Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Глава 2

На дворе было 31 декабря. Вот уже несколько недель, как все фонарные столбы, провода и деревья на центральных улицах и в парках Гигаполиса были увешаны яркими рождественскими украшениями. Бросая вызов всей планете, задыхающейся под затянутым смогом небом за границами «зеленых зон», широкие проспекты Сиднея сияли рекламными проспектами, возвещающими о праздничных распродажах и о веселых новогодних вечеринках. Часы приближались к двенадцати, возвещая о скором наступлении 2081-го года.

Держа под руку Дженни, я не спеша прогуливался по бульвару, ведущему к крупнейшей в городе площади – площади Содружества. Рядом шагало семейство Ленцов в полном составе: Роберт, Руби и Дэвид. Пятнадцатилетний подросток, тонкий, как жердь, в этом году поразил всех прической – ирокезом, кожаной косухой, суровыми говнодавами и рваными джинсами в стиле милитари. Он нехотя брел рядом с родителями с демонстративно-скучающим видом, покачивая головой под звуки музыки, звучащей, видимо, в его нанодимнамиках.

– Дэвид выглядит не слишком веселым, – шепнул я Джен, кивнув на парня.

– Это нормальное поведение для подростков, – ответила она с высоты прочитанной ею в университете книги по педиатрии. – Через пару лет это пройдет.

Я с сомнением покачал головой. Моя мать была педиатром и кое-что смыслила в воспитании детей, однако ее представление о гранях нормального было несколько иными.

– Пусть лучше строит нам рожи здесь, чем сидит дома, уткнувшись в свой коммуникатор, – почувствовав, что наш разговор касается его сына, сердито произнес Роберт.

Ему пришлось «обреалить» своего сына в прошлом месяце, когда он узнал, что тот пропускает занятия в школе, чтобы зависнуть со своими корешами в виртуальном мире. Роберт не любил распространяться об этом, но я догадывался, какой скандал произошел в доме Ленцов в тот день. «Обреаленные» всегда устраивают сильные истерики и становятся агрессивны, помню это еще по своему дружбану Джерому Лайонеллу.

– Это совершенно нормально!.. – поспешила тактично заверить его Джен.

Роберт улыбался и кивал в ответ на слова моей девушки, не показывая своих эмоций. Мы с ним никогда не говорили об этом, но иногда мне казалось, что полковник разочарован своим сыном и хотел бы, чтобы на его месте был другой ребенок – адекватный, послушный, ответственный, впитывающий советы родителя… кто-то вроде меня.

– Вау! – прервало их разговор восторженное восклицание Руби Ленц. – Вы только посмотрите, как красиво!

– Пора и нам зажечь свечи, верно? – засуетилась Джен.

Мы были частью большого потока людей, стекающихся к площади Содружества. Люди шли семьями или небольшими более или менее организованными группами. Публика вокруг была самой разной: от крохотных детей на руках у мам до дряхлых стариков на электрических инвалидных креслах; представители всех рас и национальностей Земного шара, каждой из которых нашлось место в здешнем Вавилоне. Все прохожие имели лишь одно общее – каждый нес в руке горящую свечу.

– До чего это прекрасно! – прижавшись ко мне, мечтательно пропела Дженет, подняв свою свечу.

Река людей плавно текла по улице. Она была равномерной и, казалось, бесконечной. В центре города специально организовали полную деиллюминацию. Погасли все окна, все биллборды и рекламные дисплеи – горели лишь голографические стрелки вдоль улиц и мигающие следы на тротуаре, подсказывающие направление к площади.

Мимо нас ровным строевым шагом промаршировали около четырех сотен вознесенцев в знакомой до боли серой униформе, несущих, помимо свечей, несколько транспарантов и флаги, которые с почти натуральным весельем хором пели рождественский гимн. Я проводил ребят жалостливым взглядом, гадая, долго ли им еще осталось до конца каторги.

– Я слышала, соберется сто тысяч людей, – сказала Руби Ленц.

– Будет больше. Всей площади Содружества не хватит, – ответил ее муж.

Я вспомнил недавние уроки в полицейской академии, и с некоторой тревогой подумал, что сегодняшний день является для террористов уникальным шансом устроить кровопролитную акцию. В следующую минуту, впрочем, я отмел эти опасения. Ради сегодняшних мероприятий, должно быть, мобилизовали весь полицейский департамент Сиднея. Мне повезло, что я учусь всего лишь на втором курсе, иначе и сам мог бы стоять сейчас где-нибудь в оцеплении. Над толпой порхало множество дронов. Полисмены в красивой черной парадной униформе, разбившись по двое (в основном, мужчина и женщина) шагали навстречу процессии, улыбаясь, будто и им передалось праздничное настроение. Они здесь не для того, чтобы наводить на людей тревогу или страх – скорее их миссия в том, чтобы подсказывать мамам с плачущими малышами дорогу к ближайшему туалету. Тем не менее они внимательно вглядывались в лица, сканируя их с помощью невидимых приборов наблюдения и выискивая среди толпы пьяных или неадекватных людей, которые способны были выкинуть какую-то глупость, испортив добропорядочным гражданам праздник.

Кроме полицейских в парадной форме, были еще и другие, стоящие вдоль обочин в защитной экипировке, иногда рядом с бронеавтомобилями. Эти уже не улыбались – их задача состояла в том, чтобы продемонстрировать потенциальным преступникам бессмысленность и опасность любой попытки выкинуть что-то. Городские власти очень серьезно отнеслись к обеспечению безопасности церемонии. Впрочем, иначе быть и не могло.

Ведь сегодня наступает 20-ый год эпохи Возрождения. Два десятилетия миновали с того дня, когда человеческая цивилизация, едва не уничтоженная войной, страшным катаклизмом в Северной Америке, пандемией «мексиканки» и хаосом Темных времен, впервые подняло голову. Это была важная веха в современной истории. И руководство Содружества наций посчитало, что эта веха заслуживает чего-то особенного – большего, чем просто празднование Нового года.

Шествие длилось минут пятнадцать и на площади мы влились в океан людей, уже заполнивший ее. По шуму мне казалось, что тут уже и так не менее ста тысяч, но всю панораму я оценить не мог.

– Посмотрите! – Руби Ленц указала рукой в сторону огромной сцены, сияющей синим цветом, которая возвышалась над океаном человеческих голов далеко впереди, на фоне исполинской статуи Агнца, контуры которой были подсвечены белыми гирляндами, придавая ей неземной ореол.

Я присел и с легкостью подхватил смеющуюся Джен себе на плечи, чтобы она могла увидеть всю красоту сегодняшнего празднества. Благодаря своему росту я так же прекрасно мог видеть всю красоту площади. Вокруг сцены, в буквальном смысле, парили тысячи свечей – они были вставлены в летающие подсвечники с двигателями от дронов. Вверху раскинулось необыкновенно чистое и безоблачное звездное небо.

– Какая замечательная погода! – продолжала восхищаться миссис Ленц, мечтательно глядя на небо. – А ведь еще несколько часов назад было так облачно!

– Должно быть, ВВС постарались расчистить облачность, – предположил ее муж.

Над сценой раскинулся гигантский дисплей с панорамой залитой светом свечей центральной площади Гигаполиса в реальном времени. По бокам от центрального дисплея, уменьшаясь по порядку, было еще по пятнадцать штук с каждой стороны. Это были панорамы площадей тридцати крупнейших городов Содружества, где тоже собирались шествия, где все тоже освещалось тысячами свечей. Наконец, еще три дисплея внизу центрального транслировали картинку с самых отдаленных аванпостов человеческой цивилизации – с центральной лунной станции Бета-1, исследовательской станции «Кеплер» на орбите Марса и из города Аквариус, скрытого под толщей десятков метров тихоокеанской воды. Миллионы людей и свечей во всем мире: от Окленда до Бразилиа, от Киншасы до Новой Джакарты, даже под водой и за пределами планеты.

– Что-то невообразимое, правда? – шепнула мне на ухо Джен.

– Да, – не смог не согласиться я.

Я не считал себя очень впечатлительным человеком, но в этот момент общее настроение толпы захватило меня. Я почувствовал себя частью чего-то большого, важного и прекрасного. Частью человечества. Цивилизации, которая пережила Апокалипсис и продолжает идти вперед, объединившись, став еще сильнее и лучше. Я никогда не смог бы почувствовать нечто подобное, ютясь в своей маленькой квартирке в Генераторном, на отшибе цивилизации, но здесь, в сердце мира, это ощущалось особенно ясно.

Неожиданно над площадью возник исполинский дисплей высотой около сотни метров. На нем было лицо Протектора. Вся площадь затихла. Все площади Содружества, на разных континентах, под водой и в космосе. Они смотрели на него, словно на бога. Он и был похожим на бога – с внеземной мудростью в его глазах, с благородной сединой бороды и волос. Может быть, когда-то Уоллес Патридж был простым человеком. Но не сейчас. Изображение его головы было сотню метров высотой – и это отвечало сущности того, кем он был. Колосс, рядом с которым все мы – лишь букашки. Величайший деятель в истории человечества. Тот, кто был нашим лидером все эти двадцать пять лет, и будет им, как минимум, еще пять, потому что 96,5 % людей в Содружестве, которых опросили на референдуме, сказали, что доверяют ему и желают и далее видеть его на посту Протектора.

– Граждане великого Содружества Наций. Люди планеты Земля, – произнес он. – Сегодняшний день имеет большое значение для каждого из нас, независимо от его возраста, занятия и убеждений. Сегодняшний день – это не праздник, не юбилей. Четверть века назад произошла величайшая трагедия за всю историю человечества и, возможно, за все время существования нашей планеты. Ни наши внуки, ни их внуки, ни десятки поколений, которым, я верю, еще предстоит родиться, никогда не забудут этого. Сбылись самые худшие пророчества фантастом-антиутопистов, в которые никто из нас никогда не верил. Большая часть населения нашей планеты, более восьми миллиардов людей, погибли. Численность нашего вида уменьшилась в двадцать раз и он вплотную приблизился к черте вымирания. Уникальная экосистема нашей планеты была разрушена, и мы оказались обречены на жизнь в суровой и неблагоприятной окружающей среде. Это был Конец света. Да. Почти так, как было написано в старых книгах. Я никогда не забуду этого. Никто из нас не сможет этого забыть. И такие дни, как сегодня, никогда больше не будут просто праздниками. Именно поэтому я и попросил вас прийти сегодня со свечами. Сегодня, прежде всего, – день памяти всех, кто ушел тогда. День памяти мира, который мы навсегда потеряли. Почтим же память минутой молчания.

Протектор говорил то, что все и так знали, но это просто необходимо было сказать. Он, казалось, вынимал эти слова прямо из душ людей, которые слушали его, и многие люди шевелили губами, повторяя за ним каждое слово. А когда была объявлена минута молчания, все замолчали. Все площади! Я никогда не слышал такой гробовой тишины – более ста тысяч человек вокруг, держа свечи и возведя глаза к небу, молчали. Память погибших никогда не умрет.

– Скорбь всегда останется с нами, – продолжил Патридж, когда минута окончилась. – Но нам осталась не одна лишь скорбь. В страшные времена, которые мы всегда будем звать Темными, мы нашли в себе решимость, чтобы увидеть свет тогда, когда Солнце, казалось, никогда больше не покажется из-за пепельной завесы. И провидение смилостивилось над родом людским. Двадцать лет назад я обратился к вам так же, как обращаюсь сейчас, и сказал: «Похоже, что мы выжили». Теперь, когда прошло два десятилетия, я говорю вам: мы не просто выжили. Мы возродились. Мы сохранили все лучшее, что в нас было, и обрели много нового. Мы усвоили уроки. Наконец усвоили. Я смотрю сейчас на всех вас, стоящих на площадях в разных уголках мира, и я вижу, как ваши лица похожи. Я чувствую, как ваши сердца бьются в унисон. Никто больше никогда не сможет убедить нас, что мы разные, и что различия между нами, будь то раса, политика, религия, территория или ресурсы, стоят того, чтобы из-за них воевать. Нет. Содружество, которое мы с вами создали, действительно объединило человечество. Впервые в истории мы близки к тому, чтобы одержать настоящую победу. Потому что невозможно одержать победу в войне. Возможно лишь победить саму войну. И мы победим ее. Все вы способны и должны внести свой вклад в нашу окончательную победу, а именно – осознать себя единой мировой нацией, единым человеческим родом, который имеет общие ценности и стремления, собраться под флагами Содружества и смело заглянуть в светлое будущее, отбросив невежество и разрушение. Помните: мы сильны настолько, настолько мы едины.

Я видел вокруг сотни лиц и на всех этих лицах, начиная от высоких мужчин военного сложения и заканчивая немощными стариками и модно одетой молодежью с нелепыми прическами, отражалось одно и то же выражение: восторга и благоговения. Они все чувствовали эту атмосферу, действительно ощущали себя частью единой нации, действительно верили в Содружество, скорбели по погибшим и готовы были сделать все для единой и окончательной победы. И в тот момент и я, кажется, ощутил, что понял все, что мне хотелось понять, самую суть своего существования…

И тут часы пробили полночь.

– С новым годом, человечество, – после долгой паузы проникновенно произнес сэр Уоллес, и улыбнулся. – С новым миром.

Конец речи ознаменовался началом стократно усиленной сверхсовременной акустической аппаратурой печальной мелодии известнейшей в новом мире скрипачки Ирены Милано, появившейся перед толпой на освещенном кружочке посреди сцены в черном вечернем платье. Небо осветилось разноцветными огнями феноменального салюта. Восторженные крики, аплодисменты и овации, зазвучавшие с опозданием из-за шока, который испытали все люди на площади, быстро нарастали, и вскоре заглушили все вокруг. Незнакомые люли брали друг друга за руки, обнимались, поднимали руки вверх и плакали от счастья

– Вот это да! – восхищенно воскликнул юный Дэвид Ленц с восторженным выражением лица, совсем не возражая против того, что мать обнимает его, будто маленького ребенка.

– Не правда ли, какие прекрасные слова сказал Протектор? – спросила Руби Ленц растроганно, обнимая сына и отирая платком слезы.

Мы с Джен просто обнимались, потому что никакие другие слова не требовались в этот момент, мы ощущали счастье и нам хотелось, чтобы это ощущение продлилось вечно. Лишь несколько минут спустя, когда скрипка стихла и площадь вновь взорвалась бурными овациями, я оглянулся на Ленца-старшего и с удивлением заметил, что тот выглядит слегка встревоженным. Но, едва он поймал на себе мой взгляд, как странное выражение исчезло с его лица и он выдавил из себя улыбку.

– Все в порядке, Роберт? – не переставая улыбаться, поинтересовался я, хотя не представлял себе, что может быть не в порядке в такой момент.

– Да-да, конечно, – отмахнулся он, теперь улыбаясь.

То было самое великолепное празднование Нового года, что я помню. Однако невиданное прежде ощущение безграничного счастья, которое овладело мною в полночь, к сожалению, постепенно развеивалось. В два пополуночи я еще улыбался, отмечая новый год в шумной компании, но уже чувствовал усталость, а в четыре часа ночи, возвращаясь домой вместе с Джен, был, на удивление, совсем измотанным. Праздничное настроение испарилось безо всяких видимых причин, а вдобавок еще и болела голова, чего я за собой вообще не помню. Помню, я сказал Дженни что-то раздраженное безо всяких видимых причин, а та ответила мне, чтобы я оставил ее в покое, так как ее мучает мигрень.

– У меня тоже самое, – признался я. – Но я-то не пил шампанского.

– Все эти ночные гуляния, нарушающие биоритмы организма, не так уж полезны, – пожаловалась девушка. – На площади было так замечательно, но потом следовало идти домой спать, а не сидеть в этом дурацком клубе. Может быть, это из-за той дурацкой музыки у нас так болит голова.

– Да. После скрипки это показалось настоящей какофонией, – поморщился я, вспомнив, в общем-то, совсем не примечательные и довольно разнообразные треки, которые крутили в ночном клубе, где мы тусили с компанией друзей, в эту новогоднюю ночь. – Как хочется спать!

Заснуть той ночью, однако, мне удалось не сразу. Добрый час я ворочался в постели, и несколько раз поднимался, чтобы выпить стакан воды, под недовольное бормотание Джен, прежде чем наконец сомкнуть глаза. На следующий день, впервые в жизни, я ощутил нечто вроде похмелья, однако оно перемешивалось с отголосками неописуемой радости, которую я ощутил той ночью, около полуночи. Я долго еще пытался припомнить то чувство и мне хотелось почувствовать его снова, хотя бы на секунду – но на смену волшебству пришли серые будни.

Я никогда никому не рассказывал о том, что испытывал в новогоднюю ночь, так как считал это мелкой сентиментальностью, не достойной, в общем-то, того, чтобы заострять на ней внимание. Но эти воспоминания, которым я так и не смог найти разумного объяснения, крепко засели в памяти, дожидаясь момента, когда какое-нибудь новое событие или разговор заставят их всплыть на поверхность.

***

Весь 2082-ой прошел под знаком Олимпийских игр, которые в этом году принимал Сидней. Моя жизнь в этот период внезапно изменилась и переместилась в совсем новое, неожиданное русло. Мне, никому не известному иммигранту, не имеющему даже статуса резидента Сиднея, простому курсанту полицейской академии, которому на момент начала игр исполнится всего 21 год, выпала честь представлять Австралийский Союз на Олимпиаде, в супертяжелом весе по боксу.

Когда я, к удивлению многих, включая и меня самого, победил по результатам отборочного турнира, в котором принимали участие больше трехсот боксеров, от моего прежнего упорядоченного жизненного уклада не осталось и следа.

Мне был немедленно предоставлен свободный график посещения академии, что фактически означало освобождение от большинства занятий. Преподаватели, по настойчивой просьбе муниципального департамента по вопросам спорта, готовы были ставить мне отметки «автоматом», лишь бы я не отвлекался от подготовки к турниру. Бывший чемпион Джефф Кроуди, тренировавший меня еще со второго курса интерната, которому олимпийский комитет доверил возглавить подготовку австралийского супертяжеловеса стал теперь проводить со мной целые дни напролет. Такой поворот событий слегка обескуражил меня, учитывая, что я считал себя всего лишь любителем и никогда не планировал становиться профессиональным боксером. Однако Дженет, понимавшая жизнь, по-видимому, намного лучше, чем я, сразу подсказала мне способ извлечь из сложившегося положения выгоду.

– Ты же теперь настоящая звезда, Дима, – всплеснула в ладоши она. – Это уже даже не юношеская олимпиада, а настоящая, взрослая. Как бы ты там ни выступил, десятки миллионов людей увидят тебя шагающим под флагом Австралии. Ты хоть понимаешь, что это значит?

– Большая честь, конечно.

– Но также и большие возможности, – улыбнулась она, шутливо постучав мне по голове, словно по дереву. – Неужели ты полагаешь, что участник Олимпийских игр, да еще и таких исторических, не заслуживает каких-нибудь поощрений?

– Они и так готовы поставить мне «автоматом» оценки почти по всем предметам.

– Посмотри на это шире! Почему бы им не предоставить тебе статус резидента Сиднея прямо сейчас? Для этого необязательно заканчивать академию и отрабатывать пятилетний контракт. За особые заслуги перед общиной Сиднея любой человек может получить резиденство.

– Ты так считаешь? – я даже не задумывался о подобной перспективе.

– Почему бы и нет? А еще ты постоянно жалуешься, что не хочешь оставаться на своем факультете. Вот и потребуй, чтобы тебя перевели, например, к «детективам». Не представляю себе, чтобы тебе отказали в этой просьбе. А если ты получишь статус резидента, то ничто не будет сдерживать тебя от того, чтобы перейти в воздушную академию, если захочешь.

– Родительских сбережений не хватит, чтобы оплатить там учебу.

– А за участие в играх тебе разве ничего не полагается?

– Только за призовые места. Но у меня мизерный шанс занять их, Джен. Там будут выступать лучшие молодые боксеры мира. Включая и того парня, который побил меня в 78-ом. Он был тогда сильнее меня, и все эти годы он непрерывно тренировался и одерживал одну победу за другой, ему не нужно было тратить время на занятия в академии. Я – реалист, Дженни, и понимаю, как я попал на Олимпиаду. Я победил своего соперника в финале отборочного турнира с перевесом всего в одно очко, и это после того, как два основных претендента выбыли из-за травм.

– Как бы там ни было, на твоем месте я завела бы этот разговор, Дима. Ты все равно ничего не потеряешь. Обратись к своему тренеру, Джеффу. Он ведь знаком с деятелями из олимпийского комитета. Пусть они обратятся к городским властям, попросят для тебя чего-нибудь. Это должно сработать.

«Головка у тебя варит неплохо, милая», – наморщив лоб, подумал я. Это был очевидный шанс, настоящий подарок судьбы, который я не заметил, должно быть, лишь по своей простоте душевной. И я непременно воспользуюсь им.

Только вот не совсем для того, для чего думала Джен.

– Эх, приятель, – выслушав мою просьбу, Джефф Кроуди крякнул и почесал в затылке.

Джефф нравился мне. Он навсегда вошел в историю в двадцать семь лет, неожиданно победив на первом чемпионате мира, который организовала возрожденная Всемирная федерация бокса (WBF) в 2064-ом году. Однако, примеряв чемпионский пояс, он остался тем же, кем и был – чернокожим парнем из бедных районов Лагоса, окончившим лишь несколько классов африканской школы, где его научили едва-едва говорить по-английски. Кроуди никогда не считал себя чем-то вроде знаменитости и запросто общался со всеми, имея репутацию «своего в доску парня» везде, где он только появлялся. За следующие семнадцать лет карьеры он так и не сумел повторить своего достижения, с каждым годом все сильнее опускаясь в рейтинге WBF. Как он сам мне признался, в этот период он был намного больше озабочен тем, чтобы обустроить свою личную жизнь. Однако он так и не смог свить семейное гнездышко ни с одной из женщин, с которыми пытался это сделать. В конце концов со своей второй женой он усыновил сироту и воспитывал его последние пять лет. Кроуди взялся тренировать молодежь главным образом для того, чтобы иметь спарринг-партнеров, однако, по мере того, как его профессиональная карьера шла на спад, Джефф становился тренером в большей степени, нежели боксером, и уже почти не стеснялся этого.

– Думаешь, это слишком? Не сработает? – упавшим голосом спросил я, опершись о стойку ринга.

– Пес его знает. Это политика, дружок. Там, где начинается это дерьмо, я ничего не смыслю. Я знаю некоторых чинушей, которые заведуют спортивной кухней, но я не знаю, могут ли они, ну, сделать что-то в той области, в которой ты просишь. Обычно они стараются в такое не соваться. Понимаешь, Олимпиада – это ведь большое событие. Я думаю, каждый бюрократ будет держаться за задницу и молиться, чтобы не случилось какого-нибудь дерьма.

– Они зовут это «эксцессом», – повесив голову, кивнул я, и пояснил. – Мой папа – дипломат.

– Хм, правда? Никогда бы не подумал, – удивился тренер. – Знаешь, что, парень? Я с удовольствием помог бы твоему старику. Черт, да что может быть важнее, чем семья и близкие люди?! Я поговорю с ними. Может, они и найдут какой-то вариант. Но я, сам понимаешь, ничего не обещаю.

– О большем я и не прошу, Джефф, – с благодарностью кивнул я.

Вторым и последним человеком, с которым я решился обсудить свою идею (насчет Джен я был уверен, что ей это не понравится), конечно же, стал Роберт Ленц. Мы встретились с ним за чашкой кофе ранним утром, перед тем как он отправился на службу, а я – на ежедневную тренировку. Как я и ожидал, Роберт воспринял мой замысел с удивлением и даже шоком, а успокоившись и пораскинув мозгами, сделался скептичен и слегка обеспокоен.

– Не думаю, что это разумная мысль, Дима, – с непривычной для него категоричностью высказал мой опекун. – Быть может, в теории это звучит и неплохо, но в реальной жизни ни один бюрократ не станет накликать на свой зад такие осложнения.

– Джефф сказал мне то же самое.

– Ты ведь и сам должен понимать это, как сын дипломата. Речь идет о мировой политике. Об отношениях между сверхдержавами, которые балансируют на грани вынужденного партнерства и холодной войны. На таком уровне принято семь раз отмеривать и взвешивать, прежде чем делать хоть малейший шаг. Ты ведь знаешь, все эти годы Союз демонстративно не признавал наших Олимпиад и проводил свои собственные игры. То, что они согласились на объединение, проведя игры 82-го в Сиднее и 86-го – в Новом Тяньцзине, стало настоящим триумфом нашей дипломатии. Впервые в истории к нам прибывают две сотни спортсменов и три тысячи человек сопровождения из Союза, в том числе видные политические деятели, функционеры Коммунистической партии Китая. Далеко не все в восторге от такой перспективы. Наше шаткое согласие будет висеть на волоске. Если существует хоть малейшее подозрение, что какая-то мелочь может все испортить, эту мелочь ни в коем случае не допустят.

– Для меня это не «мелочь», Роберт.

– Ты – всего лишь один человек, Дима, даже не резидент Содружества. Без обид.

Роберт был совершенно прав, и я понимал это так же ясно, как и то, что я не отступлюсь от своего плана, если будет существовать хотя бы мизерная вероятность того, что его удастся воплотить в жизнь. Роберт вряд ли поймет это, этого точно не поймет Дженни, но я-то понимаю, что творится в моей собственной душе. Разговор с генералом Чхоном летом 79-го не выходил из моей головы все эти годы, становясь причиной ночных кошмаров, в которых я снова и снова переживал смерть и страдания своих родителей, чувствуя, что я предал их и бросил умирать. Чувство вины никогда не покинет меня, если я не сделаю того, что должен. И я это сделаю!

Поскольку я понимал, что осуществимость моего замысла напрямую зависит от моих успехов на грядущих играх, я взялся за тренировки с небывалым усердием, отставив все прочее на второй план. Если раньше я стремился к сбалансированному физическому развитию, уделяя равное внимание всем своим мышцам и выполняя широкий спектр разных упражнений, то с этого дня все мои усилия были направлены на повышение своей формы как боксера.

– Сегодня я пообщался с одним человечком, – поведал мне Джефф перед началом тренировки на пятый день после того, как я озвучил ему свою просьбу.

По установившейся привычке, мы тренировались в том самом спортивном комплексе, где я занимался еще, будучи учеником интерната, когда готовился к юношеским играм 78-го. Олимпийский комитет Австралийского Союза выделил на подготовку спортсменов достаточно средств, чтобы мы могли арендовать себе один из трех имеющихся здесь рингов и отдельную тренировочную зону на весь период подготовки. По распоряжению Джеффа, персонал спорткомплекса огородил пространство вокруг нашей тренировочной зоны красной веревочкой с надписью: «Вход воспрещен. Тренировка олимпийской команды». Эта мера была направлена, по замыслу тренера, на то, чтобы никто не мешал тренировке. Однако на деле эффект оказался противоположным. За ленточкой то и дело собирались зеваки из числа посетителей зала, наблюдая за тренировкой, обсуждая ее и щелкая вспышками фотокамер.

– И что?! – с надеждой воскликнул я.

– Не могу сказать тебе ничего утешительного, приятель. От того, что я ему сказал, этот парень покрылся крупными пупырышками, в ужасе перекрестился и закричал, чтобы мы и думать об этом забыли.

– То есть, он даже не захотел поднять свой зад и связаться с кем-нибудь из министерства внешних дел, просто на всякий случай? – раздраженно буркнул я.

– Никто не хочет лезть в большую политику. Мы с тобой всего лишь мелкие сошки, парень, хоть мы и умеем немного махать кулаками. Я бы не рассчитывал, что ради нас кто-то будет переворачивать мир, – сочувственно похлопав меня по плечу, молвил умудренный опытом тренер.

– Речь идет всего лишь об одном запросе по дипломатическим каналам! Мир бы от этого не перевернулся! – не прекращал возмущаться я, не готовый смириться с тем, что мой замысел терпит провал.

– Парень из олимпийского комитета шепнул мне, что ты можешь рассчитывать на что-то другое. Он намекнул, что, если ты завоюешь медаль, комитет может состряпать благодарственное письмо или что-то такое, на имя мэра. А тот уж, как пить дать, сделает тебя резидентом. Как тебе? Вовсе не плохо, правда?

– Это не то, что мне требуется, – упрямо покачал головой я.

– Но ты ведь тогда не обязан будешь работать там, где тебе скажут. Сможешь, например, начать профессиональную карьеру. У тебя могут быть неплохие перспективы, братишка.

Но я лишь продолжил качать головой, раздраженно косясь на вспышки фотокамер. Меня бесила мысль о том, что все эти чиновники просто не желают пошевелить задницами и создать себе какое-то неудобство, пусть даже это спасет жизни одного или двух ни в чем не повинных людей. Ведь эти люди не были резидентами, как и я, а значит, они и «людьми» не могли считаться в искаженной бюрократической вселенной. Но я не намерен был так все оставить.

Не посоветовавшись ни с Джеффом, ни с Робертом, ни с Джен, одним из вечеров я потратил два с половиной часа на то, чтобы собственноручно написать официальное обращение, в котором изложил свою просьбу на двух страницах. Я не мог похвастаться большой искусностью в сочинении писем, однако это, после прочтения окончательной версии, показалось мне вполне приличным. Не колеблясь, я поставил свою электронную цифровую подпись и нажал на кнопку «отправить», убедившись, что результат моего творчества поступил на обработку в электронные канцелярии всех пяти инстанций, которым он был адресован. В шапке письма (к счастью, в интернате нас научили правильно их составлять, да и по папиной работе мне это было немного знакомо) значились: Начальник муниципального департамента Сиднея по вопросам спорта, Президент Олимпийского комитета Австралийского Союза, Президент Международного олимпийского комитета, Министр-координатор Содружества наций по внешним делам, Протектор Содружества наций.

Уже через два дня мне позвонил Роберт Ленц, и по его голосу, куда более строгому, чем это обычно бывает в разговорах со мной, я понял, что он уже узнал о моей выходке из каких-то своих источников.

– Взрослые люди предпочитают посоветоваться, прежде чем сделать нечто подобное, Димитрис.

– Ты, как всегда, хорошо информирован, – вздохнул я. – А как же закон о конфиденциальности индивидуальных обращений?

– Я – твой опекун, Дима. До тех пор, пока тебе не исполниться двадцать один год, все подобные вещи будут переадресовываться на меня. Если ты, конечно, не жалуешься на издевательства с моей стороны.