Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Глава 7
Эдем-сервис

Удивительно все-таки устроен мир!

Стоит случайным людям собраться хотя бы в самое небольшое общество и пожить вместе, непременно выявится среди них умник и глупый, добрый и злой, простодушный и двуличный, – словом, главные типы и характеры, которые можно встретить во всем необозримом человечестве, обязательно отыщутся здесь.

И не бывает так, чтобы, к примеру, в одной коммунальной квартире могли жить одновременно несколько добряков и не было среди них ни одного злого человека. Добряки, собранные в одну кучу, неизбежно на другой же день разбранятся и передерутся и выделят из своей среды злого, ибо так уж устроена жизнь, которая во всем любит полноту и разнообразие.

И все драмы мира, которые может придумать воображение, так или иначе, раньше или позже, в полную силу или только едва заметным намеком, но разыграются на этом небольшом жизненном пространстве, на этой маленькой сцене.

И где бы ни жили люди, хоть в Москве, хоть на Сахалине, хоть даже в самом безвестном Улу-Юле, уж они-то твердо знают, что родились в самой сердцевине мира, что живут в самом центре бытия, а все остальное там – за стенами дома, за горизонтом, за пределом…

Нельзя сказать, чтобы физическая смерть Клары Карловны Розенгольц произвела слишком большое впечатление на жильцов, населяющих дом. Но некоторое общее смущение чувствовалось в атмосфере квартиры, потому что очень многие связывали с этой ожидаемой смертью кое-какие личные планы, до поры до времени тщательно скрываемые. Планы были просты и основаны на утилитарной логике жизни: когда человек умирает – жилплощадь освобождается. А поскольку никаких родственников у старухи быть не могло, то жилплощадь эта по справедливости должна была отойти, самому нуждающемуся или, на худой конец, самому ближнему к старухе человеку…

Может быть, именно по этой причине не было отбоя от желающих принять самое близкое участие в хлопотах по устройству похорон Клары Карловны. Каждый стремился перехватить в этом деле инициативу, так что уже к вечеру лежала она обмытая и принаряженная в пожертвованные соседями вещи.

Врут, что всякий покойник тяжел, как свинец. Когда Юра Батраков бросился к падающей старухе, то едва не упал вместе с нею, не рассчитав своих сил – она повалилась на его руки, невесомая, как высохший кокон. Кое-как удержав равновесие, он так и понес ее по коридору, перекладывая с руки на руку, а потом и вовсе поместив чуть ли не под мышку.

Все это сопровождалось отрывистыми восклицаниями смешавшегося в первую минуту Кузьмы Захарьевича, который, впрочем, довольно скоро опомнился, забежал вперед и держал открытой дверь в старухину комнату.

– Ты бы, Юра, поаккуратней с ней, – не выдержал полковник, видя как Батраков несет тело, словно какой-нибудь манекен из папье-маше. – Углы-то не задевай, черт тебя задери!.. Экий ты, брат, неловкий!..

– Так-то я ловкий, Кузьма Захарович, – оправдывался Юра, боком протискиваясь в дверь. – Да дело такое, толком не ухватишь как следует. Локти с непривычки друг за дружку цепляются… Баба Вера, подсоби, что ли! – крикнул он, завидев выскочившую в коридор и поспешающую на помощь к ним соседку.

– Ай, бяда-бяда-бяда!.. – запричитала та, по-хозяйски распоряжаясь в комнате, отодвигая от кровати стул и тумбочку, раскидывая на постели выхваченную из шкафа простыню, запахивая попутно тяжелые сырые шторы на окне, поправляя ногой сбившийся коврик у кровати старухи. Все это делалось ею с привычной профессиональной сноровкой, ладно и споро, недаром Вера Егоровна, всю свою жизнь проработала санитаркой в местном травмопункте.

Все это время Юра стоял посередине обширной комнаты Розенгольц, держа бедную старуху на вытянутых руках и оглядывая помещение быстрыми цепкими глазами. Кузьма Захарьевич топтался бестолково, то и дело выбегал в коридор и возвращался обратно, охал, не зная, что предпринять и чем помочь.

– Ты бы, Захарьевич, позвонил пока куда следует, – приказала баба Вера, укладывая Розенгольц поверх расстеленной свежей простыни. – Неотложку не тревожь зря, а так в поликлинику сообщи, пусть освидетельствуют. В бюро звони сразу. День-то пятничный… Ай, бяда-бяда…

Стукнув пятками, полковник бросился прочь из комнаты.

Скоро вся квартира узнавала о случившемся во всех трагических подробностях.

– Пашку все звала напоследок, – повторял Юра, растерявший в суматохе дел всю свою утреннюю меланхолию. – Руками так вот тычет прямо в меня: «Павел, Па-авел!..» Жутко, честное слово… В рыло мне тычет вот так: «Приведите ко мне его немедленно живого или мертвого!..»

– Вишь, привязчивая какая старушка, – вклинив меж слушателей свой любопытный нос, качал обнаженной лысиной Степаныч, маленький сутулый старичок, большой врун и любитель невероятных историй. – Не зря он с ней все возился…

– Интерес был. Стал бы он с ней просто так возиться. На деньги рассчитывал, – твердо проговорил скорняк Василий Фомич, сидевший в сторонке на табурете. Был он приземист, с покатыми круглыми плечами и походил со спины на куль муки.

– Ты, Фомич, все на деньги переводишь. А Пашка-то наш сирота, вот, может, и потянулся… Хотя, с другой стороны, кто ж его знает, – засомневалась баба Вера. – Куда эта Клара пенсию свою складывала…

– А неплохая, в сущности, старушка была, – объявил Юра, наливая себе еще одну стопочку. – Надо бы поминки отпраздновать… Чтоб на уровне…

– Пожировала, сволочь!.. – брякнула ни с того ни с сего заглянувшая на кухню жена скорняка. Брякнула и осеклась, оглянулась вокруг опасливо и скрылась в дебрях растревоженной квартиры.

Кузьма Захарьевич помалкивал, думал свою думу, поглядывая на оживленного и самодовольного Юру, который успел уже, пользуясь минутой, выманить у дворника Касыма еще одну бутылку водки и отпить около трети.

Многое было неясно для полковника, а потому сомнительно. Взявшись за телефон, он, как и было приказано, первым делом набрал номер бюро и вздохнул, набираясь терпения, ибо знал наверняка, что услышит короткие гудки, что дозвониться будет очень и очень непросто. Но дозвониться оказалось на самом деле проще простого. Полковник не услышал никаких гудков – ни коротких, ни долгих, а услышал он сразу отзывчивый и чуткий голос, который прозвучал так близко и отчетливо, что Кузьма Захарьевич принужден был даже оглянуться – не за спиною ли у него стоит собеседник…

– Простите, – начал Кузьма Захарьевич обескураженно, – мне нужно бюро…

Но голос прервал:

– Это именно бюро. «Эдем-сервис». Секция старых большевиков…

Слова эти сразу показались полковнику слишком несерьезными, ерническими. Не так, по крайней мере, должны отвечать на звонки в подобных учреждениях. Правда, Кузьме Захарьевичу не приходилось никогда связываться с похоронными бюро, но он сразу почувствовал недоверие к этому неприятному голосу.

Что за организация старых большевиков… – думал полковник, – давно уже никаких большевиков в помине нет… Хотя, с другой стороны, может быть там, рядом со смертью, все это как-то устойчивей держится, и никакой перестройки не было…

Поразительно было и то, что едва Кузьма Захарович назвал фамилию покойной и, пожевав губами, приготовился медленно и разборчиво произнести трудное имя-отчество, как снова был перебит:

– Мы уже в курсе. Клара Карловна. Деятель первой категории. Не затрудняйтесь, пожалуйста, адрес известен. Всегда готовы!

После этого странного прощания полковник услышал короткие гудки отбоя.

Не прошло и десяти минут после этого разговора, как в квартиру уже входили трое крепких мужчин с бритыми подбородками и с черными повязками на рукавах. Быстро скользнули глазами по лицам хозяев и деловито проследовали в комнату покойной. Причем наблюдательному полковнику показалось, что один из них, приостановившись, сделал правой рукою что-то похожее на козыряющее движение, но как бы опомнившись, стал пощипывать свои короткие волосы на виске и, не опуская руки, устремился вдогонку за товарищами, которые входили уже в угловую роковую комнату.

А ведь не спросили, где она! – отметил насторожившийся Кузьма Захарьевич.

Он отправился вслед за ними и, открывая дверь, приметил торопливое движение, с которым кинулись они из разных углов комнаты и склонились как ни в чем не бывало над усопшей, что-то поправляя и прихорашивая. Отметил полковник и то, что приоткрыта была дверца платяного шкафа и ящик тумбочки выдвинут почти наполовину. В самом положении их, в напряжении широких спин прочитывалось что-то заговорщицкое. Полковник деликатно отступил, тихо притворив за собою дверь. И показалось ему, что не успела еще щель сомкнуться, а те уже отпрянули друг от друга и снова рассыпались по углам. Или это была игра воображения? Как бы то ни было, спустя недолгое время, заговорщики гуськом проследовали мимо кухни, и один из них снова вскинул руку и снова зачесал висок. Доложил:

– Все в порядке. Гроб снарядим. Будьте покойны!

Это вырвавшееся, вопиющее «будьте покойны»отметили про себя все присутствующие и переглянулись.

Минут через сорок доставлен был и гроб, уже снаряженный, то есть обитый кумачом.

Один из спецов, длиннолицый и бледный, с тонкой траурной полоской черных усов под носом, прощаясь, объявил:

– В воскресенье будет спецмашина. Ждите…

После этого посетители удалились.

С той самой минуты, как страшная весть разнеслась среди жильцов, в доме воцарилось хмельное, едва ли не праздничное настроение, всеми овладело переменчивое нервное оживление. Особенно взвинчены были дети, они носились с криками по квартире, то и дело пытались заглянуть в жуткую угловую комнату, где стоял на табуретках обитый кумачом казенный гроб, путались под ногами, получали подзатыльники, но с неутихающим истерическим весельем продолжали скакать и бегать, и ничем нельзя было их урезонить.

К слову сказать, и сами взрослые находились во власти странного взыгрывающего настроения – поминутно входили и выходили из кухни, пытались дозвониться в какие-то инстанции, в десятый раз допытывались, когда же, в каком именно часу приедет машина и точно ли она приедет, нет ли каких изменений…

– Любушка! – кричала откуда-то из-под лестницы баба Вера. – Не забудь напомнить замести сор, как вынесут. Не дай Бог, забуду!..

– Если не забуду, Вера Егоровна, напомню обязательно! – отзывалась в свою очередь Любка Стрепетова, проносясь мимо. – Когда приедут-то?

– Небось, приедут, – неопределенно отвечала баба Вера уже из комнаты Розенгольц, выгоняя оттуда Юру Батракова.

– Клад! – упирался хмельной Батраков, обстукивая стены небольшим топориком. – Нутром чую, должен. Ну сама подумай, баба Вера…

– Иди, иди, нехристь! – ругалась баба Вера, выталкивая его за дверь.

Чужая смерть поневоле сближает очевидцев, они инстинктивно стремятся сойтись потеснее, сбиться в безопасную кучку, отвлечь себя разговорами, хотя бы и пустыми.

К вечеру на кухне собрались почти все обитатели дома. Дети после бурного и нервного дня угомонились, были теперь задумчивы и молчаливы. Они расселись рядком на корточках у стены, поскольку все места были заняты. На одном из табуретов ютились супруги Иван да Марина, обняв друг друга и тесно прижавшись друг к дружке. Они тоже молчали, но заметно было, что молчание у них на этот раз какое-то согласное, семейное. В обычной жизни, несмотря на взаимную привязанность и любовь, они беспрерывно лаялись и поносили друг друга, всегда открыв дверь нараспашку, чтобы слышали соседи. В своих семейных ссорах оба были правы друг перед другом, а потому вероятно и держали дверь открытой, чтобы окружающие оценили их правоту и несправедливость противника. Впрочем, окружающие уже мало вслушивались в их взаимные обвинения, поскольку ссоры эти развивались прихотливо и бессюжетно, и аргументы сторон не имели никакого решающего значения. Главное заключалось в интонациях и жестах, все остальное было лишь декорацией и сменным реквизитом.

Был здесь и долговязый, скупой на слово Макс Ундер, стоял, сутуло прислонившись к стене и ни на кого не глядя, поскольку всех презирал тем смешным кукольным презрением, с каким относится к русским всякий маленький, но гордый народец. Он давно уже замышлял переехать на историческую родину, но все никак не мог выгодно продать свою комнату, а потому заодно с презрением еще и ненавидел окружающих за то, что они населяют квартиру и снижают своим существованием ее рыночную стоимость.

Чернокнижник Груздев сидел рядом с ним, тоже больше слушал, чем говорил, сосредоточенно роясь пластмассовой вилочкой в консервной банке.

Все остальные жильцы двигались, поминутно куда-то выбегали и возвращались, вклинивались в разговор, спорили, словом общая атмосфера была живой и суетной.

Разговоры, что велись весь этот долгий сумбурный день и весь долгий майский вечер были по большей части пустыми и праздными. Все старательно обходили главную тему – кому же владеть угловой комнатой, но скрытое подспудное напряжение чувствовалось в каждом слове и в каждом движении собравшихся. Только один раз напряжение это выплеснулось наружу, все задышали в полную грудь и разговор упростился до нужной степени. Случилось это в тот миг, когда Юра, ненадолго куда-то отлучавшийся, появился снова на пороге кухни и победоносно оглядев всех, заявил без всяких обиняков с пьяною торжествующей улыбкой:

– Можете поздравить! В ЖЭКе был. Расширяюсь..

Все замерли, уставившись на Юру.

– Ты протрезвись сперва, голубчик! – дрогнувшим от возмущения голосом перебила его Любка Стрепетова, и фраза ее прозвучала в напряженной тишине, как начало романса. – Поезжай в свою деревню и расширяйся там…

– Мою деревню затопили, и ты это прекрасно знаешь, гадюка! – со злым спокойствием ответил Юра, не удостаивая противницу взглядом. – Такие как ты и затопляли, между прочим… Учат их в институтах… Я бы тебя лично гаечным ключом поучил…

– А такие, как ты, всю Москву уже водкой затопили! – огрызнулась Любка. – Алкаши проклятые… В подъезд не войдешь…

– Что-о? – поперхнулся от негодования Юра и двинулся к ней, пошевеливая пальцами правой руки. – Сама из Краматорска, корчит тут, в натуре…

– Ну ударь, ударь… – быстро схватив со стола железную вилку и прячась за спиной полковника, проговорила Любка. – Уда-арь, свидетелей много…

– Стоп-стоп-стоп! – опомнился Кузьма Захарьевич и широко расставил руки. – Отставить спор. Не по существу. Тебе, Юра, сразу трудно вникнуть, дело, видишь ли, не так просто…

– Хрена ли мне вникать, Кузьма Захарович, – отозвался Юра, глотнув из-под крана воды. – С понедельника в ЖЭК устраиваюсь. А потому мне, как работнику ЖЭКа…

Дворник Касым привстал и молча ткнул себя пальцем в грудь.

– На общих основаниях! – выкрикнул из угла Степаныч, живший на втором этаже как раз над комнатой Клары Карловны.

– Истинно так, – подтвердил и Василий Фомич. – Я, к слову заметить, отец троих детей…

Это напоминание было всем неприятно. Тем более, что за скорняком стояла еще и его жена. Все помнили, как отбила она у армян место на рынке у метро. Как отстояла она у рэкета право торговать беспошлинно и свободно…

– У Касыма вон тоже трое детей! – едко вставила молчавшая до сих пор вдовая профессорша Подомарева, не имеющая никаких, даже теоретических шансов, а потому ставшая вдруг вредной и объективной. – К тому же он нацменьшинство…

– При чем тут какие-то дети?! – заволновался Степаныч. – Неизвестно еще, что из них вырастет при таком воспитании. Наплодили бандюг. В тюрьме их жилплощадь…

– Я, между прочим, замуж собираюсь, – перебила Любка Стрепетова. – Давно хотела сказать, да все откладывала. А тут вот, к слову…

– Муж с женой вполне могут в одной комнате жить. А вот мы с Ванюшей разводимся! – тихо и значительно сказала Марина. – Где ему прикажете жить?

– Работникам ЖЭКа в первую очередь, – не очень уверенно возразил Батраков.

– Друзья мои! Не будем торопить события, – разумно закрыл тему полковник, но не удержался и добавил. – Есть еще такие понятия, как выслуга лет… Но, повторяю, не стоит торопить события. Тем более, что площадь пока еще занята законным владельцем.

Все оглянулись на дверь, наступила долгая пауза. В глубине квартиры что-то зашуршало, глухо стукнуло, скрипнуло. Эти обычные домашние шумы звучали теперь жутковато, казались исполненными загробного смысла и потусторонней глубины.

Полковник поглядел в окно и все как по команде обернулись туда же. Долгие и светлые сумерки уже успели смениться незаметно подступившей ночью. Обозначился вдруг темный прямоугольник окна, и в этой темноте пошевеливалось что-то пугающе белесоватое. То ночной ветерок раскачивал цветущие ветви старой яблони.

– Это что, – не выдержал тишины Степаныч. – Я знал человека, которому лебедкой полголовы оторвало, а он жив до сих пор. Четыре часа пришивали…

Он сидел на табурете у окна, склонив набок острую лысину, поросшую младенческим пушком, и испытующе глядел на вздрогнувших слушателей.

– Тьфу ты! – выругался скорняк Василий Фомич, всегда недолюбливавший говорливого соседа.

– С места не сойти! – поклялся Степаныч. – Вот до сих пор. – Он чиркнул себя пальцем чуть пониже уха.

– Врешь, гад, как всегда, – равнодушно возразил Василий Фомич.

– При чем тут врешь?.. Я хочу сказать, что смерть не всегда властна… – продолжал Степаныч.

– А я вообще читал, что теперь куры с четырьмя ногами бывают. После Чернобыля-то… – поддержал Степаныча Юра Батраков.

– С хвостами и лают! – съязвила Любка.

– Лаять не лают, – осипшим от злости голосом отозвался Юра, – а вот хвосты у них точно есть. Что за курица без хвоста? Это, может, в Краматорске где-нибудь…

– Осел! – сорвалась Любка и снова спряталась за Кузьму Захарьевича.

– Ага! – зловеще произнес Батраков. – Ну за осла ты мне ответишь…

Неизвестно чем завершилась бы их вновь закипающая ссора, но тут сама собою вдруг заскрипела половица у порога кухни, хотя там было совершенно пусто, а вслед за тем отчетливо и страшно три раза постучала в окно белая яблоневая ветвь. Все снова затихли, прислушиваясь.

– Говорят, опять маньяк объявился, – робко заметил кто-то из жильцов.

Из дальней глубины коридора донесся размеренный бой часов. То ожили стенные часы полковника, десять лет до сих пор молчавшие. Многие привстали со стульев, точно исполнялся гимн, и стояли так, пока не затих рыдающий двенадцатый удар.

Журчала струйка воды в железной раковине у плиты.

– Кровь прольется. – кратко и внятно сказал вдруг всегда молчаливый и хмурый Макс Ундер, точно отвечая своим неведомым мыслям.

Все вздрогнули, разом зашевелились, задвигали стульями. Баба Вера перекрестилась и первая шагнула в темный коридор, вслед за ней гуськом потянулись и остальные.

Глава 8
Дубль два

Итак… Не входя в дом выложить вещи на крыльце, или еще лучше на стол в беседке у калитки, позвонить в дверь, кратко объясниться и уйти, не выслушивая никаких вопросов.

Будет наверняка минутка растерянного молчания с ее стороны, в этот именно момент и надо как можно быстрее выскользнуть, иначе петля затянется. Жалко, что переулок длинный и прямой, лучше бы сразу скрыться за угол, юркнуть шустренько и поминай как звали… Подло, конечно, и гадко, но что поделаешь… Так думал Павел Родионов, приближаясь к мирной двухэтажной даче, выглядывающей из глубины разросшегося старого сада.

На самом деле произошло все гораздо гаже.

Он шел уже вдоль глухого зеленого забора, то ускоряя шаг, то задумчиво и нерешительно приостанавливаясь, малодушно колеблясь. Был еще шанс отложить это дело и выбрать вариант, который теперь казался ему самым приемлемым и безболезненным – отделаться сухим бесстрастным письмом… Как ни рассуждай, а ведь действительно так было бы лучше. С другой стороны, письмо – юридический документ…

Стоя уже у калитки и нерешительно протягивая скрюченный палец к звонку, Павел Родионов почувствовал вдруг, как чьи-то холодные влажноватые ладошки налетели сзади и игриво облепили его глаза. Он услышал радостное прерывистое дыхание за спиной, сдавленный торжествующий клекот и крепко сжал зубы. Все это было ему слишком знакомо. Это были ее повадки.

– А вот и я, Пашуля! Вот и я! – озорным ликующим голосом пропела Ирина, выступая вперед и отпирая ключиком калитку. – Что ж ты, милый, без предупреждения… А я все-таки чуяла, чуяла! Настроение такое чудесное с утра, как на крыльях летала, – с легкой картавинкой лепетала она, роясь в сумке. – Я тебе… Между прочим, вот гляди-ка, что… Прелесть какая! Хотела потом тебе сюрприз сделать, да не могу вытерпеть… Ну-ка…

С этими словами она извлекла из сумочки цветастый галстук. Хрустнул срываемый целлофан, и на шею Павлу Родионову скользнула ледяная шелковая змея…

Он резко отшатнулся и, должно быть, такая зверская гримаса исказила его лицо, что Ирина, взглянув на него, звонко расхохоталась и, продолжая смеяться несколько раз клюнула его губами в подергивающуюся щеку. Она подтолкнула его легонечко в спину, загоняя в ограду, и он покорно вступил туда, покидая нейтральную территорию улицы. Вот сейчас вещи на стол и прочь!.. Как только отсмеется… Нет, нельзя так. Жестоко получится. Семь раз отмерь…

– Пашук, ты что грустный такой? Что с тобой? – заметив, наконец, его состояние встревожилась Ирина. – Да ты голодный наверно? Так?

Он угрюмо и неопределенно мотнул головой.

– Ну вот видишь! – обрадовалась она. – Что ж ты стесняешься признаться… Папашка тоже всегда сердитый, пока не сядет за стол. Все вы, мужики, одной породы, все вы одинаковые, – с ласковой укоризной приговаривала Ирина, проталкивая Родионова в дом. – Ступай в гостиную, я мигом…

Что ж, выпью эту чашу до дна, сокрушенно думал Павел, вступая в знакомую полукруглую комнату и садясь на стул у дверей, подальше от стола. Он сел с прямой напряженной спиной, установив сумку на коленях, по-дорожному, по-вокзальному…

Донимало какое-то неудобство, он покрутил головой и обнаружил на шее галстук. Рванул его с себя, отчего узел резко затянулся и больно сжал горло. Он поперхнулся, злые слезы выступили на глазах. Сумка свалилась с колен и по глухому звяку он понял, что термос разбился.

Застучали каблучки Ирины, и с небольшим подносиком в руках, уставленным чашками и блюдцами, розеточками и ложечками, она направилась к столу. Проворно расставляя еду, она взглянула на него, заметила:

– Ты покрасневший какой-то, Пашук… И глаза слезятся.

– Простыл, – сдавленным голосом ответил он и покрутил головой, стараясь ослабить узел.

– Папашка всегда коньяк пьет. Лучше всего от простуды, – откликнулась она и простучала каблучками к притаившемуся в углу бару. Дверцы его сами собой распахнулись, и оттуда с тихим звоном выдвинулась початая бутылка коньяка.

Павел, успевший незаметно скинуть галстук, сидел насупившись, молча следил за ее ловкими руками.

– Я и себе чуточку, – хлопотала Ирина, наполняя довольно объемистую хрустальную рюмку. – Рюмки, между прочим, настоящие. Богемское стекло. Папашке подарили на службе, пей осторожно…

У нее еще и шея короткая, обнаружил вдруг Родионов. Или теперь, или…

– Знаешь, Ирочка… Знаешь, милый друг… – начал он, но Ирина ласково приложила палец к его губам и Родионов откинулся на спинку кресла. Он молча хватил содержимое рюмки одним духом и тотчас налил вторую… Это и было его ошибкой.

Захмелевшего и потерявшего бдительность, она проводила его на второй этаж, потом спустилась вниз и долго куда-то названивала по телефону, а его даже не насторожили эти странные звонки.

Но самое позорное произошло через два часа, когда они снова сидели в гостиной, и тоскливая щемящая нотка все мучительнее звучала в сердце Родионова. Предательский хмель уходил от него, уступая место запоздалому раскаянию.

Ирина напряженно и сосредоточенно молчала, косясь на дверь и к чему-то прислушиваясь.

Родионов глядел на пустую бутылку и тоже молчал, подыскивая хоть какие-то слова, годные для нейтрального разговора. Неожиданно со двора послышались посторонние шумы, за окном пролетело что-то темное и большое, он не успел разглядеть, что, и уже через секунду с громом распахнулась входная дверь, голоса ворвались в гостиную.

На пороге стоял, растопырив руки, тучный кряжистый мужик, из-за спины которого выглядывало любопытное вострое лицо женщины с бегающими глазами, в которых горел хищный охотничий огонек.

– Вот как! Не ждали! – всплеснув руками, радостно прокричала Ирина, и отметил Павел что-то деланное, театральное в этом вскрике и в этом движении, не вполне, может быть, отрепетированное. Волна жаркого стыда окатила его, заныло под ложечкой…

Особенная деликатность положения Павла Родионова состояла в том, что в тот самый момент, когда законные хозяева дачи с шумом и гнусными прибаутками хлынули в комнату, он был запеленут в просторный банный халат своего будущего тестя.

Все кругом наполнилось движением, радостными восклицаниями. Посыпались и расползлись по столу принесенные незваными хозяевами пакеты и свертки. Тесть, не умолкая ни на секунду, сыпал поговорками, распечатывал извлеченную из портфеля бутылку шампанского, тяжко хлопал Павла по плечу, подмигивал, гоготал, а Родионов криво усмехался, ежился в халате и пытался спрятать под креслом голые свои ноги.

Окружающие с вызывающей демонстративностью не обращали внимания на его наряд даже и тогда, когда он, теряя громадные шлепанцы, выскользнул из гостиной – что ж тут, мол, такого, не чужие теперь все-таки люди…

И весь этот вечер Павел кивал, мычал, поддакивал, пил душившее его шампанское, не смея отказаться от доставшейся ему роли. В довершение всех бед из застольного разговора очень скоро выяснилось, что учреждение, где служил его тесть и которое Ирина скромно определила в самом начале их знакомства как «одно министерство», оказалось министерством внутренних дел.

– Скажи мне, кто твои враги, и я их из-под асфальта вырою! – припечатывая Родионова к креслу, обещал захмелевший тесть Семен Семенович Галамага. – Я, брат, покажу тебе как-нибудь наши подвалы. Там, Пашук, такие приспособления есть…

Голос тестя был неприятен, сдавлен, как будто он держал на спине какую-то неимоверную тяжесть, и тем не менее, все больше пьянея, он то и дело запевал этим сдавленным и неприятным голосом одну и ту же песню – «то мое сердечко стонет» и все никак не мог довести ее до конца. Он старательно морщил вспотевший лоб, подмигивал Павлу и тыкал себя пальцем в левую половину груди, показывая, где у него «стонет сердечко»…

Но весь вечер звонил телефон, звонил громко и требовательно, тесть вскидывался с места, бежал к трубке и все тем же сдавленным голосом кричал:

– Слушаю! Кто на проводе?

В две минуты разделавшись с собеседником, возвращался, взмахивал рукой, поднимал одну бровь, и все начиналось сначала.

Так закончился печальный день тринадцатого мая. Это была предварительная помолвка, в узком семейном кругу. Настоящее же торжество намечалась на воскресенье, пятнадцатого.

Бывает у человека, с виду самого податливого и мягкотелого, предел, до которого его можно гнуть, но потом человек упирается и, к удивлению противников, не поддается уже никакому воздействию. Разумеется, с самого начала Родионов в глубине души знал, что никакой свадьбы не будет. А человек, имеющий крепкий тыл, не так отчаянно сопротивляется в момент первого нападения и легко отступает…

Весь следующий день и все воскресное утро ушли на хозяйственные хлопоты и приготовления. Родионов покорно ездил с тестем в казенной машине, закупая на близлежащих рынках невероятное количество припасов.

Гостей приглашено было без счета.

А, может, жениться, думал Родионов, да поколотить ее хорошенько! Мужу позволительно, никто не осудит. За все рассчитаться…

– Ты, Пашук, неси картошку в дом, – приказал тесть озабоченно, – а я еще в одно место дуну…

И Родионов с тяжкой ношей побрел к пустому дому, долго бренчал доверенными ему ключами, путаясь и забыв, какой от чего, а когда, наконец, справился с замком и вступил в комнату, она полна была уже требовательным телефонным звоном. Звонил телефон, что висел на лестничной площадке между первым и вторым этажом. Черный телефон, служебный…

С мешком картошки, позабыв скинуть его с плеча, бросился Павел к надрывающемуся аппарату, схватил черную трубку.

– Слушаю! Кто на проводе? – покачиваясь от тяжести мешка, сдавленным голосом крикнул Родионов.

– Ты еще там, барсук?! – удивилась трубка. – Мигом к филину! Дубль два. Розенгольц вчера померла. И проверь по своим каналам… сейчас точно скажу, тут неразборчиво… Ага! Проверь – Родионов Павел Петрович. Все.

Родионов выронил трубку из рук и покатился по крутой дубовой лестнице. Следом за ним скакал, как привязчивый вампир из кошмарного сновидения, свалившийся с плеч мешок картошки. Оказавшись внизу, Павел подхватился с четверенек и, подвывая, ворвался в гостиную. Слава Богу, в доме не было ни души. Павел устремился к своей так и не разгруженной сумке, по пути слепо шаря глазами по сторонам, выискивая куртку. Увидел ее на крючке в углу, метнулся туда, рванул на себя. Треснул пластмассовый крючок, а он уже бежал к сумке, прикидывая, куда бы разом вывалить содержимое. Да вот хотя бы на это кресло, похожее на разжиревшую отъевшуюся жабу. «Про жабу это я хорошо… – отрывисто одобрил он себя, – значит, работает сознание… Сознание работает…» Дернул замок молнии на сумке, заранее предполагая, что в такую паническую минуту замок наверняка заклинит. И точно, застежка напрочь застряла и, дернув ее несколько раз, он отбросил сумку прочь. Но тотчас подхватил ее снова, соображая, что следов оставлять не следует, а нужно действовать разумно, осторожно и быстро. Поскорее уйти отсюда, покинуть это место, незаметно, точно его здесь и не было.

Какой-то неопределенный шум послышался со второго этажа, снова заверещал телефон, и Павел, пнув на прощание ни в чем не повинную «жабу», стремглав выскочил во двор.

Торопливым шагом покинул он территорию участка. Прижимаясь к чужим заборам, преодолел пустой переулок, и только отойдя на порядочное расстояние, с которого трудно уже узнать человека в спину, чуть убавил прыти.

«Дубль два!» – стукнуло в голове.

Но так не бывает в жизни! Они как-то по другому действуют, эти службы. Не по телефону же…

Недоброжелательное внимание какой-то посторонней чужой силы, силы тайной, но внимательной и неусыпной, встревожило его до самой глубины существа.

Он подозрительно покосился на старика, роющегося в саду, не наблюдатель ли?

Бегущая навстречу собачонка, поджарая, с неприятным выражением морды, остановилась, поглядела на него и засеменила следом. Родионов топнул ногой, отгоняя привязавшегося зверя, завернул за угол и направился к станции.

То, что незнакомый голос назвал его фамилию, может быть, не так встревожило бы Павла Родионова, мало ли какие бывают совпадения… Наверняка каждый из людей числится где-нибудь в официальных сводках.