Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

Глава 14
Гриша Белый

Сквозь полуприкрытые веки Родионов следил за тем, как Ольга встала, завернулась в простыню и первым делом подошла к овальному зеркалу, которое Пашка в свое время украл в редакции.

Поистине так, подумал Родионов – мужчина, проснувшись, определяет свое место в пространстве и времени, женщина спешит выяснить, как она выглядит…

Ольга озабоченно оглядела свое лицо и легким движением, которое он особенно любил, поправила волосы. Очевидно, она осталась довольна своим видом, потому что обернувшись к Родионову, сказала:

– Родионов, тебе не кажется, что у меня веки припухшие?

– Нисколько! – успокоил Пашка. – Наоборот даже…

– Что значит наоборот?

– Наоборот, это значит, что ты слишком хороша. Чрезмерно. Женщина по утрам должны выглядеть беззащитной и трогательной. Чуть-чуть увядшей…

– Вот как? – удивилась Ольга. – Странная теория. Странный ты человек, Родионов. Я тебя иногда пугаюсь…

Она говорила это, а Пашка, внимательно и напряженно за ней следивший, видел, что глаза ее думают уже о другом – о предстоящем трудном и ответственном дне. О будущем, которого она еще не подозревала. И у меня будет трудный день, вздохнул Павел, суровое утро и долгий тяжелый день… Может быть, часа через два она смирится.

Ольга подошла к стулу, стала перебирать уцелевшие свои вещи, годные разве что для стриптиза, но никак не для деловой ответственной встречи. Заглянула под стул, растерянно обвела глазами комнату.

– Родионов, ты не знаешь, где мое платье?

– Там. Где же ему еще быть? – промямлил Пашка. – Там, где-нибудь…

Ольга снова стала перебирать вещи, потом пристально поглядела на Родионова. Он закрыл глаза.

– Ты спрятал!

– Что ж я, дурак, что ли?

– Родионов, это шутки глупые. Я же слышала, ты ночью вставал, копошился… Верни мне одежду, у меня времени нет.

– Ольга, давай поговорим серьезно. – Павел сел на диване, обхватил руками коленки… – Теперь уже поздно в чем-либо раскаиваться…

– Ты его… сжег?.. – дрогнувшим голосом сказала Ольга.

– Я его сжег. – признался Павел.

– Ты не мог его сжечь! Это безумие. Так не бывает…

– Это страшные люди, Ольга…

– О, Родионов, страшнее тебя зверя нет! – в голосе ее просквозила настоящая ненависть. – Ты хотя бы знаешь, каких денег оно стоит! Ты знаешь, сколько оно стоит! Ты разрушитель, варвар, негодяй!..

– Я его сжег, и теперь оно не стоит ничего! Вот его истинная цена! Горсть пепла! – жестко отрубил Родионов и встал с дивана, чтобы почувствовать твердую опору под ногами. – Я тебе лучше куплю… – добавил он малодушно, увидев ее взгляд.

– Не купишь ты лучше! – крикнула Ольга. – Оно стоит больше, чем вся твоя убогая рухлядь в этой убогой комнате! Господи, ну что за идиот на мою голову!..

Злые слезы заблестели в ее глазах, она ударила себя по коленкам сжатыми кулачками:

– Ты ничтожество, негодяй! Ты сам не стоишь одного этого платья!.. Он ку-упит! – передразнила она сквозь слезы. – Он купит, вы слышали? – призывала она невидимых свидетелей. – Он не может на сок для девушки наскрести… Гад! – глаза ее внезапно стали сухими. – Лучше бы ты сам себя сжег! И любовник ты никчемный, так и знай. Не хотела тебе говорить, но вот получи. Ты самый ничтожный из всех!

– Ага! Так теперь заговорили! Из всех, значит… Всю свою подноготную… – Родионов запнулся, подбежал к дивану и пнул его ногой. – А не ты ли вот тут, на этой самой постели, говорила мне совсем, совсем другие слова! Кто мне спину расцарапал, кошка драная! – он вскочил на диван, засновал по его пружинящей шаткой поверхности. – Кто все это говорил? Кто?

– Да. Я говорила. – ядовито усмехнулась Ольга и уперла руки в бока. – Но знай же, что это просто правила хорошего тона. Которым ты, между прочим, не обучен со своего поганого детства…

– Не смей касаться моего детства! – крикнул Павел. – Вот ты кто, оказывается! Вся открылась, со всеми своими потрохами. Мещанка! Какое-то ничтожное, жалкое платьишко, и вот вся ты наизнанку. Мелкая двуличная душонка…

– Жалкое платьишко! – ужаснулась Ольга. У нее перехватило дыхание от возмущения и она опустилась на стул, закрыла лицо руками…

В эту короткую минуту Родионов успел подивиться тому, как легко она пропустила мимо ушей и «кошку драную» и «мелкую душонку», но вынести того, что платье «жалкое» не смогла. Эта странная женская реакция мгновенно разоружила его, он соскочил с дивана, подошел к ней.

– Ольга! – примирительно заговорил он. – Послушай меня, не перебивай… Я виноват, и признаю, что я негодяй и гад, пусть так… Но клянусь тебе на этом самом месте, – он притопнул босой ногой, – сегодня же, к полудню же, у тебя будет такое же точно платье, а если хочешь, то и два! Скажи только размер и где их продают. Оно будет у тебя в самой дорогой упаковке! И еще я подарю тебе туфельки с золотыми пряжками…

– Эх, Родионов…

– Сумма! – запальчиво потребовал Пашка.

Ольга назвала сумму.

Легкая тошнота волной прошла у Пашки под ложечкой, он откашлялся.

– Будет! – твердо приказал он сам себе. – Это совершенные пустяки. Не стоило и скандалить…

Произнося эти самоуверенные слова, он отчетливо понимал, что влип, и влип серьезно. Если продать все вещи из комнаты, то, пожалуй, набрать нужную сумму удастся. Но горький опыт подсказывал ему, что торговля не его путь…

У него, впрочем, был один план, давно лелеемый и сберегаемый им на черный день, на тот миг, когда неумолимые обстоятельства совсем уж прижмут и деваться будет некуда. Собственно, это был даже и не план, ясный, расписанный по деталям и рассчитанный. Он просто знал, что есть одно место, куда он может обратиться за помощью и поддержкой и где ему эту помощь, по всем человеческим законам, оказать должны.

Нужно было идти к Гришке Белому.

Был у него друг задушевный, с которым вместе росли они когда-то в детдоме, вместе и ушли из него в мир. Скитались по Сибири и Дальнему Востоку, пока не попался дружок его на краже белья и не загремел. Лет через пять встретились они снова случайно, столкнулись нос к носу в женском общежитии и, бросив своих подружек, целую неделю праздновали, отмечали встречу. Вспоминали прошлую жизнь, бродили по Москве, путая адреса и квартиры, ночуя у случайных друзей и знакомых. Тогда они были одинаковы в своей нищете и простоте.

Совсем недавно встретились они вновь на какой-то презентации и снова обнялись искренне, но холодная трещинка проскользнула между ними. Родионов, оглядев приятеля, признал в нем фирменного богатея. Тот же оценивающий быстрый взгляд приятеля поймал он и на себе и прочел в ускользающих глазах: «Н-да, Паша, не удалась твоя жизнь…»

Но все-таки весь вечер были вместе и трещинка эта сама собою очень скоро затянулась. Гриша подвез его до дома на своем «мерседесе». Несколько раз после этого Гриша сам звонил ему, приглашал в офис, но Родионов все отнекивался и только однажды заглянул туда. Подивился красоте секретарши, выпил чашку чаю и поспешил проститься.

Теперь по всему выходило, что настала пора идти к старому другу на прием.

– Будет у тебя платье, Ольга! – твердо и спокойно сказал еще раз Родионов. – А за то извини, дело прошлое…

– Дело прошлое, но сейчас-то в чем мне идти? У меня же все сорвется, Родионов!

– Ну и пусть сорвется, – попытался остановить ее Пашка. – Все, что ни происходит, к лучшему…

– Опять за старое?..

– Хорошо. – сказал Родионов. – Подумаем…

Он порылся в шкафу, вывалил на пол тулуп, но больше ничего, кроме старого халата, не обнаружил. Показал его Ольге.

– Байковый… Скажешь, из больницы, мол, еду…

Ольга так взглянула на него, что он сразу осекся и зашвырнул халат обратно.

– Подожди меня здесь, – сказал он и вышел.

Из комнаты бабы Веры не доносилось ни шороха, ни вздоха. Пашка осторожно постучался. Скрипнули пружины койки, Вера Егоровна приоткрыла дверь.

– Случилось что, Паша? С Ольгой?

– Случилось, Вера Егоровна. Платье я ей пожег, идти не в чем. – Он изобразил руками треугольную фигуру. След утюга, оставленного во время долгого поцелуя…

– Платье дорогое, жалко, – покачала головой Вера Егоровна. – Такое платье нынче знаешь сколько стоит? А зашить нельзя? У меня и машинка есть…

– Я ей новое покупаю, – сказал Пашка. – Но это днем, а теперь ей уходить надо. Серьезные дела. Я бы так рано не стал стучаться. Ей только домой добраться, я верну…

– Какое же тебе дать? – раздумывала Вера Егоровна. – А вот, знаю!..

Она скрылась в комнате и через минуту вынесла на вешалке светлое платье из какого-то древнего крепдышина. Праздничную послевоенную материю, платье Победы, майских салютов, духовых оркестров…

– Это платье, Паша… Кроме Оли никому бы не дала. Женись на ней, Паша, скорее. Не думай. А то ведь уведут девку, а она у тебя, честно скажу, девка на зависть!..

– Спасибо, Вера Егоровна! – растроганно сказал Родионов. – Я бы женился хоть сейчас, да видишь время какое…

– На свадьбу позови.

– Непременно…

Когда Родионов вернулся, Ольга стояла уже перед зеркалом, прикрывшись в свои зазывные лоскутки, которые в сущности ничего и не прикрывали. Она увернулась от него, выхватила из рук обнову.

– Красивое, – оценила она платье бабы Веры. – Есть шарм. Как еще сидеть будет…

– У тебя идеальная фигура! – поспешил успокоить ее Родионов. – Бедра той же ширины, что и плечи… «Погляди, как танцует мулатка…» У тебя, к счастью, не французская и не американистая фигура, Ольга. Тебя бы оценили по-настоящему где-нибудь на Кубе или в Мексике. Или на карнавале в Бразилии… Уж там-то знают толк в женской красоте.

– Нельзя, чтобы Запад не ругнуть, – проворчала Ольга, надевая платье и разглядывая себя в зеркале.

– В этом платье ты на мою маму похожа.

– Баба Вера говорила, что ты сирота…

– Да. Она умерла, когда я еще маленький был.

Ольга подошла к нему и, не размыкая губ, поцеловала в лоб.

– Все, Родионов. Мне пора. Прощай…

Она исчезла как-то незаметно для Пашки, который не шевелясь сидел на краю постели. Потом он зарылся лицом в Ольгины простыни, вдохнул глубоко всей грудью и замер.

Часть четвертая

Глава 1
Обнаженная натура

Красный «корвет» въехал в просторный двор, почти пустырь, на дальнем краю которого возвышались три высоких белых башни. Медленно объезжая выбоины и промоины в асфальте, машина направилась к средней башне и остановилась у центрального подъезда. Из нее вышел плотно сбитый мужчина лет сорока, в темных очках, запрокинув голову, посмотрел вверх, что-то внимательно высматривая на верхних этажах дома. Затем, вертя цепочку с ключами вокруг указательного пальца, мужчина двинулся к подъезду. По бокам рта его, спускались две неподвижные угрюмые складки, и вообще лицо его было такого свойства, что вышедший из того же подъезда пенсионер с собачкой, едва взглянув в это лицо, поспешно посторонился, уступая дорогу. Человек легко взбежал по ступенькам крыльца и, не взглянув даже в сторону лифта, стал пешком подниматься по лестнице. На восьмом этаже он остановился, глубоко вздохнул, успокаивая легкую одышку, протянул руку к кнопке звонка, но передумал и открыл дверь собственным ключом.

В тот самый момент, когда он проник в прихожую, из ванной комнаты, причесывая на ходу мокрые золотистые волосы, как раз выходила молодая женщина в изумрудном шелковом халате. Она кивнула вошедшему и указала щеткой куда-то в глубину квартиры:

– Привет, Ильюша!.. Проходи пока в зал, я сейчас…

Это пошловатое словечко «зал» выдавало в ней провинциалку. Между тем, квартира была оборудована на самый европейский манер, что, впрочем, никогда не исключает провинциальных вкусов владельца, а может быть, в иных случаях даже и напротив, подчеркивает их.

– Привет, Ольгуша, – ласково сказал вошедший, оглядывая прихожую. – Освоилась уже? Я, между прочим, здорово переплатил за этот евроремонт, видела бы ты, какой была эта квартира… Тут какой-то профессор жил, словесник. Сплошные полки книжные, а холодильник, представь себе – «Саратов»…

– Ну так профессор же…

– Да, тут ты права… – Илья Филимонов снял очки, скользнул взглядом по мраморным обоям. – Ах, козлы! – выругался он, ковыряя ногтем стену. – Обои приклеить не могут… Хохлы-молдаване… Только и жди от них подвоха.

– Там немножко, – успокоила сестра. – Если не приглядываться, то и не видно ничего.

– Но я же заплатил, Ольгуша! Большие деньги заплатил, могли бы уж постараться… Бракоделы… Ну ничего, я с них шкуру спущу, – пообещал он, проходя в «зал».

– Что случилось, Илья? – спросила Ольга, подойдя к зеркалу. – Могли бы и вечером встретиться, как обычно…

– Дела, дорогая… Тут вот что… Мои люди попали в засаду, Ольгуша. Неделю назад. Я думаю, куда они подевались, а они, оказывается, в морге. Бойцы мои ездили, опознали трупы. Бобер и Клещ… Поделом им, конечно, кретинам… Пошли без спросу, мне не доложили. Думаю, хотели сами хапнуть все… Наверняка, даже если бы им повезло и они хапнули, все равно порешили бы друг дружку при дележке… Ох, исподлел народишко! Но Бог карает предателей, сурово карает! И знаешь, кто их завалил? Полковник Галамага! Тоже, спрашивается, какого рожна он их там подстерегал? Опять же – алчность и собственный расчет. Вот что характерно, Ольгуша, – стоит объединить народ ради великой цели, они все равно рано или поздно расползутся как раки, каждый будет собственный интерес блюсти…

– Все логично.

– Да… А старуха-то какова?

– Не говори… Мне когда Родионов рассказал, я думала шутит. Оказывается есть такой «синдром Тамерлана». Тот тоже якобы умирал и, лежа в гробу, слушал, что о нем говорят, как наследство и власть делят. А потом оживал и головы резал.

– Молодец, – похвалил Филимонов. – Научиться бы как-нибудь этому «синдрому Тамерлана»…

– Опасно, брат…

– Почему опасно?

– А потому… Оживешь, а тебя уже зарыли друзья-приятели…

– Да, – согласился Филимонов. – Уж эти не замедлят, пожалуй… Так и ждут момента, чтоб в яму спихнуть.

– Ну ладно, – сказала Ольга, присаживаясь в кресло рядом с братом. – Дальше-то что делать будем?

– Дальше вот что, – Филимонов встал и принялся расхаживать по ковру. – В это дело никого больше посвящать не следует. Я сперва погорячился, но вижу, что зря… Галамага в СИЗО сейчас и, вероятно, срок ему светит немалый. Ты с этим твоим хахалем завязывай, пустой он…

– Нет, Ильюша… Он не пустой. Я чую… Нищие так себя не ведут. По-моему, он очень тонко прикидывается бедняком. Видишь ли, бедные должны, по всем законам психологии, стесняться своей бедности, особенно, если им приходится встречаться с великолепной женщиной… А ты не станешь же отрицать, что я великолепная женщина… А он ничуть не стесняется. Он ведет себя так, как будто за ним стоят большие деньги.

– Он литератор, поэт, – заметил Филимонов. – Личность ущербная. Это особая порода… Они самодостаточны…

– Самодостаточны! – усмехнулась Ольга. – Вот ты какое слово употребил, надо же…

– Ну да, – продолжал Филимонов. – Маргинал. На что им деньги, когда у них талант есть? Это мы, обыкновенные, простые люди вынуждены себя капиталом подкреплять, а им что… Живут, как птицы небесные. Не сеют, не жнут… Крохами питаются. Так что, кончай с ним.

– Нет-нет, Ильюша, я все точно рассчитала… Не надо только торопиться. Он все равно рано или поздно должен проколоться и проговориться… У меня особый расчет.

– Ты говоришь, что действуешь по расчету. А мне думается, что все-таки, может быть, втайне для себя втюрилась ты в этого писаку… Крепко втюрилась. Вот тебе и не хочется рвать этот роман. И с твоей стороны здесь нет никакого расчета, а одно только чувство…

– Ах, Ильюша, как ты плохо знаешь женщин… У нас это очень даже сочетается, самым естественным и незаметным образом… Я не отрицаю, кое-какое чувство у меня к нему теплится. Но практический расчет и чувство никак не мешают друг другу. Так то, братишка…

– Ну что ж, у тебя есть время продолжить свои психологические изыскания с этим Родионовым. До пожара. Я не спешу, мне еще нужно подготовить бумаги на землю под домом, для собственной застройки. А потом устроим им настоящий пожар – это самый верный способ выселить народ с «объекта», иначе к нему не подберешься. Место хорошее, поставим там гостиницу или ресторан… Но предварительно перероем там все хорошенько…

– Почему ты уверен, что «собака» зарыта именно там? У меня на этот счет очень большие сомнения, Ильюша… Старуха могла куда угодно «их» запрятать, не обязательно под дом…

– Ах, Ольгуша, Ольгуша… – улыбнулся Филин. – У меня, разумеется, тоже есть сомнения, как же без них? А поначалу были даже очень большие сомнения. Но теперь мои сомнения почти развеялись. По крайней мере стали ма-ахонькие, вот такусенькие…

– Ты что-нибудь узнал новое?

– Ну не совсем новое… Я просто внимательно рассмотрел план дома и все мне стало более-менее ясно. Я теперь знаю почти наверняка, где они…

– Как же ты это вычислил?

– А дедукция на что? – Филимонов победоносно взглянул на сестру. – Слыхала про дедукцию?

– В Шерлока Холмса решил сыграть?

– Нет, Ольгуша. У советских собственная гордость…

– Не трепись, изложи свою дедукцию…

– Печь! – с нажимом произнес Филимонов и замолчал, следя за реакцией Ольги.

– В этом доме, что, печи есть? – удивилась Ольга. – Надо же… Старый какой дом…

– Были газовые печи, – сказал Филимонов. – А осталась печь. Одна. В единственном экземпляре. Без трубы! И именно – только в комнате старухи. Итак, слушай. Дом был построен в конце войны, это дом кооперативный. Розенгольц, между прочим, прописалась и вселилась туда первой, за пару недель до основной массы. То есть, она могла сделать какие угодно переделки и перестройки… Далее… В шестидесятых печи сломали и во всем доме проложили паровое отопление. И вот тут начинается самое интересное, Ольгуша… Старуха наша уперлась как противотанковый еж, дошла до самых верхов партийных, но печь свою ломать не дала. Я читал эти бумаги, Ольгуша: «… ввиду революционных заслуг, а также учитывая возраст и сложившиеся привычки, пойти навстречу и разрешить в качестве декоративного элемента интерьера…» Примерно в, этом роде постановление. С какого, спрашивается, болта, нужна была старухе эта печь? Какой такой «декоративный элемент»? Без трубы! Ну пусть она изразцовая, но изразцы-то самые обыкновенные, белые, гладкие… Не малахит какой-нибудь, не росписи кремлевские… Элемент этот треть комнаты занимает, между прочим…

– Да, – задумалась Ольга. – Это действительно странно. В этом что-то есть… Тут, собственно, особой дедукции и не надо… Но зачем такой сложный план – пожары эти, расселение жильцов… Чушь какая-то! Ты вот что – купи ты у них эту печь! Дескать, для особняка загородного. Прикинься эдаким «новым русским» с придурью и выпендрежем, и предложи им хорошие деньги. На что им эта печь? Они ее тебе с радостью отдадут. Купи, Ильюша… Все равно намного дешевле обойдется, чем по твоему плану.

– Ну, во-первых, я на место это запал. Место живописное, над самой Яузой… Во-вторых, думал я и над тем, чтобы, как ты говоришь, купить… Первым же делом и подумал об этом. Увы, Ольгуша, бойцы мои поглядели на эти изразцы – углы оббиты, пожелтели, все в трещинах, живого места нет. Начни ковырять – и рассыпется все на мелкие кусочки. Можно жильцов вспугнуть, подозрения нехорошие посеять… Зачем, мол, человек такую дрянь покупает? Неспроста… Так что, пожар неизбежен.

– Ну пожар так пожар…

– И все-таки бросай ты своего писателя, дорогая. Пустой он…

– Жалко, Ильюша… Привязался он ко мне. Как же я ему скажу, он ведь такими глазами будет смотреть… Все равно, что ягненка зарезать…

– Он что, мягкотелый такой? Слабая натура?

– Да не то… Я бы не сказала, что слабая у него натура, наоборот… Но какой-то незащищенный он от мира. Обнаженный…

– Обнаженная, стало быть, натура?.. – ухмыльнулся Филимонов.

– Именно так. – серьезно сказала Ольга. – Обнаженная натура…

– Ну ты дурашка жалостливая! Хочешь, мы ему сообщим, что ты за границу уехала? А еще лучше – в аварию попала, во! Так и так, мол, любимая ваша, переходя дорогу в неустановленном месте и находясь в состоянии алкогольного опьянения…

– Про опьянение не надо… – поморщилась Ольга.

– А-а! – хлопнул в ладоши Филимонов. – Браво! Удивляюсь я вам, женщинам! Все-то вы о хорошем впечатлении печетесь, все-то заботитесь, как в гробу выглядеть будете…

Глава 2
«Любимая ни в чем не виновата…»

Ударили в дверь вежливо, но твердо.

Родионов пошел открывать.

На пороге стоял Кузьма Захарьевич в полном спортивном снаряжении с секундомером в руках. Родионов все понял, подчеркнуто равнодушно зевнул и сделал вид, что отходит. Однако, отступив на один шаг, он кинулся к двери и попытался быстренько ее захлопнуть, но полковник крепко уперся в нее кедом. После нескольких мгновений сосредоточенной молчаливой борьбы Пашка сдался.

– Может, не стоит форсировать, Кузьма Захарьевич? Может, завтра все-таки?.. Да и погода…

– Жду на крыльце через две минуты, – строго приказал полковник и добавил помягче: – Погода благоприятствует.

– Ладно, – вяло согласился Пашка и стал облачаться.

Они побежали в парк.

В прошлый раз, когда полковнику удалось заманить его на безлюдные дорожки парка, где они, резко меняя направления и маршруты, целый час плутали меж деревьев, Пашку особенно раздражала бесцельность их совместного бега. Теперь же ему было абсолютно все равно, куда бежать, и думал он совсем не об этом. Душу тяготил предстоящий поход к давнему другу в роли бедного просителя.

– Раз, раз, раз-два-три-и… – время от времени задыхающимся голосом командовал полковник, забегая сбоку и подстраивая ногу.

Потом в течении получаса на тренажерах, сваренных из водопроводных труб и установленных на полянке, они отработали систему упражнений, придуманную полковником.

Кузьма Захарьевич был строг и сосредоточен.

– Запомните, Павел, на всю жизнь, – в коротких перерывах учил он, – физкультура и спорт – вот два основных кита… Два, так сказать, крыла человека мыслящего…

– Жаль, козла нет, – сорвавшись с брусьев и шмякнувшись об землю, поддержал спортивную тему Павел. – Я в школе любил через козла кувыркаться… Однажды чуть шею не свернул.

– Теперь сто отжимов на кулаках, – приказал полковник.

– И все-таки, Кузьма Захарьевич, мне кажется, что излишнее физическое развитие ущемляет мысль… – проворчал Пашка, нехотя опускаясь на землю.

– Мысль вторична, Павел, – твердо сказал полковник. – Запомните это на всю жизнь… Раз – два – три-и…

Отжались пятьдесят раз и полковник объявил краткую передышку. Легли грудью в траву и, чуть отдышавшись, Кузьма Захарьевич вдруг сказал:

– Литературные занятия, Павел… Ну-ну… Я, честно говоря, сперва относился к этим вашим занятиям с уважением, но теперь по здравому рассуждению, отношусь к ним с подозрением…

– Но ведь, Кузьма Захарьевич, возьмите Пушкина, Толстого…

– Я и к ним, Павел, после всей этой свободы слова и телевидения, отношусь с подозрением. С большим подозрением, Павел, – добавил Кузьма Захарьевич веско и значительно. – Я вообще с некоторых пор отношусь к перу с подозрением, если не сказать резче из уважения к вам…

– Но ведь тут надо отделить зерна от плевел, – возразил Родионов.

– Нет, Павел, в этой вашей литературе нельзя никак отделить зерна от плевел. Смута и вред, вот что получается…

– Вы, Кузьма Захарьевич, говорите слишком ортодоксально. Так может говорить святой человек. Конечно, литература и вообще искусство, это прежде всего страсть, то есть плевелы. Но ведь и зерна есть…

– Я так думаю, Павел, что вреда все-таки гораздо больше в книгах, нежели пользы. Не перекрывает польза вреда, вот что главное…

– Тогда вам самое время Евангелие читать, Кузьма Захарьевич…

– Я и не читая знаю, что это миф.

– Отчего же миф? Вы почитайте сперва…

– Я и не читая убежден! – возразил полковник. – Вперед! Пятьдесят один, пятьдесят два…

Когда выбегали трусцой из парка какой-то агрессивный старик попытался натравить на них собаку, но та не шевельнулась и они благополучно миновали ворота. Выскочив на дорогу, Павел едва не угодил под стремительную ярко-красную машину, молнией чиркнувшую мимо. Кузьма Захарьевич запоздало придержал его за футболку.

– Корвет! – определил Павел, задумчиво глядя вслед удаляющейся машине. – Дорогой автомобиль, Кузьма Захарьевич. Американская мечта…

– Вот бы с кем сразиться! – мечтательно произнес полковник, тоже провожая взглядом машину. – Каков он, американец-то, в честном бою? Вот что любопытно… Мы, русские, нация военная, Павел. Без войны, брат, как бы это ни кощунственно звучало, мы пропадаем, вырождаемся, спиваемся. Я даже выскажу такую страшную мысль – только война может нас спасти. Мы не любим мелких дел, жаль на них тратить жизнь… Вперед, Павел! Раз-раз-раз-два-три-и…

Бежали грудь в грудь, словно соревнуясь в выносливости, а когда подбежали к крыльцу и остановились, чтобы отпыхаться перед тем как войти, Кузьма Захарьевич, отведя глаза, попросил:

– Там, Павел… У-ух… Буфет. Надо бы… У-уф… Помочь.

– Не стоит, Кузьма… Эх, Захарьевич. Склока будет. Я вам. Свою долю, фу-у… Уступаю. Плата за тренерский. Ох-х труд.

Дома полковник отправился в свою комнату «добирать гантелями», а Родионов закончил спортивное утро пляскою под холодным душем.

Растираясь полотенцем, он думал о предстоящем деле. Опуская мысленно все возможные щекотливости и неловкости, Родионов выстраивал приемлемую схему своего визита.

Побольше непосредственности и естественности. Нужно представить дело так, будто речь идет о сущих пустяках. Мол, есть у него десяток других вариантов, но он почел делом чести обратиться именно к старинному другу… А может быть, так – шел, дескать, мимо, дай, думаю, заверну, да и, кстати, нет ли у тебя такой-то суммы, ненадолго… Временная заминка, средства в обороте, а тут понадобилось немного наличными… Нет. Не подходит. И дурак поймет, что не может быть у меня никакого «оборота», а уж тем более искушенный Гриша. Скажу прямо – Гриша, дай денег взаймы, на тебя последняя надежда…

– Вот ты, Гриша, спрашивал, нет ли у меня какой нужды, – тренировал Пашка свою речь, одеваясь. – Есть нужда. Есть, брат, крайняя и позорная нужда!..

Не без робости пробирался он к шикарному недавно отстроенному подъезду между припаркованными, сплошь иностранными автомобилями. Какое-то общее настроение погибельной роскоши, торопливо растрачиваемого шального добра, чувствовалось в этой уличной выставке, в излишестве никеля, тонированного стекла, лакированных обтекаемостей. Родионову казалось, что сейчас все это в один миг может рассыпаться, сгинуть, исчезнуть без всякого следа… Однако почему-то не рассыпалось, стояло, самодовольно посверкивая на солнце.

Раскормленный охранник у входа, не обратил на него никакого внимания и даже не потребовал документа, вероятно сразу определив, что Родионов не опасен. Пашка поднялся по мраморной лестнице бывшего райкома, долго искал в коридорах дверь с вывеской офиса Гриши Белого.

Мельком скользнув взглядом по напряженной фигуре Родионова, молоденькая красавица-секретарша с презрительной вежливостью сухо сообщила, что босс будет только к вечеру, часам к пяти, но вряд ли сможет его принять. Эта заминка обрадовала Родионова, потому что еще поднимаясь сюда по лестнице, он растратил всю свою накопленную решимость.

– Ну что ж, – сказал он бодро. – К пяти так к пяти. Жаль.

Он поскакал вниз по лестнице, испытывая такое облегчение, словно заветная сумма была уже у него в кармане.

Теперь нужно было убить время до пяти вечера и он отправился в редакцию.

Там было почти пусто, только в коридоре какой-то серенько одетый посетитель сидел на краешке дивана, курил сигарету без фильтра, стряхивая пепел себе в ладонь. Увидев Родионова, он вскочил с места. Нелепо вздыбилось на нем драповое осеннее пальто. Коротковатые брюки с пузырями на коленях открыли горестную полоску тела между нижним краем штанин и серыми шерстяными носками.

Аскетическое презрение к внешности. Спецодежда графомана.

– Вы ко мне? – без всякого выражения осведомился Родионов, позвякивая ключом и отпирая дверь. – Заходите. Извините, я опоздал…

– Не имеет значения, – сказал аскет, проходя в комнату.

И Родионов, еще раз мельком взглянув на него, согласился, что тот, пожалуй, прав. Очевидно время, как и внешность, не имели для него никакого значения.

– У меня стихи. Вернее, стихотворение, – сказал человек, вытаскивая сложенный вчетверо листок.

– Вообще-то мы к стихам не очень, – начал Родионов, протягивая к листку вялую руку.

– Ну хорошо. Я пойду, – сейчас же согласился автор.

– Постойте! – спохватился Пашка. – Нельзя же так… Вы же пришли, ожидали…

– Не имеет значения…

Родионов растерялся. В первый раз встретил он человека, столь равнодушного к судьбе своего творения.

Он развернул листок и ему сразу, с первого взгляда стихотворение понравилось, хотя он еще не прочел ни слова. Четыре прямоугольника строф, аккуратных и ровных. В этом уже была какая-то законченность и твердость.

Форма.

 
Издалека, от самого заката,
Бьет океан волною лиловатой.
Любимая ни в чем не виновата,
Любимая ни в чем не виновата.
 

Закат, предел времени, прощальная черта. Край света, конец пространства. Он вспомнил, как стояли они с Гришей Белым на Сахалинском берегу, без копейки денег, без планов, глядели молча на океан. Правда, закат был за спиной… Но поэт имеет право переставлять части света…

 
В фуфаечке, где сто одна заплата,
Он берегом проходит воровато.
Любимая ни в чем не виновата,
Любимая ни в чем не виновата.
 

Фуфаечка с заплатами. Это уже проза, литература, это не поется. Жаль. И волна «лиловатая» плохо… Но главное другое – вся сила в последних двух строках, которые, кажется повторяются и в других четверостишиях…

 
Он потерял давно сестру и брата,
И лишь на фотографии измятой —
Любимая ни в чем не виновата,
Любимая ни в чем не виновата.
 

Безвестный, погубивший свою судьбу бич, слоняющийся в драной телогрейке на краю мира. Нищий, которого гоняют уборщицы из столовки. И никто не знает, что, может быть, у него под телогрейкой хранится ее белая косынка… Какая-нибудь вздорная и пустая бабенка. Наверняка сама же и бросила его. Но…

 
С путины возвращаются ребята,
Он водку пьет и нет ему возврата…
Любимая ни в чем не виновата,
Любимая ни в чем не виновата.
 

– Хорошо, – сказал Родионов. – Это берем. Принесите еще. Все несите, что у вас есть…

– Это все, что есть, – сказал автор. – Остальное ни к чему. Не имеет значения.

Он поднялся и, не простившись, вышел из кабинета.

Некоторое время Родионов сидел, пригорюнившись, рассеянно глядя в стену перед собой. Ольга прошла в светлом крепдышиновом платье, строго посмотрела на него и пропала, растворилась. «Любимая ни в чем не виновата…» – накатила с шумом волна на берег и отхлынула, и новая волна прошумела все о том же, о том же…