Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

Глава 3
Взгляд из-за штор

Утром Родионов перевернул очередной листок календаря и увидел, что лето кончилось.

«Что бы там ни случилось, она должна быть в Москве. Все пути ведут в Москву. Все возвращаются к первому сентября. Должна же она где-нибудь учиться. И даже наверняка, так и есть. Она учится. Она собирается выходить из дому и нужно ее перехватить, вот что… Возможно, эти рассуждения нелогичны, но в них есть резон. Нет особенной стройности и логики, но есть же тут хотя бы маленький резон, а это уже – шанс!..»

Ледяной ветерок тянул вдоль улицы, студил лицо, набивался в волосы. Пашка летящей нетерпеливой походкой двигался к цели своего назначения. Только бы не опоздать, не проворонить ее выход. Косное пространство нехотя поддавалось его усилиям, Он успел раз двадцать сбегать мысленно туда и обратно, злясь на неповоротливое тело, изо всех сил трудившееся, но мало успевающее. И тогда он не выдержал и перешел с ходьбы на размеренный бег. Но и теперь скорость его передвижения была по-прежнему удручающе медленной.

Чем ближе подходил он к цели, тем тяжелее давалась дорога. Время и пространство, словно сговорившись, дразнили его, растягивались и сгущались. И в самый невыносимый момент, когда он стал задыхаться от нетерпения, его муки наконец кончились. Он увидел впереди поваленный фонарь при входе во двор и три белые башни.

Родионов присел на фонарный столб, запахнулся поплотнее, приготовился к долгому ожиданию, но тут же встал. Принялся расхаживать взад-вперед, поглядывая в сторону высоких белых домов, пытаясь угадать ее окно.

Если бы она выглянула сейчас, хотя бы в щелочку между штор, он бы точно ее поймал!

Родионов распрямил плечи и стал прохаживаться медленнее. Он должен выглядеть уверенным и спокойным, а не каким-нибудь сутулым дерганым неврастенником.

Сердце его дрогнуло. Он замер и прислушался к себе. Да, это так – она сейчас точно глядела на него, и это длилось долго, почти целую минуту. Потом она отвернулась и отошла вглубь комнаты.

Как только Родионов понял, что она отошла от окна и скрылась от него за каменной стеной, он снова опустился на фонарный столб. Ноги не держали. Он стал ждать, когда она опять подойдет к окну. Но в этот день Ольга больше не подходила, потому что ни разу не ощутил он радостного напряжения в себе, хотя просидел, проходил, промаялся еще несколько долгих часов. Множество народу прошло мимо него в этот день, но среди всего этого множества не нашел он ни одной женщины хотя бы отдаленно похожей на его Ольгу. Врешь, старик, подумал Родионов. «Не четвертая, так пятая…» Все-то ты наврал.

Такой женщины не было и быть не могло.

К глухой торцевой стене ближнего дома снова, третий или четвертый раз за день подъехал крытый грузовичок и притиснулся задком к таинственной железной двери. Вновь там закипела слаженная молчаливая работа. Что-то грузили, позвякивая стеклом, изредка глухо покрикивая друг на друга. Родионов рассеянно наблюдал за погрузкой. Когда машина отъехала, дверь плотно захлопнулась, но спустя минуту приоткрылась и высунулось оттуда внимательное круглое лицо без примет и настороженно поглядело на Павла. Лицо скрылось, но тотчас взамен его высунулись в щель еще два лица, уставились на Родионова, пошептались о чем-то, покивали друг другу и одновременно втянулись обратно. Казалось, все три морды принадлежали одному существу, тулово которого находилось там, внутри, в темной глубине за железной дверью.

Павел вздохнул и отвернулся.

Он продолжал расхаживать взад-вперед, десять шагов к ее дому, но только до заповедной черты, до поверженного фонаря, десять шагов обратно. А потом, дойдя в очередной раз до фонаря, он развернулся, прошел десять шагов обратно и не остановился больше. По темнеющей улице побрел к троллейбусной остановке. Самое главное, что Родионов знал теперь точно – Ольга была там, в одной из трех белых башен.

На следующее утро повторилось то же самое. Родионов позвонил в редакцию, отпросился, сказав, что идет в библиотеку сверять тексты, а сам отправился на дежурство. И опять несколько недолгих мучительных секунд чувствовал он на себе ее внимательный взгляд. Один только раз за весь день. Но за эти недолгие секунды он успел определить, что Ольга там, в среднем доме, и находится она то ли на восьмом, то ли на девятом этаже. Больше ничего конкретного узнать и почувствовать ему не удалось.

А на третий день к нему подошли трое крепких, коротко стриженных парней, и один из них, тускло глядя Родионову в глаза, недобро предупредил:

– Что ты тут маячишь, шнырь? Еще раз увижу, прибью.

Двое других стояли рядом, запустив руки в карманы кожаных курток и так же недобро разглядывали Пашку. Родионов невесело усмехнулся, но сказал твердо и раздельно:

– Где хочу, там и хожу, – и быстро осмотрелся, ища на земле какое-нибудь оружие, годное для битвы – камень, забытый строителями, или обрезок арматуры, или кусок тяжелой сырой доски, желательно с торчащим гвоздем… Но ничего вокруг не было, кроме поваленного фонарного столба…

«Восьмой этаж, третий подъезд!»

Это мгновенное озарение было абсолютно достоверно. Он все-таки и теперь поймал ее взгляд, даже в эту неподходящую и неблагоприятную минуту, даже стоя спиной к ее окнам…

– Ах ты, стукачок! – перекладывая жвачку с одной стороны челюстей на другую, разозлился враг. – Ты гляди, Репа, обнаглел как!..

– Вот же гнус! – изумился Репа, недобро покачивая головой. – Ты че, конкретно, в натуре, наглеешь, типа…

– За угол! – приказал Родионов. – Тут слишком открытое место…

– Ну идем, идем, – согласился Репа, как бы подобрев и подтолкнул Пашку в спину, – идем…

В наступившей тишине где-то в соседнем доме распахнулось окно, и оттуда вырвалось нестройное мощное пение, визг гармошки, топот и пьяные веселые выкрики.

Родионов шел чуть впереди, а когда завернул за угол, то не успел даже обернуться…

Самое последнее, что успел он запомнить – «восьмой этаж, третий подъезд!»

Глава 4
У Иверской горели три свечи…

Пока Родионов приходил в себя, пока стоял он у родного тополя, обняв его дрожащей рукой, содрогаясь сердцем от внезапных порывов тоски, обиды и одиночества, в нем подспудно вызревал еще неясный ему самому, но опасный и окончательный план. Не было в нем никакой видимой логики, разумной связи элементов и деталей. Один-единственный образ овладел его сознанием, вокруг которого все группировалось и к которому привязывалось все остальное, еще туманное, расплывчатое, но пугающее.

«Ствол!.. Нужно добыть ствол…» – повторял он, чувствуя облегчение от того, что вот найдено решение, и решение это конкретное, вполне исполнимое. Наконец-то кончится вся эта неопределенность, вся эта игра вслепую, с неясными правилами и неизвестными последствиями.

Всякое внутреннее усилие и движение человека, даже если оно совершается в глубокой тайне, незаметно для окружающих – непременно вызывает к действию силы и энергии, о существовании которых он никогда и не подозревал.

– Ствол, – повторил он еще раз и оттолкнулся ладонью от шершавого бока «их дерева». Этим он как бы сталкивал себя с круга своей прежней жизни, вступая туда, где будет теперь все развиваться по смутному и страшному «плану». Что он будет делать с этим стволом, он еще не представлял себе, но по крайней мере средство было найдено. Никто не посмеет теперь отшвырнуть его с дороги, как щенка. Никто не отважится поглядеть на него вприщур, прикидывая, куда бы лучше ударить… Попробуй теперь останови меня, радовался Родионов и, улыбнувшись криво, проговорил вслух:

– Сумасшедший с револьвером. Это хорошо.

Только не себя! – отмел он дружеский вкрадчивый совет. И только не убивать никого… Но как же, зачем же тогда… В воздух! В воздух можно… Или в ногу…

Мысли его путались, ничего связного не придумывалось, и он снова и снова возвращался к исходному пункту своих размышлений, к единственной твердой опоре. «Ствол!»

Он добежал почти до дому, когда увидел сидящего за столом в соседнем дворе Длинного. «Ага! – на ловца и зверь! Отлично!..»

– Длинный! – сказал он без всяких предисловий. – Мне нужен ствол! Срочно…

– Привет, Паша! – сказал Длинный и затянулся сигаретой. – Срочно?..

– Привет! – поправился Родионов. – Конфиденциальность гарантирую.

– Паша, – сказал Длинный. – Поступи проще. Сделай себе рогатку…

– Эх! – вырвалось у Родионова. – Ничего ты не понимаешь. Ничего-то ты не понимаешь…

«Ничего-то вы не понимаете, ничего…» – бормотал он, направляясь домой.

Взошел на крыльцо и замер.

Вот здесь ты тогда стояла в белом платье.

Он бросился со двора. С застывшими, неподвижными зрачками шел по пустому переулку, тихонечко подвывая. В голове его теснилась растерзанная и тоскливая толчея образов, обрывков воспоминаний, захлестываемая приливами обиды. Иногда он останавливался, озирался вокруг и резко сворачивал в какой-нибудь случайный переулок, бессознательно пытаясь этой переменой направления обмануть своих преследователей, оторваться от погони, ускользнуть от самого себя.

Справа открылась знакомая церковь.

Он замедлил шаг, точно припоминая что-то, потом решительно вошел в церковную ограду. Церковь была почти пуста, служба недавно закончилась. Уже гасили свечи и позвякивали ведрами старушки-уборщицы, готовясь мыть полы. Пропитанный ладаном сумрак мирно наполнял своды, тихими огоньками тлели лампады, ласково и сочувственно глядели на Пашку святые лики.

Родионов направился в левый придел, остановился у большой иконы.

У Иверской горели три свечи.

Он стоял в опустевшем храме, глядел на сияющие огни минуту, две, три, и что-то странное произошло с ним, плоть его потеряла вдруг свою косную материальность, стала прозрачной, тонкой и легкой как дым, он стал растворяться в окружающем, стремительно расширяться во все стороны и ему уже всерьез казалось, что все, что он видит, это уже – внутри его, внутри его горят три свечи… Это длилось одно мгновение, его объял страх того, что сейчас он перешагнет невидимую грань и исчезнет совсем, смешается с миром и космосом – он тотчас очнулся и увидел себя стоящим перед иконой.

– Обвенчай! – судорожно выдохнул Пашка, опустился на колени. – Обвенчай меня с ней.

Он покосился налево, туда, где должна была стоять она.

– Венчается раб Божий Павел. Рабе Божьей Ольге, – тихо прошептал и перекрестился. – Аминь. Во веки веков…

Встал с колен, спокойный уже, только дрожало что-то внутри под ложечкой, но хватка тоски ослабла и выть больше не хотелось. Он присел на скамеечку у стены и долго сидел, снова чувствуя, как растворяется в этом ласковом сумраке. Лицо его было мокро, три свечи сияли ярко, празднично, превратившись в один лучистый дрожащий круг света. Легкая тень скользнула к ним и погасила. Вот и все, думал Павел, теперь уже навеки…

Когда он вошел в дом, внезапно смолк разговор на кухне, оттуда выглянул Кузьма Захарьевич, точно сторожил его приход, и поманил рукой. Еще два-три лица встревоженно выглянули из кухни и полковник, внимательно и пристально следивший за приближением Родионова, обернулся к этим лицам и уверенным голосом произнес странную фразу:

– Да он сам уже все знает!

– Что, Кузьма Захарьевич? – спросил он, глядя в хмурые лица соседей. – Что я сам уже знаю?

– Телеграмма. Подай, Юрка! – полковник снова обернулся, и кто-то передал ему сложенный в четверть белый листок.

Тетя Мария, понял Пашка.

Он принял из рук полковника телеграмму и развернул.

Тетя Мария умерла.

Исполнение его планов откладывалось, по крайней мере, на неделю.

Иначе говоря, навсегда.

Родионов поплелся к себе. Много раз он видел эту сцену, готовился к этому событию, но он не думал, что так внезапно опустеет белый свет, такая откроется в нем прореха, словно весь род Родионовых уйдет из мира.

Он стоял посередине комнаты. Надо ехать, нужны деньги, билеты… Снова нужны эти проклятые деньги, которых вечно нет… Платье Ольге, похороны, дорога…

– Павел! – позвал полковник от дверей, держа руку в боковом кармане пиджака. – Стало быть, Павел, вот они? Там, что ли?..

Кузьма Захарьевич глядел на сваленные у стены трубы.

– Что, Кузьма Захарьевич? О чем вы? – вяло спросил Родионов. – Жесть, что ли? Не знаю, куда выбросить…

– Постойте, Павел. Мне-то как раз нужно. Дочке на дачу. Нужная вещь.

– Так берите, Кузьма Захарьевич. Слава Богу…

– Ну и отлично, Павел. Ну и договорились! – обрадовался полковник. – Вернетесь вот, я их и возьму. Вот, кстати, получите, – он вытащил руку из кармана, раскрыл ладонь. – Я узнавал, такой лист дорого стоит. А тут еще и доставка прямо на дом, так что…

Он сунул в растеряннную Пашкину ладонь горячую влажную пачечку. Родионов нахмурил брови. Он глядел на эту пачечку, не вполне еще поняв, в чем дело, потом кинулся запихивать ее в ускользающий, отбивающийся карман Кузьмы Захарьевича.

– Нет-нет, я не могу так. – бормотал он, стараясь поймать полковника за руку. Кузьма Захарьевич попятился к выходу и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь. Пашка толкнулся в нее, но Кузьма Захарьевич, по-видимому, уперся в дверь ногой, потому что она не поддавалась.

Родионов сел на диван. Он изо всех сил сопротивлялся, не давая прорваться наружу опасному напору внезапной любви и жалости ко всему свету, ко всем слабым и нищим, обиженным и беззащитным, ко всем одиноким и доверчивым, родным – ко всем тем, кто назывался сейчас одним общим именем – Кузьмой Захарьевичем Сухоруком.

Глава 5
Семнадцатый вагон

Позвонив в справочную вокзала, Родионов выяснил, когда уходит последний ночной поезд. Взглянул на часы. Нужно было торопиться. Наскоро покидав в сумку необходимые в дороге вещи – зубную щетку, мыло, полотенце, кусок хлеба, постоял на пороге, раздумывая, что еще ему может пригодиться.

Вспомнив, что над покойниками положено читать Псалтирь, стал рыться в книгах. Нужная книга не отыскивалась. Словари, томики стихов, мысли мудрых людей и всякая прочая дребедень торопливо сбрасывалась со стола.

Лис метался из угла в угол, злобно посверкивая желтыми зрачками.

На пол полетели художественные журналы, листы черновиков и, наконец, Пашка нашел, что искал. Оглядев произведенный им беспорядок, кинулся было поправлять, но передумал. Слишком мало оставалось времени. На ходу попрощался с попавшимся навстречу скорняком, потрепал Наденьку по волосам и выбежал во двор.

Вокзал всегда вызывал в душе его, как, наверное, в душе всякого человека чувства веселящие и чуточку тревожные. Здесь проходила черта, переступив которую, человек отрекался от прошлой жизни и вступал в жизнь новую, неведомую, подвижную…

Какой-то шелудивый парень с бегающими водянистыми глазами прошел мимо Родионова, когда тот стоял у кассы. Замешкался на секунду за его спиной, что-то вычитал в расписании и пошел себе дальше. Пашка тотчас лапнул рукою сумку – так и есть, молния была уже расстегнута…

Ровный гомон тысяч голосов звучал под высокими, уходящими в небо сводами вокзала. Плакал младенец, кричал какой-то пьяненький, стоя за столиком у буфета в сбитой на затылок серой собачьей шапке, и неторопливо направлялся к нему наряд милиции…

Как ни спешил Родионов к своему поезду, но, взяв билет, все-таки остановился на секунду посередине зала ожидания, почувствовав вдруг сладкую, сосущую тоску. Вспомнил он что-то, а что – и сам не мог выразить никакими словами, но была в этом воспоминании вся его бродяжья молодость, беспечальная и беспечная, легкая на подъем, ни о чем не жалевшая и не умевшая долго горевать.

Невнятно и раскатисто, с гулкими отголосками зазвучал женский голос под сводами вокзала, и Родионов, опомнившись, побежал к своей платформе.

– Семнадцатого вагона нет, – объяснил ему проводник, когда он в третий раз пробежал вдоль всего поезда.

– Как нет? – не понял Родионов. – У меня билет в семнадцатый.

– Нет семнадцатого. Сюда лезь!

– Почему нет семнадцатого? – не понял Родионов.

– Семнадцатого нет.

– А почему?

– Потому. Нет, и все.

Родионов пожал плечами, влез в вагон и, сверяясь с билетом, пошел отыскивать свое место.

Оно оказалось занятым. Всю середину общего вагона оккупировала шумная стриженая лагерная банда, выставившая на столик целую батарею бутылок и уже начавшая праздновать. Затевать разговор было опасно.

– Что за дела? – вернувшись в тамбур, спросил он у проводника. – Вагона нет, место занято…

– У тебя же место в семнадцатом, а тут шестнадцатый.

– Но семнадцатого же нет.

– В том-то и дело…

– Ну и куда мне теперь?

– А куда хочешь, мне-то что за дело…

Ствол нужен, думал Родионов, продвигаясь в самый конец вагона, к туалету, который он мысленно назвал «парашей». Но и размещаться слишком близко к этой самой «параше» тоже было не с руки. Наверняка тут будут происходить какие-нибудь пьяные разборки. По крайней мере, тут будут останавливаться бандиты и перед тем, как открыть дверь в тамбур, они будут пристально вглядываться в лица несчастных, отводящих глаза, мирных пассажиров.

Ствол нужен, но и ствол ничему не поможет, – закончил свои размышления Пашка, и уселся на свободное местечко возле деда с удочками, который хмельными глазками с недружелюбным любопытством разглядывал дремавшего напротив монаха. Губы у монаха неслышно пошевеливались.

У окна, облокотившись на столик, сидела бесцветная печальная женщина с отсутствующим взором, а рядом с нею бледный сонный мальчик лет двенадцати. Беженцы, определил Родионов.

Он покосился через плечо деда с удочками – там о чем-то встревоженно шептались двое мелкооптовиков, держа на коленях громадные полосатые сумки. Еще три или четыре такие же самодельные сумки теснились на верхней полке. Оба торговца замолкали и втягивали головы в плечи, как только из купе лагерников доносился особенно громкий возглас.

Один только дед с удочками да еще дремлющий загадочный монах, невесть каким ветром занесенный в этот ночной кочующий мир, по-видимому, ничего на свете не опасались.

Поезд между тем набирал скорость, раскачивался и погромыхивал, вынося свое укороченное, лишенное семнадцатого вагона тело на окраину Москвы. За окном неясно шарахались титанические ночные тени, растревоженные грохотом и свистом. В сумеречном вагоне люди приглушенно переговаривались, укладывались спать, пододвигая поближе рюкзаки и сумки, пряча под подушки обувь. Из глубины вагона доносились вольные и дикие выкрики гуляющей банды.

Пашка откинулся затылком к стене и попробовал заснуть. Стенка мелко тряслась.

То задремывая, то вздрагивая от криков и звона битой посуды, Родионов кое-как перемогся до утра. Ровно в шесть вышел он на своей станции, радуясь тому, что ночь прошла без происшествий.

Потом он долго ехал в рейсовом автобусе, роняя голову и добирая сна, и наконец остался совершенно один посередине маленькой бедной деревеньки. Отсюда оставалась уже самая малость – три километра пешком через поле.

Обычный среднерусский пейзаж окружал его. Завалившийся на сторону необитаемый коровник, сляпанные на скорую шабашную руку кирпичные стены какого-то хозблока, бетонные трубы, скрюченная арматура, остов трактора без гусениц…

Пашка побрел по разбитой улочке в гору.

Он как будто попал внезапно на другую планету, в другой мир, где по-иному течет время, медленно и спокойно. Так бурный и пенный ручей, несущий и швыряющий из стороны в сторону детский кораблик, внезапно останавливается перед случайной запрудой и кораблик попадает в тихую заводь, где больше не надо изо всех сил удерживаться на плаву, где нет опасности перевернуться вверх дном, где никакая сила не швыряет его от берега к берегу, не захлестывает пеной. И запыхавшийся ребенок, едва успевающий гнаться за ним, тоже переводит дыхание, идет спокойным шагом, следя за тем, как плавное течение потихоньку несет его кораблик к узкой горловине, к выходу из заводи, за которым снова начинается бешеная гонка. И в эту спокойную минуту можно наконец оглядеться вокруг, увидеть белые облака и летящую против ветра стаю черных птиц…

Родионов поднимался в гору, туда, где у крайней хаты стояла одинокая старушечья фигурка, так похожая на тетю Марию, что у Пашки дрогнуло сердце. Она не пошевелилась, не двинулась во все то время, пока Родионов приближался. Она глядела на него, не отрываясь, открыто, в упор, как могут смотреть только деревенские бабушки, тихо донашивающие свою жизнь. Точно так же, вероятно, будут глядеть они на самого Господа Бога во время Страшного суда – ясными и чистыми глазами, не ведающими смущения и лукавства…

– Здравствуй, батюшка! – первой поздоровалась старушка. – Это ты, наверно, тетки Марии внук?

– Я, бабушка, – сказал Родионов, останавливаясь.

– Дак тебя еще вчера ждали… Там уж и покупатели на дом ждут. Ты им, сынок, сразу-то не уступай. Не уступай сразу.

– Что ж, уже и покупатели понаехали? – удивился Пашка. – Когда успели?..

– Да что ты! Что ты! – замахала на него руками участливая старушка. – Они с зимы все подступали, продай да продай. А тетка Мария все тебе отписала… А ты меня что-то не узнаешь?

– Не узнаю, бабушка, – признался Родионов. – Столько лет не был…

– Ну и ладно. Ступай с Богом… Там уж ждут тебя.

Пашка кивнул и двинулся дальше.

– Постой-ка, милый! – окликнула его старушка. – Ты вот сейчас оттуда… – она неопределенно махнула рукой. – Может, Саньку моего видел или слышал что?..

– Не встречал, бабушка, – вздохнул Родионов. – Должно быть, хорошо живет. Если б плохое что было, дал бы знать, я думаю…

– Верно, верно. Твоя правда! – обрадовалась старушка. – Ну ступай.

Он пошел по обочине дороги, по белой от инея траве, чувствуя за спиной поднимающееся солнце. Спустился в лощину, поднялся на пригорок. А когда оглянулся, то увидел, что на том месте, где несколько минут назад оставил он старушку, стоит покосившийся серый камень, отбрасывая длинную тень на дорогу. Солнце слепило глаза, он прищурился и поднял к глазам ладонь, но видение не пропало.

Теперь можно было поглядеть и на свою деревню. Отсюда она была видна как на ладони. Вон и крыша дома тети Марии… И тут, совершенно неожиданно для него, острая тоска сжала сердце, так ясно и отчетливо понял он наконец, что нет у него больше никакой тети Марии, что она действительно умерла. Не то, чтобы вчера не поверил он телеграмме, но известие это сразу как-то не уместилось целиком в его сознании и он старался отогнать от себя окончательную думу о смерти, откладывая ее, эту думу, до некой последней черты. И оказалось, что последняя черта была здесь, на этом ветренном солнечном пригорке. Глаза его наполнились было слезами, и тотчас он увидел себя со стороны, одиноко стоящего на вершине, и мелькнуло в голове подлое соображение, что нужно поберечь эти слезы до подхода к дому… Страшный позор ожег его щеки, когда он подловил себя на этой подлой мысли. Пропало, замутилось чистое чувство печали, вытесненное из сердца никчемной внутренней борьбой. Странное существо человек, сколько же в нем лишнего и ненужного. Холодные слезы катились по его пылающим щекам, но сам-то он чувствовал уже в этих слезах что-то ненастоящее, не простое, едва ли не лицемерное.

Снова, снова чувства его двоились…

Он топнул ногой от злости на самого себя и быстро пошагал вниз к мостику через речку.