Текст книги "Отец Иакинф"

Автор книги: Владимир Кривцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

Часть третья
ПУТЕШЕСТВИЕ В НЕВЕДОМОЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

В Кяхте совершенно неожиданно пришлось задержаться. Иакинфу не терпелось пересечь границу и поскорей очутиться в Пекине. Но инструкции из Иркутска не были еще получены Вонифантьевым. Иакинф злился. И все же ничего не поделаешь: без генерал-губернаторского «рескрипта» не уедешь. Вот так, в ожидании его со дня на день, и провели на границе почти два месяца.

Иакинфа поселили в доме достаточного кяхтинского купца. Жил тот, собственно, не в самой Кяхте, а в четырех верстах от нее – выше по речке того же названия, а городе Троицко-Савске. Тут размещалась и пограничная воинская команда, и главная кяхтинская таможня со всеми ее чиновниками, здесь жили и кяхтинские купцы побогаче. В самой же Кяхте, расположенной на границе, в ста двадцати саженях от китайского пограничного городка Маймайчена, производился лишь меновой торг с китайцами и селились одни купеческие приказчики.

Троицко-Савском город был назван в честь русского посла в Китай Саввы Рагузинского. Заложил он город на обратном пути из Пекина в троицын день 1727 года. Оттого-то город и назван так. Впрочем, это было лишь официальное название: и сам город, и торговую слободу на границе одинаково звали Кяхтой, только слободу – Нижней, а город – Верхней.

Квартира Иакинфу понравилась: чистенькая спаленка, небольшой кабинет, гостиная и столовая, общая с хозяевами. Мебели добротные и не без вкуса – зеркало во всю стену, удобные кресла, диваны, по стенам китайские акварели. Из окон видны песчаные холмы Монголии и сверкающие на солнце черепичные кровли башен на стенах Маймайчена.

Иакинф часами бродил по городу, предвкушая открытие нового, неведомого мира.

Стояла жара. На улицах песку чуть не по колено. Раскаленный полуденным солнцем, он был так горяч, что жег ноги даже сквозь толстые подошвы.

Ничего похожего на Иркутск. Там город пересекает стремительная Ангара, в ледяную воду которой так приятно погрузиться летом. У самого города в нее впадает полноводный Иркут. Всего в шестидесяти верстах – студеный Байкал, свежее дыхание его всегда чувствуется даже на расстоянии. А тут в песчаных берегах едва плещется ленивая мелководная Кяхта, скорее ручей, чем река. Вода в ней мутная, теплая. В самом глубоком месте ее можно перейти, не замочив рясы. Того и гляди, совсем пересохнет она под этим испепеляющим солнцем – где уж тут искупаться, даже напиться из нее мудрено, и жители роют в песке глубокие колодцы.

Спутники Иакинфа, особливо иеромонах Серафим и иеродиакон Нектарий, изнывали от зноя. Как и остальных членов миссии, их расселили по казенным квартирам в обывательских домах. Плотно притворив ставни, целыми днями лежали они на полу, боясь и за дверь выглянуть.

Сам Иакинф жару переносил легко. Подшучивая над своими собратьями, он приглашал их иногда на прогулку по песчаной Венеции, как он окрестил Кяхту. Те под разными предлогами уклонялись. Иакинф не был на них в обиде: он и сам предпочитал бродить по городу один.

Обычно он спускался в Нижнюю Кяхту. Ему нравилась царившая тут сутолока. Кого только не увидишь на ее улицах: купцов – да не из одних сибирских городов, а и из Казани, из Нижнего, из самой Москвы, множество татар, бухарцев, калмыков, тунгусов, бурятов. Скотоводы, купцы и охотники пригоняли сюда лошадей и быков, привозили сукна и шерсть, юфть и сафьян, мягкую рухлядь: бобров и выдр, лисиц и песцов, соболей и белок. Все это обменивалось у китайцев на шелка и бархаты, на чай и табак, на ревень и сахар, на фарфоровую посуду.

На протяжении нескольких верст с русской стороны сооружен был широкий прогон из рогаток, а перед самой Кяхтой – плотина и мост с большим шлагбаумом, чтобы всякий едущий к границе со своими товарами следовал именно этим, а не иным путем.

Вокруг Кяхты разбиты юрты кочевников. Всюду слышится ржание коней, мычание быков, рев верблюдов, движется шумливая, пестрая толпа. Перед складами и лабазами деревянного гостиного двора идет торг.

Никогда прежде Иакинф не видал, чтобы люди рядились с таким ожесточением.

Он бродил в этой живой, шумливой толпе, не смущаясь косыми взглядами, которые бросали на него порой. Впрочем, люди были заняты своими делами, торговались до хрипоты, и мало кто обращал внимание на любопытного монаха в длинной черной рясе и высоком клобуке. Зато он не таясь, открыто приглядывался к совершенно новой для него разноликой, разноплеменной толпе.

Особенно, разумеется, привлекали его жители Поднебесной империи, среди которых ему предстояло провести целых десять лет. Монголов Иакинфу приходилось не раз видеть и прежде, в Иркутске. Они ничем, по существу, не отличались от бурятов, или братских, как их звали в Сибири, а бурятов в Иркутской губернии было много. Китайцев же он видел впервые.

Иакинф поймал себя на том, что представлял их совсем иначе. Они резко выделялись среди монголов, бурятов, тунгусов и других сибирских племен, и, пожалуй, даже ближе подходили к привычному европейскому типу. Лица у них сухощавые, не плоские, а выпуклые, не круглые, как у монголов, а продолговатые. Нос, правда, короткий, с невысокой переносицей, но не очень приплюснут. А глаза! Они совсем не так узки, как у нас принято думать и изображать на картинках. Физиономии обычно спокойные, непроницаемые – не скоро и разберешь, что выражают их одинаково черные, внимательные глаза.

Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, Иакинф повернулся и увидел совсем молоденького, как ему показалось, китайца. Впрочем, он вскоре убедился, что нет занятия более неблагодарного, чем определять возраст китайцев. Неизбежно ошибешься лет на пять, а то и на все десять: выглядят они на редкость моложаво.

Китаец чуть улыбнулся и, решительно шагнув навстречу, протянул по русскому обычаю руку:

– Сытыласти, батюшика.

Иакинф не сразу сообразил, что это означает: "Здравствуй, батюшка".

– Када пилиехали?

– Что, что?

Китайцу в другой раз пришлось повторить свой вопрос, прежде чем Иакинф догадался, что тот спрашивает: "Когда приехал?"

Как ни трудно было на первых порах, мало-помалу они разговорились. Собеседник Иакинфу попался любознательный, он так и засыпал вопросами:

– Ву пеэрва лас? Ланьше не была?

– Тебе годофу сколика?

И когда Иакинф ответил: "Тридцать", – сказал о широкой улыбкой:

– Молодой ишо…ни сытала.

Комплимент был чисто европейский, а не китайский. В Китае возраст пользуется особенным уважением, и потому, разговаривая с соотечественником и желая ему польстить, китаец скорее прибавит ему лет, чем убавит.

А словоохотливый собеседник продолжал свои расспросы, и Иакинф напрягал все внимание, на какое был способен, чтобы мысленно переводить его слова:

– Тебе кака фамилия?

– Куда пошола буду?

Иакинфа китаец понимал хорошо, но, произнося русские слова, так смешно коверкал их, что Иакинф еле удерживался от смеха. Но на этом диком "кяхтинском" наречии тут говорили все, и, ежели он хотел понять китайцев, надобно было запоминать эти нелепые и смешные звукосочетания: "поигэлэ" – театр, "палицза" – полиция, "делевеника" – столяр.

Познакомившись (разговорчивый собеседник оказался чайным торговцем из Маймайчена, звали его Ваном), китаец пригласил Иакинфа к себе:

– Посмотали наша Маймайчен, батюшика.

Иакинф не мог не соблазниться, тем более что до китайского городка было рукой подать.

По дороге новый знакомец с изысканной китайской вежливостью нахваливал русскую Кяхту и неодобрительно отзывался о собственном городе:

– Ваша Маймайчен холоша, наша пулоха.

Иакинф удивился, слыша, как китаец называет Кяхту "ваша Маймайчен". Но, как он, не без труда правда, понял из его объяснений, Май-май-чен вовсе не было собственным именем. "Май" по-китайски значит покупать, второе "май" (его китайцы произносят иначе – к концу понижая голос) – продавать, "чен" – город, и, следовательно, "Май-май-чен" означает попросту "торговый городок". Вот потому-то китайцы в разговоре о русскими часто и называют Кяхту "ваша Май-май-чен", видимо, полагая, что слово "Кяхта", подобно "Май-май-чену", также означает по-русски "торговый городок".

Миновав чахленький садик на площади и неширокую улицу, считавшуюся в слободе главной, они вышли за ворота на пустое, ничем не застроенное пространство. Это была узкая, шириной всего в сто двадцать сажен, полоска ничьей земли, разделявшая владения двух великих империй. Посередине ее торчали друг против друга два почерневших от времени деревянных столба.

Иакинф невольно остановился, не в силах одолеть волнения.

Так вот она, граница. И эти жалкие столбики разделяют два огромнейших государства, два мира! Еще шаг, и он будет на чужой, чужестранной земле.

II

Прямо перед Иакинфом возвышались обращенные в сторону Кяхты городские ворота Маймайчена с караульной башней и непривычно выгнутыми кверху углами черепичных кровель. На обеих створках ворот было написано по огромному иероглифу, означавшему, по словам Вана, счастье.

Иакинф вошел в ворота и остановился, пораженный неожиданностью. Хоть это были просто ворота пограничного китайского местечка, расположенного на монгольской земле в каких-то ста саженях от такого же русского, он как бы перенесся в совершенно другой мир. Все здесь было непривычно и ново: узенькая длинная улочка, выложенная каменными плитами и застроенная глухими, без единого окошка, стенами, так что она напоминала собой скорее длинный коридор, нежели городскую улицу; высокая многоярусная башня в глубине, тоже с загнутыми вверх углами черепичных кровель, о подвязанными к ним колокольчиками, которые тихонько позванивали при малейшем ветерке; пестрые вывески, расписанные витиеватыми иероглифами, и не слева направо, а сверху вниз; ворота, украшенные разноцветными бумажными фонариками… Все, что он видел, было так своеобычно, так непохоже на то, что ему приходилось видеть до сих пор у себя на родине!

И сами китайцы хорошо вписывались в этот прихотливый пейзаж. Иакинф подумал, что костюм их, который поначалу показался таким странным, в сущности, очень им идет: длинные халаты из синего шелка или синей же бумажной материи, а поверх короткие кофты, похожие на легкую епанчу. На голове – маленькие круглые шапочки, а на ногах – мягкие туфли на толстой войлочной подошве. Почти у каждого висела на поясе маленькая, меньше нашего наперстка, яшмовая или медная трубочка на медном же или, чаще, деревянном чубуке, длиной четверти в две, и мешочек с табаком. Молчаливыми толпами степенно расхаживали они по улицам, время от времени останавливались, раскуривали крохотные трубочки и опять продолжали путь, выпуская клубы дыма. У каждого в руке веер, а за спиной длинная коса, в которую вплетен шелковый черный шнурок, свисающий у иных до пят. Иакинф был рад, что захватил с собой походный альбом. Он то и дело останавливался, чтобы занести в него торопливый рисунок. Словоохотливый провожатый с жаром все объяснял Иакинфу. Вот дом цзаргуци, или заргучея, как его называют русские, – местного пограничного начальника. Собственно, это был не дом, а ворота, сам же дом скрывался в глубине двора. У ворот стояли солдаты вооруженной стражи в полном облачении – с луком и колчаном за спиной и пикой в руке. Шапки их были украшены павлиньими перьями.

Миновав дом заргучея, подошли к большому храму.

– Что это за храм? В честь кого воздвигнут? – спросил Иакинф провожатого.

– По-нашему – Гуань Юй, по-мынгуски – Гесюр-хан. Зынай?

Иакинф отрицательно покачал головой.

– Гуань Юй это еси така имя. Паделицза бога. Понимай? Паделицза!

Иакинф не понимал.

Китаец начинал злиться. Наконец привычная вежливость вовсе изменила ему, и он сказал раздраженно:

– Ты сываю сылофу ни зынай, мынгу сылофу ни зынай, наша сылофу ни зынай. Как сы тапой гэвали можина? Сы тапой гэвали нилизя!

Это Иакинф понял: "Ты своего языка не знаешь, монгольского не знаешь, нашего не знаешь. Как с тобой говорить можно? С тобой говорить нельзя!" – и, смущенно улыбаясь, стал извиняться за свою непонятливость.

– Как не понимай можина: Па-де-ли-цза! – раздельно произнес Ван и, приняв воинственную позу, взмахнув руками, будто скрещивая невидимые клинки, повторил: – Па-де-ли-цза!

– А-а! Подраться? Войны? Брани? Бог войны! – догадался наконец Иакинф.

– Во-во! Вай-ны, вай-ны! – обрадовался Ван.

Мир был восстановлен, и они прошли в храм бога войны.

У Иакинфа голова пошла кругом, когда он вступил в ворота храма: так поразил его этот хаос своеобразных, невиданных предметов, цветов, запахов. Ничего похожего на христианские храмы или мусульманские мечети, не раз виденные в Казани. Уже в притворе путь им преградили грозно наклоненные вперед гигантские фигуры воинов в фантастических латах, с невероятно свирепыми лицами, искаженными какой-то чудовищной судорогой. По словам Вана, назначение этих грозных вояк состояло в охране храма от вторжения нечистой силы.

В храме царил полумрак. У задней стены в особом приделе помещалась исполинская фигура бога брани, укрощающего бешеного коня. Вокруг сонм идолов поменьше. Все это были такие страшилища; что один вид их вызывал невольную дрожь.

И перед главной статуей, и посредине храма тлело множество тоненьких жертвенных свечей, или курительных палочек, и сизоватый пахучий дымок от них струился в полумраке. Сверкали позолотой надписи на резных деревянных стенах и багряных столбах, подпиравших стропила крыши.

Иакинф попросил Вана прочесть одну из надписей. На самом видном месте было написано: "Дай-Цин Ху-ан-ди Вань-вань-суй" – "Великому императору Дай-Цинов десять тысяч – десять тысяч лет". "То есть многая лета, многая лета, – мысленно перевел Иакинф. – Значит, несмотря на все различие форм, тут, как и у нас, церковь тоже выступает охранительницей властей предержащих!"

Часа два бродил Иакинф по городу. Еще бы! Это же частица Китая! Хоть и построен он на чужой, монгольской земле, а до настоящего Китая еще добрая тысяча верст.

Глаза у Иакинфа разбегались, он боялся хоть что-нибудь пропустить. Хотелось все увидеть, все удержать в памяти, многое занести в альбом.

Поднялись они с Ваном и на высокую башню на площади. Сверху город предстал вереницей соединенных друг с другом гладких и чистеньких крыш, редко черепичных, чаще из рубленой соломы и глины. По этим чуть покатым, почти плоским крышам можно было обойти, не спускаясь на землю, любую четверть города: сообщения не было только через две главные улицы, пересекавшиеся у подножия башни и разрезадшие город на четыре почти равные части. Вокруг города шла невысокая деревянная стена с несколькими воротами. Одни из ворот, через которые они вошли в Маймайчен, были обращены к Кяхте, другие вели уже в монгольские степи. За городской стеной тянулся ров шириной аршина в полтора-два.

По объяснению Вана, Маймайчен хоть и находится далеко от родных пределов, но построен по типу всех других китайских городов. Почти все они прямоугольные или квадратные, у всех над городскими воротами караульные башни. Только у других городов стены из камня или кирпича, а тут деревянные, потому что, согласно взаимному уговору, ни в Маймайчене, ни в Кяхте не должно сооружать каменных построек.

– Как, разве это не каменные? – удивленно спросил Иакинф, показывая на глухую, высотою сажени в три стену, мимо которой они проходили.

– Нету, нету, исё делево еси.

Оказалось, что решительно все строения города и впрямь из дерева, но стены их так старательно оштукатурены или так искусно обмазаны серовато-белой глиной, что производят впечатление каменных.

Ван пригласил Иакинфа зайти к нему в лавку.

Приказчики встретили хозяина низкими поклонами.

Все стены просторной лавки занимали высокие, темного дерева, шкафы с образцами чая. Ван, по его словам, вел преимущественно торговлю оптовую. Простенки между шкафами были украшены картинами-свитками и каллиграфически написанными дуйцзы – парными надписями с изречениями древних мудрецов. У правой стены не то широкая лежанка, не то низкие нары, застланные бамбуковыми циновками.

– Цин-цзо, цин-цзо, – пригласил присесть радушный хозяин, и тотчас на низеньком столике, стоявшем на лежанке, или кане, как она называлась по-китайски, появился золотистый чай, а мальчик-слуга протянул на подносе дымящиеся влажные полотенца, чтобы вытереть лицо и руки. Полотенца были такие горячие, что к ним едва можно было прикоснуться. Обычай этот Иакинфу очень понравился, а когда он отхлебнул из тоненькой чашечки глоток ароматного напитка, ему показалось, что такого вкусного чая он никогда еще не пробовал. И как великолепно он утоляет жажду!

– Чудесный чай, очень вкусно, – похвалил Иакинф.

– Куши, куши, – угощал Ван, когда слуга налил Иакинфу новую чашечку.

Стоило только заговорить о чае, как Ван сразу преобразился, глаза его загорелись. Чувствовалось, что он был не только великим знатоком, но и страстным любителем своего дела.

Каких только образцов чая не было у него в лавке! И зеленый, и черный, и разных размеров и форм кирпичный, пользующийся особым спросом у монголов и забайкальских бурятов. Ван вел Иакинфа от шкафа к шкафу, от одной полки к другой и рассказывал о достоинствах каждого сорта. Особенно он нахваливал зеленый чай "лунцзин" – "колодец дракона". Он не только необычайно вкусен, но и целебен: облегчает пищеварение, увлажняет и смягчает кожу, развивает энергию человека.

– Но пити, как ваша, нилизя. С булкэ, сахаэр нилизя, – убежденно говорил Ван.

– Ван-сяньшен, а откуда же чай повелся? – спросил Иакинф. – Давно ли он известен стал у вас?

– Зынай, неё зынай, – оживился Ван. – Сылушай. – И, снова усадив Иакинфа на кан, с жаром принялся рассказывать.

Не все Иакинф понял в его рассказе, но главное все же уловил.

Жил когда-то очень давно, в незапамятные времена, один человек. Когда ему исполнилось тридцать лет, он удалился от мира, поселился в уединенной хижине на склоне горы и зажил жизнью отшельника. Дни и ночи проводил он в размышлениях и молитвах. Но вот однажды, когда он сидел погруженный в священную книгу, ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Как он ни боролся, сон одолевал его, голова опускалась на грудь, веки слипались. И вот, чтобы сон не прервал его благочестивых размышлений, а глаза не могли закрыться помимо его воли, отшельник схватил острый нож, отрезал себе веки и отбросил их в сторону.

Из этих-то век, отрезанных в борьбе со сном и усталостью, и вырос чайный куст. С тех пор вот уже много веков крепкий настой чайных листьев бодрит человека, гонит от него сон и усталость.

Говорил Ван так убежденно, так вдохновенно живописал достоинства чая, что Иакинф решил купить на дорогу несколько цибиков зеленого и десяток ящиков кирпичного – для подарков монголам в пути. Заплатил он за них, как потом выяснилось, втридорога.

Ван был доволен.

– Погоди, када Шамо ходи-ходи, шито тако чай понимай будешь, – предсказывал он Иакинфу.

Что такое "Шамо", Иакинф не понял. Ван объяснил: Шамо – Песчаное море, так китайцы называют пустыню Гоби.

Ни в лавке Вана, ни за весь день в городе Иакинфу не попалось ни одного женского лица.

– Ван-сяньшен, что это у вас тут ни одной женщины не видно? – не удержался Иакинф от вопроса.

– Нилизя. Наша Маймайчен мадама живи нилизя, – отвечал тот.

Оказывается, по китайским установлениям женщины на границу не допускаются, и потому в Маймайчене селятся одни мужчины. Сам Ван вот уже три года не видался с семьей.

Тепло распрощавшись с гостеприимным хозяином, который проводил его до городских ворот, Иакинф вернулся домой уже под вечер. Оставаться за кордоном дольше было нельзя: днем из Кяхты в Маймайчен и обратно можно было ходить беспрепятственно, но вечером, после того как на русской стороне пробьют зорю, а во дворе заргучея пустят ракету, на обеих сторонах запирались ворота и всем предписывалось сидеть по домам.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Настал наконец долгожданный день отъезда.

Семнадцатого сентября поднялись вместе с солнцем, но границу пересекли только в пятом часу пополудни: миссии были устроены пышные проводы. Нарочно для этого прибывший из Иркутска протоиерей отслужил обедню. Затем местное купечество дало в честь отъезжающих обед. На нем присутствовало все кяхтинское общество во главе с Вонифантьевым.

Иакинф был в нетерпении. Он все порывался как-нибудь поскорее покончить с обедом. Но вытащить из-за стола гостей было не так-то просто, да и его собственная свита, казалось, не торопилась в далекое путешествие. Иакинф видел, как на другом конце стола менялись графины, как багровела лысина у иеромонаха Серафима, как оживлялся с каждой новой рюмкой отец Аркадий и все больше задумывался и без того исполненный меланхолии иеродиакон Нектарий.

– Выпьем, отче, по единой, но не по последней, – говорил Аркадий, подливая в рюмку Нектарию – Слышь, какой от нее дух шибает? Испей, испей, отче. Облепиха – она напиток дивотворный. Замолаживает! Истинно тебе говорю: замолаживает! От ней в человецех этакая развязка делается. Выпьешь, вот он тебе и рай богозданный. Опять же взгляни на закуску. А чем нас в Пекине потчевать будут, я неизвестен.

Закусить тут и в самом деле было чем. На обед купчины не поскупились. Были тут и волнухи, и грузди, и белые грибы в маринаде, и мелко изрубленные с луком и постным маслом соленые рыжики. В достатке было на столах икры – кетовой, осетровой, белужьей. Лукаво подмигивал розовый поросенок с воткнутым в рот пучком какой-то зелени, а рядом румяные пироги и кулебяки, жирные, сочные, с потрохами, с луком и яйцами, с мясом и капустой… Первых блюд было два – уха из хариуса и борщ на малороссийский манер, с ветчиной и сметаной. За ними следовала белуга в рассоле с грибами, запеченная в сметане осетрина, а для мирян – жаркое из баранины и утка с яблоками…

После двух-трех официальных тостов застольная беседа уже не имела общего стержня. Гости разбились на несколько обособленных кружков. В центре одного из них был иеромонах Аркадий, другого – Серафим, дальше слышался раскатистый бас Пальмовского.

По правую руку от Иакинфа сидел директор Кяхтинской таможни, статский советник Петр Димитриевич Вонифантьев.

Человек он был любопытный. Пожалуй, уже лет двадцать, как служил тут на китайской границе. Сменялись генерал-губернаторы сибирские, приходили и уходили губернаторы иркутские – гражданские и военные, приезжали на границу сенатские ревизоры, другой царь взошел уже на российский престол, а Вонифантьев по-прежнему сидел тут, как гвоздь, вколоченный по самую шляпку. Ничего на границе без его спроса не делалось, воля его была тут высшим законом.

Петр Димитриевич был несловолюбив, но в выражениях особенно не стеснялся, и злого языка его побаивались. Однако к Иакинфу он отнесся с заметной приязнью, охотно делился своими наблюдениями над китайскими чиновниками, предостерегал от разных опасностей, которые могут встретиться в пути. На прощание Вонифантьев подарил Иакинфу превосходное охотничье ружье, хоть и было оно архимандриту не по сану.

Они сидели рядом, поднимали время от времени партикулярные здравицы и болтали о том о сем. Иакинф не мог без смеха слушать рассказы старика про Головкина и его свиту. Очень уж забавно представлял Петр Димитриевич напыщенного посла, грубо-бесцеремонного Байкова, спесивого Клапрота. Нельзя было не подивиться меткости и вместе желчной едкости его характеристик.

– Что же, выпьем ваше высокопреподобие, еще по одной на дорожку? – Петр Димитриевич постучал своей рюмкой по краю стоявшего перед Иакинфом серебряного стаканчика. – Изволите видеть, что тут написано?

Иакинф поднял стопку. По ободку ее славянской вязью было выведено: "Ее же и монаси приемлют".

– Приемлют, Петр Димитрич, приемлют, – усмехнулся Иакинф. – Да еще вон как приемлют! – И он показал на другой конец стола, на заметно повеселевшего и раскрасневшегося иеромонаха Аркадия. Тот опрокинул рюмку, на мгновение застыл с открытым ртом, поднес к носу корочку хлеба, удовлетворенно крякнул и лишь потом принялся за закуску. – Видите, какова ухватка у сего инока смиренного? Вот уж поистине – ни бога не боится, ни людей не стыдится. Да и прочие немногим от него отстанут. Все как на подбор – на полный стакан глядеть не в силах.

– Сочувствую вам, отец Иакинф, сочувствую. Да, вот что я вам должен сказать напоследок. Некоторые китайцы поговаривают, что пристав, присланный из Пекина для препровождения вашей миссии, вытребован китайским Трибуналом из Кореи. А в помощь ему даны два маньчжура. Молодые люди, обученные, заметьте, по-русски. Надо думать – для надзору за вами. Ну и конечно, для разведывания некоторых важных предметов. Так что возьмите это в рассуждение.

– А как же! Почту за честь воспользоваться вашим советом. Да и вообще мне хотелось бы еще раз поблагодарить вас, Петр Димитрич, за внимание, миссии моей оказанное.

– Пустое. Какие там благодарности! Ваше благоразумие, с коим вы о всяком предмете судите, убеждает меня, что вы-то сами, отец Иакинф, проявите должную осторожность. Однако ж не могу скрыть, свита ваша внушает мне сурьезные опасения… За ней глаз да глаз нужен…

II

Из-за стола поднялись уже в четвертом часу и после короткого отдыха опять направились в церковь для напутственного молебна. Маленькая деревянная церковь не могла вместить и половины пришедших проводить миссию.

Иакинф вглядывался в пеструю толпу. Все эти люди знали о миссии лишь понаслышке, и, однако ж, верилось – не просто охвачены они праздным любопытством, а принимают живое участие в судьбе горстки миссионеров, отправляющихся на целых десять лет в чужедальнюю страну. Это было трогательно. На глазах у подвыпивших монахов Иакинф заметил слезы. Сам он до сих пор испытывал только радостное возбуждение от предстоящей встречи с неведомым, но теперь вдруг ощутил, что и у самого творится с глазами что-то неладное.

Обоз отправили вперед, и до Маймайчена процессия, осененная хоругвями, следовала пешком.

В Маймайчене Иакинф нанес прощальный визит китайскому пограничному начальнику – заргучею. Вместе с ним пошли пристав Первушин и члены миссии. Провожающие запрудили всю узенькую улочку перед домом мандарина.

Вход к заргучею, как и в другие дома Маймайчена, был со двора. На улицу выходили только ворота, украшенные резными флагштоками, у которых застыли воины в кофтах и юбках. Но и через ворота не вдруг можно было попасть во двор: путь преграждал расположенный за воротами широкий заслон, предназначенный для защиты от злых духов, которые, как объяснял еще Ван, могли летать только прямо. Сворачивать в стороны они не умели и, ударяясь о щит, отскакивали обратно – таким образом, жизнь обитателей дома была в безопасности.

В первом дворе миссию встретила только стража и провела во второй двор – небольшой, но живописный и удивительно чистенький. Посередине его находился выложенный диким камнем бассейн, в котором плавали золотые рыбки с длинными пушистыми шлейфами. Бассейн окружали прихотливо изогнутые длинноиглистые сосенки. Все стены с надворной стороны были обнесены крытой галереей. На нее выходили и двери и окна комнат. Окна были большие, с решетчатыми переплетами, затянутыми вместо стекол тонкой бумагой.

Наконец одна из дверей распахнулась, и в сопровождении нескольких чиновников навстречу миссии вышел из внутренних покоев заргучей.

Это был высокий старец маньчжур с каменно-непроницаемым лицом. На нем было шелковое парадное платье с квадратною нашивкою на груди, коническая соломенная шляпа с красной волосяной кистью и синим шариком наверху, на шее – яшмовые четки, достигавшие пояса.

Иакинф представил ему всю свою свиту.

Перенявший некоторые русские обычаи, заргучей подал каждому руку (делал он это с важностью архиерея, раздающего благословение) и в свою очередь представил выделенного китайским Трибуналом иностранных дел пристава и двух его помощников, прибывших из Пекина для препровождения миссии в столицу.

Первушин передал китайскому приставу всех членов миссии по счету и поименно, и с этих пор они как бы официально вступили в число жителей Срединной империи.

Иакинфа, Первушина и всех членов миссии пригласили в комнаты. Тут, перед входом во внутренние покои, началось долгое вежливое прение между заргучеем и начальником миссии: кто должен первым переступить порог. Заргучей отдавал первенство Иакинфу – как священнослужителю столь высокого сана и важному гостю, прибывшему из отдаленной столицы могущественного Российского монарха. Иакинф, со своей стороны, ке уступал в вежливости хозяину – почтенному старцу и высокому сановнику великой дружественной империи. Долго церемонно раскланивались они перед порогом, уступая путь друг другу. Наконец церемониальный спор сей завершился тем, что они двинулись разом – бок о бок. Но когда Иакинф уже занес ногу над порогом, заргучей неожиданно остановился, и Иакинф оказался-таки впереди.

Все уселись вокруг стола. По левую – почетную – руку от себя заргучей усадил Иакинфа, по правую – пристава. Тотчас перед каждым поставили чашки с горячим чаем, и началась церемонная беседа – обычные взаимные приветствия, осведомление о здоровье, вежливые напутствия.

Иакинф остро почувствовал всю неприятность подобной беседы через толмача. Ему все казалось, что тот не схватывает его мысли, выбирает не ту форму выражений, говорит не тем тоном, каким произнес ту или иную фразу он сам.

Однако ж заргучей не испытывал, по-видимому, ни малейшего неудобства от того, что беседа велась через толмача. Когда к нему обращались на русском языке, заргучей все время смотрел на говорящего, внимательно слушая и всем своим видом показывая, будто понимает каждое слово, и, только когда собеседник умолкал, переводил глаза на толмача, желая все же узнать сказанное. И сам обращался к собеседнику, а не к переводчику. Это была китайская учтивость, впрочем, вполне понятная.

Иакинф старался поступать так же. Но пристав никак не мог к этому привыкнуть. Весь разговор он вел с переводчиком, отвернувшись от хозяина, что было, конечно, непристойно. Иакинф ерзал на стуле, но Первушин сидел по другую сторону от заргучея – дернуть его за рукав или шепнуть на ухо было невозможно.

Искушенный в этикете, заргучей старался сделать эту неловкость незаметной и, пока пристав держал речь, угощал гостей то тем, то другим.

Иакинф едва дождался, пока кончилась эта тягостная беседа. Наконец поднялись из-за стола, и заргучей проводил миссию до ворот.

Проводы и прощание так затянулись, что в первый день пути они проделали всего семь верст и остановились на ночлег на станции Гилан-нор.