Текст книги "Отец Иакинф"

Автор книги: Владимир Кривцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Минул год. Промелькнуло ветреное тобольское лето с яростными грозами, прошла короткая осень – ясная, с сухой, студеной колотью, потянулась долгая, снежная зима, даже не со свинцовыми, а с какими-то чугунными, с просинью у окоема, облаками.

Хмурым январским утром секретарь консистории показал Иакинфу рапорт, который посылал в Святейший Синод преемник Антония, новый Тобольский архиепископ. (По предписанию Синода о поведении Иакинфа должно было рапортовать по прошествии каждого года.)

Рапорт был сдержанный, но благоприятный.

"Сей Иакинф, – доносил Тобольский владыка, – по распоряжению предместника моего преосвященного Антония препоручен в присмотр и наблюдение Знаменского монастыря Архимандриту и Семинарии Ректору Михаилу… И как по истечение 1806 года Архимандрит и Ректор Михаил репортом донес мне, что тот Иакинф с самого его прибытия сюда вел себя честно и трезво и соблюдением всех монашеских правил и должность по семинарии учителя красноречия исполнял неупустительно и с похвальным успехом, да и мной самим не замечен ни в каких непристойных званию его и предосудительных для монашества поступках, то о таком поведения его Святейшему Правительствующему Синоду сим благочестивейше и репортую".

Когда Иакинф возвращался домой, серенький январский денек преобразился. Солнце пробросило сквозь низко нависшую над землей толщу облаков луч-другой и заиграло на снегу.

А десятого мая преосвященный вдруг вызвал к себе Иакинфа и объявил только что полученный из Синода указ. В указе сообщалось, что "обер-прокурор Святейшего Синода Князь Александр Голицын имел щастие докладывать Государю о разрешении свящеинослужения бывшему ректору Иркутской семинарии архимандриту Иакинфу и Его Величество изъявил Высочайшее соизволение на мнение Синода и повелел отправить его, Иакинфа, к Пекинской Духовной Миссии для занятия там вакансии Архимандрита".

Едва выслушав преосвященного, Иакинф помчался домой и закружил недоумевающего отца Михаила по келье. Тот, видно, решил, что его поднадзорный сожитель сошел с ума. Вес свой Михаил знал хорошо – никак не меньше шести пудов, а Иакинф кружил его как ребенка, казалось и вовсе не ощущая тяжести.

Кончилось, кончилось тобольское сидение! Вот она, вольность, о которой он мечтал весь год. Неодолимые препятствия, как по волшебству, исчезли с его пути! Он снова счастлив. Впрочем, вера в возможность счастья не оставляла его даже в самые мрачные минуты. Он постоянно рвался к нему.

– Все кончилось, отче! Разумеешь? Кончилось! Еду в Пекин! Тащи вина! – кричал и без того пьяный от долгожданной вести Иакинф.

– Да побойся ты бога, отец Иакинф!

– Тащи, тащи! Устроим сейчас пир горой.

И невзирая на все протесты настоятеля, в архимандричьих кельях была устроена такая пирушка, какой сумрачные эти стены еще не знали. Михаил смотрел на своего сожителя и диву давался. Ничего подобного он и не подозревал в этом смиренном и благочестивом иноке.

Сбросив рясу, Иакинф лихо отплясывал трепака и пел песни, каких отец Михаил и отродясь не слыхивал.

II

В Тобольске Иакинф задерживаться не стал и уже одиннадцатого июня был в сибирской столице.

Преосвященный иркутский епископ Вениамин встретил его вежливо, но холодно. Вот уж этого он, по-видимому, никак не ожидал: через год с небольшим ссыльный ректор вернулся в Иркутск, да еще удостоенный столь высокого поста!

Зато Аполлос встретил его как старого друга. Отставленный от миссии, он определен был Вениамином на место Иакинфа настоятелем монастыря и ждал только официального утверждения в сей должности Святейшим Синодом. Несостоявшийся пекинский архимандрит был доволен и не скрывал этого.

За те полтора года, что Иакинф отсутствовал в Иркутске, тут произошла полная смена начальства. Генерал-губернатором Сибири вместо Селифонтова был назначен тайный советник Иван Борисович Пестель, гражданским губернатором Иркутска вместо Корнилова, перемещенного в Тобольск, – действительный статский советник Николай Иванович Трескин. Новые правители давали о себе знать. Первое, что бросилось Иакинфу в глаза по приезде, были шагавшие по улицам полицейские солдаты с вехами. Город Иркутск был разбросанный, улицы тянулись вкривь и вкось, как им заблагорассудится; дома то высовывались вперед из своего порядка, как бы желая взглянуть, что делалось на улицах, то пятились назад, словно стремясь уединиться от городского шума. Новое начальство решило принять самые энергические меры к устройству сибирской столицы. Планировщики в сопровождении полицейских солдат ходили по городу и всюду тыкали вехи. Отныне улицы должны были вытянуться по ниточке. И вот веха ставилась то на крыше, то на заборе, то посередь двора. Когда весь город был таким образом провешён, последовал наистрожайший указ перестроить дома по утвержденному губернатором плану.

В городе только и было разговоров, что об этих мерах новых сибирских правителей. Все в один голос жаловались на губернаторский произвол.

Чего только не наслушался Иакинф про Пестеля и Трескина за короткое время пребывания в Иркутске! Как-то раз, через несколько дней по приезде, богатый иркутский купец Николай Степанович Чупалов, узнав о возвращении Иакинфа, пригласил его на обед. Отказываться было неловко: с Чупаловым Иакинф был знаком с первых дней прибытия в Иркутск. Летом и осенью восемьсот второго года тот возводил своим иждивением новую каменную ограду вокруг монастыря, и они с Иакинфом часто встречались.

На обед к Чупалову собралось небольшое, но избранное общество именитых иркутских граждан, в том числе и иркутские миллионщики – Михаил Сибиряков и его тесть коммерции советник Николай Мыльников. Хозяйка, дебелая, полногрудая, томно потупив глаза, вышла к гостям перед самым столом с подносом водки и, обнеся всех, удалилась.

Остались одни мужчины. Разговор скоро зашел о сибирском начальстве. Предстояли выборы нового городского головы на следующий трехлетний срок. В головы прочили Михаила Ксенофонтовича Сибирякова, – он пользовался у сибирских купцов немалым влиянием. Смещение генерал-губернатора Селифонтова было в значительной степени следствием настойчивых жалоб Сибирякова государю от имени иркутского общества. Об этом в городе знали и относились к Сибирякову с уважением. И все же за столом над ним подтрунивали.

– Ну чего же ты добился-то, Михаил Ксенофонтович? – спрашивал его Чупалов. – Поменяли нам серка на волка. С адмиралом все-таки можно было как-то ладить, а к этому не знаешь, как и подступиться. Да и дела-то он все Трескину передоверил, а сам, поговаривают, в столицу собирается.

– И скатертью дорога, – донеслось с другого конца стола.

– Чем же он вам так насолил? – полюбопытствовал Иакинф.

– Да это же какой-то жестокосердый проконсул, враг всякого благородного порыва! – горячо заговорил сидевший рядом Алексей Евсеевич Полевой. – Вы знаете, отец Иакинф, иные бывают жестоки из желания выслужиться, из мщения, даже из трусости, я допускаю. А для этого зло – стихия, без которой он не может дышать, как рыба без воды. Какая-то невероятная жадность к наказаниям. И ни министерские, ни сенатские распоряжения, ни законы про него не писаны, мало что они существуют для всеобщего исполнения.

– Видно, Пестель с Трескиным почитают себя исключением! – лукаво прищурился Иакинф.

– А мы это исключение вот где чувствуем, – постучал Сибиряков ребром ладони по шее. – Были у нас завсегда контракты с казной, так губернатор самовластно их уничтожил. Не одного купца через то пустил по миру.

– А перестройка города? Сколько обывателей из-за нее вконец разорилось!

– Преследуют и предают суду именитых граждан по самым вздорным наветам. А чуть что, генерал-губернатор и сам сошлет за Море без суда и следствия.

– И самое главное – окружил себя злодеями и мошенниками, и наипервейший из них наш иркутский губернатор.

– Но, простите, я слыхал, Трескин – человек необыкновенного ума и неукротимой энергии, – сказал Иакинф с насмешливой улыбкой. – В шесть часов утра он уже принимает доклады!

– Ну и что ж? Ума у него не отымешь, – живо отозвался Полевой. – Он и в самом деле не глуп. Но ум-то у него не государственного деятеля, а полицейского чиновника! Может, при его рвении, он был бы и неплохим исполнителем – в хороших руках. Но Пестель предоставил его самому себе и облек самой высокой властью.

– А каков у них выбор чиновников? Они отличают людей, деятельных только в разорении купцов и поселян! А особливо братских.

Братскими называли в Сибири бурятов, и прозвище это Иакинфу нравилось.

– А пуще всех Агнесса Федоровна, – вставил хозяин.

– Что это еще за Агнесса Федоровна? – поинтересовался Иакинф.

– Супружница трескинская. Сам-то с умом, а эта открыто грабит. И года не прошло, как она объявилась, а уж собственной канцелярией обзавелась, повлиятельней губернаторской. Все из чиновников порасторопней да помоложе.

– И притом женщина-с весьма нестрогих правил, я муж, говорят, в дела ее ни в каком отношении не вмешивается, – многозначительно заметил сидевший напротив сухонький старичок с белым венчиком вкруг лысой головы. – Сказывают, Трескин и в милость-то к Пестелю вошел благодаря ей.

– Откудова это известно?

– А вот слушайте-с, – не торопясь ответил старичок и обвел всех живыми не по возрасту глазами. – Познакомился Пестель с Трескиным, когда управлял в столице главным почтамтом. При покойном еще императоре. Приметил там чиновника весьма деятельного и рьяного. И сказывают, Трескин оказал своему патрону весьма важную услугу-с. Когда понадобилось тому любовницу замуж выдать, Трескин взял да сам и женился на ней. Уж куда больше услуга-с! А сынишка-то у Трескина вылитый генерал-губернатор. Не примечали?

– Ну это не наше дело, – сказал хозяин.

– Как это не наше дело? – обиделся старичок. – Вот с тех пор они и стали друзьями – водой не разольешь. Говорят, Пестель и в Сибирь-то ни за что не хотел ехать, ежели не дадут ему Трескина в иркутские губернаторы.

– Всю губернию, да и всю Сибирь, они вот где держат, – показал Сибиряков на крепко сжатый кулак. – Всюду своих людей расставили. А каков это народ, сами посудите: нижнеудинский исправник высек ремнями протоиерея, и публично – заметьте. И что же? Как с гуся вода! В Енисейске тамошние чиновники удумали подать генерал-губернатору жалобу на своего городничего, сместить его просили. Так что вы скажете? Городничий в праздничный день, при всем честном народе, прокатился по городу на своих чиновниках, воеже не повадно было жалобы на него писать! Да, да, самым натуральным образом – впряг в коляску и прокатился! А генерал-губернатор со своей стороны еще и наказал этих "ябедников" за ложные их изветы, дабы, как прописано в его рескрипте, "восстановить колеблемое развратом спокойствие".

– Да он спит и видит, чтобы весь край в гробовое молчание погрузился, и спокойствие народное в сем молчании полагает, – опять не выдержал Полевой.

III

Много услышал Иакинф в тот вечер про Пестеля и Трескина, а перед отъездом из Иркутска его и самого пригласили к генерал-губернатору. Иакинф пошел в знакомый дворец над Ангарой.

Принял его Пестель в той же гостиной, где в позапрошлом году Иакинф разговаривал с графом Головкиным. Но Юрия Александровича, величавого и стройного, генерал-губернатор не напоминал даже отдаленно – низкорослый, кругленький, с брюшком. Из-за золотых очков на Иакинфа смотрели светлые проницательные глаза. На протяжении всего разговора они так и покалывали, как иголками.

Перед отъездом начальника духовной миссии в Пекин генерал-губернатор решил сделать ему напутствие.

Сам он успел съездить в Кяхту, побывал в пограничном китайском городе Маймайчене, правда, инкогнито, под видом приезжего купца, и считал себя теперь знатоком китайских дел.

Говорил Пестель наставительно и, вперекор незначительному росту своему, все пытался глядеть на рослого Иакинфа свысока.

– Я дам указание директору Кяхтинской таможни, господину статскому советнику Вонифантьеву, ознакомить вас с секретными инструкциями. Они будут вам, так сказать, зерцалом к замечанию всего, что достойно вашего внимания.

Пестель поднялся, прошелся из угла в угол по пушистому ковру, как бы собираясь с мыслями, и снова опустился в кресла.

– Вы, отец архимандрит, человек духовный, у миссии вашей есть свои особые задачи и цели, с коими Святейший Синод, надеюсь, вас ознакомил. Но пред вами отворяется ныне дверь в пространство обстоятельств политических, военных и коммерческих, и вы много можете сделать для пользы любезного отечества нашего.

Внимательные глаза генерал-губернатора изучающе впились в Иакинфа.

– Взываю к вашему благоразумию и осмотрительности, отец архимандрит, – заговорил он, помедлив. – Вы встретитесь в Пекине с иезуитами. Они много будут у вас любопытствовать, а особливо по поводу недавней войны в Европе и заключенного ныне мира. Против французов теперь ведь одна Англия с Португалиею осталась. Так вот, от всех подобных расспросов любопытствующих иезуитов рекомендую вам отгораживаться завесою отдаленности и незнания. Мир, мол, заключен, судя по всему, России выгодный, можете примолвить, но на каких условиях, вам, мол, неизвестно. И как бы вас ни расспрашивали, отвечайте: ничего, дескать, не изволю знать по причине долгого в Сибири пребывания.

Наставительный тон генерал-губернатора коробил Иакинфа. А Пестель развертывал перед ним целую программу деятельности, словно тот был не начальник духовной миссии, а генерал-губернаторский агент, направляемый в Китай для разведки. Сибирского правителя интересовало все: и отношение китайцев к русским, и положение в Пекине иностранцев, а особливо англичан – не будет ли от них каких происков к поколебанию кяхтинской торговли, и реакция маньчжурского двора на неудачу посольства, возглавлявшегося графом Головкиным, и вооружение китайских войск, и где оные вообще в государстве расположены и в каком количестве.

– Сии сведения, – настойчиво внушал Пестель, – вам надлежит прислать при обратном возвращении в Россию пристава господина Первушина.

– Простите, ваше превосходительство, – прервал Иакинф, – но не забываете ли вы, что я следую в Пекин во главе духовной миссии и что задача моя состоит в проповеди христианского вероучения, а не в тайном изведывании?

Пестель поднял на Иакинфа маленькие, цвета чуть выцветшей бирюзы, глаза.

– Вы меня удивляете, ваше высокопреподобие, – с нескрываемым раздражением проговорил он. – Прежде всего вас должны занимать интересы любезного отечества нашего. Вы не просто духовное лицо, а представитель Российской Империи, и я рекомендую наивнимательнейшим образом изучить секретную инструкцию, каковую вручит вам в Кяхте господин Вонифантьев. Конечно, все сведения, по сей инструкции нужные, собирать должно с весьма осторожною скрытностию. Надобно, чтобы и китайцы, и особливо иезуиты почитали вас невнимательным, знающим одну свою должность и меньше вас опасались.

Генерал-губернатор понемногу успокоился и говорил теперь обстоятельно, педантично, не повышая голоса. Округлые фразы словно слетали со страниц инструкции и обволакивали Иакинфа атмосферой казенного присутствия.

– И вот еще что, – доносилось до его слуха, – весьма нужно постараться испросить дозволение иметь переписку с нами. Тут, я мыслю, выходить будут немалые затруднения. Но вы можете изъяснить китайцам, что отправляемые вами письма будут доставляться в их трибунал. А ежели они снизойдут, то вы не оставите сделать для переписки с нами ключ к шифру условному. Ну, например, сообразно вашему сану, из псалтыря или из Библии. И ключ тот с господином приставом сюда изволите прислать, а здесь уже согласно оному с вами и переписка производиться будет.

Пока продолжались эти наставления, в гостиную осторожно вошел высокий, мрачного вида, носатый мужчина лет сорока – гражданский губернатор Николай Иванович Трескин.

– Прошу прощения, Иван Борисович, у подъезда дожидается фельдъегерь. Надобно срочно подписать депешу в Петербург, о которой мы говорили. – И Трескин протянул Пестелю бумагу, написанную красивым каллиграфическим почерком.

Генерал-губернатор углубился в чтение. Иакинф видел, как шея и голова его, едва прикрытая пушком тоненьких, реденьких волос, побагровели. "Ах ябедники!.. Ах негодяи!.." – время от времени восклицал он раздраженно.

Прочитав, Пестель решительно подписал бумагу и, протягивая ее Трескину, сказал:

– Мы должны разбить этот комплот!

– Вдребезги, Иван Борисович, вдребезги! – подхватил Трескин.

Когда он вышел, Пестель выразил неудовольствие иркутскими знакомыми архимандрита. Откуда-то ему стало известно о встречах Иакинфа с иркутскими купцами.

– А мне, ваше превосходительство, казалось, что я по вашему ведомству не числюсь и вправе сам выбирать себе знакомства, – ответил Иакинф резко.

Генерал-губернатор удивленно посмотрел на строптивого монаха и нахмурился.

– Но вы, ваше высокопреподобие, особа духовная, а знакомства вам надобно выбирать осмотрительнее, – ледяным тоном заметил он. – Это же все отчаянные ябедники и алчные корыстолюбцы. А Сибиряков и Мыльников по вредным действиям своим, по недозволенным изворотам, по дерзости и ябедническим изветам – самые зловредные.

Внимательно вглядываясь в генерал-губернатора, в его холеное лицо с нездоровым подагрическим румянцем, в маленькие его глазки, колюче смотревшие из-за золотых очков, Иакинф недоумевал, как могли назначить этого желчного, подозрительного человека генерал-губернатором в край столь далекий и обширный, требующий не только горячего усердия, железного характера, но и умения разбираться в людях, хладнокровия и беспристрастности.

Расстались они холодно, недовольные друг другом.

IV

Через несколько дней, восемнадцатого июля, миссия покинула наконец Иркутск.

Дорога шла через горы. Они начались сразу, за Иркутском, и, покрытые лесом, тянулись по обеим сторонам Ангары, приметно подымаясь. За несколько часов, проехав шестьдесят верст берегом Ангары, миссия достигла Байкала у ее истока. С Никольской пристани на Листвиничном мысу открылись вдруг необозримая гладь озера и исполинские горы противоположного, забайкальского, берега. Освещенные предзакатным солнцем, с вечным снегом на вершинах, они показались Иакинфу облаками.

Цепляясь за упругие сосенки, разрывая рукой паутину, Иакинф спустился к озеру и с наслаждением погрузился в его обжигающе студеную воду. Отсюда, снизу, обрамляющие Байкал иззубренные горы, все в багряных бликах невидимого солнца, казались особенно величественными. Бронзовые сосны на их скатах горели. Крутые мысы берега один за другим врезались в озеро и тонули в синеватой дымке.

На следующий день, поднявшись рано поутру, Иакинф и его спутники проделали еще верст шестьдесят до станции Голоустной и здесь стали грузиться на дощаник, чтобы переправиться через озеро в самом узком его месте: дорогу вокруг Байкала только начали строить, и дальше пути не было.

Дощаник напоминал Иакинфу волжские барки, разве что был немного побольше… На палубу его, как стадо овец, солдаты загнали толпу молоденьких баб с крохотными узелками в руках.

Когда отчалили, Иакинф разговорился со старшим конвойным:

– Что это за женщины, куда вы их гоните?

– Девки крестьянские, ваше высокопреподобие. Собраны по всей Сибири. А везем их за Море.

– Почто же?

– На то есть распоряжение свыше. От его высокопревосходительства, господина губернатора. Взамуж за поселенцев приказано их выдать. Мужиков там за Морем много, а баб нету, вот и везем им молодиц для приплоду.

Девушки испуганно сбились в кучу и зябко кутались в платки: порывисто дул шалоник.

Лоцман – сивобородый огромный мужик с красным, обветренным лицом – рассказывал, что уже не первую такую партию переправляет он за Байкал.

Ветер крепчал. Дощаник относило к северу, и их немало покачало, пока на другой день уже ввечеру причалили к узкой длинной косе противоположного южного берега.

Назавтра весь день поднимались по отрогам исполинского Хамар-дабана. Дорога бежала вверх зигзагами, лепясь по каменным скалам. Ее только прокладывали. То тут, то там попадались партии колодников, таскавших бревна на головокружительную высоту.

Шаг за шагом путники продвигались вперед, а мысли Иакинфа были обращены назад. Он все перебирал в памяти недавние встречи и беседы свои в Иркутске и на пути через всю Сибирь от самого Тобольска. Всюду, где бы Иакинф ни проезжал, он видел произвол и самовластие сибирских правителей. Тут каждый, от губернатора до исправника, чувствовал себя державным наместником в своей вотчине. Всюду безраздельная личная власть, а власть единоличная, освобожденная от контроля и ответственности, легко перерождается в самовластье. У сибирских же начальников, и больших и малых, никакой ответственности ни перед царем, до которого, наверно, ничего не доходит, ни перед публичным мнением, которого в Сибири нет, да и бог знает когда еще будет. Под влиянием этой безответственности, усиленной самими расстояниями – до бога высоко, до царя далеко! – тут сысстари укоренился обычай ни на бога, ни на царя не надеяться, а всего ждать от ближайших начальников и, следственно, в любом деле прибегать к деньгам. Оттого-то лихоимство и стало в Сибири злом чисто домашним, к нему привыкли, и ни берушие, ни дающие просто не представляют, как можно обойтись без взятки.

Иакинфа удивляло поначалу, что о Трескине многие отзывались с похвалой. Кто-то – он никак не мог вспомнить кто – даже сказал ему, что Трескин – гениальнейший администратор и по характеру своему человек справедливый, а что деспот, так как же тут можно иначе? Ну что ж, в самовластие, выходит, впадают не всегда с худым намерением, усмехнулся Иакинф. Просто из любви к порядку, по самому усердию к добру. Желая дойти к нему кратчайшею дорогою, правители увлекаются, сперва для сокращения пути пренебрегают формальностями, нарушают формы маловажные, потом поважнее, доходят до самых главных и наконец уже сами не замечают, как на место порядка заступил произвол, а справедливость уступила место беззаконию.

Мысли эти не покидали Иакинфа до самой Кяхты.

А виды с каждым шагом все менялись. К югу от Хамар-дабана начались гольцы – голые гранитные скалы. Дорога то взбиралась на горы, то спускалась в пади. Время от времени, чтобы обогнуть утесы, приходилось спускаться к какой-нибудь немноговодной, но ворчливой речонке и ехать прямо по воде.

Дорогой Иакинфу пришло в голову написать канцлеру обо всем, что он видел и слышал. Да, да, он едет в Пекин, и терять ему нечего. Он напишет обо всем: и о вмешательстве генерал-губернатора в дела миссии, и о разных неудовольствиях, чинимых ее начальнику, и о том, как отрывают от родителей крестьянских девушек и гонят их на восток за тысячи верст, чтобы выдать замуж за неведомых поселенцев. Напишет и о принудительной закупке хлеба по ценам втрое ниже базарных, которая разоряет поселян и обогащает откупщиков и правителей, и о телесных наказаниях лиц, изъятых от кнута по закону. А о ссылках без суда безвинных людей в отдаленные местности? А об отстранении лучших чиновников, вроде образованнейшего Игумнова, и о возвышении недостойных? Он напишет обо всем без утайки – о полной беззащитности всех сословий, приведенных в ужас самовластьем двух губернаторов.

Человек действия, Иакинф не стал откладывать задуманного. Немедля, по приезде в Кяхту, он написал канцлеру. Ему было невдомек, что он может жестоко поплатиться за свою жалобу на могущественного сибирского генерал-губернатора. Только много лет спустя он вспомнит о своем легкомыслии и непростительной своей дерзости.