Текст книги "Обнаженная натура"

Автор книги: Владислав Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Родионову случалось сиживать в отделении милиции по всяким пустяковым поводам, вроде драки в ресторане Дома литераторов, и там записывали его данные. Да и тесть, в эти два хлопотливых дня, то и дело называл его фамилию, приглашая по телефону гостей и своих сослуживцев на свадьбу… Потрясло Родионова совсем другое, а именно – смерть Клары Карловны Розенгольц, но особенно то, что где-то в дебрях карательных органов смерть эту совершенно справедливо связали с его, Павла Петровича Родионова, именем…

Преднамеренное убийство с заранее просчитанными вариантами. Мистика и черный оккультизм! Но не могло же в самом деле…

Резкая внезапная боль в пятке заставила его вскрикнуть и присесть.

– Сволочь! – крикнул он вдогонку, рыская глазами по обочине в поисках подходящего булыжника. Злобная тихая тварь, незаметно подкравшаяся сзади и цапнувшая его за ногу, проворно убегала прочь, дробно трясясь на длинных лапах и подло, именно по-гиеньему сутулясь.

На кого люди, на того и собаки.

Угрызение от зверей. Кругом угрызения и теснота.

Глава 9
Возвращение Родионова

В воскресенье с утра все ждали обещанной машины, которая должна была увезти тело Розенгольц в морг для окончательного освидетельствования, но машина эта пришла только после обеда.

Пожилая медсестра со странным именем Ия Иолантовна и два безымянных студента-практиканта быстро уложили старуху на носилки, прикрыли простынкой и вынесли из дома. Заметно было что студенты, в отличие от властной Ии Иолантовны, очень волнуются и робеют.

Поскрипывая рессорами и суставами, переваливаясь на выбоинах асфальта, грузовичок медленно двинулся со двора по узкой и тесной дорожке, цепляясь бортами за кусты сирени. Женщины, как только машина тронулась с места, сбежали с крыльца и теперь стояли посередине двора, сбившись в тесную кучку. Баба Вера перекрестилась и промокнула уголки глаз кухонным полотенцем.

Мужчины толпились на крылечке, перебрасываясь короткими репликами и поглядывая в открытую дверь, – им не терпелось поскорее вернуться к только что покинутому столу, который с утра совместными усилиями всех жильцов был составлен и накрыт на кухне.

Судя по наружному виду собравшихся, настроение у всех было отнюдь не похоронное. Тем более, что погода стояла на диво славная и веселая, вовсю светило майское солнце. Расшалившаяся стая воробьев бросалась с куста на куст, рассаживалась на ветвях и тотчас с шумом и громким чириканьем взмывала ввысь.

– Скорбная минута, друзья мои! – щурясь на солнышке, объявил с крыльца Кузьма Захарьевич.

– Это верно! – с готовностью подтвердил стоящий рядом с ним Юра Батраков.

– Что верно, то верно! – согласился с ними и Степаныч, с удовольствием похрустывая зеленым лучком, пучок которого прихватил он с поминального стола.

– Жила себе старушка и на тебе! – в который раз уже за эти дни повторил Юра Батраков. – Вот я чего понять не могу, Кузьма Захарович… Как же это так выходит, зачем же тогда все?.. Душа, мысли…

– Физиологический закон, – сухо ответил полковник.

– Это со школы всем известно, – не унимался Юра. – Но человек же все-таки не скот бессловесный…

– Иной человек хуже барана, – заметил Василий Фомич. – С барана хоть шкуры клок…

– А я вот знал одного человека, у которого, представьте себе, по всему телу вместо кожи… – начал Степаныч, но продолжить ему не дали.

Вскрикнула вдруг Любка Стрепетова, первая заметившая неладное, и застыла в оцепенении рука полковника, который прощально махал вслед выезжающему из двора грузовичку.

Дело в том, что как только грузовик медленно двинулся по переулку, посередине открывшегося залитого солнцем пространства обнаружился вдруг высокий сутулый старик с грозно поднятой над головой палкой. Старика этого слишком хорошо знали в округе. Вид его был необычен и дик, но без всякого сомнения, именно он-то имел полное право выглядеть как ему заблагорассудится. Появлялся на воле он редко, но было замечено, что каждый его побег из спецлечебницы случается почему-то накануне больших потрясений и смут.

На этот раз одет он был в сталинского покроя френч и в парусиновые светлые штаны, которые свободно болтались на его ногах. Старик взволнованно и часто дышал, длинные седые его космы были разметаны по плечам и что-то такое было еще во всем его облике, в порывистых беспорядочных движениях, в скачущей походке, от чего у провожающих дрогнуло сердце в предчувствии неминуемого скандала.

– Абарбанел! Верни золото партии! – вскричал старик хриплым голосом и ударил изо всей силы по ускользающему грузовику своей тяжелой палкой. Взревела испуганная машина и рывком ушла вперед, окутав преследователя облаком удушливого газа. Странный старик яростно затряс головой, подхватил упавшую на землю веточку сирени, сунул ее в петлицу и погрозил вслед удаляющемуся грузовику кулаком. Затем повернулся и пошел прочь, припевая, стуча палкой по асфальту, перемежая торжествующую свою песнь непристойным хохотом и нечленораздельными выкриками.

Все это безобразие, случившееся в такую напряженную и ответственную минуту, произвело на провожающих крайне тяжелое и удручающее впечатление.

Даже сдержанный и знающий чувство меры полковник Кузьма Захарьевич Сухорук выпил несколько совершенно лишних рюмок, когда все вернулись в дом и продолжили церемониал поминок. К вечеру он уже с трудом выговаривал самые простые слова, а взявшись произнести речь, так и не сумел выговорить имени-отчества покойной.

Впрочем, никто его и не слушал.

Все давно уже распределились по кучкам и группкам, как это всегда бывает при больших застольях, стоял ровный гомон, каждая такая кучка вела свой отдельный громкий разговор, мало обращая внимания на всех остальных и вяло реагируя на произносимые общие тосты.

Словом, поминки вылились в самую обыкновенную пьянку, составившуюся стихийно и неожиданно, правда, с большим количеством еды и спиртного.

Довольно долго донимал людей назойливый похоронный фотограф, неведомо кем приглашенный и допивавший водку из всех подворачивающихся ему под руку рюмок. Его неугомонная вспышка в конце концов настолько всех озлила, что у него отобрали фотоаппарат, чтоб засветить пленку. Но, как и следовало ожидать, никакой пленки внутри не обнаружилось и фотографа сей же час безжалостно выдворили из квартиры. Он, правда, попытался вскоре вернуться, сунулся лезть в окно, но получил кулаком по шее и убрался со двора…

– У меня семь братов! – крикнул фотограф на прощание и погрозил кулаком в окно. – Я всех приведу, разберемся с вами тут…

Было еще несколько неприятных инцидентов, были словесные перепалки и разборки, касающиеся раздела комнаты и имущества, но это уже далеко заполночь и в отсутствии Кузьмы Захарьевича, который к тому времени уже мирно дремал, зажав в кулаке тикающий секундомер.

В третьем часу ночи в дом осторожно проник Павел Родионов, все это время бродивший в соседних дворах. Вернувшись из Красного богатыря уже в сумерках, он разглядел издалека ярко освещенные окна дома, темные мертвые стекла угловой комнаты.

Хотя и не совсем мертвые – показалось ему, когда он подошел поближе, что вспыхнул там слабый блуждающий огонек и погас, и еще раз вспыхнул, выхватив чье-то размытое лицо, овал щеки, а затем опять погас…

Заглянув с улицы в кухню и увидев там облепленный народом стол, Родионов понял все. Слабая надежда его на то, что телефонный звонок так его взбудораживший, был чьей-то злой и неумной шуткой, рассыпалась в прах. Сомнений не оставалось – Клары Карловны уже не было на белом свете, и Павел отправился восвояси, чтобы переждать пьянку. Когда все угомонилось и разбрелось, он на цыпочках прошел по темному коридору, отомкнул дверь своей комнаты. Заливисто залаял чуткий пуделек из комнаты Стрепетовой, и Павел поспешил укрыться за дверью.

Первым делом кинулся он к письменному столу и, засветив лампу, принялся лихорадочно рыться в бумагах. Того, что он хотел найти, среди бумаг не обнаружилось и, посидев некоторое время в бездеятельной задумчивости, Родионов погасил лампу.

Судорожно зевнул и завалился спать…

Утром полковник отправился на пробежку и бегал гораздо дольше обычного, мучимый бесполезным и никому не нужным раскаянием. Человек, выпивший лишнего и с непривычки окосевший, обычно на следующий день тяжко переживает случившееся, забывая о том, что накануне вся компания была пьяна не меньше, чем он, и что никто не помнит происшедшего в точных и позорных деталях.

Вернувшись в дом часа через полтора, Кузьма Захарьевич застал там картину стихийного разграбления комнаты покойной Розенгольц. Собственно говоря, грабить там было нечего, нельзя же всерьез считать имуществом старую, давно оглохшую радиолу, платяной шкаф с кучкой истертых и траченных молью платьев, тумбочку, круглый шаткий стол, лысый половичок и прочую отжившую свой срок ветошь. Все это было вынесено и свалено как попало у мусорных баков на выезде со двора.

Кузьма Захарьевич молча посторонился, пропуская Юру Батракова и Василия Фомича, которые как раз выносили во двор железный остов рыдающей всеми пружинами кровати.

– Фомич, скотина, в шаг ступай! – ругался Юра, потряхивая кистью ушибленной руки. – Всю кожу ссадил об косяк из-за тебя, хрен моржовый!..

– Нарастет! – бодрил хмельной скорняк. – Была бы кость…

Полковник прошел в дом, заглянул в угловую комнату, постоял на пороге. Щемящее чувство печали тронуло его сердце, так пустынно и разгромленно выглядела комната. Сухой пучок серой пыльной травы одиноко висел на гвоздике в углу, по всему полу разбросаны были фотографии, клочки бумаг, несколько старинных почетных грамот с портретами вождей на фоне красных знамен. Криво торчала сорванная с крепления палка карниза, зацепившаяся концом за край мутного аквариума – странной прихоти выжившей из ума старухи. Все в доме знали, что держит она там вовсе не рыбок, а выращивает уже много лет отвратительную белую жабу.

Между тем, снова послышалась ругань, топот ног.

– Ты, Ундер, вообще помалкивай, – услышал полковник голос Юры. – Ты с самого начала не участвовал, так что заткнись, пожалуйста… Аквариум мы и сами сообразим. И вообще, ехал бы ты в свою Прибалтику.

– Да! – поддержал Василий Фомич, входя в комнату. – Пусть едет в свою Прибалтику.

Они долго топтались около аквариума, примеривались так и эдак, приподнимали его, взвешивали…

– Воду бы кастрюлей отчерпать, а то навернуться можем, – сказал скорняк, покачивая головой. – С другой стороны, тину растревожишь, вонь пойдет…

– Скорняк, а вони боишься… – заметил Юра.

– Сравнил. То козел… От козла дух жилой, – ласково возразил Василий Фомич.

– Ладно, – оборвал разговор Юра – Берись с того конца. В шаг ступай… К Пашкиной двери понесем в нишу, как раз он туда встанет. Жабу после выкинем, рыб разведем…

Ухватившись и надув щеки, они вынесли аквариум в коридор, и комната опустела окончательно. Кузьма Захарьевич еще раз огляделся, подобрал с пола почетные грамоты, сложил их аккуратной стопочкой на подоконнике и тоже вышел вон.

Глава 10
Хаос созидания

Посередине пустых пространств, пронизанных резким искусственным светом, какой бывает в операционных, бродили странные люди, недоверчиво и с опаскою приглядываясь друг к другу. Многие из них казались наскоро слепленными, сшитыми на живую нитку, они и к себе-то по всей видимости относились с изумленным недоверием и с опаскою.

Местность была безвидной.

Только ветер, похожий больше на сквозняк, чем на ветер, свистел над плоской землей и улетал неведомо куда, потому что не просматривалось никакого предела, и горизонт только угадывался где-то там за пеленой клубящейся пустоты, откуда доносился страшный, первобытный рев причастий и деепричастий…

Какой-то развеселый толстячок, одетый с отменным вкусом в прекрасный фрак с брусничным отливом, выскочил вдруг на самую середину, хотел было что-то сказать, но… лопнул почти без всякого звука и исчез без следа.

Освободившееся местечко мгновенно освоил длинный в клетчатых брючках, но тоже исчез с тою же поспешностью, что и возник, успев ухмыльнуться глумливо.

Маленькое печальное озерцо, девушка, отразившаяся в закатной глади, кажется – плачущая… Но озерцо покрылось изумрудной травой и превратилось в сырые кусты сирени, которые замерцали ночным предрассветным серебром. Дугою выгнулся бетонный мостик над рекой, под которой написано было карандашом слово «Яуза». А под мостиком застыли два буксирчика и на корме их читалось отчетливо «Марс» и «Юпитер».

Две захолустные пристани на унылой окраине мироздания.

И еще, недалеко отсюда, не подверженный никакому воздействию закона перспективы, выстроился в одну секунду двухэтажный деревянный дом, видимый одновременно и снаружи, и изнутри. Населенный уже многими жильцами, ничуть не оскорбляющимися тем, что их так пристально разглядывают сверху. Они ходили, потирая руки, похохатывая, относясь ко всему с неподдельным благодушием.

Симпатичные, простосердечные люди. Ах вы, мои родные! Живите и размножайтесь, мир вашему дому…

Еще прошло несколько времени – и обжилось потихоньку пустое пространство вокруг, ветер прекратился сам собою. Какая-никакая, а уже твердь, уже можно дышать, двигаться, жить…

И точно – двигался по дороге к этому дому высокого роста человек с небольшой умной головой, но был внезапно остановлен и извинился:

– Ах, еще не пора? Ну тогда извиняйте, я пока побуду где-нибудь в сторонке, на подхвате. Но не забудьте упомянуть обо мне!

Кто таков, откуда?

Обрусевший хохол по фамилии Пентеляк, вот кто…

А потом послышался приближающийся топот ног, хриплое и частое дыхание погони. Павла Родионова преследовал старик в мундире без погон, вслед за стариком поспешала Петровна, но самым опасным был разъяренный тесть Семен Семенович Галамага, от которого Родионов прятался и скрывался в искаженных диких пространствах, слепо шарил руками в траве, отыскивая пропавшую вещь, улику, без которой ему не жить. Наконец нашел, что искал, нащупал круглый упругий колобок, а когда поднял его и разглядел как следует, колобок этот оказался громким звоном будильника.

Было уже довольно поздно. Солнце светило Пашке в лицо. Сердце колотилось в груди, и дышал он так, словно и в самом деле только что пробежал стометровку…

Некоторое время он лежал без движения, стараясь не впускать в себя никаких мыслей и воспоминаний о событиях, которые случились накануне, но сдержать их напор было невозможно. Родионов вздохнул, поднялся с постели и отправился в ванную. Возвращаясь, заметил в нише у своей двери аквариум Розенгольц, наклонился и заглянул в мутную глубину. Оттуда смотрела прямо ему в глаза ухмыляющаяся лягушачья морда.

– Ну что ж, царевна, – грустно сказал Павел, подавляя в себе легкую дрожь отвращения. – Будем жить вместе…

Осторожный стук послышался из комнаты старухи. Пашка приоткрыл дверь. У дальней стены стоял Юрка Батрак с топориком в руке. Вид у него был озабоченный.

– Привет, Паша! Ты уже в курсе событий? Я тут пока прозондировал кое-что. Ни фига тут нет, ни намека даже. Что-то в подполье шебаршит. Чихает вроде. Чох я точно расслышал… А она ведь все тебе завещала. «Все, – говорит, – ему, Родионову…» Отмаялась старушка…

– Что все?

– Да вот, что ли, грамоты ее. Люстра еще. Больше никаких ценностей. Я уж досконально тут все облазил, пока другие не расчухались.

– Ну-ну, – только и сказал Родионов, закрывая дверь.

Он складывал бумаги в сумку, собираясь на службу, когда неожиданно в комнату без стука влетел сосед Иван. Это был тихий человек лет сорока с вечной скорбной гримаской на лице. По природе своей Иван был из тех людей, которые безропотно тянут свой воз, из таких получаются самые работящие и верные мужья… И которым, по жестокому закону жизни достаются жены беспокойные, истеричные, сварливые. У Ивана, вдобавок ко всему, жена Марина участвовала когда-то в народном театре при ДК Строителей и даже раза три подряд поступала в театральное училище, но все три раза провалилась с треском в первом же туре. И хотя замуж она вышла гораздо позднее всех этих событий, как-то так повелось в их жизни, что постепенно настоящим виновником несостоявшейся ее сценической карьеры стал Иван…

Иван остановился посередине комнаты, огляделся, по-видимому, не вполне осознавая, куда и к кому он попал. Заметил обернувшегося Павла, схватился обеими руками за голову и крикнул голосом трагическим и срывающимся:

– Павел, бойся баб!

– Опять пилит? – спросил Павел, привыкший уже к таким сценам.

– Бойся бабу, Павел! – еще раз предупредил Иван, махнул рукою и ни слова больше не говоря, вылетел в коридор.

Родионов на примере этой странной пары всегда дивился тому, какими далекими от реальности бывают споры в семейной жизни. Это были споры родовые, с участием всего общего прошлого, с припоминанием всех прежних, быть может, мнимых обид. Оттого они самые безысходные.

«Россия – семья народов», – подойдя к столу, быстро начеркал Павел на обороте подвернувшегося листка и задумался на секунду. Затем, зная, как часто мимолетно записанная фраза теряет всякий смысл, когда забывается повод написания, добавил крупно: «Обиды!»

Надев куртку и потертые свои джинсы, отправился он на службу.

Небо было как и вчера чистым и ясным, стояли в нем редкие белые облака. Солнце заливало зеленеющий двор, тускло отсвечивалось на рельсах, вбитых в землю на выходе из двора. Всякий раз проходя мимо, Пашка трогал ладонью косой срез и всегда чувствовал, как напряженно дрожит металл, словно там, в темной беспросветной глубине земли стоит и дышит тяжелый бронепоезд, готовый вот-вот с ревом ворваться в мир.

Родионов вышел на дорогу, огляделся, подолгу задерживая взгляд на каждом предмете, словно пытаясь навсегда запечатлеть в сердце этот хрупкий, беззащитный мир. Посередине которого стоял старый дом, омытый свежей пеной сирени – и на душе его посветлело от одного только вида этой живой и недолговечной красоты, от которой веяло тихой отрадой и покоем.

В задумчивости пошел он по тротуару, пнул на пути своем старый стоптанный башмак, подвернувшийся ему под ногу, глянул на переполненный мусорный бак, давший крена у обочины, и вспомнил вдруг начало одного толстенного романа, давно уже валявшегося у него на столе в редакции и который он никак не мог принудить себя прочесть. Дело не продвигалось дальше первой фразы, потому что фраза эта звучала так: «Ветер доносил с городских помоек запах разлагавшихся…» – на этом Пашка брезгливо захлопывал рукопись и отодвигал ее подальше.

С громом пролетел мимо трамвай, притормозил на повороте и рванул по прямой к метро. Родионов двигался туда же, и путь его лежал через небольшую площадь, превращенную в стихийный рынок.

– Магомед! Магомед! Магомед! – высоко запрокинув подбородок, взывал к небу маленький восточный человек, по-видимому потерявший в толпе людской своего друга. Но не было ему никакого ответа, только рваный гвалт базара стоял в воздухе да грохот проносящихся мимо грузовиков. И снова неутомимо и монотонно, с одинаковыми паузами домогался печальный голос:

– Магомед! Магомед!..

Родионов закружился около цветочниц, отыскивая проход, и тотчас привязалась к нему подмигивающая харя, тыча в лицо разноцветные бумажки с нарисованными на них голыми фигурами:

– А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! Не пожалеете…

Подмигивающий тип был уродлив той особой уродливостью, которую можно встретить только в большом городе. Всякого провинциала поначалу поражает количество таких уродов, вырожденческих лиц, снабженных какою-то тайной отметиной – ускользающие внимательные глаза, перхоть на плечах, ненормальная лысина над ухом, смесь наглости и пугливости, чего только нет в этих людях…

– Нет! – огрызнулся Родионов, и исчезла, растворилась в толпе харя, точно ее и не было в этом мире.

Павел входил уже в дверь метро, а с улицы все звал тоскующий потерянный голос:

– Магомед!..

И неизвестно отчего волна жалости захлестнула его внезапно – и к старичку с кирзовой сумкой, меняющему свою рассыпавшуюся мелочь на жетоны, и к дежурной по станции, усталой и погасшей, и к настороженным детишкам, жавшимся к своей матери, и к самой этой матери со строгим и суровым лицом…

Не в первый раз охватывала его эта неожиданная судорога жалости к незнакомым вовсе людям, и никак не мог он объяснить ее себе.

Смутное чувство – все, дескать, умрем когда-нибудь до единого… – что-то такое было растворено в этой жалости.

Глава 11
«Бабилон»

Двадцатиэтажный редакционный корпус располагался на промышленного вида пустыре за железнодорожными путями, в стороне от жилых домов и людных улиц. Здесь, среди десятков вывесок с названиями газет и журналов, на стене у стеклянного входа помещалась и табличка со скучной надписью «Литература и жизнь». Это было место службы Павла Родионова.

В последние месяцы тревожные и разноречивые слухи будоражили редакцию, бродили по коридорам, переходя из отдела в отдел, клубились в углах, выплескиваясь даже на лестничную площадку, где вечно торчали, сменяя другу друга, взволнованные курильщики, что-то глухо и взволнованно обсуждая. Особенно усиливалась смута в те дни, когда в очередной раз к руководству наведывались молчаливые и сосредоточенные люди в малиновых пиджаках, с лицами неприветливыми и высокомерными, с подбородками волевыми, решительными, иссеченными тонкими бледными шрамами. Просто так не отмечает жизнь людей такими вот шрамами, было видно, что люди эти побывали в самой гуще борьбы за существование, на самой передовой…

Секретарше Леночке при появлении этих людей давалось строжайшее указание никого в кабинет не впускать, а грозная заведующая редакцией – Генриетта Сергеевна Змий сама заваривала в приемной крепкий кофе, наклоняясь над кипящим варевом, что-то подсыпала туда, помешивала и приборматывала, а затем потчевала таинственных гостей, запершись с ними в кабинете главного редактора.

Была смута среди людей, разделение их на партии, фракции, группы… Словом, дух в редакции установился нездоровый, нервный.

Машинистки Лидина и Зверева, прежде самые яростные и непримиримые соперницы, теперь, обнявшись, прохаживались взад-вперед по этажу, а при встрече с коллегами разом замолкали, но глаза их были туманны и нездорово мечтательны, как у двух верных подружек, гуляющих весенним вечером вдоль берега реки.

Коллега и приятель Родионова очеркист Боря Кумбарович, человек кипучий и деятельный, внимательно следил за событиями, но даже и он не мог сказать ничего определенного, а потому был тревожен и мнителен.

– Любопытно, о чем они все время шепчутся? – бессильно злился Кумбарович. – А им ведь наверняка что-то известно! Машинисткам всегда многое известно наперед…

– Странный ты человек, Борис, – удивлялся Родионов. – Сколько тебя знаю, всегда ты расстраиваешься из-за всяких пустяков. Тебе-то что за дело до всего этого? То политика тебя гнетет, то склоки эти…

– Э-э, Паша, не скажи, не скажи, пожалуйста… – возражал Кумбарович. – Тут, брат, нельзя проморгать, никак нельзя. Неровен час, обведут нас с тобой вокруг пальца. Тебе-то что, а у меня семейство, поневоле задергаешься…

Семейство, о котором так пекся Кумбарович, состояло из одной лишь жены его, которая лет на десять была старше и которой он побаивался, а в отместку старался изменять ей при всяком удобном случае. Впрочем, случаи такие выпадали на долю его нечасто. Серьезные женщины не интересовались им, хотя он был остроумен и находчив в разговоре, мастер рассказывать анекдоты. Он легко овладевал вниманием – и женщины во всякой компании хохотали до слез, но дальше смеха дело обыкновенно не шло.

Боря же, по его собственному признанию, стремился к угрюмому и сосредоточенному наслаждению соития, где нет никакой улыбки, где все первобытно и где остроумие неуместно.

Как всегда, лучшую барышню, шепнув ей на ухо два-три заветных слова, уводил импозантный обаятельный Синицын, а погрустневший и разочарованный Кумбарович, честно отработавший весь вечер, жаловался, оставшись вдвоем с Родионовым у разоренного стола:

– Мне сорок пять лет, Пашка, а спроси, что я в жизни видел, что я испытал хорошего? Взять тех же женщин… Ну и что мне выпадало? Так, обсевки одни, поскребыши… Хотя нет, Пашка, вру! Была у меня одна. Была, Паша, у меня, когда я ездил в Юрмалу…

Тут следовал не раз слышанный Родионовым рассказ об одной удивительной женщине необыкновенной красоты, которая сама, первая предложила Кумбаровичу свою любовь, и это действительно была любовь – яркая, жаркая и короткая, как всякое настоящее счастье…

– Я плакал, Паша… Первый раз в жизни. Красива, как роза!.. Да. Так-то вот. – заканчивал Кумбарович свой рассказ, и на глазах его блестели слезы.

– Она кольцо мне подарила. На память об этой ночи. Простенькое такое колечко, три камушка на нем, старинной работы. – Кумбарович вытаскивал носовой платок и долго сморкался. – А я его потерял. Подлец я, Паша! Такая женщина была… Поверишь ли, мы с ней четырнадцать раз за ночь…

– Врешь, – сомневался Родионов.

– Какой же мне смысл врать? – горестно вздыхал Кумбарович. – И потом, я ведь только из армии пришел…

– В прошлые разы ты врал, что это было в командировке.

– Это другие истории, – оправдывался Кумбарович. – Давай-ка лучше допьем, что ли… Выпьем, Паша, за истинных женщин. За женщин, которые любят нас не за внешность, а за внутреннюю сущность…

– А Шпрух-то наш очки сменил, – замечал Родионов, переводя разговор на редакционную тему. – К чему бы это, как думаешь?

– Да, темные стекла это неспроста, Паша. Это в высшей степени подозрительно…

Определенно в редакции вызревали какие-то беспокойные события.

Семен Михайлович Шпрух, бывший парторг редакции, а ныне коммерческий директор, как-то особенно оживившийся в последнее время и даже помолодевший, то и дело вылетал из кабинета главного редактора с ворохами бумаг и отнюдь, как было замечено внимательными наблюдателями, бумаги эти были не рукописи. Нет, не рукописи, а цифры были на этих бумагах! Бланки это были, вот что…

Семен Михайлович рылся в своем личном сейфе. Прятал туда заполненные бланки, вытаскивал оттуда бланки чистые и побренчав ключами, снова пропадал надолго за редакторской дубовой дверью. Ни слова нельзя было разобрать из-за этой проклятой двери, только слышались оттуда невнятные взволнованные восклицания, недовольный рокот редакторского баритона и тонкий убеждающий тенорок…

Генриетта Сергеевна Змий внимательно и неусыпно следила за перемещениями Семена Михайловича, специально держа дверь своего кабинета нараспашку, несмотря на свою природную скрытность и боязнь сквозняков.

После ухода Шпруха вставал из-за стола Загайдачный, покусывая ус, пододвигался как-то боком к сейфу и задумчиво барабанил по нему пальцами. И был даже застигнут он с отверткой возле этого самого сейфа, но отговорился тем, что собирался чинить телефон на столе у Шпруха. С какой стати, спрашивается… Семен Михайлович тотчас же поднял трубку и с ядовитой усмешкой положил ее на рычажки, телефон был в полном порядке.

– Вот как? – удивился тогда Загайдачный, – очень странно…

– Бывает, – язвительно заметил Шпрух и демонстративно запер сейф на второй замок.

В другой раз между ними разгорелся бы жаркий скандал с беганьем к начальству и жалобами, так всегда бывало прежде и по поводам гораздо менее серьезным, но теперь эта снисходительная ухмылочка Шпруха… Нет, что-то в самом деле назревало, что-то назревало…

Нынешним утром в редакции было особенно неспокойно. Один только Родионов не принимал участия ни в каких обсуждениях и шептаниях, впрочем, его и не приглашали, зная, что проку от него мало, что он не станет примыкать ни к одной партии. Обособился и дальновидный, умный Кумбарович. Так вот они и сидели в одной комнате, Родионов все пытался углубиться в давнюю рукопись пьесы под названием «Сталь бурлит», которая лежала уже почти месяц у него на столе и на которой редакторским карандашом было выведено категоричное «Читать срочно!!!» Но никак не удавалось ему нырнуть в плотные воды пьесы, выталкивала его оттуда на поверхность сопротивляющаяся сила текста, не впускала в глубину. Вероятно, так же трудно вникнуть дилетанту в какой-нибудь учебник по сопромату…

Кумбарович сидел праздно, откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Ждал.

– Боря, не качай беса! – в который раз уже попросил Родионов.

– Я никакого беса не качаю, – отвечал Кумбарович.

– Вот ты ногой дрыгаешь, а это меня отвлекает от текста.

– Неупокоеву вон ничего не отвлекает, – резонно замечал Кумбарович, глядя на склонившуюся над столом Неупокоеву. – Вишь, локотки так и ходят, так и ходят, точно тесто раскатывает…

Неупокоева отозвалась сердитым передергиванием плеч, словно сгоняла прицепившегося овода. Она как обычно была сосредоточена и молчалива, честно и полностью отдавалась рутинной редакционной работе. Пятнадцать лет лепила она свою трудную карьеру, поднялась из корректоров до младшего литсотрудника, но дальше у нее все как-то застопорилось. Заработала она за эти пятнадцать лет неисправимую сутулость, да настолько испортила глаза, что ей с трудом подобрали подходящие стекла с такими чудовищными диоптриями, от которых пробирала дрожь постороннего человека. Когда глядела она сквозь эти очки на посетителя, то глаз ее он не видел, видел только гигантские черные зрачки во всю ширину стекла, внимательные и неподвижные, как у какого-нибудь тропического существа. Между тем, более тихого, безответного и безвредного человека не было во всем здании.

Кумбарович ухмыльнулся и собрался по-видимому сказать еще что-то колкое, но в этот момент дверь распахнулась, и секретарша Леночка, приложив палец к губам сказала торжественным громким шепотом:

– Зовут!

Сотрудники подтягивались в приемную, у дверей создалась легкая толчея.

Кумбарович протолкнул в дверь Пашку и вошел вслед за ним.

Главный редактор Виктор Петрович Пшеничный, о чем-то переговаривавшийся со Шпрухом, кивнул новоприбывшим и снова придвинул внимательное ухо к шепчущим губам собеседника.

Родионов и Кумбарович уселись в дальнем углу у пассивной стены. Активный же центр группировался вокруг широкого редакционного стола, там все сидели с блокнотами, заготовив карандаши и перья, кое-кто уже нервно черкал в листочках, ставил восклицательные знаки и птички. Несколько особняком разместились люди в красных пиджаках, рылись в дорогих кейсах, щелкали золотыми замками.

Кабинет постепенно заполнялся опаздывающим народом. Последними прибыли Подлепенец и Загайдачный. Шпрух быстро глянул на вошедших и отпрянул от главного. Пашка заметил, что Загайдачный толкнул локтем в бок Подлепенца, и тот понимающе кивнул головой. Эге.

Пока все размещались, двигали стулья, перемигивались и перешептывались, Виктор Петрович Пшеничный сидел, наклонив седую тяжелую голову и упираясь лбом в подставленные пальцы левой руки, правой штриховал квадратики. Кожа на лбу его сдвинулась вверх, отчего брови как у грустного мима расположились печальным домиком. Он сидел, не поднимая глаз, отмечая про себя, что народ распустился донельзя, что прежде никто не отваживался опаздывать на летучку, не рискуя получить выговор. Что делать, что делать, когда даже самая верховная власть ныне утратила свою мистическую силу и таинственность.