Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Глава 13
Крупные купюры

На следующий день среди множества ежедневных новостей промелькнуло в московских газетах сообщение об автомобильной аварии, случившейся на Минском шоссе, к западу от столицы. Вишневого цвета спортивный «Шевроле-Корвет», преследуемый милицейским «уазом» вылетел на встречную полосу и врезался в тяжелый грузовик, следовавший из Варшавы с грузом фальшивого коньяка «Наполеон». Водитель «уаза» майор милиции Бут не справился с управлением. Оба оперативных работника – майор Бут и капитан Раков, находившиеся в машине, погибли, до конца выполняя свой профессиональный долг…

Событие это вероятно и не заслужило бы особенного внимания прессы, если бы человек, сидевший за рулем того самого «Корвета» был рядовым гражданином, каким-нибудь, к примеру, разбогатевшим «челноком» или мелким московским сутенером. Но в том-то и дело, что погиб в этой аварии не кто иной, как Филимонов Илья Артамонович. «Трагически погиб» – по выражению газетчиков.

Как будто бывает для человека гибель не «трагическая».

Первым свидетелем происшествия, вернее самых свежих его последствий, оказался водитель из соседнего колхоза «Путь Ильича» Плешаков Михаил Михайлович, появившийся здесь со своим ЗИЛом буквально через три минуты после столкновения.

Он выехал из мирного придорожного лесочка, все еще продолжая мысленно доругиваться со своей супругой, с которой расстался накануне, бухнув дверью и крикнув на прощание: «А чтоб ты сдохла!..», на что услышал в ответ справедливое: «А чтоб и ты сдох!..» Страшные эти слова произнесены были, в общем-то, совсем без злобы, по крайней мере со стороны Михаила Михайловича Плешакова, а от одного только похмельного раздражения, а еще лучше сказать – просто по житейской привычке. Сказалось, да и позабылось тут же. А смерть-то, выходит, совсем неподалеку была, всего лишь в двух километрах от поссорившихся супругов, и как знать, не отвлекись она в тот момент на Илью Артамоновича Филимонова, может быть, точно послушалась их слов и навестила либо супругу Михаила Михайловича, либо даже и его самого.

Михаил Михайлович открыл боковой стекло и встречный ветер, врывающийся в кабину, очень скоро развеял последние остатки его дурного расположения.

Михаил Михайлович попробовал даже что-то насвистывать, хотя музыкального слуха был лишен напрочь. Однако, приметив издалека тяжелую фуру, боком застывшую на шоссе, и перед нею ярко-красную изуродованную иномарку и завалившийся в сторонке «уазик», он замолчал, крепко сжал пересохшие губы и прибавил газку.

Надо ли говорить о том, что вид чужой неудачи приятно будоражит и веселит нервы посторонних случайных свидетелей.

Притормозив метрах в десяти от места происшествия, Плешаков, не заглушая мотора, спрыгнул на землю, оставив на всякий случай кабину открытой, и направился к растерянному водителю фуры, который сновал подле искореженного «корвета», касался ногтем то капота, то заклинившей двери и тотчас отдергивал руку, точно его било током. Затем оглядывался на расплющенный «уазик», но не решался к нему подойти. Востроносый, с взъерошенной маленькой головкой, был похож он на встревоженно скачущего воробья.

При приближении спокойного Плешакова он обрадовался появлению живого человека, побежал навстречу и затараторил дрожащим голосом, без всяких предисловий:

– Они, главное, сволочи такие, в лоб мне! – при этих словах водитель ударил себя кулаком по лбу.

– В лоб, говоришь? – с сомнением произнес Плешаков, оглядываясь на пустынное в этот час шоссе.

– Я вправо, он вправо, – говоря это, водитель наклонил туловище вправо. – Я левей, он туда же, и-и… – Тут водитель забежал вперед, клюнул носом в грудь Плешакова и закрыл глаза.

Все эти наглядные объяснения, казалось, не произвели на Плешакова никакого впечатления, он молча отстранил собеседника и, пригнувшись, заглянул в салон иномарки. Холодок пробежал по его спине, когда увидел он лицо пострадавшего.

Но вовсе не кровавые порезы на лбу и на щеках так поразили Михаила Михайловича, положим, к крови-то он в последнее время пригляделся и привык, страшнее всего в лице этом было выражение полного презрения к собственной смерти, которое в иных случаях означает точно такое же презрение и к жизни других людей. Плешаков, как человек бывалый, не чуравшийся тюрьмы, отлично в этом разбирался.

Из салона, навалившись щекой на баранку, глядела на него мертвая разбитая морда с двумя брезгливо застывшими складками у рта. Темные очки сбились набок, а поверх них мерцали круглые и незрячие совиные глаза… Мысок коротко стриженных серых волос вылезал на середину лба, именно так бывает у сов, а аккуратный крючковатый нос с острым кончиком придавал лицу покойника выражение хищное…

– В лоб, говорю, мне, – потормошил Плешакова водитель и Михаил Михайлович судорожно втянул ноздрями воздух, с трудом освободившись из-под гипноза мертвых глаз, наклонился еще ниже и перевел взгляд влево.

Рядом, на сидении для пассажира, с запрокинутой головою полулежала молодая женщина дивной красоты, губы ее были слегка приоткрыты и странная горькая усмешка еще жила в уголках этих губ…

Плешаков протянул руку, крепко двумя пальцами схватил ее за шею, проверяя пульс.

– Н-да… – Плешаков передернул плечами и снял фуражку. – Крутой, видать, бандюга…

– Мести боюсь, вот что… – упавшим голосом произнес водитель фуры. – Смерть не страшна, а вот мести боюсь, – повторил он обреченно.

– Да, дело тухлое, – безжалостно согласился Плешаков. – Что везешь-то?..

– «Наполеон». Коньяк… Будь он проклят!.. Не хотелось мне в этот рейс! Еще жена говорит…

– Знаем, что жена говорит, – перебил Плешаков и сплюнул сквозь зубы. – Напарник-то где твой?

– Спит, сволочь такая!.. Не добудишься. С утра нажрался…

Михаил Михайлович сосредоточенно нахмурился, стал шевелить губами, как будто перемножая что-то в уме, еще раз оглянулся по сторонам, затем надел на голову фуражку и хлопнул в ладоши.

– Ладно, волоки пару бутылок, есть одна мысль…

Водитель, с напряженным вниманием наблюдавший за его действиями, обрадовался непонятно отчего, глаза его блеснули робкой надеждой, и он послушно побежал за коньяком.

Михаил Михайлович сунул голову в салон сквозь разбитое лобовое стекло, движимый возникшей внезапно корыстной мыслью, нельзя ли чем-нибудь поживиться, поскольку мертвым все равно лишние вещи ни к чему. Он попытался выдрать мурлыкающую магнитолу, но не успел, вернувшийся водитель фуры постучал бутылкой по его спине. Плешаков с досадой обернулся…

– Уже? Пойдем-ка, на ментов глянем…

– Иди ты, я здесь постою пока…

Плешаков отправился к поверженному «уазику», обошел его вокруг, сунул руку в кабину.

– Ни хера себе! – крикнул он, вытаскивая ворох каких-то радужных бумаг. – Ах же ты елки-моталки!

– Что там!? – не выдержал водитель фуры и двинулся к Плешакову.

– Купюры! – идя ему навстречу, пояснил Михаил Михайлович. – Крупные купюры, золотой заем… Давай, брат, свой коньяк.

– Слушай, а какого рожна я должен тебе… – отступая, сказал водитель фуры, но Михаил Михайлович, не дав тому закончить вопроса, сказал тоном решительным и деловым:

– Так. Стой здесь. Ничего не трогай. Я мигом… Считай пока деньги. – он сунул за пазуху опешившему водиле ворох денег, выхватил коньяк, подлетел к своему ЗИЛу, забрался в кабину и дал задний ход. Через минуту, лихо развернувшись, он пылил уже по своей проселочной дороге, удовлетворенно поглядывая на лежащие рядом с ним на сидении тяжелые пузатые бутылки и напевая бодрую мелодию без слов. На одно мгновение возникло перед ним печальное лицо дивной красоты, он запнулся, но тотчас, прибавляя газу, запел в полный голос, размышляя уже о том, что не мешало бы одну бутылочку припрятать на вечер или же, еще разумнее, выменять ее на две водки.

А может, и на три, если удастся. На три, оно, конечно, было бы лучше, думал Плешаков. В любом случае – удачный день. Во-первых, не пришлось ехать далеко, во-вторых, денежки, настоящие денежки, а не какие-то пустые бумаги, остались при нем в целости…

Минут через сорок к месту происшествия на шоссе прибыла, наконец, машина ГАИ и после необходимых в таких случаях формальностей и протоколов, водителя фуры отпустили, не найдя за ним никакой вины. Напарника его, к сожалению, так и не добудились. Погибшие тела были извлечены и отправлены, куда следует, а то, что осталось от «корвета» и «уаза» увезла в неизвестном направлении грузовая платформа.

Вечером того же дня по всем московским программам уже передавалась новость. Дикторы сообщали о некоторых «загадочных обстоятельствах», при которых погиб один из влиятельнейших авторитетов преступного мира, известный даже и в высоких политических сферах, легендарный человек и выдающаяся в своем роде личность – Филимонов Илья Артамонович.

О белокурой женщине, бывшей с ним, не было сказано ни слова.

Люди, неожиданно потерявшие близкого человека, погибшего из-за какой-нибудь нелепой случайности, склонны снова и снова возвращаться к тем мелким событиям, которые происходили накануне. Ах, если бы он подольше поговорил по телефону, или опоздал на тот проклятый трамвай, или поехал на такси, а не в метро, или просто шагнул в сторону, тогда бы не случилось с ним то, что случилось… И неужели, неужели вся предыдущая жизнь была только цепью репетиций и приготовлений к этому роковому смертельному случаю? Да не может такого быть!

Может.

Более того, все, что происходит, а также все, что не происходит с каждым из нас, основано на несокрушимых закономерностях и не бывает здесь никаких случайностей. В эту пропасть лучше не засматриваться, но нет сил удержаться от искушения.

Если задаться заведомо недостижимой целью – проследить и прощупать всю цепь причинно-следственных связей любого, даже самого ничтожного события, то мысль человеческая, в теории, неизбежно должна дойти до того исходного момента, когда был сотворен зримый мир. Другой же конец этой логической цепи, по той же теории, теряется в апокалиптическом огне.

Стало быть, нет на земле ничего ничтожного и маловажного, все пронизано и одухотворено неким высшим смыслом, постичь который ум не в состоянии, а потому оставим это ненужное занятие и с легким сердцем вернемся в реальный мир. Но и тут ждет нас недоумение, как только начинает мысль ощупывать этот самый реальный мир – он вдруг теряет осязаемую плотность, уходит меж пальцев, ускользает… Где та реальность, что была год назад, да что там год, – минуту назад!.. Да ведь ее уже нет нигде, была да сплыла, протянул руку и схватил – пустоту, призрак.

Только память, только образ, только чувство…

Часть шестая

Глава 1
Виртуальная реальность

А Родионов все никак не мог… как-то распались время и пространство и он потерял свое место…

Он не мог бы сказать точно, где он теперь находится и который теперь час… Два первые вопроса, которые приходят в голову…

А Родионова допрашивал в отдельном кабинетике улыбчивый следователь в белом халате, притворяясь добрым и обаятельным. И вообще, все здесь было лживым, ненастоящим, притворяющимся…

Кроме, разве что никелированного пыточного инструментария, поблескивающего в стеклянном шкафу за спиною у следователя.

– Фамилия.

– Родионов Павел Петрович. Литератор. Дубль два…

«Эх, зачем было про дубль два!» – досадовал Павел, понимая, что проговорился, что нельзя, никак нельзя этого делать.

«Но военной тайны не предам!» – твердо решил он и стиснул зубы, не в силах оторвать взгляда от инструмента для пыток, нарочно выставленного напоказ. Но не совсем напоказ, а только малой частью… Все остальное скрыто было там же за белой занавесочкой. «О, они тонкие психологи!» – вынужден был признать он.

– Возраст.

– Двадцать семь.

Следователь задумался, глядя на Пашку чуть выпученными бараньими глазами, а затем сказал с укоризной:

– У вас фамилия крепкая – Родионов. Сильный род. А вот имечко подкачало. Такое слабое, вялое, вырожденческое имя – Павел. Паша…

– Не ваша забота, – огрызнулся Павел.

– Не наша забота, не наша забота, – задумчиво повторил следователь и, усыпив таким образом бдительность Родионова, стукнул изо всех сил кулаком по столу, вскочил с места и заорал, багровея от собственного крика:

– А зачем старуху-то? А? Старуха-то здесь при чем?!

– Старуха-то здесь при чем? – отчаянно заорал и Павел прямо ему в глаза. – А при том, что никакая это вам не старуха! Это идея! А всякая идея питается кровью и человечиной, да будет вам известно!..

– Да будет нам известно?.. Да! Будет нам известно. – твердо сказал следователь, опускаясь на место.

– Но это не я ее… Я не убивал. Она сама…

– Так-так… Сама, стало быть… Как унтер офицерская вдова. Сама умерла, сама себя высекла… А это что?! – следователь выхватил из нагрудного кармана смятый листок, весь в бурых пятнах кошачьего помета и показал издалека Павлу, опасаясь, как бы тот не выхватил из его пальцев вещдок и не съел. Бывали ведь и такие случаи в судебной практике…

– Ну и что? – усмехнулся Родионов. – Ну написано там «убить старуху»… Это же литература, идея. Не я первый…

– Ага! – обрадовался следователь. – Вот мы и проговорились, дружище! Стало быть, литература, идея… А кто только что чистосердечно признался в том, что всякая идея… Впрочем, все, довольно… Других доказательств не требуется. Подлежите гибели. Я как глянул на вас, сразу, с первого взгляда определил – этот точно подлежит… Вы погибнете.

– И вы погибнете! – нашелся Родионов. – Весь мир подлежит гибели, и вы в том числе. Так что напрасно вы злорадствуете.

– Вот как? – поразился следователь и надолго задумался. – А знаете, в этом что-то есть… – наконец признал он. – Что-то определенно есть… Некая идея… Тьфу ты! – спохватился он и ударил себя ладонью по лбу. – Что это я с вами тут разнежничался, у меня же для вас конкретное дело! Итак, вы обвиняетесь в убитии Розенгольц Клары Карловны, с целью овладения реквизированными ею сокровищами. Вот официальное заключение… На основании неопровержимых улик.

– Ну и что же у вас там за улики? – иронично спросил Родионов. – И потом, что это за слово такое «убитие»?

– Ага, начинаем снова вилять, к словам придираться! О, вы личность преступная, мы давно за вами следим. Во-первых, пьете…

– Пью, – признался Павел и вздохнул. – Пил, вернее… Больше не буду.

– Ну, положим, там вам и не дадут пить. Но к делу. Улики, к вашему сведению, следующие. Итак, я буду зачитывать, а вы говорите да или нет…

– Ну?

– Сломанная авторучка, некогда похищенная вами.

– Да, – опустил голову Павел.

– Прислонение к дверям.

– Что еще за «прислонение к дверям»? – не понял Родионов.

– В метро написано: «Не прислоняться»…

– Да, – сказал Павел. – Прислонялся…

– Приветствую, – одобрил следователь. – Далее… Листок календаря за 13 мая сего года, обнаруженный у вас в кармане.

– Да.

– Заявление Аблеева.

– Не знаю никакого заявления, – удивился Родионов. – Неужели и он против меня?

– А как же! Все против вас! Далее… Использование служебного положения с целью написания характеристик преступным лицам.

– Было… – признал Павел.

– Я просил вас только «да» или «нет», – строго сказал следователь. – Далее… Национализм!

– Нет, – подумав секунду, сказал Павел.

– Ну как же нет, если вы обидели лицо кавказской национальности! Не подчинились его законным к вам притязаниям. Преступно пренебрегли…

– Ну знаете…

– Мы все про вас знаем. Далее… Небрежительное отношение к работе.

– Да.

– У вас обнаружены краденые вами вещи, как то: разбитый термос, варежки, плащ, свитер, зубная щетка и прочее, прочее, прочее…

– Да, но они не краденые…

– «Если собственность, принадлежащая юридическому лицу, обнаруживается у иного лица, это есть кража». – процитировал следователь. – Далее… Использование чужого стирального порошка в личных целях.

– Да.

– Отлично! Распутные действия в отношении лиц противоположного пола в сауне.

– В сауне был, но действий никаких, насколько мне помнится…

– «Нахождение в сауне с лицами противоположного пола автоматически является распутными действиями», – прервал его следователь. – Да и еще раз да! Далее… Вот тут неясно… Пепел, серый пепел, найденный нами на вашей газовой плите… Это пока пропустим…

– Я могу объяснить, – тихо сказал Павел, – Это я сжег…

– Простительно, пропустим, – повторил следователь. – Это вопрос отдельный… И наконец – хищение госсобственности в особо крупных размерах: жесть строительная, десять тысяч стабилизаторов, имеющих военное значение…

– Десять там не было… – слабо сопротивлялся Родионов.

– Написано десять! Это документ… Далее… Простыня в кровавых пятнах. Откуда? Кровь не вашей группы…

– Это чужая кровь. И простыня чужая. Я в нее стабилизаторы…

– Отлично! Пишем: «кровь чужая…» Дело лепится! Х-хах-ха-а! Отлично! Вы имеете право на адвоката…

– Нет! – крикнул Павел, вскакивая с табуретки и дико озираясь. – Нет! Не нужно адвоката…

– Сидеть, гад! – отрезал следователь. – Сидеть… Вы здесь подсудимый, запомните это!

– Но за такие вещи, которые вы тут перечисляете может судить только Страшный суд! – отчаянно выкрикнул Павел. – Это не преступления! Это грехи. У вас, может быть, грехов еще поболее… – он запнулся и втянул голову в плечи, ожидая карающего удара, но на этот раз удара не последовало.

– А почем вы знаете, какой у нас тут суд? – медленно и раздельно произнес следователь. – Вы уверены в своих ощущениях? То-то же…

Павел затосковал. Повисло тяжелое молчание. Минуты через три следователь его нарушил.

– Ну все. Официальная часть закончена… Хотите я угадаю, о чем вы сейчас думаете? – проницательно глядя на Павла своими бараньими глазами, вкрадчиво и ласково проговорил он.

– Ну?

– Сейчас, в эту минуту, когда вы накануне гибели, более всего вам хочется… Более всего вам хочется… Вы думаете: «А хорошо бы сейчас где-нибудь за городом, хряпнуть рюмочку водочки в компании хорошеньких девиц…» К примеру, Ириши и Ольгуши… А? Верно, дружище?… Угадал?

– Мне хочется покоя, – тихо ответил Павел и закрыл глаза. – И не касайтесь дорогих для меня имен своими грязными устами.

– Покоя? – откуда-то издалека донесся голос следователя, и вслед за этим тот же голос исполнился тепла, заботы и участия, и по-хозяйски властно распорядился: – Воспаление головного мозга. Полный покой. Режим строгий, постельный.

– Куды ево? – спросил кто-то посторонний и равнодушный.

– В шестую палату, – не задумываясь приказал голос.

Глава 2
Пожар

И началось…

Как будто молния вспыхнула над городом, вспыхнула и не погасла, так ярко и празднично осветилось все вокруг, такие резкие и четкие очертания приобрело все вокруг, такими удивительными красками засиял мир.

Во дворе стояли две пожарные машины, вокруг них суетились люди, разматывая серые шланги, а из разбитого оконца общей кладовой на первом этаже, где спокон веку жильцы хранили старые газеты, сношенную обувь, тряпки, поломанные стулья и всякий прочий житейский хлам – валил серый дым и время от времени оттуда вымахивали бледные языки огня.

– Пашка! – радостно приветствовал его Юрка Батраков. – Вовремя ты поспел! А у нас, вишь, пожар, – пояснял он торопливо и весело. – Это чернокнижник, его работа! Бегал все, предупреждал всех… «У нас, кричит, пожар, спасайтесь!..» Я главное, с похмелья, не пойму, в чем дело, а он крикнул и убежал наверх, к дантистам… Я окно выбил сдуру и сиганул прямо в майке. Хорошо, штанов по пьянке не снял, в штанах спал…

– Ты-то что веселишься? – рассеянно оглядываясь вокруг и тоже улыбаясь, спросил Родионов.

– Так пожар же, говорю, Паша! – пояснил Юра, близко заглядывая ему в лицо. – Вся Россия полыхает!.. Бор сожгли, а соловушек по гнезду плачет…

– Это ты хорошо сказал, – одобрил Павел. – Бор сожгли, а соловушек по гнезду плачет. Это хорошо…

Ударили струи брандспойтов, милиция стала отгонять любопытных, и толпа подалась ближе к улице. Галдели бестолково, бегали беспорядочно, собирались в кучки и рассыпались.

Кричал и Степаныч в толпе, возбужденно жестикулируя, цепляя пробегающих за рукава:

– У нас на целине фейерверк, мать его в душу! Сорок лет великого Октября! А тут Чумаков и высунься на собрании: «Выдать мне, говорит, сорок ведер солярки!..» Ох, отчаянный был мужик!.. Ближе, чем на триста метров подойти не могли… Фейерверк! Вот то был пожар, так пожар! Сорок лет великого Октября… Всем пожарам пожар… А это что? Тьфу…

Действительно, ничего серьезного не произошло, и возгорание было ликвидировано в пять минут. Сгорели только старые газеты, обуглились обои в темной кладовой да чуть подкоптилась обшивка над окном снаружи дома.

Пожарные оторвали несколько досок вагонки, вывернули зачем-то три листа жести на крыше, залили кладовую водой и утащили в суете статуэтку «Охотник с собакой» и бронзовый подсвечник из комнаты профессорши Подомаревой.

Вернувшись в дом и погалдев на кухне, жильцы успокоились и постепенно разбрелись по комнатам. И совершенно напрасно они успокоились. Очень скоро выяснилось, что последние события оказались намного страшнее, чем можно было предположить, и виною всему оказался – запах. Запах пожара и разора пополз по всем ближним кварталам, притягивая случайных прохожих, заставляя их делать крюка и заворачивать к обожженному дому.

Первые неприятности начались на другой же день, когда большинство жильцов неосмотрительно покинуло дом, отправившись в ЖЭК с коллективным заявлением о невозможности проживания в обгорелом строении, о скорейшем предоставлении всем отдельных квартир и т. п. Их успокоили, пообещали принять меры, но не ранее, чем через полгода, пока не достроится новый дом на окраине Москвы…

Но запах пожара, страшный, пробудивший атавистические инстинкты…

К их возвращению половина стены была уже зверски ободрана неизвестными злоумышленниками. А когда взбудораженные жильцы сунулись в кладовую, то долго молчали, глядя в земляную яму – пол бесследно пропал.

Долго сидели на кухне, натащив туда стульев из комнат, судили и рядили о происшедшем. Пили общий чай. Решено было дежурить по очереди, просить, чтобы установлен был возле дома милицейский пост, потребовать от ЖЭКа срочного ремонта… Один только Макс Ундер молча сидел в дальнем углу, не принимая никакого участия в обсуждении общей беды, и только когда все поднялись, чтобы разойтись по комнатам, тихо и страшно произнес:

– Не устоит дом.

– Что? Как? Что он сказал? – послышались голоса.

– Что сказал, то сказал. Ненавижу вас! – И Макс Ундер, ссутулившись, глядя в пол, вышел из притихшей кухни.

– Его работа! – пояснил Юра, когда шаги стихли. – Да еще чернокнижник, тот тоже мог… У него вещей нет, книги одни, что ему пожар… Рукописи не горят…

– Но предупреждать же надо! – возмутилась Стрепетова. – Мы бы тоже вещи к родственникам увезли. Сгореть же могли вещи.

– А дантистам-то каково! – мстительно сказал Юра. – Вот где добра-то народного, один рояль чего стоит!..

– Съехали твои дантисты! – перебила баба Вера. – Днем еще съехали, вон ее спроси, – кивнула она в сторону Подомаревой. – Те супостаты стены рушили, а эти свой живот спасали…

– Предатели! Их бы в военное время да у этой же стены! – бухнул Кузьма Захарьевич.

– Им что, дантистам этим, им квартиры на Чистых прудах обещаны, в самом центре, а нас всех в Матюги упрут, – напомнила баба Вера.

Что-то вдруг ударило в стену, послышался треск отдираемой вагонки, глухие воровские голоса.

– К бою! – приказал полковник и схватил с плиты сковородку. Быстро разобрали оружие и цепочкой, вслед за Кузьмой Захарьевичем Сухоруком двинулись наружу. В руках у Пашки почему-то оказался веник, но в уличной темноте гляделся он громадной неясной алебардой. Юра нес гантели.

На улице полковник знаками приказал войску разделиться. Основная сила двинулась вдоль стены, человек пять пошли в обход, возглавляемые Стрепетовой.

– В случае чего, орите что есть мочи, – напутствовал полковник.

– И ты, старая карга, иди с ними, – велел Степаныч Подомаревой. – В бою всякий клок дорог. А я тут с крыльца корректировать буду…

Что-то тяжко обрушилось в стане врагов, там глухо заматерились. Полковник кинулся вперед, за ним, натыкаясь и хоронясь в темноте друг за друга, двинулось все ополчение.

В сыром тумане светились далекие фонари, желтели окна соседнего кирпичного дома, дребезжал мирный трамвай, заворачивая за угол. Вся великая страна дремала у телевизоров…

Громадная, увеличенная туманом фигура полковника нырнула за угол и тотчас же раздался его трубный голос:

– Стоять! Ни с места! Руки за голову!

– У-гу-гу-гу-гу! – по-индейски хлопая себя ладошкой по губам взвыл за спиной у Родионова Юра. И заполошно где-то далеко за домом отозвались, завизжали женщины.

– Атас! – крикнул чужой воровской голос. – Менты сзади!

Глухой шум борьбы послышался оттуда, где кричал полковник. Пашка бросился в темень наугад и сразу же налетел на какой-то проворный двигающийся куль, упал на него сверху и, откинув в сторону веник, стал хватать руками. Куль взвизгнул и коротко цапнул Пашку зубами. Он неожиданности Пашка расслабил хватку, и куль, не переставая визжать, метнулся прочь, и тут же кто-то ударил Родионова по спине тяжелой гантелей, в глазах у него потемнело.

Родионов успел подивиться неожиданному эффекту – все вдруг стало видно ему как днем – посреди сражения высился полковник, вздымая к небу дымящуюся сковородку. Он увидел старуху Подомареву, бессильно запутавшуюся в кусте сирени и пляшущих вокруг куста женщин. Увидел позади себя пригнувшегося в позе гориллы Юру, и последнее, что он увидел – четыре сутулых фигуры, драпающих с поля боя. В ту же секунду он потерял сознание, но успела еще промелькнуть в его меркнущем мозгу удовлетворенная мысль: «Наше племя сильное! Много-много…»

Очнулся он на диване в своей комнате.

– Жив! – сообщил Кузьма Захарьевич. – Сто лет проживет. Молодец!

Все жильцы тесно толпились у стола, галдели радостно и возбужденно. Юра со стаканом красного вина подскочил к Пашке:

– За победу!

Родионов присел на диване, взял стакан. Голова немного кружилась, но на душе было спокойно.

– За победу! – повторил он, поднимая стакан.

Выпили все, даже старуха Подомарева из своей фарфоровой чашки. Полковник пил стоя, с локтя. Голова его была забинтована, лицо багрово пылало.

– Друзья мои! – прогремел он, утерев губы. – Соратники дорогие… – голос его пресекся, он сглотнул и продолжал душевно:

– Что же мы раньше-то?.. Собачились, клеветали друг на друга, враждовали, можно сказать… Но перед лицом опасности, в смертельный миг… Спасибо всем! Как старый солдат…

Голос его еще раз пресекся, он махнул рукой и отвернулся. Все деликатно отвели глаза.

– Прости меня, что я тебя каргой обзывал! – решительно подошел Степаныч к Подомаревой и низко поклонился.

– Виват! – крикнул Юра. – Пей до дна!

Баба Вера, загадочно улыбаясь, встала и вышла из комнаты. Все переглянулись. И тут же из-за двери широко и вольно заиграла гармонь, дверь распахнулась от удара ноги и баба Вера, словно на ступе влетела в комнату, растягивая меха. Все сорвались с мест, Юра раскинул руки и притопывая ногой, пошел кругом. Следом поплыла Стрепетова, размахивая платком. Полковник подхватил с кресла профессоршу, завертел ее вальсе. Молча и сурово плясал татарин Касым со своею Айшой. Топтался посреди комнаты чернокнижник и даже Макс Ундер, сидя в дальнем углу, топал ногами в пол. Уперев руки в бока, набычившись пошел на косых каблуках скорняк. Дробно вылетел и Родионов, зверски осклабившись… Словом, все, что находилось в комнате пришло в движение. Плясали долго, пока баба Вера не стала сбиваться.

– Ох, уморилась! – довольно выдохнула она, ставя гармонь на пол. – Выпить надо! Давненько так не гуляла…

И снова пошло веселье своим чередом.

– Он на меня с ломом, падла! – кричал Юра. – А я гантелей ему по спине. Крякнул только, подлюка, и пополз куда-то… Надо утром проверить, нет ли трупа…

Постепенно веселье пошло на убыль, спели еще несколько песен. Хорошо прозвучал «Варяг», но особенно задушевно получилось «Враги сожгли родную хату…»