Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Глава 6
Счастье

Смутная печаль все чаще томила Родионова, что-то не совсем ладно складывалось у него с Ольгой, но в чем заключалось это «не совсем ладно», он не мог внятно объяснить себе.

Может быть, он слишком много говорил, слишком открывался, а оттого становился ясен для нее. Женщины не любят ясность. Стремятся к ней, жаждут, но вынести не могут. Переменчивы и текучи, бесформенны их души. Что ни скажи о женщине, все будет верно, и чем невнятнее и запутаннее речь, тем охотнее они слушают и соглашаются. Искусство обольщения не самое сложное искусство. Ночные существа…

День был без единого облачка, они шли по набережной и Родионов вывел Ольгу на крутой мостик над Яузой.

Прямо под ними под мостом пришвартован был к бетонной стене буксирчик с названием «Марс», чуть дальше стоял точно такой же буксирчик и на борту его было написано «Юпитер», а к «Юпитеру» цеплялась широкая плоская баржа «Вега», оснащенная краном и ковшом. Вдоль Яузы сплошным потоком двигались грузовики и легковушки, а на суднах шла своя корабельная жизнь. По барже бродила беспородная дворняга, которая гавкнув два раза на Пашку с Ольгой и таким образом отметившая свою службу, отвернулась от них и, высунув от зноя язык, стала прохаживаться по судну, поглядывая с борта в реку. Затем она подошла к небольшой скамеечке, на которой закинув руки за голову и сплетя кисти под затылком, отдыхал какой-то матрос. Тут же на скамеечке рядом с матросом лежала большая серая тряпка.

Солнце плавало в воде и слепило глаза.

– Вот тебе и река, – сказал Родионов. – А когда подумаешь, как славно было на этих берегах лет триста назад, поневоле затоскуешь.

– У цивилизации есть свои плюсы, – лениво возразила Ольга. – Жара какая. Расскажи лучше о чем-нибудь… О вечном холоде.

– О вечном не могу, – сказал Павел. – А странно теперь представить, что есть на земле еще и зима. Я не знаю, какая ты зимой. Зима должна тебе подойти…

– Ненавижу зиму в Москве, – сказала Ольга поскучневшим голосом и замолчала, очевидно представляя какую-то свою прошедшую зиму. – Нет… Лучше уж такое вот пыльное лето…

Молчал и Родионов в задумчивости и созерцании, поскольку несколько отрадных образов явились ему вдруг.

– Хорошо, – решился он. – Я буду вспоминать, а ты слушай внимательно.

И он стал говорить. Сперва о грустном конце августа, когда выпадают подряд несколько жарких дней, которые нельзя отличить от июньских. Но темнеет уже вода в реке и ходит по ней мелкая рябь. А если бродить по земле босиком, чувствуешь как после полудня резко холодеет песок. А на закате стелется в лощинах сырой туман, доносится откуда-то с темнеющего неба последний, разрывающий душу плач отлетающих журавлей. А потом высыпают в небе звезды.

Потом говорил он о чудесной поре, которую запомнил по одному пронзительному настроению, по чистому чувству, которое, может быть, и владело-то его душой не долее минуты. Январский солнечный день в заснеженном лесу, синие тени по сверкающему насту. Свет слепит глаза и приходится щуриться. Поднимаешь взгляд и видишь, как меж неподвижных ветвей струится иней, и невольно останавливаешься, пораженный и замороженный этой ослепительной красотой.

Крикнешь и веселей заструится, посыпется иней и звонко отзовется эхо, которого летом здесь ни за что не дозовешься.

И думаешь о том, как давным-давно, не век ли назад, здесь было это лето и ты шел именно по этой узкой дорожке, разомлевший от зноя, нес на сгибе локтя полное ведро подосиновиков и чувствовал, как покалываются прилипшие к шее сухие иголки. И паутина липла к лицу, и приходилось отмахиваться от жужащих и снующих в этом знойном безветренном мареве слепней…

Боже мой, неужели вся эта долгая человечья жизнь умещается всего только в несколько таких вот остановившихся и отпечавшихся в памяти дней.

Страшно подумать, но наверное это именно так.

И все важные, неотложные дела твои и заботы, в которых прошла твоя жизнь, так скоро забываются, становятся вовсе не важными, а может быть, даже и пустыми и ненужными, отнимающими только драгоценное время.

Кто любит дождливый, подслеповатый ноябрь? А я вот люблю, оказывается… Бесконечный, тусклый, месяц. Промокшее утро, серый безрадостный рассвет в окне. Монотонный шум дождя, шорох капель, сырая мгла. Почерневший листок, чудом уцелевший на черной голой ветке там, в неуютном простуженном мире, где серой плитой висит над землею небо… Сами собою приходят печальные мысли о так быстро проходящей жизни и о юности, к которой нет возврата… И такая сладкая тоска парализует волю, что в один из таких дней вдруг не захочется вставать с постели и мчаться куда-то на службу… Зачем, чего ради? И в этой чудесной лени, в этой мечтательной расслабленности так хорошо знать, что ноябрьское время длится долго, минуты текут медленно и впереди еще будет такой же бесконечно долгий осенний темный вечер, когда можно будет зажечь настольную лампу и сидеть без всякого полезного дела, позволяя мыслям течь свободно и легко, куда они сами захотят. Впрочем, почему бы не зажечь эту лампу прямо сейчас, посреди грустных дневных сумерек? Вот и славно. И этот день тоже запомнится на всю оставшуюся жизнь, навсегда.

Еще один день, когда человеку было хорошо и печально в мире.

И если наберется у него в итоге десяток таких вот дней – смело можно назвать человека счастливым.

– Ты красиво рассказываешь, – вздохнула Ольга и потерлась щекой о его плечо. – А теперь расскажи мне о своей первой любви. Про свое счастье…

– Про счастье? – Павел усмехнулся.

– Ну ладно. Не надо про счастье… Помнишь, ты рассказывал, как за тобой гнался фосфорный столб с кладбища…

– Я немного приврал, – признался Родионов, – для красоты слога. Честно говоря, это наша детская страшилка… Как про черного человека…

– Все равно страшно…

– Самое страшное, это когда Робинзон после многих лет одиночества обнаружил у себя на безлюдном острове след босой человечьей ноги. Вот это действительно страшно, мороз по коже… И побежать к кому-нибудь он не может. Ты думала когда-нибудь, зачем человеку дан страх?

– Чтоб не лез туда, где опасно…

– А мне кажется для того, чтобы люди хоть иногда сбивались потеснее, прильнули друг к другу.

– Может быть. Про босую ногу действительно жутковато… А в черного человека мы тоже играли. А фильмы ужасов…

– Фильмы ужасов дрянь, – оборвал Родионов. – Это уже количество. Тупо и грубо.

– Отчего же?

– Оттого что избыток. Два черных-пречерных человека. На этом построены все их фильмы. Все их боевики. Они думают, что это в два раза страшней. Или много-много босых следов. Весь берег затоптан. Бездари!..

– Опять, Родионов, – погрозила пальцем Ольга. – Расскажи все-таки про свой самый счастливый день. Правда… Только не о том, как ты увидел меня, ладно?

– Ладно, – согласился Пашка.

Он облокотился на чугунный парапет.

– Ну вот, – начал Павел, – право, не знаю, как и начать…

– Начни так: «Как-то под Новый год, засыпая…»

– Нет, не о том. Слушай… Счастливый день должен быть случайным. Ты ничего не ждешь, все обычно и как всегда… Не помню, куда мы шли, может быть, в лес, не знаю… Нас трое было и было нам лет по двенадцать, что ли… Летом. Да, точно помню, что сено уже скосили. Потому что мы лодку сеном завалили, так что ее и видно не было. Плыли, как на копне…

– Какую лодку?

– Ну, шли мы куда-то, без всяких планов… Вдруг видим – плывет по реке чья-то бесхозная лодка. Откуда-то сверху. Сама собою отцепилась и плывет, такое бывает. Потом хозяин идет вниз по реке и где-нибудь ее находит…

– Плывет по реке лодка…

– Мы, конечно, ее перехватили. Чем хорошо – плыви и знай, что не надо потом возвращаться, грести обратно против течения.

– Счастье в чем же? – не поняла Ольга.

– Счастье в том, что река, солнце и свобода. Плыви, куда течение несет, ни о чем не думай и не заботься. И при этом знаешь, что это еще только слабый намек на будущее большое счастья, потому что, как сама помнишь себя в этом возрасте – вся жизнь, лучшая ее часть, по крайней мере, еще впереди.

– Как-то незаметно обнаруживаешь, что все лучшее уже в прошлом…

– Тебе не к лицу говорить такие слова, – сказал Павел.

– Что же дальше-то было?

– Что было? – Родионов задумался. – Честно тебе сказать, ничего и не было. В том-то и чудо, что ничего не было. Это я только теперь, посередине рассказа, вдруг понял, что ничегошеньки и не было в тот день…

– Говори, говори, – забеспокоилась отчего-то Ольга, – не прерывайся и не отвлекайся. Продолжай…

– Продолжаю. Притащили мы к берегу эту лодку, сели в нее и поплыли. Плыли мы, плыли… Жестко. А на берегу как раз стог сена свежего. Натаскали мы в лодку сена, целую гору. Выгребли какими-то палками на середину реки, а потом улеглись на сено, руки под затылок, как вон тот моряк, глаза в небо и больше ничего не делали. Болтали. Ныряли и опять обсыхали на сене. И опять глядели на облака, пока течение не вынесет на повороте под какие-нибудь нависшие кусты… Чудно так было – небо, небо, облака, как будто никакой земли и нет… И вдруг ниоткуда появляются над головой ветви… Мы нарочно подолгу не глядели на берега, чтоб почувствовать себя отрезанными от всего… Это Борька придумал, он разбился потом на грузовике, пьяный… Друг мой.

– Не отвлекайся.

– Ладно. Покой, солнце, вода, свобода… Эх, даже сердце что-то заволновалось. Конечно, на самом деле, видимо, было хуже. Какие-нибудь мухи наверняка донимали, слепни. Сено вероятно кололось… А! Вот еще что замечательно, мы были голодны.

– Что ж тут замечательного? – удивилась Ольга.

– Это самый лучший компонент счастья. Иначе бы оно не так ясно запомнилось. А тут оно для меня еще связано с огуречным запахом. У нас было только несколько огурцов…

– Конечно, краденных.

– Да, разумеется. И вот, представь себе, полная воля, простор, теплый ветерок, лето в разгаре, и – голод. Веселый такой голод, когда можно все прервать и отправиться домой обедать. Но неохота тратить на это такой замечательный единственный день.

– Ну и дальше что?

– Да в том-то все и дело, что абсолютное ничего! – Пашка рассмеялся от удовольствия. – Из ничего лепится самое крепкое и надежное счастье. Плыли мы, плыли до самого вечера, а все равно далеко не уплыли от деревни, у нас река такие петли выдает. И течение медленное-медленное, только на косе быстрое…

– Родионов, я завидую. Жалко, меня там не было.

– Мы бы с тобой в том возрасте не ужились. По крайней мере какую-нибудь лягушку или пиявку сунули бы тебе за пазуху…

Ольга передернула плечами. Родионов улыбнулся:

– Вот и все, Ольга. Вот и все мое счастье. Скоро сказка сказывается…

– Нет, ты по-порядку, – попросила она. – Как вы огурцы эти поделили, как и куда приплыли.

– Огурцы мы поделили по-честному, по-братски. А на закате высадились на берег и втащили туда лодку. И пошли домой.

– А что по дороге?

– По дороге мы наткнулись на убитую змею. Борька в сумерках едва не наступил, как шарахнется. Но она была дохлая. Пастух убил.

– Почему именно пастух?

– Просто. Не знаю. Почему бы и не пастух? Пастухи змей не любят. Шел с коровами да и захлестал ее кнутом. Вот и все.

– А почему пастухи не любят змей?

– Потому что они нормальные и здоровые люди, а не извращенцы.

– Вот как…

Они некоторое время стояли молча, глядели вниз.

– Мне печально от того, что у тебя есть еще целый мир, где нет меня. Где я была бы чужая. И даже враждебная. И никогда-никогда мне туда не войти.

– У тебя такой же мир…

– Тебе там было бы нехорошо. Не заглядывай… Идем-ка отсюда, идем от этого страшного места.

– Почему страшного? – не понял Пашка.

– Потому что погляди, какие жуткие названия у этих барж: «Марс» и «Юпитер». Места, откуда нет возврата.

– Я знаю название более жуткое, – усмехнулся Родионов, уводя ее с моста.

– Ну?

– «Красный Богатырь»! – понизив голос, сказал Пашка.

– Тут-то что страшного? Не черный же человек…

– А представь себе, ночью, темной осенней ночью… Одиноко и страшно сияет луна…

– Когда луна сияет, не темно…

– Это неважно. Важно, чтоб была кромешная тьма, только чуть-чуть видны вершины темного леса. Сияет такая луна и вдруг трепет пробегает по верхушкам дерев, и вырастает из этого темного леса фигура красного, багрового богатыря, с огромной склоненной вниз головой, он ищет нас и ме-едленно приближается…

– Родионов, ты не рассказал мне о своей первой любви. – дрогнувшим голосом произнесла Ольга и, взглянув на нее, Павел осекся. – Ты не рассказал мне о своей любви. Вот так. Жаль, что в твою реку нельзя войти дважды.

– Ложь! – горячо проговорил Павел. – Не верь. Все течет, Ольга, но ничего не меняется!

Матрос на барже встал, потянулся. Серая тряпка, лежавшая рядом с ним, тоже зашевелилась, вздыбилась, хотя никакого ветра не было. Затем она превратилась в серого большого кота, который спрыгнул со скамейки, тоже потянулся два раза и нырнул в дверь камбуза.

Глава 7
Астралы

Это было счастье, от которого ныло сердце.

Именно так.

Теперь почти всякий их разговор неизменно заканчивался размолвкой и отчуждением. Родионову удавалось кое-как загладить, угасить зарождающуюся беспричинную ссору, и прощались они у старого тополя, словно ничего и не произошло.

Пока еще, как понимал Родионов, их взаимного влечения друг к другу хватало на то, чтобы преодолевать это непонятное, все чаще возникающее отчуждение. Но где-то там, в близком будущем, все дольше будут тянуться эти периоды взаимного отталкивания, все скупее будут копиться силы притяжения. А самое досадное, и Родионов это чуял – с каждым днем он будет все теснее льнуть к ней, а она будет стремиться отодвинуться от него подальше. Все дальше, все безнадежнее… А потом, потом… Какая разница – Адам ли ненадолго отошел от Евы, или она отлучилась от него, чтобы побродить в одиночку – но именно в тот самый миг к Еве подкрался коварный, льстивый змей.

Все это он будет додумывать после, когда у него появится время. Бездна пустого, медленного, вялого времени, с которым неизвестно, что делать, и куда его, черт побери, можно деть…

Оставаясь прежним Родионовым, ничуть не переменившись внешне, разве что став более аккуратным в одежде, в прическе и прочих внешних мелочах, Павел чувствовал в себе внутреннюю перемену, произошедшую с ним за то время, которое провел он с Ольгой. И главным в этой перемене было то, что он перестал ощущать себя центром вселенной, добровольно уступив это место Ольге. Его собственная жизнь перестала быть для него безусловной ценностью в этом мире. Это было новое чувство, никогда прежде не испытанное им, и чувство это было отрадным для сердца, хотя оно и болело.

Но даже самые близкие люди не замечали ничего. Правда, Кумбарович обижался из-за того, что Павел, беседуя с ним в буфете, то и дело терял нить разговора и глаза его делались отсутствующими.

– Паш, елки-палки! Ты что, анаши накурился? – возмущался Кумбарович. – Грыбов, говорю, приглашает. Он из Штатов вернулся. В подвал-то…

– Грыбов, – повторял Павел рассеянно. – Грыбов это хорошо…

Спустившись вниз, он решил наконец-то одолеть тот роман про ветер с городских помоек, теперь ему было не страшно, теперь никакая мерзость не могла прижиться в его душе. Там все было занято Ольгой.

Бестрепетной рукою придвинул он роман.

– Родионов! – позвала из коридора секретарша Леночка. – Скорей беги к главному. Полчаса тебя ищут. Там этот у него, носатый с гривой…

– С тростью? – спросил Павел, поднимаясь.

– Да, да. Склочный…

– Сагатов, – вздохнул Павел и отправился к дубовой двери.

– Можно, Виктор Петрович? – спросил он с порога кабинета.

– Родионов! – строго отозвался Пшеничный. – Это что же у нас получается? Вот пришел товарищ… простите?

– Всеволод Арнольдович Сагатов. – не двинувшись в кресле, мерно произнес тот. И веско добавил: – Член Союза писателей. Автор шестнадцати книг.

– Да! – подхватил Виктор Петрович. – Вот. А вы тянете. Ни «да», ни «нет»…

– Рукопись почти прочитана, Виктор Петрович, – стал оправдываться Родионов, стараясь не глядеть в сторону постукивающего тростью Сагатова. – Процентов на девяносто…

– Ну? Что? – спросил главный.

– Скорее, Виктор Петрович, «нет», чем «да»…

Трость стукнула в паркет сильно и гневно.

– Так, – покосившись на Сагатова, распорядился главный. – Рукопись немедленно ко мне. Сейчас же… Извините, э-э?..

– Всеволод Арнольдович Сагатов. – по-прежнему мерно продекламировал тот. – Член СП. Автор шестнадцати книг.

– Рукопись требует поисков, – уклончиво сказал Пашка. – Зашилась где-то… Несут-то кипами. – он ядовито посмотрел на Сагатова, но тот Пашку взглядом не удостоил.

Импозантный, важный, он сидел, с достоинством откинувшись в кресле и положив подбородок на грудь, отчего был похож на задремавшего грача.

– Пять минут на поиски, – строго предупредил главный.

Родионов покинул кабинет.

Он силился вспомнить, куда могла подеваться злополучная папка. Он заранее, идя еще по коридору, мысленно разгребал завалы на подоконнике, рылся в пыльных шкафах, выдвигал ящики стола… Он отлично помнил ее, аккуратную, туго набитую папку багрового цвета с золотым тиснением: «Участнику совещания Северо-западного региона». Когда в первый раз заявился с ней Сагатов, Павел насторожился и подумал, что надо отнестись к ней с повышенным вниманием, не дать ей утонуть в хаосе бумаг. Еще и Боря Кумбарович заметил, что рукопись опасная, чреватая жалобами и неприятными последствиями. В последний раз она попадалась ему под руку в пору знакомства с Ириной. Боже, как летит время!..

Кумбаровича на месте не было, не было и Неупокоевой. Стояли на чайном столике шахматы, фигуры выстроились по краям доски, готовые к бою. А у стола Родионова на шатком стульчике примостилась щуплая женщина неопределенных лет, плотно сжав острые коленки и держась обеими руками за сумочку. Родионов, бегло осмотрев ее, молча кивнул и сразу ринулся к подоконнику, заранее чувствуя бесплодность предстоящих поисков. Рукопись, конечно, рано или поздно обнаружится сама собою, всплывет из неведомых глубин, как всегда обычно бывает, но ведь «пять минут»!

Родионов сосредоточенно рылся в старых завалах. Все время почему-то под руку подвертывалась одна и та же повесть с дурацким и назойливым названием: «Каптер, не спи!» Он совсем забыл о посетительнице, сразу определив, что автор не его, что это, вероятно, искательница правды и справедливости и ждет Кумбаровича, специалиста по социальным вопросам. Сумочка явно мала для рукописи…

– Простите, пожалуйста, – робко напомнила о себе женщина.

– Слушаю вас, – Родионов продолжал рыскать глазами по подоконнику.

– Не могли бы вы выделить мне секунду внимания…

– К сожалению… – начал Павел.

– Сейчас много лжеучений в мире! – крикнула женщина и Родионов понял, что влип.

– Стоп! – он поднял руки, пытаясь сразу развязаться, но не тут-то было.

– Во вселенной существует шестнадцать астралов! И мне поручено предупредить человечество…

– Стоп же! – гневно перебил Родионов. – Я православный. Для меня все эти астралы…

– Нет! Вы будете слушать истину!.. Будете! Будете!.. Я вступила в контакт с иерархами…

– Вот что! – радостное озарение осенило Павла. – Вам повезло! Ступайте к главному! Он в этом профессионал… Над ним, между прочим, из-за этого смеются за глаза…

– Я понимаю, понимаю! – обрадовалась визитерша. – Столько непонимания в мире…

– Пока не ушел, немедленно к нему. Он поймет. Ему ведь тоже многие не верят…

– Не верят! – всплеснула руками собеседница, позабыв про сумочку, которая с металлическим звяком свалилась на пол. Родинов кинулся поднимать.

– К нему! – указал он рукой на дверь. – По коридору направо и в конец. И мой вам хороший совет – будет выпроваживать, упритесь. Он опасается провокаций.

– Бегу! Уже бегу! – топая ногами на месте, радовалась контактерша. – Он поймет…

– Как не понять! – горячил Пашка. – Он спец в этом. Кипы вырезок… Только постарайтесь подобрать к нему ключик.

– Э! – махнула рукой женщина и похлопала по сумочке, давая понять, что ключик у нее имеется. – В конец и направо?

– Направо и в конец, – уточнил Родионов. – Там двое их. С тростью который, того опасайтесь, у него третий глаз… Удачи вам! – крикнул он уже в убегающую спину.

Он опустился в кресло и вздохнул с облегчением. Как минимум, полчаса передышки, удовлетворенно подумал Родионов… Взгляд его тотчас выхватил багровый уголок потерявшейся папки, высунувшийся из середины бумажной кипы. Но теперь спешить было ни к чему…

Родионов рассеянно перелистывал багровую рукопись. Пьеса. Так-так… Действующие лица. «Истина. Лицо суровое. Прозрачная туника… Правосудие. Повязка на глазах. Прозрачная туника… Красота. Красива, как роза. Прозрачная короткая туника…» Ах ты, старый козел, подумал Родионов, открывая рукопись посередине. Ага, вот и разваренные руки… Дальше… «Входит человек в фетровой шляпе цвета бутылочного стекла…» Бутылочного… Зеленая, наверно… Он заглянул в конец. «Истина торжествует. В короткой развевающейся тунике танцует на авансцене…»

Родионов встал, поместил багровую папку под мышку и отправился выручать главного редактора.

Из-за двойной, обитой черным дермантином двери, доносились взволнованные отрывистые восклицания, слышался частый стук нервной трости Сагатова. Что-то обрушилось с тяжким грохотом. Родионов набрал в грудь воздуха и ринулся на звуки.

Напротив Сагатова, подавшись всем телом вперед, сидела его знакомая. Точно в такой же позе застыл и Сагатов. Он был совершенно обездвижен, только быстро-быстро, словно отбивая морзянку, стучала в пол его трость. А за его спиной, крепко вцепившись в спинку стула, прятался бледный, часто дышащий Виктор Петрович. Два соседних стула лежали опрокинутыми на полу, рядом валялась перевернутая хрустальная пепельница с неопрятным сором окурков и обгорелых спичек, рассыпанных по ковру.

Родионов вошел, подняв к плечу папку на растопыренной ладони, как официант с подносом. Посетительница злобно сверкнула черными страшными зрачками, уронила руки на стол, и они стукнулись с костяным звуком, словно два обглоданных мосла.

И как будто лопнула невидимая струна, все пришло в движение. Вскочил с выпученными жалкими глазами Сагатов. Виктор Петрович выхватил из кармана носовой платок, стал промакивать вспотевший лоб.

– Вот рукопись! – объявил Родионов, опуская багровую папку.

– Что? Какая рукопись? – отрывисто и сипло проговорил Виктор Петрович, пустыми глазами глядя на Пашку и как будто даже не узнавая его.

– Пьеса, – пояснил Родионов. – Правда и истина в прозрачных туниках…

Виктор Петрович переглянулся с Сагатовым.

– Вы понимаете что нибудь?

– Нет, – признался Сагатов. – Кто этот гость?

– Родионов, – представился Павел и склонил голову.

Сагатов тоже склонил голову, развел руки и стал осматривать себя с видом человека, которого окатила грязью проехавшая мимо машина. Он ощупал полу бархатного пиджака, похожего спереди на фрак, и вопросительно поглядел на Пашку.

– Вы Сагатов Всеволод Арнольдович, член СП, автор шестнадцати книг, – пришел ему на выручку Родионов. – А вы, Виктор Петрович, хотели ознакомиться с рукописью. Вот она.

– Оставьте меня, – слабо попросил Виктор Петрович и, придерживаясь за край стола, как полярник во время бурана, стал продвигаться к своему креслу.

Никто не заметил, как и куда пропала таинственная посетительница. Родионов потянул носом воздух, но пахло только рассыпанными окурками. Никаких оккультных серных запахов.

– Поговорите… Там… – Виктор Петрович машинально и бездумно стал выдвигать ящики, заглядывать в глубину стола. Вяло помахивал правой рукой, собранной в щепотку, как бы что-то крестя под столом.

– Пойдемте, – Родинов взял под локоть покорного Сагатова и вывел его в приемную.

Леночка вопросительно поглядела на них.

– Виктору Петровичу кофе, – приказал Родионов. – Двойной…

Согатов уже ушел по коридору, постукивая тростью. С каждым ударом железного наконечника в пол шаг его становился тверже и увереннее. Плечи постепенно распрямлялись, голова приобретала привычную высокомерную посадку, чуть-чуть откидываясь назад и склоняясь к правому плечу.

Родионов бросился вдогонку за Сагатовым, стремясь проскочить в дверь первым, чтобы там во всеоружии встретить его, успев занять оборонительную позицию за бастионом сложенных на столе рукописей.

Он мышью прошмыгнул в дверь, сел и тут же приветственно привстал, встречая входящего в кабинет Сагатова. Тот, казалось, совершенно не заметил маневров Родионова, подошел к столу и вонзил в паркет свою знаменитую трость.

– Приветствую вас! – важно сказал Всеволод Арнольдович, словно это не он только что виделся с Пашкой в кабинете у главного.

Покосился на шаткий стул и не стал садиться, проигнорировав приглашающий жест Родионова. Подтянул крючком трости кресло от стола Кумбаровича и долго рассаживался, размещался в нем. Утверждался прочно и основательно. Присел и Пашка, распахнув перед собою рукопись, изготовился к разговору.

– Там у вас, – Сагатов ткнул тростью в сторону двери. – М-да… Собственно, я не об этом, – он поморщился, отгоняя неприятные воспоминания.

– Да, бывают личности своеобразные, – согласился Родионов. – С другой стороны, куда же им податься, как не к нам?..

– Любопытная бабешка. Гофмановский персонаж. А ведь вставь такую в текст, никто и не поверит, пожалуй…

– Правда жизни, – поддержал отвлеченный разговор Пашка. – Не вся правда жизни умещается в правду искусства.

– Ведьма, – поставил точку Всеволод Арнольдович. – Ну так что же вы мне скажете по поводу моего труда? – он кивнул головой, указывая подбородком на лежащую перед Родионовым рукопись.

– Не годится, – честно сказал Родионов. – И так и сяк прикидывали. Не получается с публикацией. К сожалению…

– Помилуйте! – возмутился Сагатов. – Вещь идет на сцене. Многие издания почли бы за честь…

– Видите ли, – осторожно начал Родионов, – конечно, явных просчетов нет. Все довольно ровно и, в общем, все понятно – зло наказано, истина торжествует… Но стиль, стиль!

– Есть все-таки стиль! – самодовольно пошевелился Сагатов.

– Лучше бы не было! – вырвалось у Пашки. – Он-то все и заслоняет. Все эти ваши метафоры только мешают. Сравнения…

– Сравнение сильное оружие, – заметил Сагатов.

– Но помилуйте, Всеволод Арнольдович! Нельзя же нарушать меру даже и в сравнении. Да вот, пожалуйста, у вас написано: «У старухи были белые развареннные руки»!

– Превосходно! – одобрил Сагатов. – Зримо, ярко…

– В том-то и дело, что слишком зримо! Так и видишь эти свареннные, плавающие в кипятке руки, а вокруг голодные каннибальские рожи…

– Ну это вы, батюшка, хватили через край! – Сагатов сцепил на животе пухлые, белые и впрямь очень похожие на разваренные, ладони.

– Ладно, оставим, – сдался Родионов. – Но вот у вас шляпа «цвета бутылочного стекла». Нельзя для указания цвета фетровой шляпы употреблять столько чуждого матерьяла. Во-первых, стекло. Но стекло не само по себе, а вдобавок еще и бутылочное. На шляпу лезет некая пивная бутылка. Очевидно пустая и, может быть, даже битая…

– Отчего же непременно битая? – обиделся Сагатов.

– Цепь ассоциаций, – заговаривал ему зубы Пашка. – Кинематограф. Шляпа на голове. Бутылка. Удар и фейерверк осколков. Что еще? Стекло плотный и тяжелый материал, и эти свойства его косвенно, благодаря вашему сравнению, переносятся на мягкую фетровую шляпу. Вы хотели просто обозначить цвет шляпы, а нагромоздили целый воз посторонних и неподходящих вещей. Но самое главное – я не могу сейчас ответить вам, какого же цвета, все-таки, эта ваша шляпа…

– Но там же русским языком написано! Экий вы непонятливый человек.

– Хорошо, – согласился Пашка. – Пусть я непонятливый. Но скажите тогда сами, по-простому, какого же цвета само это бутылочное стекло?

– М-м, зеленовато-болотное, если вам угодно, – Сагатов стукнул в пол тростью. – Что ж вы пива не пили никогда?..

– Пиво-то я пил, – признался Павел. Он встал, подошел к редакционному шкафу, покопался там, погромыхивая пустыми бутылками. Потом торжественно извлек и поставил на стол бутылку коричневого цвета.

– Вот, – сказал он кротко. – Где же здесь ваша болотная зелень?

Этот факт не произвел на Сагатова ни малейшего впечатления. Он мельком взглянул на вещественное доказательство.

– Эта бутылка не характерная. Редкость…

– Да уж не такая и редкость, – Павел снова привстал с места, но Сагатов перебил:

– Хорошо. Вставьте слово « зеленогобутылочного стекла». Только и делов.

– Может быть, просто сказать: «зеленую фетровую шляпу»? Зачем это стекло, эти бутылки?..

– Такая простота хуже воровства, – важно пояснил Сагатов. – Так может написать и не писатель. Любой человек возьмет перо и так напишет. Это стиль дилетанта, любителя. А я, батюшка, профессионал. Шестнадцать книг. Слово мое – образное, сочное, выпестованное…

Только бы разговор не перекинулся на содержание, думал Родионов, не удосужившийся прочесть пьесы, и радуясь тому, что спровоцировал Сагатова на посторонние рассуждения.

– Я, видите ли, краснодеревщик слова, – продолжал между тем Сагатов, все более вдохновляясь. – Вы любите, насколько я могу судить по вашим замечаниям, мебель простую, суровую, так сказать, тюремную – табурет, тумбочка, койка…

– В тюрьме нары, – поправил Родионов, вспомнив ночь в отделении.

– Я же предпочитаю стиль, богатый оттенками, – слушая только себя, развивал тему Сагатов. – Антиквариат. Для меня важна оркестровка слова…

Он продолжал говорить, говорить и у Родионова, погрузившегося в глухое оцепенение, вдруг стала сама собою подергиваться нога, как у давешнего Юркиного немого. Скоро голос Сагатова стал слабеть, появились в его речи паузы и Родионов поспешил подбросить поленце в затухающий костер.

– Эклектика! – брякнул он наугад, и тотчас вспыхнул обрадованный Сагатов, накинулся на новую тему.

– Нет, дорогой друг, это многоголосие. Полифония. Прием старинный, апробированный классикой…

Родионов, не слыша слов, думал о своем, видя только шевелящиеся губы Сагатова, его черную двигающуюся бородку, подкрученные кверху усы, его наскоро приклеенные брови – одна выше другой, как у драматического тенора, взявшего высокую ноту…

Да, жизнь в стенах редакции и жизнь за ее пределами различались очень существенно. Тут был условный мир, где жизнь текла чуть-чуть понарошку, немного не всерьез. Было в ней что-то балаганное, театральное. Страсти выражались чуточку сильнее, чем следовало, слова произносились высокопарнее, чем нужно, жесты казались преувеличенно резкими.

Астралы, астралы…

А скоро снова должен придти маленький поэт Южаков в туфлях на высоких каблуках, посещавший все редакции строго по графику и всегда, забирая отвергнутую рукопись, совершавший серию одних и тех же движений – сперва всплескивал руками, выхватывал откуда-то из рукава платок и уходил по коридору, долбя коваными пятками паркет, а поворачивая к лифту, резко сгибался в поясе и чихал с громким отчаянным криком, похожим на заячий, и долго еще носились по этажам трагические отголоски этого крика… Сегодня по графику у него как раз посещение «Литературы и жизни»…