Текст книги "Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Паршивый у меня вид, да?

– Все не так уж плохо.

– Эй, только не надо тут твоей содружеской политкорректности, ладно?! – раздраженно нахмурился Миро.

– Ну ладно, выглядишь как дерьмо, – согласился я. – Но я все равно очень рад тебя видеть.

– Поехали отсюда, Дима. Нечего жариться под ультрафиолетом. Пойдем ко мне, выпьем за встречу…

– Конечно, идем. Только я не пью.

– Что, до сих пор?! Пора уже становиться, наконец, взрослым! Хм. Ладно, будь по-твоему. По крайней мере, поболтаем, и покажу тебе угол, где ты сможешь отдохнуть.

– Было бы здорово. Где ты сейчас обитаешь?

– У дяди Горана.

– У дяди? Он же, вроде бы, жил в Доробанцу. Был администратором ГЭС.

– «Администратором»! – засмеялся Миро. – Снова твоя чертова политкорректность! Сидел там вместе с сыновьями и племянниками, якобы охранял электростанцию и снимал дань с каждого киловатта – я бы скорей назвал это так. К сожалению для дяди, та лавочка давно закрылась.

– Нацисты взорвали дамбу, когда отступали. Но, я слышал, ее восстановили.

– Восстановили. Только вот наше большое семейство назад в Доробанцу приглашать не стали.

– Но ведь вы прожили там больше двадцати лет.

– Ага. Слишком долго для цыган. Но недостаточно долго, чтобы цыгане начали относиться к этому месту как к настоящему дому. Танки Ильина еще и на горизонте не показались, как мое уважаемое семейство спешно собрало манатки и было таково. Долго они не показывали туда нос и после, когда ГЭС не работала и там шли восстановительные работы. Но едва все окончательно успокоилось, табор был уже у ворот Доробанцу, и Горан поспешил напомнить, что он мол, тут, хозяин. Махал перед всеми договором, который с ним подписали двадцать лет назад. Грозился пожаловаться генералу Думитреску, которого он, мол, хорошо знает. Да только вот комендант ГЭС, назначенный Альянсом, сказал, что дядя может этим договором подтереться. «Реквизиция для военных нужд», сказал. Законы военного времени. А от себя добавил, что надо было цыганам защищать станцию и отстраивать ее, а не бегать всю войну от нацистов, поджав хвост.

Я задумчиво закусил губу. Сложно сказать, что в таком решении нет справедливости. Впрочем, уверен, что цыгане считают себя обиженными и угнетенными.

– Горан никогда им этого не простит, – подтвердил мою догадку Миро. – Он и раньше никакую власть не жаловал, а теперь совсем ненавидит. При нем даже говорить об Альянсе не советую.

– Я помню, вы с ним раньше не ладили.

На моей памяти Миро всегда стыдился своих цыганских корней. Помню, он страшно злился, когда я, тогда еще слишком маленький, чтобы понимать тонкости человеческой психологии, задавал ему вопросы о его настоящей семье. «Не было у меня никакой семьи! Она появилась в тот день, когда я встретил твоего отца!» – ответил он мне тогда. Многими годами позже его ответ был другим, но похожим: «Семья появилась у меня тогда, когда я вступил в Силы самообороны Олтеницы».

Похоже, годы изменили его мировоззрение.

– Мы и сейчас ругаемся каждый Божий день. Но куда еще ты мне велишь податься?! – Миро красноречиво похлопал худощавыми ладонями по поручням своей коляски. – У цыган не принято бросать кровных родственников на произвол судьбы. Даже у цыган есть принципы.

Я внимательно рассмотрел его коляску – старенькую и очень простенькую, не чета тем, что можно встретить в Сиднее, скажем, у того же Тима Бартона. Хорошо помню, как после первого своего года в «Вознесении», вопреки вежливым предостережениям Роберта, я перечислил на личный счет Мирослава пятую часть всех родительских сбережений. Этого пожертвования, конечно, и близко не хватило бы на искусственные роботизированные ноги – таких денег ни Миро, ни мне собрать было не суждено. Но суммы перевода должно быть как раз достаточно, чтобы купить приличную электрическую коляску.

– Я думал, тебе уже удалось решить вопрос с креслом, – произнес я.

– Эй, слушай, ты-то, небось, не сильно обеднел, брателло! – импульсивно и даже раздраженно огрызнулся Миро, посмотрев на меня с помесью злости и жгучего стыда.

– Нет, я не о том! – смутился я. – Мне не жаль тех денег! Но мне больно смотреть на то, что ты остался без такой необходимой тебе вещи.

– Не срослось с этим. Все равно бы денег на все не хватило… и других проблем хватает. Может быть, когда-нибудь. Слушай, не донимай меня этим, а?!

– Ладно, – неохотно кивнул я.

В первый миг во мне дернулось желание предложить Миро новую помощь. У меня имелись сбережения. Стипендии полицейской академии кое-как хватало на поддержание жизни, а нетронутая часть родительского состояния и денежный приз за золотую олимпийскую медаль лежали на депозитном счету, медленно обрастая процентами. Однако я пока сдержался: не из жадности, а скорее из сомнений, пойдет ли моя помощь ему на пользу. По лицу Мирослава я понимал, что он пьет, а быть может, и принимает наркотики.

– Что ж, тогда пойдем.

Олтеница изменилась за годы моего отсутствия. Однако эти изменения были заметны лишь глазу человека, хорошо знавшего город. На взгляд чужака его облик оставался прежним: такой себе Новый Бомбей в миниатюре в восточноевропейской вариации. Последние два десятка лет скромный провинциальный городишко, о котором мало кто слышал за пределами Валахии, не от хорошей жизни ставший региональным центром, был объектом варварской хаотичной застройки, которую никто даже не пытался контролировать. На нескольких ключевых улицах держали чистой проезжую часть – даже если для этого временами приходилось сметать палатки и торговые лотки бульдозером. Все, что происходило за пределами этих улиц, было отдано на откуп жителям. Самострой стоял на самострое, теснившись между другим самостроем и старым домом, построенным еще до Апокалипсиса – приблизительно так выглядело лицо самозваной румынской столицы.

Вторжение солдат Ильина навсегда оставило на городе свой след. Они не разрушали Олтеницу, как сделали это с Генераторным. Но они пронеслись по ней, словно мор, собирая свою дань. За 139 дней оккупации триста человек были казнены нацистами, и не менее трех тысяч пропали без вести – кого-то принудительно призвали пополнить ряды югославской армии, кого-то угнали в тыл в качестве чернорабочих, кто-то сбежал сам, а кто-то просто исчез, и никто никогда не узнает об их судьбе. Памяти жертв нацистских репрессий местная община хотела посвятить монумент. Однако вместо него власти Альянса возвели на центральной площади достаточно безобразное изваяние в честь солдат-освободителей. За свою недолгую жизнь памятник уже не раз поддавался вандализму. Далеко не все здесь были в восторге от Альянса.

– Чем ты занимаешься? – поинтересовался я, когда мы с Миро проходили мимо памятника, который охраняли двое солдат Альянса.

Как-то Мирослав рассказывал, что он работает на швейной фабрике – инвалид на коляске, мол, был там в таких же условиях, как и любой другой работник. Однако мне не верилось, что его карьера фабричного рабочего была долгой.

– Тебе правда нужно это знать, братишка?

– Иначе зачем бы я спрашивал?

– Знаешь, только мне не нужны твои нотации и поучения. Сейчас-то ты, может, и шкаф. Но я тебя, Дима, помню еще когда ты пешком под стол ходил, ясно?!

– И все-таки?

– Да вот здесь я и работаю! – кивнул он в сторону памятника.

– Как это – здесь?

– А вот так! – грустно усмехнулся он. – Много кто приходит сюда, смотрит на этот уродливый памятник. А как видят тут живого, несчастного и безногого ветерана – многие вспоминают о том, что, может быть, они бы здесь и не ходили, если бы не мы. Выражают благодарность.

– Ты что – попрошайничаешь?! – от удивления и расстройства я даже не смог сформулировать этот вопрос более вежливо.

– Ах, так ты это называешь! – вдруг остановившись и обернувшись ко мне, Миро скривился от злости. – Ты так, значит, считаешь?! Что я нищий, попрошайка?!

– Прости, – я опустил глаза.

В ответ послышался саркастический смешок.

– Да нет, чего уж там! Ты прав. Вернулся я все-таки к древнему цыганскому ремеслу. Жизнь заставила. Судьба – злая сука. Но дядька считает, что это справедливо. Говорит: «не уважал ты наши традиции, Миро, не уважал свою семью – и получил от небес возмездие». Так и говорит, старый пердун, чтоб он сдох!

Миро поманил меня за собой в один из переулков, уходящих в сторону от расчищенной главной улицы города, приветствующей прохожих витринами магазинов и кафе, большая часть которых, однако, имела заброшенный вид.

Вон там, я помню, было кафе-кондитерская «Радуга» (название на румынском). Мама не раз водила меня туда в детстве, когда мы попадали в город. Покупала мне фирменное фруктово-ягодное мороженное с настоящими ягодами, выращенными здесь же, в теплицах Олтеницы. По крайней мере, так уверял продавец, коренастый дядька средних лет с приятным добродушным лицом. У него было две маленькие дочки, они помогали ему управлять кондитерской, очень вежливо здоровались с посетителями…

Сейчас вывеска «Радуги» исчезла, окна были выбиты. Я мог лишь гадать, где сейчас добродушный продавец и его дочки. Я не представлял себе их в этой реальности. Они принадлежали к другой жизни – к той, где Миро был веселым, бодрым парнем, ступал по земле собственными ногами, был полон планов на будущее.

– Как до такого могло дойти? – не сдержав огорчения в голосе, задал я мучавший меня вопрос. – Разве генерал Думитреску тебе не помогает?

– Генерал армии, ты хотел сказать? Он ведь сейчас большая шишка. Заседает в Инсбруке и руководит чуть ли не всеми вооруженными силами Альянса. Как же, помню его. Чистил я ему ботинки, носил за ним чемоданы, спал возле дверей, как собачка. Говорят, у него теперь новый такой же есть. Даже лучше – с ногами!

– Не могу поверить, что он оставил тебя на произвол судьбы, – покачал головой я.

Генерал казался мне человеком другой породы – из тех, для кого что-то значат такие слова как «долг», «товарищество», «офицерская честь». Впрочем, жизнь показала, что я не такой уж и знаток человеческих душ.

– Нет, ну почему же? Приезжал как-то раз. Даже подал руку. Но с тех пор не ездит. Брезгует. Ожидал, наверное, увидеть умытого и надушенного придурка в парадной униформе с орденами с тупым одухотворенным лицом, который скажет ему: «Спасибо, батюшка, что позволил почти умереть за родную землюшку…!» Ха. Он был разочарован… О, вот мы и пришли!

Картинка, представшая перед глазами при словах «Вот мы и пришли», заставила меня поморщиться. Петляя по переулкам, очертания которых становились все менее знакомыми, Миро в конце концов завел меня в тупичок, который я никогда бы сам не отыскал, да и не стал бы соваться в такое место.

Среди безобразно обросших пристройками домов было спрятано нечто среднее между палаточным городком, бродячим цирком и притоном. Еще издалека до моих ноздрей донеслась гремучая смесь запахов, сочетавшая в себе нотки лошадиного навоза, жарящегося на костре мяса и пищевых отходов. У входа в переулок дежурила странная парочка – сгорбленная старуха в платке, опирающаяся на клюку, и мужик в кожаной куртке, слишком жаркой для нынешней погоды. Под курткой явно топорщилось что-то большое, хотя носить оружие в черте города, на моей памяти, гражданским запрещалось. Смуглые обветренные щеки, покрытые жесткой щетиной, не спеша двигались, перекатывая между челюстями жвачку. Холодные карие глаза мрачно взирали на меня из-подо лба, скрытого длинными сальными волосами пепельного цвета. Не менее тяжелым, злобным и проницательным был и взгляд старухи. Карга явно узнала Миро, и пробормотала что-то недоброе себе под нос. Из переулка выпорхнула стайка смуглолицых детей во рванье и бойко ринулась к нам, словно намереваясь пройтись по карманам, но Мирослав прикрикнул на них и замахнулся рукой, чтобы отогнать.

– Не бойся. Когда ты со мной – тебя тут не тронут, – ухмыльнулся он.

– Будь я один, я так понимаю, я мог бы считать себя счастливчиком, если бы выбрался отсюда живым, – буравя взглядом хмурого рассматривающего меня цыгана-охранника, предположил я.

– Чужакам нечего сюда соваться. У кого есть хоть капля мозгов – тот сам это понимает.

Я с сомнением покачал головой. Мирослав, которого я помнил, был приверженцем закона и порядка. Во всяком случае, я неоднократно слышал, как он неодобрительно высказывался моему отцу по поводу воровского образа жизни своей, как он тогда думал, бывшей родни.

Мы прошли через небольшой цыганский лагерь, наполненный монотонной бытовой суетой. Здешние обитатели, главным образом старики и женщины, провожали нас не слишком дружелюбными взглядами. Не обращая на взгляды внимание, Мирослав провел меня к безобразному кирпичному зданию. Около двери, открытой нараспашку, сидел на корточках, держа в зубах соломинку, молодой цыган в затасканной белой рубахе с длинными волосами, заплетенными в косичку. Взгляд парня был затуманен, как мне показалось, каким-то сильным наркотиком.

– Кого это ты притащил, Миро? Этого увальня, что ли, ты называешь своим «братом»? – поинтересовался он презрительно на румынском.

– Не тебя же, Джорджи, мне так называть! Ты бы меня продал за пакетик опиума!

– Никто не даст пакетика опиума за такого, как ты.

– Заткнись ты, сопляк! Где твой отец?

– А тебе-то что? Отцу есть что еще делать, кроме как пялиться на тебя и твоего тупоголового дружка из-за океана. Если только ты не собираешься взяться за голову и обчистить его…

– Дружок из-за океана… – произнес я по-румынски, ступив к наглому цыгану и неотрывно глядя ему в глаза, – … хорошо понимает все, что ты говоришь.

Цыган был на своей территории, и наркотический угар придавал ему удали. Но под моим неотрывным взглядом он смешался, опустил глаза, как побитый шакал. Я был, по меньшей мере, на голову выше и, наверное, вдвое тяжелее этого худосочного недомерка. Мне не потребовалось бы больших усилий, чтобы поднять его за шкирку и закинуть в какой-нибудь мусорный бак. И он, видимо, обладал достаточным воображением, чтобы представить себе это.

За моей спиной Миро от души заржал.

– Ну ты и кретин, Джорджи. Я всегда это знал, но не думал, что настолько – задираться к чемпиону по боксу, который может выколотить из тебя дерьмо одним мизинцем… Ладно, пойдем, Дима. Оставь дурака в покое.

В помещении, куда он меня привел, было темно и прокурено. Это было нечто среднее между большой кладовой, коммунальной квартирой и конторой. В полумраке я едва смог разглядеть очертания каких-то ящиков и мешков, как Миро провел меня в какой-то закуток, отделенный от остального помещения драной шторой, когда-то украшавшей чье-то окно.

Этот закуток принадлежал, похоже, ему. Из мебели тут была только койка, прикрытая ворохом старых одеял, старый шкаф, и круглый деревянный столик с парой стульев, украшенных выцветшей побитой молью обивкой. Пахло здесь совсем скверно – как будто кто-то свернул в клубок с десяток пар нестиранных отсыревших носков и запихнул под кровать.

– Садись, вот на стульчик. И осторожно, там одна ножка постоянно ломается. Ну что, братишка, вижу, ты не впечатлен моим обиталищем? Ха-ха. Да уж, это тебе не олимпийская деревня.

Крякнув, Мирослав, не раздеваясь, перелез со своего кресла на койку. Я неловко примостился на стул, окинув взглядом таракана, бегающего по пропаленной окурками и заляпанной столешнице среди крошек и рассыпанной соли. Граненый стакан, который, очевидно, не был мыт уже давно, хранил на себе засохшие остатки какой-то крепкой домашней настойки.

«Ну ты и опустился, Миро», – вертелось у меня на языке. Но я не мог, не имел морального права сказать это. Он потерял все, что имел, на войне, от которой я сбежал. Он пережил нечто худшее, чем смерть (во всяком случае, я, наверное, предпочел бы быструю смерть тому, что выпало на его долю), защищая мой дом, который я бросил. А где был в это время я…?!

Ну ладно, я был заперт в «Вознесении», вопреки моей воле. Переживал маленькую войну за сохранение своей личности с системой, которую олицетворяли Петье и Кито. Я никогда и никому не позволю сказать, что то были счастливые дни. И все же стоило бы задуматься, что многих постигла во много раз худшая судьба.

– Братишка, ты это… достань вон оттуда, из шкафчика, чекушечку. Не виделись-то сколько, а?

– Я правда не пью, старина, – покачал головой я.

– Ладно, как хочешь. Мне хоть плесни. Стакан мой там, на столе. Мыть не надо, воды у нас в обрез. Я после себя не брезгую!

Мне очень не хотелось этого делать, но все же я достал из шкафчика бутылку без этикетки с чем-то мутным и на четверть наполнил граненый стакан, а затем передал его развалившемуся на койке цыгану. В моих глазах, должно быть, была жалость. Надеюсь, там не было отвращения – я не хотел, чтобы оно там было. И все же Мирослав почувствовал себя неловко. Сделал большой глоток, мигом опорожнив стакан. Слегка поморщился. Щеки сразу же покрыл легкий румянец. Закусывать в его привычки, похоже, не входило.

– Чего приехал-то, Димитрис? – наконец выдохнул он. – Не для того же, чтобы смотреть на это.

– Мне не безразлично, как ты живешь…

– Да ладно, перестань! Семь лет не приезжал, а тут вдруг примчался через весь мир! Что ты здесь забыл?!

Я вздохнул, не зная, с чего начать. Я ничего ему толком не объяснил, так как опасался доверять такую информацию телекоммуникациям, даже после моей пьяной выходки. Теперь мы были наедине, в таком месте, где мне вряд ли стоило опасаться прослушки. И все же я продолжал колебаться, не зная, как многое я могу сказать. Мое импульсивное решение покинуть Содружество вовсе не было окончательным и необратимым. В глубине души я все еще надеялся, что у меня есть дорога назад, и я, если захочу, смогу вернуться туда по окончании этого уик-энда, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Если принять во внимание эти соображения, то вряд ли мне стоило раскрывать слишком много секретной информации отставному офицеру Альянса…

«Перестань!» – вдруг одернул я себя, разозлившись из-за приступа малодушия. – «Для Мирослава мой папа был почти что отцом. Он имеет право знать!»

– Миро, – вздохнув, я тоскливо посмотрел на названного брата. – Мне очень жаль говорить тебе это, но мои родители… наши родители… их больше нет.

На лице Мирослава не сразу отразились эмоции, за исключением легкого замешательства.

– Дима, я прекрасно понимаю, что если их нет все эти годы – то шансов немного. Но ведь ты не теряешь надежды. Я хорошо помню, как тогда, на Олимпиаде, ты обратился к китайцам…

– Нет, ты не понял. Я абсолютно точно знаю, когда они умерли, и как.

Миро ощутимо напрягся.

– Их убили нацисты, много лет назад. Маму – сразу же, как они вошли в Генераторное. Папу – около года спустя, казнили в тюрьме.

– Откуда ты это знаешь?!

– Я не могу рассказать тебе. Но эта информация достоверна.

Долгое время в замызганном закутке цыганского притона царило гробовое молчание. Я дал Мирославу время принять то, что я ему сказал. Некоторое время он молча качал головой. Потом про себя выругался. Боль, которая читалась в его глазах, невозможно было подделать. И в этот момент мне захотелось назвать его просто «братом» – без глупых и ненужных приставок. Ведь гены – это далеко не все.

– Прими мои соболезнования, братишка, – горестно произнес Миро, наконец подняв на меня грустный взгляд. – Я не знал людей лучше, чем они. Они относились ко мне почти как к собственному сыну. Ты не представляешь себе, как мне их не хватает.

– Да, я знаю.

– Я знал, что их больше нет. Я ведь не дурак. Но все равно мне так больно слышать это от тебя.

– Я знаю об этом уже много месяцев. Прости, что только сейчас сказал тебе.

– Да нет, все в порядке, – он продолжил качать головой. – Я не могу поверить, что ты проделал такой путь лишь для того, чтобы сообщить мне эти новости…

– Не только для этого, – я поднял на брата взгляд. – Останки моей матери покоятся около Храма Скорби. Я бы хотел побывать там.

Мирослав удивленно посмотрел на меня.

– Храма больше нет. Югославы сожгли его.

– Это неважно. Она умерла там.

– Она больше не здесь, Дима. Ее душа где-то далеко, но точно не здесь, не в этих сожженных руинах. Тебе необязательно идти туда и подвергать свою жизнь опасности, чтобы почтить ее память.

– Умом я понимаю это, Миро. Но что-то зовет меня туда, – я пожал плечами. – Можешь называть меня дураком, но я не успокоюсь, пока не увижу это место, не положу туда цветы…

– Ты не дурак, Дима. Ты просто страдаешь. Винишь во всем себя. Я чувствую это. Но не стоит.

– Миро, не пытайся успокоить меня. Я чувствую свою вину каждый миг, и она всегда останется со мной. Мне было пятнадцать. Я был мужчиной. Крепким, выносливым. Я умел стрелять. Я должен был остаться и защитить ее. Как это сделал ты!

– Не говори ерунды. Твои родители не хотели бы этого…

– Это не важно!

– Еще как важно! – разозлился он. – Ты дал слово отцу, Дима. Я это знаю. Он сказал мне вывезти тебя отсюда. И я сделал бы это, даже если бы мне пришлось оглушить тебя и загрузить тебя в тот конвертоплан, как дрова!

– Зачем вы все так опекаете меня?! Я мог бы сражаться!

– Ты мог бы умереть, Дима, или остаться калекой, как я. И это ничего бы не изменило в той войне, – сурово ответил Мирослав. – Я сожалею о многих своих поступках, но одним я горжусь – тем, что исполнил волю твоего отца и отправил тебя подальше из того пекла.

– Но мама! Она должна была уехать со мной! Я не знал, что она останется, до самого последнего момента! Она обманула меня! – я едва не плакал.

Мирослав крякнул, будто собирался было встать со своей койки и подойти ко мне, но затем вспомнил, что у него нет ног, и обессиленно откинулся назад.

– Это нормально, что ты страдаешь, Дима. И что ты винишь себя. Твой папа тоже винил бы себя. Такие чувства испытывают все хорошие люди…

– Я не хочу быть хорошим человеком, – покачал головой. – Я лучше буду человеком, который любой ценой сохраняет жизнь своих близких.

– Не в наших силах изменить некоторые вещи, Дима.

– Да, я знаю, – сжав зубы, кивнул я.

Я услышал щелчок зажигалки – Миро закурил сигарету, которую ему дал пилот вертолета.

– Ты должен жить дальше и помнить о них. И тебе вовсе необязательно для этого посещать их могилы. Твоя мама всегда говорила, что наши близкие, ушедшие от нас, живут в нашей душе.

– Я помню это. Но все-таки я хочу съездить туда. Это была моя мама.

– Была, Дима. Ее больше нет! Ты не хуже меня понимаешь, как глупо топтаться у клочка земли, под которым зарыты чьи-то останки, и думать, что это что-то значит!

– Миро, я не могу так. Я просто…

– Слушай, только не надо здесь изливать свои душевные терзания, ладно?! Ты потерял родителей. Я своих вообще никогда не знал. Но ты, в отличие от меня, нормальный здоровый человек! Ты живешь в долбанном раю! Перед тобой – вся жизнь! Какого хера лысого ты сюда приперся?! – Миро, похоже, начал выходить из себя.

– Насчет рая я бы поспорил, – вспомнив свое недавнее знакомство с реалиями жизни в «желтых зонах» около Сиднея, возразил я.

– Попробуй только! Посмотри вокруг! И у тебя еще поворачивается язык такое говорить?!

– Эй, ты чего орешь, как недорезанный? – послышался из-за шторы чей-то хриплый голос.

Миг спустя из-за завесы показалось лицо дяди Горана. Я никогда не видел его раньше, но где-то так себе и представлял. Он выглядел старым, но волосы на голове росли так буйно и блестели такой молодецкой смолью, что не приходилось сомневаться – они только-только покрашены, если это вообще не парик. Черты лица цыганского барона были острыми, точеными. У него были впалые щеки, впалый подбородок, глубоко посаженные глаза – вообще, он слегка напоминал воздушный шарик, из которого выпустили почти весь воздух. Лишь длинный острый нос с горбинкой торчал вперед, будто крюк. Даже если бы не оспины, которыми его лицо было изрыто вдоль и поперек – никто бы не назвал его внешность приятной.

– День добрый, – поздоровался я на румынском.

На мне остановился изучающий взгляд черных глаз-жемчужин.

– Хм, – прошептал он, словно сделав для себя какой-то вывод. – Я был знаком с твоим папашей.

– Я знаю, – ответил я.

– Твой батька был порядочным человеком. С кучей всяких принципов, которые хер поймешь. Но главное – держал слово. С ним можно было иметь дело. Не то что ублюдки, что пришли после него.

Взгляд Горана переместился на племянника, сделался суровым и слегка презрительным. Миро вызывающе посмотрел в ответ.

– Он ведь спас однажды этого. Ты знаешь? И дурачок, вместо того, чтобы поблагодарить судьбу, начал боготворить твоего папку. Решил, что мы, его родня, для него не годимся. Задрал нос. Наслушался громких речей. Подумал, что может быть кем-то вроде твоего папки.

– Каждый сам кузнец своей судьбы, – ответил я.

– Чушь и глупость из уст сопляка, ничего не знающего о жизни, – плюнул Горан. – Смешно слышать, как ты говоришь – «судьба». Мы, цыгане, хорошо знаем, что такое судьба. Лучше других, ты уж поверь. Ее по ладони можно прочитать. По картам. Надо быть самодовольным и слепым, чтобы верить, будто люди властны над ней.

– Вы кажетесь слишком умным человеком, чтобы верить в гадание на картах, – заметил я.

Горан лишь махнул на меня рукой, мол, чего со мной говорить-то. Перед тем как покинуть комнатку, бросил:

– Племяш, а ты не вздумай с ним никуда ездить. Не думай, что я потом буду тебя выручать.

– А когда это ты меня выручал? – прошептал Мирослав, но уже после того, как портьера за дядей задернулась.

В комнате повисло неловкое молчание. Переведя на меня взгляд, Миро усмехнулся и ответил на мой невысказанный вопрос:

– Конечно, я помогу тебе, раз ты такой твердолобый, что все равно туда попрешься. Поеду с тобой.

– Нет. Ты не обязан…

– Знаю, что не обязан. Давай-ка, отдохни немного с дороги.

– Я не устал, – с сомнением оглядевшись в неприглядной обставноке, соврал я. – Не хочу терять времени.

– Глупо пускаться на пустоши усталым.

– Я же говорю, что не устал. Хочу провернуть это еще до темноты.

– Ну как хочешь. Пойдем. Я знаю нескольких извозчиков, с которыми можно покумекать на эту тему.

***

Дорога в Генераторное, по которой я ездил сотни раз, сильно изменилась. Она и в прежние времена была не ахти, а сейчас, пожалуй, было бы проще проехать по полю, нежели по изрытому ямами волнистому асфальту. Нашему внедорожнику то и дело приходилось съезжать на обочину, огибая особенно глубокие рвы, или натужно реветь своим дизелем, выбираясь из грязевых болот. Я крепко ухватился правой рукой за ручку, но все равно меня то и дело подбрасывало к потолку. Мирослава на заднем сиденье кидало и того больше, а его коляска в багажнике гремела, рискуя развалиться.

Водитель ежеминутно бормотал себе под нос матюки и проклятья, будто жалел, что взялся за этот заказ. Что и сказать, найти машину оказалось нелегко. Никто не хотел ехать на восток, по заброшенной дороге. «Там ничего нет», – говорили нам все водители, глядя на нас, словно на сумасшедших.

И действительно, к востоку от Олтеницы очаг человеческой цивилизации заканчивался. Начиналась дикая пустошь, на которой не властвовали никакие законы. Генераторного больше не существовало. Ни от кого в Олтенице я не смог добиться внятного ответа, что стало с фермами Александру Одобеску, фабрикой Индепентеца и другими хуторами, некогда находящимися под защитой нашего селения. Поговаривали, что кто-то до сих пор обитает в старом железнодорожном тоннеле, где когда-то располагалась казачья станица, но были ли это наши казаки или кто другой – я не получил внятного ответа. Электростанцию Доробанцу все еще удерживал Альянс, но далеко оттуда патрули не высылал.

В общем, куда не двинешься – рискуешь встретить людей с оружием, готовых отнять у тебя имущество, свободу или жизнь. Это могли быть «Истинные славяне», группировка которых все еще терроризировала окрестности. Могли быть религиозные фанатики, последователи школы покойной матери Марии, община которых, по слухам, расположена неподалеку. А могли быть и обыкновенные бандиты. Люди пропадали здесь, и никто не ездил искать их тела – трупы доставались стаям голодных собак и ворон.

Именно поэтому водитель так нервничал и ругался, несмотря на то, что получил от меня задаток в две тысячи евро, к которым должно было прибавиться еще три по возвращении – столько не каждый здесь зарабатывал в месяц. Я хорошо запомнил выражение сложной внутренней борьбы на лице этого мужика, перед тем как он, вместо того, чтобы послать нас к черту, принял щедрое предложение. Похоже, бедняга находится в отчаянном положении, и лишь поэтому согласился принять участие в нашей авантюре.

Глядя на его отражение в зеркале заднего вида, я подметил, что вид у него не такой бывалый и лихой, как у тех шоферов, с которыми мы пытались сторговаться ранее. Хоть ему уже и перевалило далеко за пятьдесят, а подбородок окутывала густая седая борода, не похоже было, что он давно промышляет извозом. Дело тут было даже не в отсутствии водительского мастерства – скорее в манерах. Что ж, после войны многим людям пришлось искать себе новые занятия, чтобы заработать на жизнь. На вопрос Миро, хорошо ли он знает дорогу, водитель ответил «Конечно, да!», но в голосе чувствовалась некоторая нервозность.

– Что там сейчас, в Генераторном? – спросил я, пока мы ехали.

– Развалины, – пожал плечами Миро. – Я не бывал там с того дня, когда вывез тебя.

– Но ведь Альянс отвоевал его.

– Было бы что отвоевывать. Я же говорю – там одни руины. От многих зданий не осталось камня на камне. А то, что уцелело после обстрелов, просто разворовали. Озоногенератора нет, водных фильтров нет, склады разграблены, изо всех фабрик и мастерских ценное оборудование вывезли. Юги ушли, когда там уже нечего было защищать. Наши зашли туда, водрузили флаг над каким-то уцелевшим домом, отрапортовали о победе, побродили по городу в поисках припасов – да и ушли. Какое-то время там держали небольшой аванпост, но взвода солдат было недостаточно, чтобы удерживать такой большой объект – они лишь постоянно подвергались опасности. В конце концов, им приказали отступить в Доробанцу. С тех пор там побывала уйма мародеров. А этот народец ты знаешь: все, что можно было открутить и вывезти – открутили и вывезли.

Я поморщился от мысли, что какие-то чужие люди грубо вломились в нашу квартиру и учинили там разгром. Ни о чем не задумываясь, они безжалостно уничтожили домашний уют, который с любовью создавала и берегла мама, нагло присвоили себе или просто поломали ничего для них не значащие предметы, которые были нам так дороги, каждый из которых хранил в себе столько теплых воспоминаний…

Лучше об этом не думать.

– Что там может быть опасного, в пустых разграбленных руинах? – спросил я.

– Люди говорят, что не такие уж они и пустые, – покачал головой Миро. – Можно встретить кого угодно. Один пьяница уверял меня, что пару месяцев назад прятался в руинах школы, когда по улице рядом прошла целая сотня, а то и две «славян», с парой самоходных минометов. Может, и правду говорит. Помню, они действительно долбили тогда по окраинам Олтеницы из чего-то крупнокалиберного, пока летуны из Тасара не прищучили их…