно, она должна знать! Ирина умна, очень умна. Конечно же, она знает!

Родионов с трудом дождался утра. Но прежде чем ехать к Ирине, следовало проверить еще один пункт – дом артиста. Они же все повязаны!

Еще вчера никакая сила не смогла бы затащить его на место былого позорища. Но теперь ему было наплевать. Он долго разыскивал этот самый дом, смутно припоминая дорогу. Кружил по дворам и вроде бы обнаружил знакомый парадный подъезд. Долго слонялся он по скверику, поглядывая на вожделенную дверь, в которую входили и из которой выходили люди, но никого похожего на тогдашних гостей так и не увидел. Помаявшись, он решил все-таки перешагнуть через свою гордыню. Забыл, дескать, зонтик тогда, не будете ли вы столь любезны… Передергивая плечами и каменея лицом, поднялся он на лестничную площадку. Кажется, здесь… Боясь растерять решимость, надавил кнопку звонка. Звонил долго, не догадываясь сделать паузу. Кто-то подходил к дверям с той стороны, по-видимому, присматривался в глазок, но обнаружить себя не отважился. Тогда Родионов стал стучать в дверь сперва костяшками пальцев, а потом уже и – кулаками…

– А вот я сейчас омон вызову! – раздался за его спиной сварливый женский голос.

Из соседней квартиры выглядывал крючковатый хищный нос.

– Простите, здесь кажется, артист живет? – просительно обратился Родионов к враждебному носу.

– Сейчас, сейчас! – злобно пообещал нос и скрылся за дверью.

Родионов поспешил выбраться наружу. Выйдя из подъезда, он приметил удаляющийся и заворачивающий за угол малиновый пиджак, слишком хорошо ему знакомый. Именно в таком пиджаке был Родионов в тот день позора.

Пашка бросился вслед, выглянул из-за угла. Пиджак шел к автобусной остановке. Дальнейшие события разворачивались как по-писаному. Отворотив лицо в сторону, Родионов вскочил в тот же автобус, схоронился за спинами пассажиров, время от времени выглядывая и следя за добычей. Вышел вслед за пиджаком на остановке, выждал некоторое время и двинулся следом, соблюдая все известные ему по книгам и по фильмам правила конспирации. Он петлял и приостанавливался у киосков, как бы разглядывал газеты и в то же время краем глаза следя за обектом. Вскоре объект пропал из виду, скрывшись в проходе между палатками. Пашка бросился за ним, добежал до палаток, и тут навстречу ему неожиданно выскочил этот самый скрывшийся пиджак. Теперь Родионов мог лицом к лицу разглядеть его обладателя. Это был кругломордый бледный толстячок с бесцветными унылыми бровями и испуганными бегающими глазками.

– Что! Что вам еще нужно от меня?! – плаксивым шепотом заговорил толстяк. – С Клещом рассчитался, с Лютым рассчитался, кто еще? Что вы меня преследуете?

Родионов понял, что ошибся.

– Филин, – сказал он тихо, но увидев, как мгновенно съежился и отшатнулся от него толстяк, поспешил успокоить его. – Да шучу я, шучу! Я одного артиста разыскиваю…

– Вот! Вот все, что есть! – горячо шептал толстяк, извлекая из нагрудного кармана бумажник и раскрывая его перед Пашкой. – Все, что есть. Бери, бери все. Забирай. Мне все равно жизни нет теперь…

Родионов отпихнул дрожащую руку и бросился на вокзал.

Следовало бы, конечно, подумать, как и с какими словами, с каким лицом явится он к Ирине, но подобные мелочи меньше всего заботили его в данную минуту. В каком-то деревянном состоянии доехал он до дачного поселка, свернул в переулок, еще раз свернул и скоро оказался перед знакомой калиткой. Она была заперта, и Пашка, недолго думая, перемахнул через забор и сразу же увидел Ирину. Она стояла посередине садовой дорожки и, должно быть, страшен был его вид, потому что Ирина поднесла ладони к приоткрывшемуся рту и стояла, не двигаясь, не отводя от него остановившегося взгляда…

– Ольга пропала! – не дойдя нескольких шагов до Ирины, хрипло объяснил Родионов.

– Ну… ну и что? – постепенно овладевая собой, отозвалась Ирина. – Как это пропала?

– Ирочка! – выдохнул Павел. – Она же не звонит уже столько времени. Все рассыпалось, развалилось… Не звонит.

Чуть заметная улыбка тронула губы Ирины.

– Вот как? – иронично переспросила она. – По-твоему, она пропала. Не звонит, значит, пропала. Это логично.

– Не звонит. Пропала, – сокрушенно сказал Родионов, останавливаясь перед ней. – Никаких следов. Что это у тебя за шрамы на руке?

– Она не пропадет, Паша, – ласково сказала Ирина. – Она не пропадет. А шрамы, так это, Паша, я вены резала. Была такая блажь. – Ирина спрятала руки за спину.

– А… Вены… Так-так… Где она? – шагнул Родионов к Ирине. – Адрес!

– Ты у меня спрашиваешь, миленький мой?

– Выхода нет! – нетерпеливо перебил Павел. – Адрес!

– Во-первых, никакого адреса я не знаю и знать не хочу. Во-вторых, отдышись, Паша, успокойся. Ну идем, я тебя чаем напою. Я ведь теперь замужем, милый мой. Но все равно, идем! – она решительно взяла его под руку и повела на веранду.

– Ты. Замужем? – удивился Родионов, не вникая, впрочем, глубоко в смысл сказанного ею, но как-то сразу успокаиваясь и отходя сердцем. Многое упрощалось теперь в его отношениях с Ириной. – Поздравляю от всей души!

Родионов торопливыми судорожными глотками стал хлебать горячий чай. Ирина села напротив и глядела на него. Родионов поперхнулся и закашлялся. Слезы выступили на его глазах.

– Не связывайся с ней, Паша, – серьезно и грустно сказала Ирина. – Хотя ты, конечно, меня не послушаешь… Папашка, как узнал, не стал тебя больше трогать. Знаешь, как он выразился, когда узнал? Прямо, как в американском боевике… Он сказал, что ты – покойник.

– Неужели? – вытирая ладонью слезы, отозвался Пашка. – С чего бы так?

– С того, Паша, что она сестра Филина. Вот с чего…