Текст книги "Отец Иакинф"

Автор книги: Владимир Кривцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

II

Проводив Полевого, Иакинф принялся за оставленный им французский перевод «Путешествия» Тимковского. Внимательно прочитал книгу, сравнив ее с русским изданием. Да, да, прав Николай Алексеевич. Журналист он отменный. Кому, как не ему, Иакинфу, надобно взять на себя этот не очень-то приятный, но неотложный труд рассмотреть замечания и поправки Клапрота. Ведь большая-то часть их основывается на китайских текстах, мало кому доступных, и сводится к упрекам в неправильном переводе и истолковании китайских источников.

Читая сейчас свои старые переводы, использованные Тимковским в его "Путешествии", и сличая их с китайскими текстами, Иакинф убеждался, что таких мест, где были допущены какие бы то ни было погрешности, было очень мало, да и были они столь незначительны по своему характеру, что мелочная придирчивость Клапрота просто бесила. Называя их "важными неточностями", Клапрот вводил в заблуждение непосвященного читателя, попросту издевался над публикою. Вот это-то и надо было показать читателям со всей неотразимой убедительностью, чтобы даже у людей непосвященных не оставалось никаких сомнений. Это было нелегко. Но а присущей ему добросовестностью Иакинф принялся за ответ, не жалея ни времени, ни сил.

За этим занятием его и застал Тимковский. Через несколько дней после визита Полевого к Иакинфу он тоже получил из Парижа французское издание своей книги. Прочитав его, он схватился за голову и, взволнованный, прибежал к Иакинфу.

– Да что же он, подлец эдакий, наделал! Ославил меня на всю Европу.

– Да не волнуйтесь вы, Егор Федорович, – пытался успокоить его Иакинф. – Ведь не столько вам, сколько мне от Клапрота досталось. В чем он вашу книгу-то упрекает? В неправильном начертании китайских и монгольских имен и названий, в "важных", как он утверждает, погрешностях и искажениях в переводе текстов, взятых из китайских источников и сообщенных автору архимандритом Иакинфом. Но с вас-то что тут за спрос? Вы же ни китайского, ни монгольского языков не знаете. Сие известно каждому. Это все в мой огород камешки. Но какого ж, однако, вздору не нагородил он только в своих поправках. Большая часть его замечаний просто смехотворна!

– Но, отец Иакинф, голубчик! Вы только взгляните, что он пишет: "Г-н Клапрот очистил французский перевод от всех недостатков, обезображивающих русский подлинник". Так и написано: обезображивающих подлинник! "Исправил собственные имена, находящиеся в описании Монголии. В русском переводе имена сии чрезвычайно обезображены и монгол, без сомнения, не мог бы их узнать". А вы же знаете, в передаче монгольских имен я следовал Игумнову.

– И правильно сделали! – сказал Иакинф решительно. – Александр Васильевич Игумнов – преотличный знаток монгольского языка и говорит северным монгольским наречием превосходно, в этом я могу вас заверить. Господин Клапрот решительно возражает против топической передачи монгольских собственных имен. Но этому расхваленному самим собой "знаменитому" лингвисту, должно быть, и в голову не приходит, что в каждом почти языке есть отличие в выговоре слов противу буквенного их начертания. Просто диву даешься, как этому парижскому светиле невдомек, что при переводе с одного языка на другой давно уже положено за правило собственные имена передавать тонически, с выговора, а не так, как они пишутся!

– Да, пожалуй, все бы покатились со смеху, ежели бы кто стал писать "Шекеспеар" вместо Шекспир, "Роуссеаукс" вместо Руссо или "Вольтаире" вместо Вольтер!

– Но именно этого он и требует по отношению к монгольским именам! А отчего сне происходит? Оттого, что у него чисто книжное знание языка. В бытность свою в Иркутске и Кяхте он совершенно не мог понимать разговоров монгольских и сам двух слов по-монгольски связать не мог, это я превосходно помню. Да видно, и после монгольскому разговору не выучился.

– Но, отец Иакинф, он ведь не только монгольские, но и китайские имена выправляет. Вот взгляните-ка, что он пишет: "Господин Тимковский для начертания имен и слов китайских принял в своем сочинении наречие, которым говорят в Пекине, но сие наречие есть одно из самых испорченных в Китае".

– Ну что это, право, за вздор! – воскликнул Иакинф сердито. – Да о какой испорченности наречий может идти речь! Уж кому-кому, а господину-то Клапроту, который уверяет, что всю жизнь в китайском языке упражняется, должно быть известно, что китайское письмо состоит не из букв, а из гиероглифов. А они по самому характеру своему не имеют определенного выговора. Подобно цифрам – немцы произносят их так, а французы эдак. Китаец, японец, кореец употребляют одно и то же письмо, а в разговоре совершенно не понимают друг друга. Да и в самом Китае гиероглифы жителями даже двух смежных губерний произносятся по-разному. Пекинец и кантонец читают одни и те же книги, а в разговоре столковаться друг с другом не могут.

– Я помню, как в Пекине вы выступали переводчиком между двумя китайцами. Без вас они никак не могли столковаться.

– Да, да. В самом деле случай забавный: россиянин должен был выступить толмачом в беседе двух природных китайцев. А все дело в том, что пришел к нам на подворье сычуанец. Он по-пекински не понимал, а наш привратник по-сычуаньски не разумел, вот и пришлось мне за толмача сойти. Но эта неодинаковость в выговоре иероглифов есть следствие различия в языках и диалектах, оставшегося в наследство от разделения Китая иа уделы. Ни одному китайцу и на мысль не придет принимать это за испорченность. А вот господин Клапрот, принимая диктаторский тон, высокомерно поучает меня, забывая, что он еще ни на одном из китайских наречий не умеет даже признаться в незнании оных.

– Ох, уморили, батюшка, – расхохотался Тимковский.

– Что вы смеетесь? Это сущая правда.

– Смеюсь потому, чго ловко вы это сказали. Вот так в ответе Клапроту вы и пропишите!

– Так и пропишу, стесняться не буду. И как это он не понимает, что в Китае язык разговорный совершенно отличен от книжного. Впрочем, только книжный и известен этому прославленному парижскому хинологу.

– А вы посмотрите, с какой издевкой он пишет по поводу того, что я в книге своей называю китайского государя Богдоханом. "Сей образ выражения, пишет он, почти столь же правилен, как выражение француза, который, говоря о российском монархе, на своем языке назвал бы его кайзером России".

– Ах остроумец! Богдохан – это речение монгольское и состоит из двух слов: Богдо – священный и Хан – государь. И то и другое – слова монгольские. По-китайски им соответствует Шен-чжу. Сей титул как монголы, так и сами китайцы употребляют главным образом в деловых бумагах. "Кайзер" и "Россия", напротив, суть слова, взятые из двух различных языков, и вы понимаете, Егор Федорович, что господин Клапрот, употребив для сравнения сие выражение, просто блистательно доказывает, что его логика так же тяжела, как тупы его остроты.

– Но это всё, отец Иакинф, цветочки, ягодки впереди. Вы взгляните только, что он тут пишет: "Последняя половина третьего тома (это он имеет в виду русское издание) содержит общее обозрение Монголии, в которой господин Тимковский представляет историю сей страны и народов, обитавших в ней с 220 года нашего летосчисления до времени покорения их маньчжурами. Он пользовался в сем случае переводами о. Иакинфа. А о. Иакинф допускает важную погрешность, приняв за монголов все народы, кои издревле обитали к Северу от Китая. Г-н Тимковский принял сию ошибочную систему, которая делает бесполезными его записки".

– Вы подумайте только: "делает бесполезными его записки"! Зачем же ему понадобилось тогда переводить и издавать по-французски эти бесполезные записки! Да и нет у меня никакой такой особой системы, о какой Клапрот пишет. Просто я, а за мной и вы в своем "Путешествии", руководствовались указаниями одной китайской истории. А вот господин Клапрот, тот действительно составил свою систему. Я читал его книжку, изданную в Париже еще в 1824 году, "Tableau historique de e'Asie".

– Что же это за система? – спросил Тимковский.

– Ничего более вздорного и неосновательного я не видывал. Вы представляете, разные поколения, обитавшие в Монголии в древние времена, он, следуя Де Гиню и вопреки китайской истории, называет народами. И ведет их происхождение так, как ему вздумается. И вот вместо одних монголов появились у него десятки разных народов, сменявших один другого. А меня упрекает, что я все открытые им народы одним именем монголов называю… Приводя же разные древние исторические происшествия сего народа, называть его, как это делает Клапрот, его тогдашними прозваниями означало бы столь же смешную "точность", как если бы, говоря о России до Петра Великого, называть россиян московитянами, а со времен сего государя россиянами.

После разговора с Тимковским Иакинф с еще большим рвением принялся за ответ Клапроту и просидел над ним недели две, не выходя из кельи.

Разбор Клапротовых замечаний получился длинным и основательным и составил с сотню больших, плотно исписанных листов. Он не оставил без внимания ни одного замечания Клапрота, ни одной его "поправки". Подробнейшим образом ответив на все эти замечания и убедительно показав всю их несостоятельность и предвзятость, Иакинф следующим образом заключил свой ответ:

"Вот все замечания, сделанные на "Путешествие" г-на Тимковского. Находя столько погрешностей в самих поправках, со всею справедливостию можно заключить, что господин Клапрот наименее успел в намерении исправить русское сочинение и вместо похвал возбуждает одно сожаление в тщетных своих усилиях. Справедливость требует сказать, что он имеет некоторые сведения в китайском языке и переводит с китайского, особливо те сочинения, которые до него уже переведены другими; но, не быв ни в Китае, ни в Монголии, не знает многих вещей, сведение о которых необходимо для ясности и точности в переводе… По таким-то причинам в переводе "Путешествия" г-на Тимковского самые ошибки поправлял он новыми ошибками, а нередко вместо мнимых ошибок делал действительные. Итак, французский перевод, предварительно выхваленный самими издателями, никакого не имеет преимущества пред подлинником Российским; но жаль, что сей перевод, сверх ошибочных замечаний, еще искажен погрешностями, заимствованными из новой системы г-на Клапрота о мнимых народах Монголии, чем в отношении к Истории теряет доверие в просвещенной публике".

Закончив ответ и прочитав его Тимковскому, который был от него в восторге и только упрекал Иакинфа в излишней сдержанности тона, Иакинф отослал его в Москву, Полевому.

А через несколько дней Иакинф получил от Полевого свежий нумер "Московского телеграфа", в котором была помещена обещанная рецензия на французское издание "Путешествия" Тимковского. Рецензия заканчивалась следующим образом:

"Нападения г-на Клапрота на о. Иакинфа основаны на том, что г-н Клапрот выдает себя величайшим знатоком китайского языка. Это не мешало бы, кажется, и другому кому знать по-китайски не хуже Клапрота, а особливо человеку, прожившему в Пекине двенадцать лет и усвоившему китайский язык и китайскую литературу на месте и до такой степени, что (в этом мы имеем верные свидетельства самовидцев) сами китайцы называли его ученым и великим знатоком их языка и литературы.

Если же при таких достоинствах о. Иакинф не думает, подобно г-ну Клапроту, кричать о своих сведениях, если он не хочет изданием не вполне обработанных сочинений и переводов заслужить себе непрочную славу, этим только увеличивается наше уважение к нему…

Поставим себе за особенную честь, что о. Иакинф, по побуждению нашему, согласился напечатать в "Телеграфе" ответ г-ну Клапроту. Сей ответ был составлен отцом Иакинфом тотчас по получении французского перевода в Петербурге; но скромность о. Иакинфа и собственная уверенность в правоте дела не допускала напечатать сей ответ. Читатели увидят, с какою европейскою вежливостию, с каким сознанием достоинств противника, вместе с тем как решительно уничтожается все, что угодно было г-ну Клапроту почитать доказательствами незнания и дерзкого невежества нашего почтенного соотечественника".

Ответ Иакинфа был напечатан в двенадцатой и тринадцатой книжках "Телеграфа" за 1828 год. Этой публикацией началось деятельное сотрудничество Иакинфа в "Московском телеграфе", которое длилось чуть ли на до его закрытия.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Иакинф взглянул на часы. Уже одиннадцать. Надобно собираться. В двенадцать назначена встреча в Публичной библиотеке. А идти до нее от лавры минут сорок.

Директор Публичной библиотеки Алексей Николаевич Оленин сказал вчера, что министр народного просвещения благосклонно отнесся к его просьбе включить отца Иакинфа в число почетных библиотекарей и назначение это утверждено государем. Помимо русского и европейского отделов, Оленин учредил в библиотеке и восточный и просил Иакинфа взять на себя труд разбора и описания книг на китайском, японском и маньчжурском языках.

– Кроме вас, – признался он, – никого не могу я употребить для этой цели – ни из чиновников библиотеки, ни из известных в столице ученых. Другими-то почетными библиотекарями я уже обзавелся. Они любезно согласились возглавить разбор и описание фондов на санскрите, на персидском, турецком и арабском языках. А вот китайский и японский, кроме вас, доверить мне некому.

Иакинф, разумеется, с готовностью согласился.

Оленин прибавил, что испросил у министра согласие выплачивать ему, Иакинфу, на проезд из лавры по семисот рублей в год, которые по скудости монашеского содержания ему необходимы.

– Покорнейше благодарю, Алексей Николаевич, – сказал Иакинф. – Можно б, конечно, и не испрашивать этих денег, господь с ними. Не ради денег беру я на себя труд сей. Впрочем, они, конечно, не помешают, – улыбнулся он.

– Не помешают, отец Иакинф, не помешают! Остальные-то почетные библиотекари все люди достаточные – профессора да академики. Каждый получает немалый оклад в своем ведомстве. И то я надеюсь изыскать способ вознаградить их за труды. Один вы – простой монах. А путь от лавры – не близкий, не шлепать же вам в самом деле через весь город пешком.

Иакинф не стал спорить.

Без четверти двенадцать он поднимался по широкой Лфаморной лестнице на второй этаж библиотеки. Вдоль стен высокие шкафы мореного дуба. Полки вместительных шкафов уставлены книгами на русском, латинском и живых европейских языках. Сколько их тут собрано, боже милостивый!

Ровно в полдень Иакинф вошел в просторный кабинет директора – он любил точность.

За большим овальным столом посередине комнаты уже сидело несколько человек. Алексей Николаевич поднялся навстречу.

– Рад приветствовать вас, отец Иакинф, в этих стенах, – радушно сказал Оленин. – Позвольте, господа, рекомендовать вам нового, только что высочайше утвержденного почетного библиотекаря, отца Иакинфа. В конце минувшего года отец Иакинф в признание его заслуг избран членом-корреспондентом Императорской Академии наук по отделу литературы и древностей Востока. Прошу любить и жаловать. А вам, отец Иакинф, почту приятным долгом представить ваших коллег – почетных библиотекарей восточного отдела: действительный статский советник, ординарный член Императорской Академии наук Христиан Данилович Френ, – представил он дородного мужчину лет пятидесяти, с серебряными волосами и живыми голубыми глазами.

– Очень рад, – сказал тот приветливо.

– Профессор персидского языка, адъюнкт Императорской Академии наук, статский советник Франц Францевич Шармуа.

Седой краснолицый француз сдержанно поклонился.

– Профессор турецкого и арабского языков Санкт-Петербургского университета Осип Иванович Сенковский.

К Иакинфу повернулся невысокий сухопарый человек неопределенного возраста с отметинами оспы на шафранно-желтом лице, с толстыми губами и приплюснутым носом. Лицо, прямо скажем, не из приятных, подумал Иакинф. И только зеленоватые насмешливые глаза светились умом.

Так вот он, таинственный Тютюн-Оглу-Мустафа-Ага, рецензию которого на свою книгу он читал в "Северной пчеле".

Поздоровавшись с Иакинфом, Сенковский снова принялся за отложенную было сигару.

– Почти все в сборе. Нет сегодня, к сожалению, только адъюнкта Академии коллежского асессора Шмидта, главного нашего специалиста по монгольскому и санскритскому языкам. Он прислал записку, что нездоров.

Служитель обнес всех чаем, и заседание началось.

II

Когда заседание почетных библиотекарей было окончено и к каждому из них были приставлены писцы и служители, которые понадобятся при разборе и описании книг, к Иакинфу подошел Сенковский.

– Рад познакомиться, отец Иакинф, – сказал он, отводя Иакинфа к окну. – Не угодно ль сигару? – спросил он, открывая большой серебряный портсигар с замысловатой восточной инкрустацией. – Собственного изготовления из отборных турецких табаков.

– Благодарствую, – сказал Иакинф, с удовольствием закуривая ароматную тоненькую сигарку. – Мне открыли, кто скрывается в "Северной пчеле" под пышным восточным псевдонимом, и я пользуюсь случаем исполнить свой долг – чувствительно поблагодарить вас за честь, которою вы удостоили мой скромный труд.

– Полноте, отец Иакинф. Это мы все в долгу у вас за услуги, которые вы столь щедро оказываете европейской науке и отечественной словесности. Я счел себя вправе взяться за обозрение вашей интереснейшей книги потому, что сам давно интересуюсь Тибетом и вообще Средней Азией.

– Как же, читал, и с большим любопытством, ваше "Дополнение к общей истории гуннов, тюрков и монголов", – сказал Иакинф. – И должен признаться, Осип Иваныч: именно оттого, что вы известный ориенталист, я ожидал более строгого разбора моего сочинения. Это ведь моя первая книга, вышедшая по-русски. А говоря честно, она послужила вам лишь поводом рассказать кое-что о Тибете. Рассказали вы сие, надобно отдать вам справедливость, очень живо и занимательно, куда живей, нежели китаец, которого я перевел.

– Что же в том за беда? Книга-то ваша оттиснута, должно быть, в пятистах экземплярах, а "Северная пчела" расходится в пяти тысячах! Да после моей рецензии вы же проснулись знаменитым литератором! – И Сенковский лукаво улыбнулся, обнажая из-под толстых губ неровные, дочерна прокуренные зубы. "А в нем и впрямь есть что-то демоническое", – подумал Иакинф, вспомнив, как Булгарин назвал намедни Сенковского русским Мефистофелесом. – Да и, сказать по правде, я не считал нужным отыскивать недостатки в вашем сочинении, во всех отношениях полезном и любопытном. Эти недостатки интересны разве трем-четырем специалистам. А широкой публике, на которую рассчитана моя статья, право, нет до них никакого дела.

Но все же, поддаваясь расспросам Иакинфа, Сенковский высказал несколько замечаний, признаться, довольно метких. Касались они, главным образом, слога перевода, который, по его мнению, мог быть в иных местах несколько правильнее.

– Впрочем, – добавил Сенковский, – можно ль назвать это недостатком в сочинении, не принадлежащем к изящной словесности?

При этом Сенковский поразил Иакинфа совершенно невероятной памятью. Он цитировал наизусть строки Иакинфова перевода, как будто перед ним лежала раскрытая книга. Они заспорили о принципах передачи китайских звуков, в чем Иакинф не мог согласиться со своим критиком. И тут выяснилось, что Сенковский выучился, хоть и не без греха, читать по-китайски и был бы рад брать уроки у Иакинфа, чтобы усовершенствоваться в языке. Говорил он живо и остроумно, хотя и резко. Впрочем, резкость выражений была по душе и самому Иакинфу.

– Да, отец Иакинф! – вспомнил вдруг Сенковский. – Прочел я ваш ответ господину Клапроту в "Московском телеграфе" и от души порадовался. Досталось же от вас на орехи и Дегиню, и Делилю, и Пингре, и самому Клапроту. И поделом! Давно я не испытывал такого удовольствия, как читая ваш скрупулезный разбор Клапротовых замечаний. И сделано это по-европейски, или даже лучше сказать, по-китайски вежливо. И с такой неотразимой убедительностью! Можно сказать, во всеоружии подлинно китайской эрудиции. Давно пора было проучить этих самовлюбленных парижских оракулов. Дегинь вывел из китайских летописей настоящий географический и исторический маскарад. Нельзя же, право, не назвать маскарадом сочинения, в коем народы являются под чуждыми названиями, управляются царями, носящими вымышленные имена и живущими в городах, означенных так, что их не отыщешь ни на одной географической карте! Думаю, что после вашей критики сочинения Дегиня и Клапрота не будут более возбуждать любопытства европейских ученых. Жаль только, что вы пишете и печатаете ваши сочинения по-русски.

– Да на каком же языке прикажете писать мне, природному русаку, да еще наполовину чувашину?!

– Скажем, по-французски – владеете же вы им.

– Ну уж нет, милостивый государь! Благодарю покорно! – сердито сказал Иакинф. – Ежели найдут что любопытного в моих сочинениях, пусть не почтут за труд сами перевести с русского! Мы и так, слава богу, смотрим на немцев да на французов, как обыватели из какого-нибудь заштатного городишки на столичных франтов. Каждое слово их ловим, норовим в рот заглянуть, конфузимся собственной невоспитанности, краснеем, ежели, не дай бог, в чем отличествуем, прячем свои особицы, неловко подражаем иноземной моде.

– Позвольте вам заметить, отец Иакинф, вы не правы, – сказал Сенковский с улыбкой. – Я и сам пишу, и по-русски, и по-польски, и на французском языке, и на английском. Как придется. И вам советую, если вы хотите сделать ваши сочинения достоянием европейской публики. А они того заслуживают.

– Нет уж, увольте, – стоял на своем Иакинф. – За славой я не гонюсь. Служу не ей, а истине!

И они снова жарко заспорили. Спорить с Сенковским было интересно. Чувствовалось, что таланту в этом желчном и едком человеке пропасть, а об эрудиции уж и говорить нечего.

– Знаете, отец Иакинф, я увлечен ныне историей Золотой Орды, и, надеюсь, вы позволите мне употребить некоторые из ваших соображений, которые кажутся мне весьма счастливыми. Что же до господина Клапрота, то он своими нападками на вас доказывает не истину, а только едкость своего ума и неприличие слога! И не спорьте, не спорьте, отец Иакинф, непременно надобно ответить ему по-французски!

Иакинф и Сенковский долго простояли у окна, раскуривая пахучие сенковские сигарки.

– Однако ж, мы заболтались, – сказал Иакинф, взглянув на часы. – Уже половина четвертого.

– А мне не хочется вас отпускать, отец Иакинф, не переговорив об одном важном деле. Но может быть, поедем ко мне? Там нам побеседовать будет удобнее. Живу я недалеко, в доме моего тестя, барона Валя.

Условившись с чиновниками библиотеки, когда он явится для разбора и осмотра китайских книг, Иакинф спустился с Сенковским вниз.

III

У подъезда их ждали легкие санки, запряженные парой добрых – серых, в яблоках – коней.

Иакинф похвалил лошадей. Он знал в них толк: и в Иркутске, и в Пекине у него был прекрасный выезд. Похвала пришлась Сенковскому по вкусу.

– Люблю быструю езду, – сказал он, заправляя медвежью полость.

– Думаю, содержание таких лошадей и экипажей в столице обходится недешево, – заметил Иакинф.

– Ну, денег на такие вещи жалеть не стоит. Конечно, можно всю жизнь прожить, отказывая себе во всем. А там глядишь – и старость пришла. К чему же тогда жить? Да и потом, я только что женился. Был холост – бродил, как странствующий дервиш, с котомкой за спиной. А женился – хочешь не хочешь, надобно обзаводиться собственным экипажем, да и собственным домом не мешает…

– А хватает на такое профессорского-то оклада? – спросил Иакинф насмешливо.

– Где там хватает! Приходится изворачиваться. Видите ли, помимо профессорства я еще причислен к министерству иностранных дел и сверх жалованья по университету мне предоставили содержание, какое следовало бы при миссии. Я, разумеется, в долгу не остаюсь. В связи с турецкой войной составил походные словари для снабжения офицеров нашей кавказской армии. А незадолго до женитьбы взял еще себе место ценсора. Времени это много не отнимает, а оклад и влияние дает. Помимо того сотрудничаю в издающемся в столице польском журнале "Баламут", а с нового года стал его редактором. Перевел для Смирдина роман Морриера "Хаджи-Баба в Лондоне". Печатаюсь в "Северной пчеле" и в "Сыне отечества". Словом, надо как-то сводить концы с концами. А молодая жена, сами знаете, что это такое. – И, взглянув на Иакинфа, засмеялся: – Впрочем, что же я такое говорю? Откуда же вам знать, святой отец. А она у меня – дочь барона, придворного банкира, с детства привыкла к роскоши и комфорту, да и сама имеет склонность ко всему изящному. И я не хочу отказывать ей в чем бы то ни было.

Между тем лошади уже примчали их к дому, где жил Сенковский. Он живо спрыгнул с санок, ливрейный лакей распахнул перед ними дверь, и по покрытой богатым ковром лестнице, уставленной по бокам цветами, Сенковский провел Иакинфа в свой рабочий кабинет. Он был убран в турецком вкусе. Стены затянуты коврами, книжные полки скрыты тяжелыми портьерами. Чуть не половину просторной комнаты занимал низкий диван с бесчисленным множеством сафьяновых подушек – зеленых, красных, синих, желтых. Письменный стол, заваленный книгами и рукописями, сиротливо приютился у окна.

Сенковский пригласил садиться, и Иакинф утонул в мягких подушках. Хозяин громко хлопнул в ладоши и тотчас двое слуг, склонясь в низком поклоне, внесли кувшины и тазы для омовения рук.

Иакинф и не заметил, как на низеньком столике перед ним появился серебряный, с чернью, узкогорлый кофейник с пахучим турецким кофием, аромат которого заполнил комнату.

Прихлебывая маленькими глотками ароматный напиток, Сенковский стал развивать перед Иакинфом план создания при Петербургском университете восточного факультета.

– Да, отец Иакинф, не угодно ль отведать кальяну? – оборвал он себя и протянул Иакинфу длинный и гибкий ствол чубука, увенчанного янтарным мундштуком. Другой конец чубука скрывался в стоявшем на ковре хрустальном колпаке с золочеными арабесками. Слуга зажег табак в устье короткой трубки внизу. Иакинф с наслаждением вдохнул струйку дыма, пропущенного сквозь хрустальный сосуд с водой, и стал внимательно слушать хозяина. А тот, потягивая дымок из янтарного мундштука, развивал увлекательный план создания в Петербурге первого в России полного класса восточных языков, словно сооружал заманчивый воздушный замок из этого пахучего дымка, наполнявшего комнату.

– Теперь, после прибытия из калмыцких степей господина Шмидта и вашего появления в столице, – говорил Сенковский, – мы имеем специалистов почти по всем азиатским языкам и литературам. И учебных пособий в Петербурге достаточно. Во всяком случае, на первых порах. И в Азиатском музее, и в университете, и в Публичной библиотеке. Я слыхал, сколько вы один передали в Азиатский музей книг на китайском и на маньчжурском языках.

– Я и на тибетском кое-что привез, – сказал Иакинф.

Он загорелся идеей создания восточного факультета не меньше самого Сенковского. Они стали во всех подробностях обсуждать планы будущих восточных классов, перебирать, кто из столичных ученых за преподавание каких восточных языков и литератур мог бы взяться. Преподавателями маньчжурского языка Иакинф предложил привлечь Липовцева и Сипакова – вернувшегося с ним из Китая студента его миссии, а для преподавания монгольского выписать из Иркутска Игумнова.

– Лучшего знатока живого монгольского языка во всей Европе не сыщешь, – говорил Иакинф. – Первые лета жизни своей он провел совершенно между монголами, в юрте, и до сих пор говорит на их языке едва ли не лучше, нежели на природном.

Скоро они перешли за стол и тут же набросали записку в комитет по устройству учебных заведений об учреждении при Петербургском университете особого полного класса восточных языков.

IV

Возвращался он от Сенковского пешком. Шел по набережной, а потом по длиннейшему Невскому проспекту. Шел, не замечая, как пощипывает мороз. Перебирал в мыслях сегодняшний день и долгий разговор с Сенковским. Странный это все-таки человек. И какой-то переменчивый – то насмешник и остроумец, то подвижник и ученый, то изнеженный сибарит, для которого Восток вроде и не наука и не профессия, а скорее так – романтическая поза. «Да, совсем другого поля ягода, нежели я. Для меня-то Восток не журнальный товар и не романтическое увлечение, а воловий труд». Впрочем, и у Сенковского, судя по тому, что он сегодня видел, способность к труду неутомимая. Одни словари арабских языков и диалектов чего стоят! Он-то знает, что это за адов труд. Особенно, когда они составляются впервые, на пустом месте. И при всем том какая огромная начитанность! За ней ведь тоже стоит труд. А эта идея создания восточного факультета просто великолепна! Иакинф и сам все больше испытывал потребность доверять свои знания не только чистому листу бумаги (еще неизвестно, к кому он попадет), но и живой, любознательной молодежи. Не об этом ли он когда-то мечтал, еще в Казани, по окончании академии?

Когда он подошел к заснеженной Фонтанке, ноги сами повернули направо и понесли его к Гороховой, к дому Карсунских. Таня! Непременно надобно поделиться с ней этой новостью. Он шел, и его не покидало ощущение, что ему все теперь по плечу. Что он все теперь может.

Эти два года он не худо потрудился. Одна за другой вышли в свет две такие фундаментальные книги, как "Описание Тибета в нынешнем его состоянии" и двухтомные "Записки о Монголии". Нынче держит корректуру двух новых книг – "Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана" и "История первых четырех ханов из Дома Чингисова". Готовы еще две – "Описание Пекина", рукопись ее уже перебелена, а карта вычерчена, и "Сань-Цзы-Цзин, или Троесловие", для которой милейший Шиллинг готовит в литографии министерства иностранных дел китайский текст. Он видел пробные оттиски – будет напечатано не хуже, чем в пекинской дворцовой типографии! Ценсоры жалуются, что они не успевают читать книги, которые он одну за другой им представляет.

Еще совсем недавно ему приходилось искать издателей, а теперь журналы и в Петербурге, и в Москве за ним охотятся, наперебой зазывают к себе. Вслед за "Северным архивом" он стал публиковать свои статьи и переводы в "Сыне отечества" и в альманахе "Северные цветы". Разыскал его издатель "Московского телеграфа" Николай Полевой, а следом и соперничающий с ним редактор "Московского вестника" Погодин. Ну что ж, он и ему послал несколько статей. Издатели и в Петербурге, и в Москве считают для себя честью напечатать з своих журналах какое-либо его сочинение о Китае или странах Восточной Азии. Имя его становится известным не только в России, но и в Европе. Обе его первые книги, едва выйдя в Петербурге, уже переводятся на немецкий и французский языки, сочинения его рецензируются не только в русских, но и в европейских журналах. Перед рождеством его избрали членом-корреспондентом Академии наук по отделу литературы и древностей Востока. Заслуги его отмечены и правительством. Вчера его пригласил директор Азиатского департамента тайный советник Родофиникин и, поздравив с избранием в академию, сообщил, что император Николай I всемилостивейше пожаловал ему в признание его заслуг годовой оклад не в зачёт. А вот теперь еще и возможное преподавание в университете! Как же не поделиться всем этим с Таней?