Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Мои провожатые оказались не слишком любопытны.

– Какого хрена ты туда прешься в такое-то время? – спросила меня Пейн по дороге. – Жить надоело?! Там же за жизнь копа сейчас гроша ломаного не дадут.

– У меня там девушка, – соврал я. – Не могу ее бросить в такой момент.

– Тьфу ты ну ты! – старший офицер недоуменно пожала плечами и цинично проговорила: – Полицейский и беженка, разделенные линией фронта: ну прям трагическая история любви. Ты что, не смог найти, кого трахнуть по эту сторону? Здесь же под такого красавчика, как ты, любая ляжет. Вон одна Эшли чего стоит. Хочешь, отпущу ее со смены и отправитесь в укромное местечко?

– Мэм! – с притворным возмущением хихикнула стажер.

Я сохранил серьезное выражение лица и не стал поддерживать этот разговор, чтобы не пришлось еще больше врать о своей несуществующей пассии и наших искренних чувствах. К счастью, «попы» перестали проявлять любопытство.

– Так же вернешься и обратно, не позже чем через четыре часа, – шепнула мне Глория перед турникетом. – Если не успеешь: охрана тут сменится, и тогда выбирайся назад как знаешь.

– Понял.

– Мы тебя не знаем, ты нас не знаешь.

– Конечно.

– Слишком ты чистенький, прилизанный и откормленный, – скептически оглядев меня, недовольно констатировала старший офицер Пейн. – За местного тебя и за милю не примешь, будешь там белой вороной. Если прирежут – будешь сам виноват.

На мне были кроссовки и самый невзрачный спортивный костюм из тех, что нашлись дома, но этого, по-видимому, оказалось недостаточно, чтобы превратить меня в жителя «желтой зоны». Моя затея и впрямь выглядела чистым безумием.

– Справлюсь.

– Давай уже, дуй к своей возлюбленной, Ромео.

На территории завода я попробовал смешаться с небольшой группой работяг, которые отправлялись в сторону выхода для жителей «желтой зоны» по окончании смены. Судя по направленным на меня косым взглядам, Пейн была права насчет никчемности моей маскировки. Я натянул на голову капюшон, прикрыл нижнюю половину лица тканевой повязкой и старался держать голову пониже, чтобы не привлекать ничьего внимания.

С разных сторон продолжали доноситься хлопки выстрелов и взрывов. Полномасштабная полицейская операция в эти самые часы продолжалась, пока Сенат в Канберре пытается собраться на экстренное заседание, где будет решаться, одобрить ли указ мэра о введении ЧП в Сиднее. Уоррен Свифт час назад сообщил в соцсетях, что полиции удалось освободить все захваченные преступниками объекты на Пустыре, а также оттеснить участников беспорядков от Социальной линии в фавелы. «Сейчас «Стражи» и спецподразделения быстрого реагирования проводят точечные спецоперации на территории прилегающих округов, целью которых является арест зачинщиков массовых беспорядков», – заканчивал он свой бодрый пост. Не все СМИ были согласны с оценкой мэра: приводились многочисленные доказательства того, что стычки на Пустыре и вдоль Социальной линии продолжаются.

Разные источники сообщали о разном количестве потерь среди офицеров SPD с начала операции: пресс-служба SPD стыдливо сообщала о 13 подтвержденных смертельных случаях и затруднялась назвать число пострадавших; по данным городского управления здравоохранения, в больницы поступило не менее четырехсот пострадавших правоохранителей, из которых 27 были доставлены уже мертвыми; журналисты разных изданий сообщали о сотне, трехстах и даже тысяче погибших полицейских. В информационном пространстве царила истерия.

Выйдя с территории завода, с трудом сориентировавшись на местности без навигатора (коммуникатор остался дома, едва ли не впервые за все годы моей жизни здесь), я проследовал к станции электрички, к которой как раз подошла развозка. Не без труда я втиснулся в переполненный грязный пассажирский вагон электрички, в который набилось вдвое больше людей, чем это предназначено конструкцией. Здесь пахло нищетой, старостью, озлобленностью, безысходностью. Можно было услышать голоса на разных языках, но был среди них и английский, и обсуждали, конечно же, ситуацию в городе. Одни и те же слова, полные ненависти, доносились с разных сторон, сливаясь в будоражащий кровь протяжный стон: «скоты», «легавые», «убийцы», «сдохнуть с голодухи», «за людей не считают», «сколько можно терпеть».

Вагон бурлил, словно штормовое море в большом порту – темное, мутное, покрытое масляными пятнами от нефти и дохлой рыбой. Я боялся поднять глаза, чтобы ненароком не встретиться с кем-то взглядом и не выдать в себе того, кому здесь ни место, кто не знает здешней жизни, кто живет в чистоте и достатке по ту сторону, и даже больше – стоит на страже этой несправедливости. Если бы эти люди знали, кто я – они растерзали бы меня прямо в этом вагоне. Они никогда не поверили бы, не стали бы слушать, что я – Димитрис Войцеховский, беженец из маленького поселения Генераторного на краю света. Для них я был Алексом Сандерсом из полиции ненавистного Анклава.

Вырвавшись из душной, охваченной злобой электрички через несколько станций, я был рад, что жив. Толпа пронесла меня сквозь турникет, но я, даже несмотря на свой рост, не мог разглядеть, куда мне идти. Здесь не было чистеньких ровненьких уличек со знаками-подсказками, разделенных аккуратными белыми линиями и бровками на автомобильные, велосипедные и пешеходные дорожки: лишь запруженная народом, транспортом и стихийными торговыми точками площадь, над которой нависали ужасающие безобразные архитектурные конструкции. Бурлящая река народа несла меня куда-то, кто-то пихал мне в лицо какие-то шашлыки из саранчи и бутылки мутноватой питьевой воды, орал что-то на ухо. Я не смог бы остановиться, даже если бы захотел. К счастью, мои карманы были пусты с самого начала – в ином случае они, безусловно, опустели бы во время плаванья по этому бушующему человеческому океану.

– Димитрис! – услышал я знакомый голос, когда уже практически отчаялся определить, где здесь юг, а где север. – Я здесь!

Клаудия махала мне рукой, стоя возле широких ступеней, ведущих вниз, в подземку, рядом с лоточницами, торгующими семечками, носками, кофе с чаем, пирожками с неизвестной начинкой и колбасой из мяса сомнительного происхождения. На ней были легкие темно-синие джинсы, черная футболка и кеды. На шее виднелся серый шарф, используемый, видимо, в качестве лицевой повязки – сейчас он был спущен, чтобы я мог узнать ее. Блестящих длинных волос, которыми, я помню, так восхищалась моя школьная подружка Мей Юнг, не было видно – на голове был невзрачный черный платок. Издалека было заметно, что Клаудия в хорошей форме – результат постоянных физических упражнений и сдержанного образа жизни. На правом предплечье была видна небольшая татуировка в виде какого-то буддистского символа. При моем появлении на лице Клаудии появилась улыбка.

– Я рада, что ты здесь, – пока я колебался, каким образом поприветствовать ее, Клаудия обняла меня, и я почувствовал исходящий от нее легкий аромат каких-то трав и масел. – Прости, что заставила тебя испытать столько неудобств, чтобы добраться сюда.

– Я уверен, что ты не позвала бы меня так срочно без причины, – сказал я, мягко отстраняясь от объятий и нервно оглядываясь по сторонам. – Ты что, живешь где-то здесь?!

– Я покажу тебе, – заверила она, кивнув в сторону подземки. – Идем.

В Новом Бомбее не было метрополитена – «подземкой» здесь называли часть города, находящуюся в подземелье. Среди жителей «зеленых зон» ходили мрачные слухи об этом месте. Мне и в страшном сне не могло присниться, что кто-то из моих знакомых может жить тут. Глубоко вдохнув, я сдержался, чтобы не выказать страх, и осторожно двинулся следом за Клаудией по раскрошившимся ступеням в сторону темных катакомб.

– Ты живешь внизу? – щурясь, чтобы разглядеть что-то в темноте, переспросил я.

– Нет, но это самый быстрый способ добраться до моего… м-м-м… дома.

Клаудия, очевидно, чувствовала себя на здешних улицах намного спокойнее, чем я – то ли следствие опыта, то ли воспитанное ее учением философское отношение к жизни.

– Не бойся, – обернувшись, она ободряюще улыбнулась мне. – Этот район, конечно – не «зеленая зона», но он не так страшен, как говорят по телику. Здесь живут разные люди: хорошие и плохие. Как везде.

– Я не боюсь, – устыдившись, решительно ступил вперед я. – Просто соблюдаю осторожность.

В подземке было очень темно. Немногочисленные лампы, плафоны которых потемнели от дохлых мух и тараканов, были слишком слабы, чтобы вытащить изо мрака здешние закоулки. Казалось, что есть лишь узкая полутемная тропинка посреди бескрайней тьмы.

Бетонные стены, временами выныривая из темноты, скалились торчащими кусками арматуры, остатками содранных объявлений (да кто их может прочесть в таком мраке?!) и безобразным граффити. Под ногами шуршал мусор. Временами пробегали крысы, которые почти не боялись людей. Многочисленные люди тащились в обе стороны по своим делам, другие люди сидели вдоль стен – то ли продавали что-то, то ли просили милостыню, то ли отдыхали.

Я видел множество ответвлений в разные стороны и ступенек, ведущих ниже, еще глубже в недра. Три миллиона жителей не поместились бы на шести квадратных километрах Нового Бомбея, если бы не зарывались все глубже и глубже под землю.

– Что ты здесь делаешь, Клаудия?! – наконец поставил я вопрос ребром, нагнав свою провожатую.

– Можно сказать, что на данном этапе моего пути это место стало моим домом.

– Что за чушь?! Ты ведь жила в Турине, в «зеленой зоне»!

– Да, – грустно улыбнулась бывшая преподавательница английского. – Но обстоятельства вынудили меня покинуть Турин.

– Какие еще «обстоятельства»? Говори прямо, раз уж позвала меня.

– Что ж, я не собираюсь больше ничего скрывать, – пожала плечами итальянка. – Я, пожалуй, не скрывала бы и раньше… ну, если бы ты спросил.

Я почувствовал укол совести из-за того, что давно не связывался с ней, и хотел было пробормотать какое-то оправдание, но Клаудия мягко меня остановила, стеснительно улыбнувшись.

– Димитрис, это просто неудачный выбор слов. Не пойми меня превратно: у меня и в мыслях не было винить тебя в том, что ты мало следишь за жизнью одной из сотен своих старых знакомых…

– Ты вовсе не «одна из сотен», Клаудия, – начал было оправдываться я.

– Дима, я прекрасно понимаю и ценю то, что ты живешь своей жизнью. Я не стала бы беспокоить тебяи будоражить воспоминаниями о прошлом, если бы… м-м-м… если бы не чувствовала себя обязанной сказать тебе вещи, которые скрывала годами.

Тут уж я надолго замолчал.

– Я видела видеозапись, которую ты выложил в Интернет, – через некоторое время произнесла она.

– Это была глупая пьяная выходка! Просто забудь обо всем, что там сказано!..

– Забыть?! – ее глаза на секунду сверкнули, прежде чем к ним вернулось прежнее умиротворенное выражение. – Нет уж, Димитрис, извини, но я не могу забыть этих слов.

Итальянка пристально посмотрела мне в глаза.

– Это правда? То, что ты сказал о Володе… и Катерине… ты точно это знаешь?!

– Я не должен был говорить этого.

– Но ты это сказал. Я слышала это. Ты сказал, что…

– Да, это правда! – выпалил я.

– Давно тебе это известно? Откуда?!

– Уже несколько месяцев. Роберт сказал мне. Это инфо под грифом «Секретно». Он строго-настрого запретил говорить кому-либо. Но в тот проклятый день я напился, впервые в жизни, и не соображал, что творю.

– И он еще посмел сам сказать тебе об этом?! – лицо Клаудии вдруг перекосило от гнева.

– Что такое, Клаудия? Что у тебя там произошло с Робертом?

Мы выбрались из подземки необычным путем, не выходя на улицу – поднялись по каким-то ступеням, прошли через одну дверь, другую, какие-то коридоры, еще ступени, снова коридоры – и вот мы уже поднимаемся по лестнице с заколоченными деревяшками окнами, разминаясь с курящими и судачащими о чем-то людьми. Из щелей между деревяшек брезжил тусклый свет, был слышен уличный шум, отголоски далеких выстрелов и роторов винтокрылов. Мятеж все никак не утихал.

Я насчитал восемь прокуренных лестничных пролетов, прежде чем Клаудия наконец нырнула в низкий дверной проем и поманила меня за собой по длинному захламленном коридору, в котором было, по меньшей мере, два десятка дверей, ни одна из которых не была похожа на другую. Звукоизоляция здесь отсутствовала напрочь – из-за каждой двери доносились шаркающие шаги, кашель, голоса, детский плач и собачий лай, звон посуды, звуки музыки и бытовых электроприборов. Некоторые двери были приоткрыты. Из одной двери, прикрытой на цепочку, высунулась женщина арабской внешности средних лет с платком на голове и округлым от беременности животом. Она переговаривалась по-арабски с соседкой, одетой почти так же, за длинную юбку которой цеплялись дети. При нашем приближении они прервали разговор и скрылись за дверьми.

Клаудия вставила старомодный ключ в замочную скважину одной из дверей без номера, у которой переговаривались, держа меж пальцев тонкие папиросы, две молодые индуски, поздоровавшиеся с ней на английском. За дверью оказалась нечто вроде коммунальной квартиры, разделенной картонными перегородками или простынями на множество секций. Уголок Клаудии был «элитным» – площадью метров пять, и примыкал к окну, сквозь полупрозрачную пленку на котором слегка проникал солнечный свет.

– Добро пожаловать ко мне домой, – почти без иронии произнесла Клаудия.

Я сразу поверил словам Клаудии о том, что она прожила здесь несколько месяцев. Жалкий уголок выглядел обжитым: окно прикрыто бамбуковыми жалюзи, на полу расстелен коврик для йогических упражнений, на тумбе стоят ароматические свечи и нефритовые статуэтки, в углу работает дешевенький ионизатор воздуха. Стоящая тут узкая и низкая кровать была жесткой, твердой, без подушки – по-видимому, учение Клаудии не предписывало ей спать на перинах. Единственными проявлениями домашнего уюта на этой кровати был тонкий клетчатый плед и старая на вид книга.

– Прости, у меня здесь нет стульев, – неловко улыбнулась она, поправляя плед. – Можешь присесть сюда, а я… м-м-м… так, на полу посижу.

– Да нет, что ты, не стоит!.. – я с удивлением посмотрел, как она усаживается на полу по-турецки, смущенным взглядом умоляя меня не заострять внимание на убожестве ее обиталища.

Из-за перегородок с разных сторон доносились непрестанно болтающие голоса соседей на английском, арабском и хинди – так, словно говорящие люди стояли прямо возле нас.

– Я… э-э-э… включу музыку, – Клаудия махнула рукой, и из динамика у ее кровати зазвучала мелодия какой-то релаксирующей музыки, под которую впору было осваивать новые асаны, но уж никак не вести разговоры на серьезные и неприятные темы.

Итальянка наконец сняла с головы свой платок, и я смог убедиться, что ее роскошные волосы по-прежнему на месте – такие же длинные и шелковистые, как и прежде, еще не тронутые сединой. Эти волосы смотрелись чуждо и противоестественно в этой квартире, в этом районе.

– Ты не должна жить в таком месте. Я помогу тебе выбраться отсюда, – решительно произнес я, неловко присаживаясь на жесткую кровать.

– Мне этого не нужно, Димитрис. Я ни за что не стала бы беспокоить тебя ради того, чтобы просить о материальной помощи. У меня нет особых потребностей, мне здесь комфортно.

– Здесь никому не может быть комфортно.

– Миллионы людей на Земле живут в худших условиях. Я не считаю себя лучше их.

Мне оставалось лишь задумчиво поджать губы.

– Люди не получают то, что заслуживают. Кому-то везет, а кому-то нет. Вот и вся вселенская справедливость, – мрачно произнес я. – Мы не в состоянии изменить этот мир. Можем только улучшить свою жизнь, жизнь своих близких.

– Звучит довольно цинично. Ты правда так считаешь?

– Время от времени, – я развел руками. – А ты считаешь иначе?

– Материальные вещи мне не очень интересны., – прикрыв глаза и сложив руки перед собой, прошептала Клаудия. – Но и изменить мир я больше не пытаюсь. Я лишь хочу найти гармонию в своей душе. Воспринимаю все вокруг как данность. Созерцаю.

Сделав паузу, выдохнув и открыв глаза несколько секунд спустя, она спокойно прошептала:

– Я не пытаюсь больше изменить мир с тех пор, как из моей жизни исчез человек, который верил, что это возможно, и вселял эту веру в других. Человек, который способен был действительность менять реальность вокруг себя.

Ее печальный взгляд переместился на меня.

– Твой отец.

Я угрюмо понурился. Всю жизнь я старательно избегал этой темы. Даже в собственных мыслях. Для того чтобы исчезнуть из ее жизни, папе нужно было вначале в ней появиться. И даже сейчас я не уверен, что хочу слышать правду о том, как это произошло. Некоторые вещи, наверное, никогда не должны быть вытащены на свет.

Но Клаудия продолжала говорить. Ей трудно было изливать такие откровения, это ощущалось по ее плотно сжатых губах и легкой дрожи в голосе. Но она, по-видимому, твердо решила избавиться от своей тайны.

– Володя очень многое для меня значил, – молвила она. – Я любила его. Он – единственный в моей жизни человек, которого я любила…

– Я не желаю этого слышать! – не выдержал я, и с удивлением почувствовал в своем голосе боль. – Моего отца больше нет, и я не хочу порочить память о нем. Папа любил только одну женщину – мою мать!

– Это святая правда, – покорно и печально кивнула Клаудия. – Я поняла это в первый же день, когда узнала его. Мне сразу же стало ясно, что моя любовь останется безответной. Никакие женские уловки, никакие уговоры, слезы и мольбы не заставили бы Володю покинуть Катерину и тебя. Твой отец был прекрасен во всем, и его любовь к семье не была исключением. Клянусь, я никогда и не пыталась посягать на эти священные узы. Провидение не простило бы мне этого. Но я не могла и выбросить его из своего сердца. Я надеялась, что смогу, но так никогда и не смогла. Мне оставалось лишь наслаждалась теми мгновениями с ним, что мне подарила судьба.

– Я никогда не хотел в это верить, – покачал головой я, поморщившись при слове «мгновения», и нехотя продолжил: – Подсознательно я знал, что это правда. Слышал слухи. Видел, как это пролегло черной тенью в отношения мамы с папой. Но я заставлял себя не верить в это. Я не хотел развеивать свой священный детский миф: идеальный, непогрешимый папа. Хотел оставаться наивным мальчиком, который верит в Деда Мороза.

– Это не миф, Дима! Пожалуйста, не говорит так! Володя – прекрасный человек, лучший из тех, кого я знала! Не вини его в том, что он – все-таки человек…

– Он был прекрасным человеком, – поправил я. – И я ни в чем его не виню. Просто это больно: разрушать заблуждения, которыми ты жил. Когда твое черное и белое размывается в однотонную серую массу…

– Ты так похож на него, – Клаудия посмотрела на меня с грустью. – Он воспитал тебя таким же человеком, каким был сам.

– Я не такой, как папа. Никогда таким не буду! – раздраженно откликнулся я. – И не говори так, будто он воспитывал меня один!

Клаудия виновато опустила взгляд.

– Я всегда восхищалась Катериной. Как ни одной другой женщиной. Хоть и завидовала ей. Я прекрасно понимала, почему Володя любит ее. Понимала, что я никогда не стану такой, как она. И чувствовала себя жалкой из-за того, что нарушаю счастье женщины, перед которой преклоняюсь. Я тысячи раз просила мысленно прощения у нее, – грустно прошептала она. – Поверь, судьба не оставила меня безнаказанной. Я прожила жизнь одинокой, лишенной того счастья, к которому инстинктивно стремится каждая женщина…

Я вдруг понял, что не могу злиться на нее, не могу ненавидеть. Людей, о которых мы здесь говорим, нет среди живых, все обиды остались в прошлом, осталась лишь грусть, лишь тихая боль. Клаудия была несчастной, я видел это. Ее судьба была печальной, и я не способен был винить ее.

– Почему ты не нашла себе мужчину, не завела семью? Столько лет прошло. Ты ведь… э-э-э… – я слегка замялся, не зная, как это лучше сказать. – … ну, красивая женщина…

– Спасибо на добром слове, Димитрис, – грустно усмехнулась Клаудия, как бы говоря своим печальным взглядом, что понимает, что лишь вежливость заставляет меня произнести слово «красивая». – Но я не любила никого, кроме Володи.

Я тяжело вздохнул.

– Ты же не для того меня сюда позвала, чтобы говорить об этом. Хочешь знать, как он умер?

– Не знаю, – дрожащим голосом прошептала она, неуверенно посмотрев на меня. – Я не уверена, что хочу. Его больше нет. Все остальное – не так уж важно…

– Югославские нацисты замордовали его в тюрьме еще в феврале 78-ого. Китайцы не захотели его помиловать, – все-таки произнес я, не в силах промолчать.

Клаудия закусила губу, долгое время сдерживая всхлип. Я отвернулся, не желая видеть, как на ее лице все-таки появляются слезы. А может быть, боялся, что сейчас они появятся и на моем. Из колонки продолжала доноситься спокойная расслабляющая музыка: мягко поглаживала наши нервы, полагая в своем безмерном высокомерии, что мелодии способы смягчить человеческое горе и создать веселье на месте печали. Соседи продолжали судачить о чем-то: может быть, о жизни, а может, тоже о смерти. Их голоса напоминали, что Земной шар продолжает крутиться, как крутится уже сотни миллионов лет.

– Роберт убьет меня за то, что я разбазарил это, – прошептал я угрюмо, будто это действительно волновало меня в этот момент.

– Этот человек – не друг тебе, Димитрис, – вдруг прошептала Клаудия, справившись со своими слезами. – Не верь ему. Держись от него подальше.

– Роберт помогал мне больше раз, чем я могу подсчитать, – резонно возразил я. – Он бывал жесток, когда требовали обстоятельства. Не претендовал на то, чтобы заменить мне отца. Но я уважаю его и безмерно ему благодарен. Требуются серьезные причины, чтобы я изменил свое мнение о нем.

– Он шантажировал твоего отца, а потом способствовал его гибели, – прошептала она, посмотрев на меня решительным взглядом. – Достаточно серьезные причины?

– Что ты сказала?! – недоверчиво и гневно поморщился я.

– Во всех его поступках нет и доли сострадания или любви – лишь тонкий расчет. Ленц – этохладнокровный монстр, Димитрис, который играет человеческими судьбами и топчет жизни людей, как мусор. Не обманывайся его фальшивой добротой!

– Ты должна иметь доказательства, чтобы говорить такое, – неодобрительно поморщившись при слове «монстр», я вперился в нее проницательным взглядом. – Роберт пользовался полным доверием моего отца, если папа не побоялся доверить ему судьбу своего сына…

– Володя хоть раз говорил тебе это?! Называл его своим «другом»?! – сорвавшимся голосом вскричала она. – Дима, вспомни!

В памяти всплыли отрывки из жизни в Генераторном. Я пытался вспомнить, как папа отзывался о Роберте, но ничего не приходило в голову. Все истории об их взаимоотношениях я услышал уже от Ленца. Помню лишь, как в день эвакуации мама сунула мне его визитку и назвала его «папиным очень хорошим знакомым». Очевидно, что маме эту визитку когда-то передал папа. Могло быть так, что мама не знала правды об истинных отношениях папа и Роберта. Но за время нашего знакомства Роберт неоднократно демонстрировал знание таких фактов биографии Владимира Войцеховского, которые папа никогда бы не доверил чужому человеку. А самое главное…

– Может, они и не были близкими друзьями. Может, у них были скорее рабочие отношения. И все же родители никогда не отправили бы меня к человеку, которому бы не доверяли.

– Володя хотел как лучше для тебя. И он верил, наверное, что Ленц исполнит свое обещание. Но это была не дружеская услуга! Он выторговал у него это. И немалой ценой!

– Роберт исполнил все, что обещал, и сделал намного больше.

– Я знаю, – она вздохнула. – Наблюдая за этим, я пыталась убедить себя, что он хочет искупить так свою вину, может быть даже привязался к тебе. Но сейчас, узнав правду об участи Володи, я почувствовала, как у меня открылись глаза. У этого человека нет ни сердца, ни совести. У него просто есть на тебя какие-то планы, он собирается использовать тебя в своих интригах!

– Клаудия, – едва сдерживая раздражение, остановил ее я. – Прости, но все, что ты до сих пор сказала, звучит как истерика. В полицейской академии меня научили доверять лишь фактам, доказательствам…

– Тогда слушай, – вместе со вздохом на лицо Клаудии вернулось спокойствие.

Поднявшись со своего йогического коврика, она подошла к окну.

– Я впервые познакомилась с ним в 64-ом. Мне тогда было двадцать. Я работала секретаршей в валашской администрации в Олтенице. За продпаек и койко-место в общежитии. Каждую зиму болела: воспалением легких, ревматизмом. Не знала, доживу ли до следующей. Соседки меня называли «чахнущей фиалкой». Их раздражал мой кашель по ночам. Одна почти в открытую интересовалась, когда я уже сдохну. А я ей даже ничего не отвечала. Забитая серая мышка.

Взглянув на Клаудию с ее роскошными волосами и прямой осанкой, я с трудом смог представить себе ее в роли «чахнущей фиалки».

– Тогда мой знакомый познакомил меня с человеком из центра Хаберна. Сказал, что тот заплатит деньги за сбор информации – столько, что мне хватит и на нормальное питание, и на лечение. Человека звали Дэвид. Он предложил не так уж много, но тогда для меня то были большие деньги. И я начала доставать для него данные, которые проходили через меня по работе. Его интересовала статистика, все эти скучнейшие цифры, на которые я никогда не обращала внимания: об инфраструктуре, здравоохранении, снабжении продовольствием, о Силах самообороны. Мне было все равно, зачем ему это. Однажды я спросила об этом Дэвида и он туманно сказал, что есть некие агентства, которые проводят какие-то исследования и им нужны эти данные. Такой ответ меня удовлетворил. Когда я доказала свою полезность, Дэвид свел меня напрямую со своим начальником, сказал, что мы с ним будем общаться раз в неделю по видеосвязи и что он поможет мне «подняться». Этим начальником был Ленц. Я тогда думала, что он работает в какой-то частной корпорации: такой гладко выбритый, интеллигентный молодой мужчина в хорошем костюме. Он сразу очаровал меня. Так все и началось.

Собеседница остановила на мне долгий взгляд, и произнесла:

– Я была его агентом больше пятнадцати лет, Димитрис. Не говори мне, пожалуйста, что я не знаю этого человека.

– Я знаю, чем на самом деле занимается Роберт, – сдержанно ответил я. – Он сам рассказал мне, что работает в спецслужбах. Однако это еще не делает его злодеем, каким ты его описала.

– Это он познакомил нас с Володей, – продолжила Клаудия. – Ленц сказал, что есть человек в руководстве Генераторного, который его заинтересовал. Попросил познакомиться с ним, втереться в доверие и разузнать побольше.

Очевидно, итальянке было тяжело говорить об этом мне. Она продолжала свой рассказ, глядя в какую-то точку на полу.

– Это было в 70-ом. К тому времени я уже давно работала на него. Он помог мне немного заработать, подлечиться, увидеть мир. Я была предана ему, как собачонка. Конечно же, я согласилась. Он устроил все так, что мы с Володей несколько раз вместе попадали в дипломатические делегации, которые отправлялись в Содружество. Я была там переводчиком. Так мы и встретились. И я сразу же поняла, что я восхищаюсь этим человеком и без ума от него. Вова, он был…особенным. Он словно бы излучал свет. В его сиянии становилось тепло и хорошо. Хотелось всегда быть рядом. Роберту это понравилось. Он всячески поощрял наше знакомство, вознаграждал меня за него… и подговаривал развивать его дальше.

Повернувшись наконец ко мне, Клаудия тяжело вздохнула и виновато закусила губу.

– Я не буду врать насчет себя. Мыслящая половина моего мозга не хотела этого: врываться в Володину жизнь, разрушать его семейное счастье, да еще и из-за подстрекательств человека, испытывающего к Володе циничный материальный интерес. Но эгоистичная, животная моя половина страстно желала обратного: быть рядом с ним как можно дольше, по любым причинам, из любых побуждений.

Она вновь повернулась к окну, из которого проникали в комнату приглушенные пленкой и серым смогом Нового Бомбея лучики света. На долю секунды ее лицо озарила ностальгическая улыбка.

– То было светлое время. Время возрождения. Оправившись от Темных времен, люди с надеждой смотрели в будущее. Володя фонтанировал идеями, он был полностью захвачен своими планами, тем, что он строил. Катерина сутками пропадала в своем центре Хаберна, жила совсем другой жизнью. Он почти не видел ее из-за командировок, а когда видел – не мог поговорить о том, что на самом деле наполняло его душу. А я была рядом. Я искренне разделяла его идеи, я слушала его с замиранием сердца, с восхищением. Он думал, что дело в его словах. Не понимал, что дело было в нем самом. Мы все сильнее сближались. Как друзья, вначале. Так у нас с ним все и началось.

Сделав паузу и повернувшись ко мне, Клаудия продолжила:

– Ленц получил то, что хотел. Я снабжала его нужной информацией. Помогла ему нащупать нужные ниточки. Сделала так, чтобы он смог еще больше сблизиться с Володей, найти к нему подход. Иногда мне бывало из-за этого стыдно. Но я пыталась убедить себя, что не делаю ничего плохого. Володя в те годы искренне разделял идеи Содружества. Он с радостью сотрудничал с Ленцом, они так мило беседовали, будто они и впрямь хорошие друзья. Ленц был мягче масла…. до того момента, когда появилась идея создания Альянса.

Клаудия с интересом посмотрела на меня.

– Тебе не приходилось видеть этой метаморфозы? Когда его напускная доброта вдруг исчезает и на месте мягкой шерсти вдруг прорывается что-то стальное, чешуйчатое?

Мой взгляд был красноречивее ответа.

– Я впервые столкнулась с этим еще тогда, когда поняла, что люблю Володю и захотела «выйти из игры». Его улыбка вдруг исчезла, и он популярно объяснил мне, что тогда будет: правда о наших отношениях выплывет наружу, разрушив Володину судьбу, а сам Володя узнает о том, как и почему я с ним познакомилась. Одна мысль об этом повергала меня в ужас.

– Правда-таки выплыла, – поморщился я, вспомнив слухи, бродившие даже по моей школе.

– Да, но не из-за меня. Володя расхотел сотрудничать с Ленцом, когда тот начал требовать от него передавать секретную информацию, касающуюся проектов Альянса. Тогда Ленц решил его шантажировать. Пригрозил, что Катерина узнает всю правду о нас, получит видеозаписи. А ведь Володя так любил твою мать. Он слишком боялся ее потерять! А Ленц, кроме кнута, припрятал еще и пряник. Пообещал Володе, что, если тот будет послушным, ты, Димитрис, сможешь стать резидентом Содружества, поступить в университет в Сиднее, воплотить свои мечты…

– Папа не пошел бы против своих убеждений. Даже под действием шантажа, – уверенно возразил я, слишком хорошо зная о несгибаемой силе воли своего отца.

– А он и не пошел, – удовлетворенно кивнула она. – Он отказался от сотрудничества. Не побоялся угроз, что твоя мать узнает правду. И угрозы воплотились в жизнь.