Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Глава 10
Адвокат

Родионова привели в ярко освещенное лампами дневного света помещение. Дежурный милиционер из-за стеклянной перегородки молча кивнул капитану и стал набирать номер.

– Корешок, подкинь курева! – попросил кто-то сзади.

Родионов обернулся. У стены, окрашенной тусклой зеленой краской, на деревянной широкой скамье сидело несколько задержанных, людей, в основном штатского вида, каких можно встретить где угодно, хоть на рынке, хоть в метро. Явных бандитских рож не было.

– Камеры мыть захотел? – злобно сказал капитан, скользя взглядом по лицам задержанных, определяя на глазок говорившего. Но лица были тусклы, глаза у всех опущены вниз и определить нарушителя было невозможно. Известно, что когда самые разные люди, с самыми разными темпераментами и характерами несколько часов кряду протомятся в милицейской приемной, все становятся одинаково унылы, какая-то серая общая печать как пыль ложится на все лица.

Но Родионов-то был еще свежий человек. С воли.

– Товарищ капитан! – с достоинством сказал он. – Я хочу знать, на каком основании меня задержали! Заломили мне руки. Вот… Я требую адвоката!.. – добавил он в конце, вспомнив сцену из какого-то американского боевика.

Задержанные, все как один, с изумлением вскинули головы.

Лицо капитана озарилось злой и веселой радостью.

– Адвокат в смене сегодня? – осведомился он у дежурного.

– Только заступил, – не поднимая головы от своих бумаг, серьезно ответил дежурный, которому по-видимому наскучило уже все на свете. – Там он, вторую камеру шерстит…

Капитан озарился еще большей радостью. Родионов прикусил губу.

– Адвокат! – закричал капитан в коридор. – Подь сюда!

Задержанные повеселели и оживились.

– Ладно, – сказал Родионов. – Беру свои слова обратно…

– Ну нет! – возразил маленький капитан. – Закон есть закон. Адвокат, вот тебя тут требуют… – добавил он, глядя за спину Родионова. – Разберись-ка…

Павел обернулся. Из коридора выходил плотный дядька, похожий на озабоченного дачника, только вместо тяпки в руках его была резиновая штуковина. Плоское и вспотевшее лицо его в накрапах веснушек казалось спокойным, и этим было страшно. Был он без кителя, в светлой голубой рубашке с закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами. Из-под распахнутой рубашки выпирал мохнатый паучий живот. Павел заметил, что креста на дядьке нет.

– Этот, что ль? – кивнул дядька, даже не взглянув на Павла. – Ну, пойдем.

С этими словами он крепкой разлапистой пятерней скомкал Родионова за загривок и потащил вглубь коридора. Острый запах пота исходил из-подмышек «адвоката», и они были темны, вероятно, из-за предыдущей работы во второй камере. Последнее, что успел заметить Павел – разочарованные лица задержанных, которым, по-видимому, было жалко, что они лишаются занятного зрелища, поскольку основные действующие лица уходили со сцены за кулисы и развязку шел досматривать один только маленький капитан, который тычками помогал верзиле тащить Павла.

Родионова стали впихивать в тесное помещение без окон, внутри которого кто-то стонал во мраке. Он уперся раскорякой в дверях, как Иванушка перед печью, и немедленно получил страшный удар в поясницу, отчего ноги его сами собой подогнулись и он свалился на пороге. Еще два или три удара, от которых захватило дух и затошнило, получил он уже в помещении.

– Волки позорные! – захрипел Родионов, вспомнив, что именно так нужно кричать в подобных случаях.

Искры брызнули из глаз, екнула селезенка, или что там в боку, куда с размаху пнул его маленький рассерженный капитан. Роняя длинную густую слюну, Родионов стал приподниматься с пола на четвереньки и в это время получил парализующий удар дубинкой по плечу около шеи. Отнялась вся правая половина тела, зато все остальные удары он уже почти не чувствовал, ибо болевой порог был уже преодолен. Он не кричал, не стонал, а тяжко и прерывисто всхрапывал, хватал маленькие кусочки воздуха открытым ртом…

Потом его тащили за ноги куда-то по цементному полу, но он был уже вполне равнодушен ко всему на свете, а в голове неподвижно стояла только одна спокойная мысль: «умереть».

Очнулся он глубокой ночью на жестких нарах у холодной стены… Вокруг стояла тусклая серая пелена. Вероятно начинало светать. Глубокая тоска отчаяния пронизывала всю его душу. От пережитого унижения, от этих собачьих побоев, от того, что мир не знает о нем, живет себе по-прежнему… И Ольга где-то там… Олечка милая, Ольгуша…

– Ольга! Слышишь ли ты меня!.. – со стоном вырвалось у него из груди…

– Маняня! – плаксивым козелком тотчас отозвалось, проблеяло совсем рядом. – Слышь ли!.. Куда они меня завезли?..

– Тихо вы там! – урезонил их бас от окна. – И так сна нет…

– Тебе хорошо, Влас, – помолчав, возразил плачущий козелок, – ты шофер. И жена тебя уважает… А я при должности, будут теперь фамилию трепать… А Маняня что мне скажет?.. Что?! Что она мне скажет?..

Родионов приподнял голову и скосил глаза. Рядом с ним на узкой коечке лежал и трясся этот самый козелок, но лица его нельзя было рассмотреть, поскольку тот лежал, свернувшись калачиком и упрятав голову под простынь.

– Должность! – мрачно выругался бас у окна. – Дрянь твоя должность, вот что… А Маняня твоя ничего тебе не скажет, вместе пили… Семейный праздник.

– А как же мы… здесь? – робко спросил козелок.

– Из-за тебя, сволочь! – так же мрачно сказал бас. – «Пойдем сирени женам наломаем…» Дур-рак!.. Там у них водка еще осталась на столе. Литра полтора… С небольшим…

– Ну и?… – перестав всхлипывать, с некоторой надеждой спросил козелок.

– …! – срифмовал бас. – Водка, говорю, у жен осталась, вот что…

– Так мы же за сиренью пошли! – обрадованно вскочил козелок с койки, подхватил простынь и, завернувшись в нее, принялся взволнованно расхаживать по камере. – Цветы для женщин! Благороднейший поступок!.. У нас вины ведь нет перед Маней, правда, Влас? Наоборот!.. А водка что… Не пропадет. Они ждали-ждали и спать полегли, Влас…

– Выжрали! – уныло сказал бас. – Пока мы тут мучимся. И сирень твоя дрянь, и дом твой дрянь. Прах твоему дому…

– Мир моему дому! – ничуть не обидевшись, весело возразил козелок. – А водка наша целехонька, женщины до водки не охочи…

– Бабы до водки не охочи? – горько усмехнулся бас. – Спи давай. Да думай, чем завтра похмеляться будем…

– Спать-спать-спать-спать… – радостно бормотал козелок, запрыгивая в постель. – Найдем завтра, Власок… Найде-ом… А теперь спать! – приказал он себе и в тот же миг засопел ровно и покойно.

Бас еще с полчаса ворочался с боку на бок, скрипел казенными пружинами, вздыхал, а потом тоже затих.

Родионов лежал с открытыми глазами, глядел в потолок и думал. Разговор двух приятелей немного развлек его и тоска теперь была не такой острой. Самое главное, у него была Ольга. Ни у кого в мире Ольги не было, а у него была. И это самое главное и существенное. То, что его избили в милиции, еще не трагедия. Всех бьют. Вопрос, за что взяли? Эта мысль донимала с самого начала, но никакого путного объяснения найти он не мог, поскольку явных преступлений за собою не знал. Может быть, чей нибудь наговор? Или проделки тестя? Месть? Тесть – месть. Что ж, рифмуется… Или у них там произошла какая-то путаница. Ничего, правда сама за себя скажет. Разберутся…

С этой наивной надеждой, с которой многие поколения русских людей безропотно шли на муки и гибель, он незаметно заснул.

В девять часов утра загремели ключи в дверях, всем троим обитателям камеры была выдана их одежда.

Мрачный бас оказался человеком несоответственно шуплым для своего голоса, щуплее даже козелка. Козелок был упитан, весел и общителен. Сержанта, выдавшего им одежду, назвал «любезнейший». Много острил, впрочем, довольно плоско. Подмигивал Павлу, добродушными тычками подбадривал своего друга, пощелкивал подтяжками по своему плотному животику, потирал ладони, словом, вел себя как человек, которому неожиданно и крупно повезло.

– Александр Сергеевич! – представился он Павлу, насильно пожал руку, подмигнул и пошутил. – Но не Македонский!

– Родионов! – сказал, заглянувший в камеру майор с папочкой под мышкой. – Прошу.

У Павла засосало под ложечкой от этого вежливого обращения. Значит, дело было действительно серьезным.

Майор предупредительно, с легким полупоклоном пропустил его вперед, затем нагнал и молча пошел сбоку, жестами указывая дорогу. От него исходил свежий запах «Шипра». Открыл дверь в кабинет и снова пропустил вперед.

– Присаживайтесь!

Павел сел на краешек стула, опустил голову и стал разглядывать свои ладони.

– Павел Петрович! – бодрым голосом сказал майор, усаживаясь за стол. – Тут, видите, небольшая ошибка вышла… Казус, так сказать, приключился. С Клещом вас перепутали. Капитан Серов напутал. Он сурово наказан, вернее, обязательно будет наказан по служебной линии. Так что вы невиновны.

– Невиновен, – тихо повторил Павел, не поднимая головы.

– У меня все, – сказал майор. – Вы свободны.

– Свободен, – снова повторил Павел и шевельнулся. – Могу… идти?..

– Разумеется, – уже другим, деловым тоном подтвердил майор, роясь в столе, что-то напряженно ища. – Ч-черт, вечно эти бланки запропастятся черт знает куда… Ступайте-ступайте…

Родионов пошел к выходу. Шел он не очень решительно, как будто ожидая то ли выстрела в затылок, то ли того, что его сейчас окликнут и заставят вернуться обратно.

– Постойте, – сказал он, открыв уже дверь и оборачиваясь на занятого майора. – У меня с собой деньги оставались… Мне их не выдали… Где бы… нельзя ли…

– А вот это уж я не знаю, батенька! – майор возмущенно откинулся на спинку кресла и развел руками. – И потом, это не по моей части. Вот Серов выйдет на дежурство – к нему. Он ваше дело вел…

– Спасибо, – сказал Родионов, закрыл за собою дверь и вышел на свободу.

Пес с ними, с деньгами, думал он, дело наживное. А боль рассосется, вот сейчас разогреюсь хорошенько скорой ходьбою…

Проходя сквозь приемный покой, косо глянул на деревянную скамью – там, кажется, сидели все те же люди. Дежурный, правда, был уже другой, свежий и поджарый.

Глава 11
Фуфель

Как ни странно, но неприятные события прошедшей ночи стали забываться и выцветать довольно быстро, и через какое-то время Родионов заметил, что и самому ему они кажутся уже только бледным далеким воспоминанием, едва ли не сном. Выйдя на улицу и шагая к себе домой он представлял, как будет рассказывать эту историю соседям, во всех скорбных подробностях, как будет охать, крякать и вздыхать Кузьма Захарьевич, негодуя и переживая за честь мундира, пусть даже и милицейского. Но входя уже в дом, он поймал себя на том, что целиком поглощен волнующими воспоминаниями о вчерашнем дне и ни капельки не переживает о столь неудачном вечере и ночи, проведенной в темнице.

Ему хотелось теперь поговорить с кем-нибудь об Ольге и о том, что произошло между ними, но говорить об этом было совершенно не с кем, кроме как с самой Ольгой. Круг замкнут, думал Павел, сидя уже на кухне за чашкой чая, и ему нравилось, что круг замкнут, и замкнут именно на ней. Это была очень хорошая, надежная, прочная замкнутость…

Он с особенным удовольствием прихлебывал чай, поглядывая на хлопочущего у плиты Кузьму Захарьевича, на Степаныча, хлебавшего в уголке свою похлебку, на Стрепетову, которая сидела напротив и, держа на коленях капризного злобного пуделька, кормила его из ладошки кормом для кошек.

– А тогда в Астрахани как раз холера была, – краем уха слышал Павел повествовательный голос полковника. – Так вот, значит…

– Холера ясна? – встрял Степаныч, оторвавшись от миски.

Полковник передернул плечами, укоризненно глянул на Степаныча и замолчал.

– Кушай, кисанька. Ешь, моя хорошая… – приговаривала Любка Стрепетова. – Душенька ты моя…

Юра Батраков пыхтел сигаретой у распахнутой форточки, прислушивался к воркованиям Стрепетовой, желчно поигрывая желваками, и изредка бросал косые взгляды на пуделя.

Тот с треском грыз сухой корм, и, встречая эти взгляды, замирал с набитой пастью, пялился на Юру и сдавленно рычал.

Батраков не выдержал, вышвырнул окурок в форточку и быстрыми шагами вышел из кухни.

– Ешь, ешь, – успокоил Пашка оцепеневшего пуделька.

– Я, Паш, когда-нибудь точно его порешу, – кивнула Любка в сторону дверей. – В афекте. Он мне в каждой мелочи старается насолить. Вчера Егорушка спрашивает у него, какого роста Вий?

– Приземистый, горбатый… – Родионов задумался…

– Ну вот… А эта сволочь на меня показывает, вот, дескать, с нее примерно… И все с ухмылочкой такой поганенькой, ты же сам знаешь все эти его ухмылочки…

– С Любку Стрепетову Вий, – вставил Степаныч. – Это у Юрки представление такое. А я вот, между прочим, видел этого Вия своими глазами. И не в кино. В Коми ССР. Хотя, может, это просто горбун был, но какой, Паша! Вот уж горбун так горбун. Три горба, представьте себе…

Собака вдруг рванулась из рук Любки, громко взвыла, шлепнулась на пол и забилась в кашле, после чего поползла под стол и, откашлявшись, залаяла, наконец, в полную силу. Стрепетова ахнула и, роняя корм, тоже полезла под стол выручать собаку. Павел обернулся.

В дверях кухни торчал высоченный и тощий как жердь человек.

Несмотря на то, что утро было уже довольно позднее и жаркое, на нем был застегнутый под горло брезентовый таежный плащ, бурый и жесткий, протертый на сгибах рукавов. Плащ этот поражал с первого же мгновения, он стоял колом, и казался снятым с какого-нибудь чугунного памятника, настолько был тяжел и бездвижен.

Обладатель его, темноликий, с резкими словно высеченными из камня скулами, с глазами, посаженными близко и чуточку косо, мрачно оглядел кухню, не обратив ни малейшего внимания на застывших от удивления людей. Взгляд его скользнул по потолку, спустился чуть ниже, обшарил углы и наконец остановился в простенке между шкафчиками.

– Ага! – сказал человек удовлетворенно и при этом алчно дернулся его кадык и блеснули в глазах две темные искорки.

– Ага! – повторил он и вытянул губы трубочкой.

– Позвольте поинтересоваться… – начал было полковник Кузьма Захарьевич, но человек упредил:

– Угорелов! – и ткнул пальцем себя в грудь, оглядывая сощуренным взглядом газовые плиты. Кузьма Захарьевич, не сводя глаз с гостя, тоже почему-то ткнул себя пальцем в грудь и, оглянувшись на настороженных людей, продолжил смелее:

– Кто вас, собственно говоря?.. Я по крайней мере что-то не… А поскольку здесь коммунальная…

И вновь не дал ему закончить Угорелов, вытащил из кармана плаща бумагу, сверился и произнес тускло:

– Будем говорить, заказ на уничтожение бытовых насекомых с предоплатой. Заказчица К.К.Розенгольц…

– Это про которого Фомич говорил, – догадался Родионов. – Клопомор!

– Это, молодой человек, смежная профессия, – мельком взглянув на него обронил Угорелов. – Я не из этих, нынешних, – продолжал он, продвигаясь по кухне и гремя полами своего плаща. – Пшик-пшик, год гарантия. Э-хе-хе, – покачал он головой горестно и сокрушенно. – Против таракана «пшик-пшик», и год гарантия. Беда. Я по-старинному. Будем говорить, батя у меня. Дед… Корни все оттуда…

– Но ведь Клара Карловна, не далее, как…

– Если это безопасно для домашних животных, – вступила в разговор Любка, успокаивая дрожащего пуделька, – то тараканов, Кузьма Захарьевич, действительно не мешало бы поморить…

– Я по-старинке, – не обращая на нее никакого внимания, говорил Угорелов печальным бесцветным голосом, – у меня, будем говорить, все просто. Честно. Зачем мне гарантия? Вот моя гарантия – квач!

Он отогнул полу плаща, вытащил из бидончика, что висел у него на поясе, палку с намотанной на конце тряпкой, с которой закапала коричневая жидкость.

– Квач! – повторил он… – Да вот еще рамка от деда досталась, а тому от прадеда, – Угорелов возвратил свой квач в бидон, извлек из кармана проволочную рамку и пояснил: – Определять места скопления. Я с окраин начну.

С этими словами он направился в коридор. Вслед за ним, оставив свою миску, отправился и Степаныч, любивший посмотреть на работу других со стороны, а при случае и подать добрый дельный совет. Родионов тоже выступил в коридор понаблюдать за действиями Угорелова.

Тараканомор шел медленно, замирая и поводя рамкой из стороны в сторону. Иногда, оглянувшись на Степаныча, вытаскивал свой квач и тыкал в углы, снова отступал и прислушивался, принюхивался, приглядывался, бормоча какие-то свои профессиональные заклинания.

Порой вместо неразборчивых заклинаний он начинал ласково и жалостливо припевать:

– Ах вы, мои миленькие!.. Ах вы, мои невестушки!.. Засновали, мои сиротушки, забегали…

Никакого, впрочем, особенного оживления тараканов Пашка не заметил. Тараканомор, однако, обильно кропил пустые углы и выступы.

Оглянувшись на следовавшего за ним по пятам Степаныча, признался:

– Иной раз травишь, а жалко их. Они, будем говорить, полезные, микробов едят…

– Вишь, какое коловращение природы, – изумился Степаныч. – Ну а, к примеру сказать, муха. Зачем такое существо?

– Муха существо, к сожалению, малоизученное, – объяснил Угорелов. – Известно ли вам, что крепкая здоровая муха способна прожить триста лет?

– Триста лет!? – еще больше изумился Степаныч.

– Но и это не предел, – продолжал Угорелов, почувствовав в собеседнике слушателя заинтересованного и благодарного. – При хорошем уходе, при полноценном питании муха, будем говорить, как существо летающее, способна… способна… – он остановился перед дверью комнаты Розенгольц, поднял вверх руку, делая знак Степанычу замолчать, и прислушался. Прислушался и Степаныч, тоже подняв вверх руку и приняв точно такую же позу, что и тараканомор.

Изнутри комнаты раздался довольно отчетливый чох.

Оба вздрогнули. Тараканомор осторожно приложился глазом к замочной скважине, но ничего подозрительного не обнаружил, никакого одушевленного движения.

– Там старуха у нас была. Покойница… – начал было объяснять Степаныч…

– Ага, – произнес Угорелов и двумя движениями обмазал косяки и висячий замок. – Здесь надо особо поработать. Они в стенных пустотах могут захорониться…

Угорелов засунул квач в бидон и запахнул полы плаща. Подошел к стене и сантиметр за сантиметром стал простукивать ее костяшками пальцев.

– Странное дело, – обратился Степаныч к Угорелову, – нежилое помещение, а все вроде там что-то обитает. Не первый раз уже слышу…

– Они в печах любят гнездиться, – заметил Угорелов. – Вот в старых домах, где печь есть, их там, тараканов этих… Недаром бытует в народе выражение «тараканы-сверчки запечные». Народ зря не скажет…

– А у старухи и печь есть, – обрадовался Степаныч. – Точно! Остаток печи…

– А нет ли у вас ключа от этой комнаты? – спросил Угорелов, обернулся к Степанычу и осекся…

За спиной Степаныча стоял Юра Батраков с монтировкой в руках и в упор разглядывал тараканомора.

– Ну что, Фуфель, – тихо и раздельно сказал Батрак. – Тараканов, значит, теперь морим… Ну-ка верни людям вещи. Крысятник!

– Пардон, – произнес Угорелов, быстро сунулся в карман, вытащил несколько наручных часов и протянул их Степанычу. – Сами разбирайте, где чьи… Я, Батрак, не знал, что ты тут… Пардон…

Он поднял руки и, отступая от Юры, боком стал продвигаться к выходу. – Мне сказали, ты в рейсе…

– Еще раз увижу, прибью, – пообещал Батрак. – Ты чем тут квартиру намазал?

– Понял, все понял, – закивал тот. – Ерунда, квас. – И, согнувшись пополам, Фуфель выскользнул из квартиры.

– М-да, – сказал Юра, проводив его взглядом. – Не за этим он приходил, явно не за этим… Тут что-то серьезнее.

– Ключи просил от комнаты, – пожаловался обескураженный Степаныч, застегивая на руке часы. – Когда успел снять, я и не заметил… Это Любки Стрепетовой, это вот командирские, полковника… А вот твои, Паша…

– Колоритная фигура! – восхищенно сказал Родионов.

– Фуфель и есть Фуфель, – сказал Батраков. – У него, Паша, чутье. Он просто так не приходит. Дай-ка ключи, Степаныч…

Он вошел в нежилую комнату, остановился посередине. Жильцы столпились у дверей, покашиваясь на торчащий у стены гроб, на сваленные в углу шкуры лисопеса и не решаясь перешагнуть порог.

– Никого, – с некоторым разочарованием произнес Степаныч. – Пусто.

– Юра, – не выдержал Пашка, – давно хочу тебя спросить вот о чем… Ты вроде бы нормальный человек, книги читаешь… Откуда ты всех их знаешь, Фуфелей этих? Какая связь между вами?

– Дело прошлое, Паша, – сказал Батраков, присел на корточки у стены и стал подкидывать спичечный коробок. – Дело прошлое. Жизнь так сложилась. Лучше не спрашивай…

– Ладно, не буду, – согласился Родионов и кивнул на гроб. – А что там со старухой? Сколько уж дней прошло…

– В морге, наверно, – равнодушно сказал Юра. – Сам знаешь, бюрократия кругом… Да и кому до нее есть дело?… Ты у полковника спроси, он же связывался с этой организацией. Старых большевиков, что ли…

– А пойду-ка, действительно спрошу, – поднялся Павел. – Нельзя же век с этим гробом жить…

– Увы, – развел руками полковник. – К сожалению, нет такой организации. Ни у нас в Москве, ни даже за границей… Нет ее и точка. И заметьте себе, старушка до сих пор не предана земле.

– Да, – сказал Павел. – Гроб и поныне там…

– Охладели они к старушке. А между тем кое-какая суета происходит вокруг ее обиталища. То люстра исчезнет самым таинственным образом, то лезут туда настырные новоселы, то Фуфели появляются… А то, представьте себе, в комнате у самого приближенного к старушке человека производятся по ночам некие таинственные оперативные мероприятия.

– Я, конечно, редко запираю… Но что-то я не заметил, чтоб в моей комнате что-то происходило, – Родионов недоверчиво поглядел на полковника.

– Вы не слишком наблюдательны для писателя, – сказал Кузьма Захарьевич. – Да вас, между прочим, в ту ночь дома не было…

– Я в Барыбино был, – вспомнил Родионов. – На даче этой самой Розенгольц.

– Так-так-так, – заинтересовался Кузьма Захарьевич. – У нее, стало быть, и дачка имелась.

– Да, развалюха… Никто про нее не знает.

– Это хорошо, – полковник прищелкнул пальцами. – Это очень даже хорошо… Вот что, Павел… Я вам прямо скажу, без всяких сюжетов – будьте предельно внимательны и осторожны. Не хочу нарушать ваших идеалистических представлений о жизни, а то, чего доброго, и писать-то с тоски бросите, но все-таки будьте осторожны. Мне кажется, в доме нашем в очень скором времени могут произойти самые неожиданные события, так что имейте это в виду. И еще… Лучше будет, если о нашем с вами разговоре никто не узнает. Я должен отлучиться на пару дней и потому вы останетесь временно без всякой защиты и опеки…