Текст книги "Избранные письма. Том 1"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

{335} Своей работой я очень доволен. Мешает только то, что я вообще утомлен. Приходится делать перерывы. Сейчас у меня второй (и последний) перерыв на три дня, которыми я пользуюсь, чтобы послать Василию Васильевичу распределение репетиций, экзаменов и т. п.[774]. По монтировочным частям продолжал переписываться все время.

При той программе работы, какую я выработал, я надеюсь, что дело пойдет ходко. Прежде всего мне надо освободить себя от мелочной работы с народом. Поэтому: 5‑го я утром и вечером распределяю все занятия и с Бурджаловым, Тихомировым, Александровым и Андреевым, составив план, распределяю все выходные роли. 6‑го утром и вечером ввожу народ в 1‑й акт (154 человека), 7‑го утром и 8‑го утром провожу время с заведующими отдельными частями, а вечера ввожу народ в 1‑й акт и распределяю отдельным актерам по 5 – 6 человек статистов. Надо будет их очень скоро одеть и загримировать и – как в мае во всех углах занимались материалом, так теперь во всех углах будут ломать и учить статистов. 9‑го работают без меня (один день в неделю мне нужно иметь без репетиций). 10‑го опять со мной. А 11‑го начну с персонажами… У меня дерзкая мысль числа 17 – 18 делать генеральную 1‑го акта.

Мизансцена моя – целый трактат. Дай бог (что, однако, непременно необходимо), чтобы я уехал из деревни с мизансценой до Форума включительно. Я еще не приступал к Сенату. До него закончил все. Но я заглядывал уже вперед в Вашу сцену и мне там, в Сенате, многое очень нравится, – на это рассчитываю[775].

Все, что до Сената, сделал очень тщательно и собираюсь многое насильно навязать исполнителям – до того убежденно писал. Между прочим, и с ролью Брута… Знаю, как Вы туго принимаете то, что Вам советуют, и предчувствую много затраты нервов и времени, но надеюсь добиться. Вообразите, я так втянулся в эту роль, что теперь она мне необыкновенно мила. Нахожу Брута удивительно симпатичным образом, знаю его тон, лицо, движения. Кажется, справился даже с монологами. Совсем же влюблен я в роль Цезаря. Великолепная!

{336} Весь тон и темп второго акта, в особенности у Брута, у меня совершенно иной, чем у Вас. Все иное – и сцены Брута, и заговор, и Брут с Порцией и с Лигарием. И вот тут-то я и попрошу совсем, бесконтрольно, пойти за мной. Слишком много я подумал и поработал над этой сценой. С большим аппетитом я писал и сцену у Цезаря. Порция и Калпурния, которые у Шекспира как-то похожи одна на другую, – у меня две противоположности.

Удачно вышла роль Порции, но совсем не знаю, как справится Савицкая. Не представляю себе и Москвина[776]. А в Цезаре необходим Качалов.

Еще одну частность хочу провести – что мне не удалось в «Столпах» (Вы не хотели этого). Прежде чем пойти на сцену, очень точно внушить тон и темп всего акта.

Пока думаю, что самое трудное будет Сенат и Форум. Может быть, потому так думаю, что еще не работав над этим…

12, 14 и 16 по утрам у нас будут экзамены. По вечерам Бурджалов, Тихомиров и Александров будут заняты на сцене народом, а персонажи – в фойе.

Морозов писал мне, что подъемы будут готовы только 15 августа[777]. Это вина Богомолова, который мое распоряжение, данное в мае, повесил на гвоздь и успокоился[778]. И хорошо еще, что когда я 30 июня был в театре, то вызвал Геннерта узнать, делает ли он что-нибудь, и оказалось, что он и не приступал… Главный страх, однако, мне внушает Симов. Не успеет! Задержит![779]

Теперь еще боюсь Пироне и свой страх передал Вишневскому, а Окулову поручил просто затребовать отчета.

Ну, да многого еще будем бояться. Но, бог даст, все наладится вовремя.

Кириллов, кажется, работает. Просил я Василия Васильевича вызвать его и расспросить… И Яков Иванович…

Между делом надо будет решить, что мы делаем, если Чехов до конца августа не даст пьесы[780].

Мой первый кандидат «Иванов». Дальше идут «Росмерсхольм», «Чайка», «Колокол» или (если средства позволяют) Тургенев.

{337} Хорошо бы «Эллиду», но выйдет задержка с декорациями.

А «Иванов» устарел очень.

Во всяком случае, надо готовиться к тому, что Чехов опоздает. Хотя Ольга Леонардовна писала мне, что он, приехав в Крым, снова приступил к пьесе.

У меня для работы остается всего 7 дней. Мало. Придется приналечь.

Первый акт я делал 10 дней, а потом три сцены всего 6 дней.

Правда, очень много работая.

Чувствую я себя хорошо, только вот скоро устаю.

До свидания. Обнимаю Вас.

Вл. Немирович-Данченко

3 августа я выезжаю из деревни. 5‑го – в Москве.

151. О. Л. Книппер-Чеховой[781]

Сентябрь (до 19‑го) 1903 г. Москва

Милая Ольга Леонардовна! Я Ваше письмо прочел Василию Васильевичу. Он говорит, что не вызывает Вас, так как сейчас театр занят исключительно «Цезарем» и для повторения старых пьес, если бы это даже нужно было, нет пока времени. А для «Цезаря» был момент, когда Вы мне были очень нужны, и я, не говоря никому ни звука, посетовал, что Вас нет. Теперь этот момент рассеялся. Нет‑нет я еще подумаю, – хорошо было бы, если бы Вы были, и отвечу себе: «А, пожалуй, и не надо». Так что Вы можете без угрызений совести заканчивать Ваш отдых.

А с заказом билета?.. Как же это рассчитать Василию Васильевичу – Вам на месте легче. Назначьте себе день выезда сами, рассчитайте, что по приезде Вам надо время устроиться на зиму, отойти от летнего покоя и т. д. Не приезжать же, в самом деле, в день спектакля, в котором Вы заняты! Так я советую.

{338} С назначенного весною дня открытия – 26 сентября – пока еще не сходим. Но если бы и сошли, то вряд ли больше, чем на два‑три дня.

Полугенеральные мы начали давно уже. Сейчас вот (я пишу ночью) провели одну из таких полугенеральных двух актов: 1‑го, «Сад Брута» и «У Цезаря». Это уже во второй раз делаем полугенеральную сразу трех картин. Остальные картины – кроме всех перемен последнего (5‑го) акта – более, чем залажены, т. е.: проходные сцены Артемидора и Порции, «Сенат» и «Форум». Во вторник рассчитываю подойти к 5‑му акту, эффекты которого, однако, уже пробовали, декорация почти совсем готова и все вооружение налицо.

Как у кого идет – уже можно судить. Первым номером, очевидно, пойдет Качалов. Он может быть, в полном смысле слова, великолепен. Да так, вероятно, и будет. Остальные идут довольно ровно. Вишневский – Антоний будет далек от исторического образа, близок к шекспировскому и, если не обманет репетиция с ним (я и он почти с глазу на глаз) вчера, то он будет очень хорош. Ничего нового Вам не даст, но свои достоинства будет эксплуатировать умело и ловко. Леонидов качается еще из стороны в сторону, довольно трафаретен, но будет приятен и для средних требований от Кассия – очень удовлетворителен. У Савицкой дело идет хорошо, а сейчас на репетиции было даже очень хорошо. Константин Сергеевич путается в бессилии не дать публике заметить отсутствие трагического темперамента. Когда пойдет просто, красиво и скромно, тогда будет удовлетворителен[782], Остальные дела не испортят.

Самое мучительное – толпа – налаживается. Костюмы начинают, хотя очень медленно, переходить из доморощенных в более артистические. Декорационная часть, конечно, задерживается. Кое‑что Симов сделал превосходно, а кое в чем проваливается.

Но все это здание так огромно, так много в нем отдельных частей и так широко и сильно поставлены репетициями требования к гармонии и красоте здания, что как ни умеют мои небольшие руки крепко держать вожжи, когда я этого хочу, – иногда чувствую их слабость. Должен, впрочем, сказать, что, {339} кроме нескольких лиц, все относятся внимательно, усердно и терпеливо. А ведь их до 180 человек! И тут же декорации, освещение, звуки, костюмы, вооружения, музыка, дисциплина!.. Вот Вам в общих чертах положение дел. А приедете – сами лучше увидите.

С понятным нетерпением жду пьесы Антона Павловича и, конечно, вдвойне рад, что он чувствует себя бодрым и довольным.

Написал бы Вам больше и подробнее, но ведь Вы скоро уже сами окунетесь в театр. И напрасно Вы боитесь Москвы. Отвыкли, опять привыкнете.

Ваш привет и поцелуи Вашим товарищам завтра передам.

До свиданья.

Вл. Немирович-Данченко

152. Н. Е. Эфросу[783]

2 октября 1903 г. Москва

Дорогой Николай Ефимович!

Чувствую потребность передать Вам то, что думаю по поводу Вашей сегодняшней заметки. Следующие мотивы заставляют меня писать Вам:

Если влиятельные газеты дадут отрицательное отношение к нашему «Юлию Цезарю», то обиден не факт неодобрения, а неправильное понимание замысла театра.

Мне лично будет обидно, если Вы станете на неверную точку зрения относительно самой пьесы[784].

Вот. Поэтому я пишу. Я чувствую, что автор сегодняшней заметки «Рим» не туда смотрит.

1. Он подчеркивает интерес театра к декорационной, бутафорской и монтировочной частям, а это, с первых шагов постановки, занимало не главное место в театре. По заметке Вашей выходит, что театр взял из пьесы лишь то, что дает материал для внешних картин. Это – грубая и обидная ошибка. Грубые враги театра легко вынесут впечатление, что сила постановки в 60 тыс. расхода (они вдвое меньше) и обобрании {340} европейских бутафории. Такой вывод из наших трудов я бы считал прямо оскорбительным для театра.

2. Вы смотрите на трагедию неверно (т. е. я предвижу, что Вы так будете смотреть). Ни в каком случае не «душа Брута» является центром трагедии. Это решительное заблуждение[785]. В этом смысле нельзя ставить пьесу рядом с «Гамлетом», «Отелло», «Макбетом» и т. д. (Тогда и эту пьесу Шекспир назвал бы «Брут».) В данной пьесе Брут лишь глава заговора, причем он единственный убийца, побуждаемый только чистыми республиканскими чувствами. Шекспир в этой пьесе уже ушел от интереса к одной человеческой душе или к одной страсти (ревность, честолюбие и т. д.). В «Юлии Цезаре» он рисовал огромную картину, на которой главное внимание сосредоточивается не на отдельных фигурах, а на целых явлениях: распад республики, вырождение нации, гениальное понимание этого со стороны Цезаря и естественное непонимание этого со стороны ничтожной кучки «последних римлян». Отсюда столкновение и драматическое движение. При чем тут душа Брута – не более чем одной из – правда, главных – фигур этого столкновения? Правда, Шекспир де лает множество ошибок со стороны исторических подробностей, но дух данного исторического момента и сопряженных с ним событий схвачен им с изумительной психологией «человеческой истории». И в этом центр трагедии, а не в отдельных лицах.

3. И это было главной задачей театра. Нарисовать Рим упадка республики и ее агонию.

Старая песня!

Мы ставили власть тьмы, а не Никиту и Матрену и не подробности крестьянской жизни. Мы ставим историческую картину, а не Брута и Марка Антония и не топографию Рима и берлинское вооружение[786].

Ставя власть тьмы (все время «в» маленькое), нам хочется, чтобы были и Матрена, и Никита, и крестьянская жизнь. Рисуя распад республики и зарю монархизма на заканчивающей свою историю нации, мы точно так же хотим, чтобы у нас были и Брут, и Кассий, и Цезарь, и верная картина быта. В идеале должно быть все. На практике всего {341} быть не может. Но прежде всего должна быть общая картина. В данном случае – дух огромного исторического явления, которое должно пройти через жизнь всякой нации: сначала община, потом царь, потом республика и наконец монархия, прикрывающая свое убожество внешним великолепием. (Ромул и Рем, Тарквиний, ряд консулов, Август и другие.)

Вот какими идеями жил наш театр в течение всей постановки «Юлия Цезаря». Если мы этого достигли, – мы сделали громадное, колоссальное художественное дело. Если нет, – мы бессильны…

Если бы Вы глубже посмотрели на нас, если бы Вы, как хороший шахматный игрок, больше верили своему партнеру и больше уважали его, – Вы бы сразу все поняли. А кроме того, может быть, и оттого заблуждаетесь, что и на Шекспира смотрите с несколько примитивной точки зрения, какой держатся гастролеры, – убийственной для гения Шекспира.

Среди этого письма мне дали статью Игнатова[787]. Должен сказать, что она меня чрезвычайно удовлетворяет. Вот именно то, что вдохновляло меня в моей работе.

Надеюсь, что это письмо не возбудит у Вас никаких других чувств, кроме дружеских.

Ваш В. Немирович-Данченко

Простите, что пишу на клочке.

А может быть, я сегодня Вас не совсем понял!

Тогда извините. Но отчего бы мне и не написать Вам?

153. А. П. Чехову[788]

3 или 4 октября 1903 г. Москва

Сейчас получил твою записку с заметкой о «Золоте», милый Антон Павлович![789]

Я не писал тебе давно, так как ты можешь себе представить, сколько я был занят в последнее время. И спектакль наконец прошел, но я еще не отоспался.

{342} От «Юлия Цезаря» получилась грандиозная и широкая картина, и не мне говорить, но, кажется, смелой и уверенной кисти. «Тут адом дышит», – сказал рецензент немецкой газеты.

Я этого хотел. Тот подъем духа, какой я испытал в Риме, – я тебе писал оттуда, – я хотел вложить в постановку. Судя по бесчисленным отзывам, это удалось.

Успех пьесы, или, вернее, спектакля, – неровный. Местами грандиозный, если не в смысле аплодисментов, то по подъему публики и художественному воздействию.

Местами – меньше, а некоторые лица – из них первый, к глубочайшему сожалению, Константин Сергеевич, – совсем не нравятся[790].

В зрителе происходят колебания.

Но во мне есть уверенность, что весь спектакль есть великолепное, громадное создание театра, и многие подробности не нравятся так, как часто бывает и с великолепными картинами, на которых не все прекрасно.

Газеты сегодня полны больших статей в возбужденном тоне. Довольно справедливы. Не все, конечно, достаточно проникновенны.

Настроение в театре бодрое. Ведь мы со времен «Царя Федора» не открывали сезона с успехом («Грозный», «Снегурочка», «Дикая утка», «Мещане»), и начало у нас всегда проходило в кислом, вялом тоне. Притом же такая колоссальная работа, как «Цезарь», сдана сравнительно быстро. Наше нетерпение, ожидание твоей пьесы все обостряется. Теперь уже ждем, считая дни… Пока что возобновим «Одиноких», но это недели через две, много три. К этому времени надо, чтоб пьеса твоя была зачитана, роли расписаны, сделана мизансцена…

Торопись и, главное, – не думай, что ты можешь быть неинтересен!

До свиданья!

Обнимаю тебя.

Вл. Немирович-Данченко

{343} 154. И. И. Иванову[791]

Октябрь (после 3‑го) 1903 г. Москва

Многоуважаемый Иван Иванович!

В постановку «Юлия Цезаря» я положил ровно полгода жизни, беспрерывной работы, и очень напряженной. Знание сценической техники, психологии театра и опыт обращения с персонажами – все это было для меня, что перо для писателя, кисть для художника и т. д. И в этой области я не теряю самокритики. Пользовался же я этими средствами под напором тех образов, картин, звуков и т. д., которые сложились в моей душе от двух сил: «Юлий Цезарь» Шекспира и эпоха Юлия Цезаря по истории. Этот сложившийся в моей душе мир, свой, особенный, самостоятельный, и руководил моим сценическим опытом при постановке. Я не мог бы отдать себе определенный отчет в том, приведет ли эта сложная работа к желательному воздействию на зрителя. Когда спектакль шел, я чувствовал, что утрачиваю слух к зрительной зале.

Вот почему Ваше письмо наполняет меня высокой и гордой радостью[792]. Приветствия множества лиц, какие я получил, не могли дать мне этой награды, так как эти лица, в моих глазах, не были так высококомпетентны. Я искал среди них человека и широко образованного, и чуткого к поэзии, я полагающего базисом своих суждений историко-философскую мысль. Спасибо Вам большое.

Ваш В. Немирович-Данченко

155. А. П. Чехову[793]

18 октября 1903 г. Москва

Телеграмма

Мое личное первое впечатление – как сценическое произведение, может быть, больше пьеса, чем все предыдущие. Сюжет ясен и прочен. В целом пьеса гармонична. Гармонию немного нарушает тягучесть второго акта[794]. Лица новы, чрезвычайно интересны и дают артистам трудное для выполнения, {344} но богатое содержание. Мать великолепна. Аня близка к Ирине, но новее[795]. Варя выросла из Маши[796], но оставила ее далеко позади. В Гаеве чувствую превосходный материал, но не улавливаю его образ так же, как графа в «Иванове»[797]. Лопахин прекрасен и взят ново Все вторые лица, в особенности Шарлотта, особенно удались. Слабее кажется пока Трофимов. Самый замечательный акт по настроению, по драматичности и жестокой смелости последний, по грации и легкости превосходен первый. Новь в твоем творчестве – яркий, сочный и простой драматизм. Прежде был преимущественно лирик, теперь истинная драма, какая чувствовалась разве только в молодых женщинах «Чайки» и «Дяди Вани»; в этом отношении большой шаг вперед. Много вдохновенных мазков. Не очень беспокоит меня, но не нравятся некоторые грубости деталей, есть излишества в слезах. С общественной точки зрения основная тема не нова, но взята ново, поэтично и оригинально Подробно напишу после второго чтения; пока благодарю и крепко целую.

Немирович-Данченко

156. А. П. Чехову[798]

Конец октября 1903 г. Москва

Дорогой Антон Павлович! Я даже не могу найти час, чтобы написать тебе обстоятельное письмо. Имею сейчас 20 минут, попробую сжато.

Теперь я пьесу прочел три раза.

Что Аня похожа на Ирину – совершенно беру назад. Даже меньше, чем ты на Бурджалова[799].

Есть несколько местечек, слишком напоминающих кое-какие места из старых пьес. Трудно обойти это сходство в монологе Ани в конце 3‑го действия. Остальные ты исправишь, не двигаясь с дивана, когда я укажу тебе их, в 10 минут.

Беру назад упрек в «грубостях». Может быть, два‑три слова, которые притом же можно и не исправлять.

Симов уже съездил в Нару и зарисовал мотив.

{345} Мотивы комнат он тоже уже собрал.

Он в бодром художественном запале и жаждет вложить в декорации весь свой жар.

Для этой пьесы надо бы очень много труда со стороны Константина Сергеевича <…>

Я бы уже приступил к пьесе, если бы меня не замучивали скучные работы, – во-первых, все текущие дела, которые, как никогда еще, навалились на меня, во-вторых, «Одинокие», в‑третьих – школа.

Но пьеса должна быть поставлена в половине декабря.

С распределением ролей все еще не решили. Меряем, меряем – никак не можем отрезать. Но, конечно, без твоего утверждения ролей не раздадим.

Раневская – твоя жена. Могла бы и Мария Федоровна[800], но будет чересчур моложава.

Аня – скорее всего Лилина. Не очень молода, но глаза и тон могут быть молодые. Мария Федоровна – достаточно молода, но глаза и тон не будут молоды. Гельцер – мелка и незначительна. Халютина – недостаточно дворянка. Лучше других подходят Косминская[801] или Лисенко[802], но страшно за недостаточную опытность.

Варя. Кандидатками выставляют: Лилину (ей не хочется, боится повторить Машу[803]), Савицкую (не встречает единодушия у правления), Литовцеву – по-видимому, имеет больше шансов. Я рекомендую Андрееву, но ей не хочется, говорит, что будет слишком аристократична.

Вообще с этой ролью происходит что-то странное. Я искренне нахожу, что это чудесный образ и будет производить большое впечатление. Актрис же она не так привлекает, как я ожидал.

Бывает это. От Цезаря все чурались, а я говорил, что это самая эффектная роль, и чуть не силой заставил Качалова прославиться.

Я думаю, что я вернее всех угадываю, что выйдет на сцене.

Шарлотта – идеальная – Ольга Леонардовна. Если не она, то, по-моему, Муратова. Выставляют еще кандидатку – Помялову. Но это – актриса без художественного аромата. Я ее не люблю.

{346} Лопахин. Все думали – Константин Сергеевич. Боюсь. Ему самому, видимо, очень хочется. Но и он сам и его жена говорят, что он простых русских людей никогда не играл удачно.

Впрочем, по первому впечатлению, все находили, что Константин Сергеевич должен играть Гаева, И я тоже.

Он готов играть и то и другое. Так что, может быть, мы так и будем пробовать. Что у него лучше выйдет, то он и будет играть.

Если он – Гаев, то Лопахин лучше всего – Леонидов. Это комбинация хорошая. Может играть искренно и настоящего русского – Грибунин. Но боятся, что будет бледен.

Если же Лопахин – Константин Сергеевич, то Гаев – или Вишневский, или Лужский, или Леонидов. Первый будет под Дорна, второй под Сорина.

Вишневскому хочется Лопахина, но это совершенно невозможно! Не русский.

Пищик – Грибунин. Если же Грибунин – Лопахин, то Пищик – или Лужский, или Вишневский. Лучше последний. Но лучше всех Грибунин.

Епиходов – без сравнений Москвин.

Яша – Леонидов. Хорошо очень и Александров. Очень молит – Андреев.

Трофимов – Качалов без сравнений.

Дуняша – Адурская, Халютина, а если Марья Петровна ни Аня, ни Варя, то, конечно, она – идеально.

Вот все комбинации. Подумай так, как думают, играя в шахматы.

До свидания. Обнимаю тебя.

Твой Вл. Немирович-Данченко

157. К. С. Станиславскому[804]

28 октября 1903 г. Москва

Дорогой Константин Сергеевич!

Не могу поверить чтобы Вы были настолько нечутки, чтобы не почувствовать моего волнения в последние полчаса в «Эрмитаже»[805].

{347} Происходит удивительное явление. Перед «Дном» театр катился в тартарары. «Власть тьмы», при всех блестках режиссерского таланта, была поставлена так, что если бы я не вмешался в постановку, – повторилась бы история «Снегурочки», то есть Станиславский – велик, а пьеса провалилась. Я занялся «Дном» почти самостоятельно с первых репетиций, то есть проводил главную мысль всякой постановки: пьеса прежде всего должна быть гармоничным целым, созданием единой души, и тогда только она будет властвовать над людьми, а отдельные проявления таланта всегда будут только отдельными проявлениями таланта.

«Дно» имело громадный успех. Театр сразу поднялся на достойную высоту.

Что же я заслужил от Вас? Беспрестанное напоминание, что постановка «Дна» не художественная и что этим путем театр приближается к Малому, а это, как известно, в Ваших устах самая большая брань.

Ну, ладно. Я проглотил.

Потом я весь ушел в работу, чтобы сезон дотянуть благополучно. Поставил «Столпы». Ну, здесь уж и говорить нечего. Эта моя работа признавалась Вами как самая отрицательная.

Слежу подробно за дальнейшим.

Решили ставить Тургеневский спектакль, и наступил момент, когда Вы опустили руки оттого, что Вам никто не помогает. Это в сравнительно легком спектакле!

Затем Вы предоставили мне решить вопрос, ставить «Юлия Цезаря» или нет.

Я его решил и взялся за эту громадной трудности задачу.

Выполнил ее. Успех превзошел все ожидания. Художественность постановки единодушно признана громадной.

Я думал, что доказал свою правоспособность считаться режиссером, достойным крупного художественного театра.

И что же? В первый раз после этой постановки я остался втроем с двумя главными руководителями театра – Вами и Морозовым. В первый раз мы заговорили о «Цезаре», и я с изумлением, которое не поддается описанию, попал в перекрестный огонь… похвал и комплиментов? – о, нет! порицаний {348} и упреков в том, что театр идет по скользкому пути и дает постановку, достойную Малого театра (опять, конечно, в смысле самой большой брани).

Я не могу передать словами волнение, с которым я ушел.

Итак я должен поверить Вам и Морозову, что 5‑месячный беспрерывный труд, в который я вложил все свои духовные силы, все знания, весь опыт, всю фантазию, не представляет из себя ничего художественного. Значит, я должен поверить Вам и Морозову, что я не могу выжать из себя ничего, что было бы достойно того какого-то удивительного театра, который подсказывают фантазии Ваша и (вероятно, рикошетом от Вашей) Морозова.

По счастью, у меня есть свои коренные художественные убеждения, и их не сдвинуть ни Морозову, ни даже Вам. И то, что Вы имеете талант придумать те или другие подробности постановки неизмеримо лучше меня, нисколько не умаляет моей веры в силу моих взглядов. Вы их не признаете. Для вас достаточно, чтобы Боткин[806] сказал, что это Бакалович[807] или какая-нибудь кривляка, вроде Зинаиды Григорьевны[808], прибавила, что тут ничего нет экстравагантного, нет запаха рябчика faisande[809], – для Вас этого достаточно, чтобы забыть о самом главном, о самом существенном, о самом важном во всякой постановке – об ее внутреннем значении, о красоте и силе общей картины. Всегда сильный, Вы в минуты, когда Вам что-то турчат в уши, способны считать, что в постановке «Цезаря» самое важное не общая интерпретация, а костюм галла. Вы даже находите, что тот театр хорош, который ругают. Я этого никогда не понимал, хотя миллион раз уступал Вам и готов уступать еще много раз, но не тогда, когда театр должен быть силен, крепок и прочно исполнять свои главные задачи хорошего театра. И, уж конечно, не тогда, когда постановка на ответственности одного меня.

И если бы разговор шел не в присутствии Морозова и не в то время, когда малейшие между нами пререкания могут сыграть в руку его некрасивых замыслов, – я бы многое ответил Вам.

{349} Я сдержался и промолчал, потому что не хочу дать Морозову в руки сильный козырь – споры между мною и Вами.

Но я Вас очень прошу подумать внимательно, какое положение создается для меня в театре. Будь на моем месте Синельников, Санин, кто угодно, – театр после «Юлия Цезаря» окружил бы его такими похвалами, что он за следующую пьесу принялся бы с двойной энергией и любовью. Со мною поступают совершенно обратно. Два главных руководителя театра – председатель правления и главный режиссер – взвалили на меня (вопреки даже тому договору, по которому мое положение хотели принизить), взвалили чуть ли не во всем объеме все свои обязанности, я до слез устаю от работы утром и вечером, я задыхаюсь от театрального воздуха, которым дышу с 11 утра до 12 ночи, и после самого большого и самого успешного труда моего – мне подчеркивают, что я не художник.

И неужели Вы или Морозов думаете, что я долго буду терпеть такое положение?

Да вот Вам: если бы «Вишневый сад» принадлежал не моему закадычному другу, то я завтра же прислал бы письмо о том, что два месяца я не могу режиссировать, а буду только заниматься школой и текущими делами[810].

Я ни на что великое не претендую. В известной области художественной работы никто не отдавал Вам должного больше, чем я. Но я имею право желать, чтобы главные руководители не низводили по каким-то соображениям моих дарований. Если это не искренно, а делается, чтобы я «не зазнался» (знаю я эти приемы), то это – детская игра, недостойная взрослых людей, и может привести только к тому, что отобьет у меня охоту работать. Если же это искренно, то это ведет к глубокой, принципиальной розни между нами и становится вопросом очень большим.

Будь это в конце сезона, я бы вопрос поставил ребром. Теперь же, к сожалению, надо работать и только работать. И не отдавать Театра на съедение псам!

Ваш В. Немирович-Данченко

{350} 158. К. С. Станиславскому[811]

29 октября 1903 г. Москва

Мне до слез больно, что я заставил Вас высказать так много. Ничего бы этого не было, если бы речь шла не при Морозове… Мне все вчерашнее заседание было противно, потому что мы говорили не как искренне преданные делу, а все с какими-то ухищрениями и скрытыми мыслями. Я Вас люблю, высоко ценю и работать с Вами мне хорошо, но когда мне кажется, что Вы подпадаете под влияния, противные всей моей душе, я становлюсь недоверчив, во мне обижается все, что дорого мне. От Морозова я не слыхал ни одного доброго слова о такой большой работе, которую я делал, и во мне все задрожало, когда пошли разговоры ему в руку.

Ну, что делать! В театре самолюбия так остры!..

И все, что Вы пишете о своем положении, – в высшей степени преувеличено.

Ваш В. Немирович-Данченко

159. А. П. Чехову

5 ноября 1903 г. Москва

Телеграмма срочная

Окончательное распределение: Лопахин – Леонидов, Гаев – Алексеев, Лопахина он боится. Леонидов будет хорошо. Трофимов – Качалов, Пищик – Грибунин, Фирс – Артем, Епиходов – Москвин, Яша – Александров, прохожий – Громов, декламатор – Загаров, Раневская – Книппер, Дуняша – Халютина и Адурская. В остальных ролях голоса разбиваются, реши ты категорически. Аня – Лисенко, Косминская, Андреева, Лилина; Варя – Андреева, Лилина, Литовцева, Савицкая; Шарлотта – Лилина, Муратова, Помялова. Об этих трех ролях пришли свое мнение срочной телеграммой[812].

Немирович-Данченко

{351} 160. А. П. Чехову[813]

7 ноября 1903 г. Москва

Дорогой Антон Павлович!

С распределением у нас возня не потому, что нет Раневской, а потому, что хотим получше устроиться, во-первых, а во-вторых, примешались разные закулисные соображения. Только ты напрасно думаешь, что я буду пьесу приносить в жертву закулисным соображениям.

Мое распределение не совсем соответствует твоему, – вот в чем и почему[814].

Алексеев Лопахина боится играть и, кроме того, Гаев не менее важен, чем Лопахин. Леонидов и Алексеев – лучшая комбинация, чем Алексеев и Лужский или Алексеев и Вишневский.

Аня – Андреева, по-моему, совсем ни к чему. Аня – Лилина – лучше, но жаль, потому что талант Лилиной нужнее в Варе или Шарлотте. Поэтому я распределяю: Аню, Варю и Шарлотту – ученица, Андреева и Лилина. Лисенко и Косминская – молодые, хорошенькие, достаточно опытные (третий год учатся и играют на выходе), а это для Ани совершенно достаточно. А Шарлотта – Муратова скучновато[815].

Но я не протестую и против твоего распределения. Вообще нахожу, что одна роль немного лучше, другая – немного хуже, – все это не изменит успеха и интереса. Выиграет Аня у Лилиной, проиграет Шарлотта у Муратовой, выиграет Шарлотта у Лилиной, проиграет Аня у ученицы – вот и все. Надо еще помнить, что Лилина актриса ненадежная и должна иметь дублерку.

Сегодня наконец сдаем «Одиноких» и завтра приступим к «Вишневому саду».

Снега нет, погода пока вредная для тебя, сухой холодный ветер, то гололедица, то оттепель. В Москве инфлюэнца и тиф. Потерпи еще. Наладится погода, пойдем с тобой в Эрмитаж и будем есть стерлядь и пить вино.

Константину Сергеевичу как режиссеру надо дать в «Вишневом саде» больше воли. Во-первых, он уже больше года ничего не ставил, и, стало быть, у него накопилось много {352} и энергии режиссерской и фантазии, во-вторых, он великолепно тебя понимает, в‑третьих, далеко ушел от своих причуд. Но, разумеется, я буду держать ухо востро.

«Морозовщина» за кулисами портит нервы, но надо терпеть. Во всяком театре кто-нибудь должен портить нервы. В казенных – чиновники, министр, здесь – Морозов. Последнего легче обезвредить. Самолюбие иногда больно страдает, но я больше люблю себя, когда сдавливаю свое самолюбие, чем когда даю ему волю и скандалю. К счастью, удовлетворение не заставляет ждать себя. Успех есть – работать приятно, – чего ж еще!

Когда я устаю от театральных впечатлений, я на ночь читаю твои сочинения, выпускаемые «Нивой»[816]… Недавно прочел в первый раз «Душечку». Какая прекрасная штука! «Душечка» – это не тип, а целый «вид». Все женщины делятся на «душечек» и какой-то другой вид, причем первых – 95 %, а вторых только 5. Прекрасная вещь. Отчего я о ней не слыхал раньше? И не знаю, где она была напечатана.