Текст книги "Избранные письма. Том 1"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Лона прекрасно оценила и поняла его легкую, но красивую и одаренную природу. Но она прямая, честная и вспыльчивая. Она не резкая, она именно вспыльчивая. Когда он оскорбил ее славное увлечение им, она закатила ему пощечину и уехала в Америку. Там она в погоне за куском хлеба проделывала всякие штуки: и лекции читала и песенки распевала – все это, чтоб выходить Иоганна. Но и выхаживая его, она не переставала быть влюбленной в Берника, и даже в заботах о Иоганне проявлялось беспредельно нежное отношение к Бернику. Она сама не понимала, что проделывала это для него. И ее не переставало тянуть сюда. Это умное, сознательное и в то же время нежное, всепрощающее отношение к Бернику не покидает ее в течение всей пьесы, хотя вспыльчивость ее проявляется еще не раз. И спасает она Берника как человека не силой убедительности, а силой своей любви и твердости. Крепкие, смелые движения, энергичный, почти мужественный тон при необыкновенно мягком, женском сердце – вот, по-моему, Лона.

Теперь дней на пять произойдет в репетициях заминка. Дело в том, что Симов написал невозможную декорацию, да и планировка декорации, данная Константином Сергеевичем, и весь тон ее совершенно не вяжутся с моим представлением об обстановке норвежского дома Берников. Появилась дилемма: или пожертвовать декорацией и потерять несколько дней репетиций, или остаться на непоправимой ошибке и потом раскаиваться, прямо загубить пьесу. Я убедил предпочесть {252} первое. Так что если бы Вы даже приехали к 25 мая, Вы застанете только-только срепетированными два акта.

Притом же новая сцена дает возможность пустить в ход разные сюрпризы, которыми особенно хочется воспользоваться в пьесе с одной декорацией на все четыре акта[596].

Стройка театра идет очень горячо. Сцена и уборные и всякие приспособления будут настолько хороши, что лет десять можно будет не мечтать о лучшем. У Вас, у Марии Петровны, у Марии Федоровны, у Савицкой и Самаровой будут отдельные уборные, не очень большие, но свои – вроде Вашей петербургской.

Вишневский и Лужский в своих новых ролях прекрасны – тот умело заведует расходами, этот умело распределяет время

Начали вчера «Власть тьмы». Роли розданы так: Петр – Судьбинин, Анисья – Муратова (уверен, что будет играть в конце концов или Бутова, или Алексеева), Акулька – Лилина, Анютка – Гельцер (и Халютина), Матрена – Самарова (а будут играть, наверное, Помялова или Муратова)[597], Никита – Грибунин, Аким – Артем, Митрич – Алексеев Константин Сергеевич.

Готовим понемногу и экзамены учеников. И в то время как я пишу Вам, меня ждет в кабинете одна из учениц (приходится репетировать дома).

Были еще дебюты. Еще раз дебютировала Юдина, но не в Аркадиной, как она хотела, а в Купаве. С данными, но не нужна нам. Дебютировал некто Румянцев, земский врач. Принят. Очень симпатичный господин, сразу полюбившийся всем. Просил 30 р. в месяц, мы ему дали 600 в год.

Будет еще дебютировать певица оперная Инкулова. Выбрала Машу в «Трех сестрах» и Аркадину. Что будет, сказать трудно. Пока слышу у нее хороший низкий голос, вижу старую и некрасивую женщину и чувствую оперную испорченность.

Надо ли заканчивать письмо о том, как недостает в общем ходе дела Вас? Надеюсь, Вы и сами знаете и верите этому.

Телеграмму Антона Павловича о том, что Вы выздоравливаете и думаете выехать с ним в Москву 20‑го, я вывесил в театре. Но ради всего лучшего – берегите себя.

{253} Крепко жму Вашу руку и обнимаю Антона Павловича.

Жена Вам кланяется и просит передать, что, по ее мнению, Достоевский плохой писатель для выздоравливающего с расшатанными нервами.

О дне приезда непременно пусть Антон Павлович телеграфирует.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

115. А. М. Горькому[598]

29 мая 1902 г. Москва

29 мая

Милый Алексей Максимович!

Надеюсь, Вы поверите, что если я все время не обмолвился ни словечком, то из этого не следует, чтоб я не сочувствовал Вам во всех Ваших мытарствах последнего времени[599]. Всей душой! И много раз собирался писать Вам, и в компании и в одиночку. Да о чем? Как?

Как теперь Вы чувствуете себя? Как жена Ваша? Максим? Напишите несколько слов мне (Екатеринославск. губ., почт. ст. Больше-Янисоль).

Если чувствуете себя получше, – думаете ли писать для нас? Вы понимаете, как это важно для нас, но, конечно, до сих пор Вам было не до того.

Так напишете письмецо?

С 1 июня мы разъезжаемся – кто куда. И до 1 августа будем в разлуке.

Обнимаю Вас и шлю от себя и жены привет Вашей жене.

Вл. Немирович-Данченко

116. А. М. Горькому[600]

18 июня 1902 г. Усадьба Нескучное

18 июня 1902

Я не получил от Вас ни одной телеграммы, ни одного письма. Ехать к Вам, действительно, собирался и очень хотел. {254} Но в это время Ольге Леонардовне стало очень плохо и трудно было бросить Антона Павловича.

Если бы Вы знали, с каким огромным нетерпением я буду ждать Вашу пьесу. Она обещала так много при Вашем чтении двух актов[601]. И как бы хотелось получить ее поскорее именно тут, в деревне. Здесь читается и думается лучше, здоровее, правильнее, чем в городе, в горячке работы. И потому здесь я читаю только вещи, что называется, высокого качества, – и поэтому же, преимущественно, старые вещи или книги на специальные темы.

Если бы я знал адрес Пятницкого, я послал бы ему телеграмму со своим адресом. Вы не можете это сделать?

Екатеринославской, почтовая станция Большой Янисоль.

Пожалуйста, пошлите ему телеграмму.

Если я получу пьесу здесь, я ее изучу тут же, т. е. вникну, напишу все, что подскажут мне мой опыт и фантазия. И потом постараюсь приехать в Москву раньше условленных дней для репетиций и распоряжусь о том, чтобы зарисовали необходимый материал. Типы, обещанные Вами, страшно нужны![602] В конце концов нам, вероятно, удастся заладить пьесу вчерне задолго до ее постановки, т. е. даже до открытия сезона. Напишите мне, какое распределение ролей Вам мерещится.

Я Вам, кажется, писал уже, что весной мы срепетовали «Мещан» с Качаловой – Татьяной и Харламовым – Петром. У меня осталось такое впечатление, что пьеса выиграла от новых исполнителей – в роли Петра, во всяком случае[603].

И что же, неизвестно, долго Вам придется оставаться в Арзамасе? Вы – такой большой художник (и, по-моему, прежде всего художник, гораздо раньше художник, чем об этом думают миллионы Ваших почитателей), что до боли досадно не видеть Вас, хотя бы наездами, среди обстановки, изощряющей чувства художника. Я не говорю, что Вам надо жить всегда в столице, – боже избави Вас от этого, – но хорошими порциями!.. Обидно и мерзко!

Прочел здесь «Крестьянина» Поленца, так ярко отрекомендованного Толстым[604]. Действительно, хорошо, но – Толстой, вероятно, ругнул бы меня – подробности утомительны {255} и шутки слишком часто [по]‑немецки тяжеловесны.

Прочел наконец и «Бездну» Андреева, о которой так много говорили[605]. Так же, как и все его лучшие рассказы, этот вызывает во мне одну и ту же мысль: какой яркий талант, т. е. какая яркая палитра и какое… как бы это сказать… легкомыслие, что ли! Я не верю финалу «Бездны». Это уродство, каких немало в человеческой жизни, а не бездна, как ее хочет понимать Андреев. Впрочем, я и в такое уродство не верю. Почему мне кажется, что Андреев не доверяет своему дарованию и измышляет сюжеты, точно подыскивает дерзко-курьезных? Положительно, он больше выдумывает, чем наблюдает (кроме природы, которую хорошо чувствует).

Впрочем, может быть, я уже старею, многого не понимаю.

Однако Вы вот на 10 лет моложе меня, – отчего же я у Вас все понимаю и верю Вашим рассказам?

Очень интересно было бы поговорить с Вами о «Бездне».

Теперь я принялся за Скитальца, которого еще не читал[606].

Ну, до свиданья. Крепко жму Вашу руку. Катерина Николаевна шлет сердечный привет Вам и Катерине Павловне[607].

Ваш Вл. Немирович-Данченко

117. О. Л. Книппер-Чеховой[608]

18 июня 1902 г. Усадьба Нескучное

Екатеринославск. губ. Почт. ст. Большой Янисоль

Сегодня, 18‑го, с почтой, которую доставляют нам к 5 часам, я получил телеграмму от 15‑го, письмо Антона от 12‑го и два письма Вишневского.

Бедненькая Вы, бедненькая! Скоро ли окончатся Ваши мучения? Прекратились ли по крайней мере эти сюрпризы болей, рвоты и т. д.? Газета у меня от 16‑го. Я утешаю себя, что если бы после телеграммы случилась перемена к худшему, я бы уже имел другую телеграмму. А в этой Антон пишет, что Вы даже собираетесь встать.

Все в нашем имении прекрасно – дом, воздух, река, сад, тишина… Одно ужасно: даль от Москвы. И все эти дни – {256} я здесь уже 6 дней – эту отдаленность я чувствую каждый час. Что-то теперь с Вами – задаешь вопрос точно в беспредельное пространство.

Здесь очень хорошо, потому что стоят чудесные, «святые» дни и вечера и потому что необыкновенно тихо. Но здешняя тишина действует на меня не совсем так, как ей, вероятно, хотелось бы. Она не только не сливает меня с окружающим, а, наоборот, помогает совершенно отделяться от него. Если в Москве, в постоянном кипении, мозгу приходится работать беспрерывно над тем, с чем постоянно сталкиваешься, то здесь мозг нисколько не отдыхает, а продолжает работать над всем, что осталось в душе или в мыслях.

Я привез сюда матушку, и, кроме нее, из внешнего нашей усадьбе мира был только раз, часа на два, один молодой московский врач, грек, уроженец соседнего села. В Москве я с ним не встречался. Я и Катерина Николаевна очень долго говорили с ним о Вашей болезни. (Телеграмма Антона первая была уже у меня.) Он очень утешительно объяснял, в чем дело.

Занимаюсь «Столпами»[609], дочитал все присланные пьесы и ответил на все письма (некоторые ждали ответа месяца по три), читаю. Прочел «Крестьянина». Хорошо, но длинно и утомительно подробно. Каюсь, многие страницы я опускал.

Прочел «Бездну». Первое мое впечатление было: «какая гадость!» Потом я отнес это только к финалу, которому не верю.

Вообще я нахожу, что Андреев не доверяет сам своему дарованию и ищет все каких-то искривленных сюжетов и сочиняет их, выдумывает, а не наблюдает. Он смел, но его смелость и даже дерзость – не всегда смелость таланта, часто это только смелость легкомыслия. Если он не почувствует этого сам – из него выработается неприятный и вредный художник. Впрочем, может быть, я устарел и не понимаю ни его, ни жизни…

Знаете, среди неотвеченных писем у меня было шесть от Боборыкина. И вот я отвечал на все шесть разом. Я писал ему два утра, около семи часов. Тут обо всем было – и о Художественном театре, и о современной литературе, и о современной {257} жизни, и о Горьком, и о Чехове, и о министрах, и о самом Боборыкине, и о школе, и о его будущих лекциях для школы. Он прочтет в Москве для наших курсов ряд лекций[610].

Знаете ли Вы и Антон Павлович, что Горький уже окончил пьесу? Пишет мне об этом сегодня. Вышлет ее сюда.

Передайте, пожалуйста:

1) Антону – что я очень благодарю его за телеграммы и каждую почту жду их… он поймет, с каким нетерпением;

2) Вишневскому – что я люблю его теперь вдвое больше, чем любил до сих пор, и за его нежное сердце вообще и за преданность Вам и Антону;

3) Таубе[611], – что я прошу его от себя и жены приказывать Вам все, что для Вас полезно. И кланяемся ему.

Целую Ваши ручки. Обнимаю Антона и Вишневского. Катерина Николаевна всем вам шлет приветы.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

118. О. Л. Книппер-Чеховой[612]

Июнь 1902 г. Усадьба Нескучное

Вы, в самом деле, необыкновенная больная! И доктора… нет, право же, доктора так мало смыслят! И если есть у человека возможность не давать себя «для науки», то пусть они упражняются на трупах или обреченных на смерть! Я делаю один вывод: лучше постоянно беречься, заботиться о здоровье, чем поручить себя докторам один раз. Сколько Вы, бедная, намучились и сколько Вам еще надо думать о своем здоровье, благоразумничать, холить себя, чтоб изгладились все следы перенесенных страданий.

Я получил очень скоро телеграмму Вишневского о том, что Вам позволят (в пятницу) взять порцию воздуха, а в конце месяца выехать на дачу. С этой почтой ждал письма, из которого понял бы, что это за «дача» и куда девался Франценсбад[613], Но не получил. Надеюсь узнать во вторник. Что Антон Павлович уже уехал с Морозовым – знаю.

{258} Итак, около Вас Вишневский, Эля и Владимир. Это кроме Зины и Маши. Только. Но счастье уже, что Вы можете вставать, одеваться, может быть, даже кататься на резинах[614].

И никаких болей? Или где-то есть какое-то постоянное напоминание о болях?

Вот отчего тяжело уезжать далеко. Многих подробностей не знаешь!..

Я углублен в «материалы». Буквально целый день провожу в кабинете – читаю, думаю, записываю. Остальное время – быстрая еда, сон и ходьба для моциона.

Еще не решил, что буду «творить». Или начну обдумывать большую пьесу из эпохи 50‑х годов, или писать небольшую повесть, современную. И даже, вероятно, никуда не двинусь. Разве на 4 – 5 дней за какими-нибудь «красками».

Читал Скитальца. Милое и теплое, хотя, конечно, очень маленькое дарование.

Знаете, когда я с мыслью о каком-нибудь литературном даровании или произведении перебрасываюсь к нашей труппе, у меня встают в памяти лица, делающие известное направление вкусов в театре. Право, у нас в труппе определяются известные течения вкусов. Можно даже с точностью назвать представителей этих течений. И это вовсе не я или Алексеев. Это – Тихомиров, Судьбинин с Громовым, Мейерхольд, Санин, Раевская, Желябужская. Больше никто не приходит мне в голову. Тихомиров – это Горький, Скиталец, Андреев, Чириков. Если автор издается «Знанием», если он – с босяцкой подоплекой, – он велик. Тихомировское течение очень симпатично по искренности и народническим вкусам, но узко, как все прямолинейное, узко и иногда тупо. А между тем это течение иногда самое бойкое и захватывает даже Алексеева. Иначе как объяснить, что «Чириков написал пьесу» является каким-то радостным криком. А Чириков – это пятая доля Гославского, треть Тимковского. Не больше. Или как объяснить, что о Скитальце шумят, на его книжке значится: «шестая тысяча». Это – успех в хвосте у кометы, т. е. у действительно большого художника – Горького. Это успех арестов, а не художественности и искусства[615].

Направление Мейерхольда стихло. И слава богу! Это какой-то {259} сумбур, дикая смесь Ницше, Метерлинка и узкого либерализма, переходящего в сумрачный радикализм. Черт знает что! Яичница с луком. Это сумятица человека, который каждый день открывает по нескольку истин, одна другую толкающих.

Судьбинин и Громов тоже дают тон. Правда, какой-то фабрично-пьяный, но тон, имеющий своих прозелитов. Они, пожалуй, еще ждут своего поэта. И я не удивился бы, если бы у нас вдруг имел успех какой-нибудь нео-Некрасов с фальшивыми слезами и якобы художественной ширью русской разухабистости и грязи. Пока же эти господа ограничиваются равнодушием к одним поэтам и отрицанием других.

Милое направление Раевской – Малый театр с его рутиной и банальностью.

Близко к этому, но немножко покрасивее, не дальше волковских и Киселевских пейзажей – Желябужская. И, наконец, заглохший, зацветший Санин с действительно сильной и яркой чуткостью к истинной поэзии, где бы она ни проявлялась. Единственный человек, который мог бы быть всегда приятен, если бы не покрывал сути поэзии такой толстой корой лишних слов и образов. Он растерял своих прозелитов. Один Бурджалов у него остался.

Не чувствуете ли Вы, что по тому общему художественному направлению, которым заражены Вы, я, Ваш муж, Алексеева Мария Петровна, Алексеев, когда он находится в нашей власти, Москвин и т. д., что по этому направлению, разлившемуся по всему нашему театру, начали пробегать, прорезывать его, заслонять разные вот этакие течения, – то тихомировские, то громовские, то мейерхольдские, то желябужски-раевские?

Я не осуждаю. Это все обнаруживает жизнь и кипение ее. Я только констатирую. Если взять первые два сезона нашего театра и теперешнее настроение, то мы увидим, что четвертый акт «Штокмана», «Мещане», Андреев со Скитальцем, великопостные аресты и дюжина пива, с другой стороны, как-то вытеснили тот колорит душевности и лиризма, поэзии добра и мира, которые окутывали театр раньше. Этим столкновением двух мировоззрений воспользовались рутина, с одной стороны, {260} и энергично коммерческое направление, с другой, – представителями последнего резко выступают Морозов и милый Вишневский.

Когда мы искали пьес прежде, мы останавливались на «Чайке», «Дяде Ване», «Царе Федоре», «Двенадцатой ночи» (на тех сторонах, которые купированы[616]), на «Эдде Габлер» и «Мертвых», на «Штокмане» (вовсе не из-за 4‑го акта, а из-за чудной правды в фигуре героя), на «Одиноких», на «Снегурочке» с ее песнями, так сказать, с Гречаниновым. И это искание везде близкой нашим душам поэзии создало наш театр, так ярко и определенно выразившийся в постановке «Трех сестер». На этом наступила точка. С этих пор мы точно мечемся, точно нам надоела наша собственная душа. Что-то ворвалось и потребовало шума и трезвона. И мы испугались и затихли, а кто-то и что-то начало шуметь вокруг нас. И мы как будто задаем себе вопрос, «а не уступить ли нам дорогу другим?»

И если мы уступим, – мы будем преступные слабовольные!

Ваш Вл. Немирович-Данченко

119. К. С. Станиславскому[617]

Июнь 1902 г. Усадьба Нескучное

Дорогой Константин Сергеевич!

Представьте себе, что среди группы людей, приземистых, крепких, коренастых, широколицых, очень хороших, но долгое время занятых трудными и нудными вопросами серой, будней своей жизни, появился красавец 14 вершков, с манерами удивительной элегантности, с речью яркой и блестящей, всем своим образом мыслей и чувств совершенно не похожий на этих людей и все-таки близкий их утомленным душам. От него веет XVIII веком, байронизмом, он искренне героичен, весь как будто из другого мира, но в то же время говорит и с этими людьми среднего роста на общем с ними языке. Может быть, через год-другой этот господин и прискучит, и {261} опять потянет всех к серым, холодноватым, но трогательным своей душевностью северянам, но известное время этот высокий, блестящий южанин вселит удивительный дух бодрости.

Вот это и есть пьеса Метерлинка.

Она, несомненно, романтична, но очень современна. Ее героизм – реальный и понятный нам. Она поразительно проста по фабуле, не загромождена и в то же время полна красивых эффектов. Она постановочная, потому что в ней есть цивилизованные пизанцы и дикое войско Перзивала[618], осажденный город и военный лагерь, толпа, голодающая и предающаяся кликам радости: и при всем том – она совершенно интимна. Она строгой чистоты и, как статуя, дает обнаженное женское тело[619]. Наконец, она вся состоит из трех диалогов, а между тем ее сценический интерес так велик, что, можно поручиться, публика ни одной секунды не будет равнодушна, захват все время огромный. Для современной сцены она выше большой части пьес Шиллера и всего Гюго, потому что ближе по духу и совершеннее по форме. Если представить себе все современные пьесы в виде человеческих фигур, то «Monna Vanna» именно 14 вершков роста, – по совершенству сценической формы.

Мне очень жаль, что мы не будем ее ставить. У нас на этот год достаточно пьес, если считать «Мещан», «Власть тьмы», «Столпы общества», новую пьесу Чехова, новую пьесу Горького и Художественные утра (Ваш синематограф)[620]. Но если бы наш театр был во многих отношениях поставлен иначе (ближе к идеальному, чем он стоит сейчас), – надо было бы ставить. Во всяком случае, я буду с завистью относиться к постановке «Monna Vanna» на другом театре. Когда мы захотим «немножко романтизма», – мы такого случая не встретим.

Я провел много времени и очень много передумал о нашем театре, подведя всесторонние итоги четырех лет. И пришел к чрезвычайно важным, по-моему, выводам. Я напишу их[621].

А пока спешу только пожелать Вам и Марье Петровне отдохнуть. Поправляйтесь, полентяйничайте, чтобы с большим удовольствием отдаться театру.

{262} Что касается Комиссаржевской, то c’est un bonheur qui n’est qu’un rкve[622]! Не пойдет она к нам[623]. Но если бы Вы получили от нее то письмо, которого ждете, – то мой голос, во всяком случае, за ее приглашение, даже до заседания сосьетеров. 9 тысяч, условие на 2 – 3 года.

Обнимаю Вас и целую руки Марье Петровне.

Котя пишет ей сама.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

Если вздумаете написать, – пишите: Ялта, «Россия». Около 20 июля уедем туда.

Обозревая будущий сезон, как он уже начал складываться, разобравши (довольно близко к точности) по дням, – я думаю, что мы начнем 4 – 5 октября «Мещанами». К открытию же сезона совсем будет готова «Власть тьмы» и пойдет, по-моему, через 4 спектакля (5 октября, суббота – «Мещане»; 6 окт., воскр. – «Три сестры» или «Дядя Ваня»; 7 и 8 окт. – «Мещане»; 9 окт., среда – «Власть тьмы»). Потому что пока не будет готова вторая новинка, нельзя начинать сезона, – сразу сядем.

Теперь вопрос о следующей пьесе. Она должна быть сильно залажена до начала сезона. Из таковых у нас только «Столпы». Но его много «contra»[624]. Дело в том, что какая бы ни была третья новинка, она, по самому ходу вещей, делает, так сказать, запруду. Все приготовленное заранее иссякает, и следующая новинка уже не может пойти никак раньше 1 ¹/₂ месяца. Это – minimum. Вернее – два месяца. Значит, если пойдут «Столпы», то произойдет то, что 1 ¹/₂ – 2 месяца мы будем питаться этими тремя новинками. Рассчитывать на «Столпы», как на сильную, нельзя. И значит, вскоре опять наступит тяжелый период.

Не вернее ли будет в августе немедленно приступать к новой пьесе Горького? В смысле «питания», уж конечно, она будет существеннее «Столпов». А как только она пройдет (несколько позже, чем могли бы пройти «Столпы»), тотчас {263} же приступать к чеховской. Таким путем мы подойдем к рождественским праздникам. А на январь или даже на февраль (с переводом на пост) – пьеса с той из наших артисток, которая будет наиболее пригодна для большого количества спектаклей. Таким образом, «Столпы» попадут или на конец сезона, или даже на великий пост, или останутся в запас на будущий год.

Неудобств против этой комбинации два: 1) Книппер, которой Горький просит отдать роль Василисы; 2) Вы приедете к 20 августа, значит, горьковскую не удастся начать своевременно. Но и это второе неудобство – небольшое. До Вашего приезда можно сильно двинуть пьесу в смысле материала и отдельных тонов с актерами.

Во всяком случае, если мы будем опять тянуть, ничего не решая, мы дойдем до того, что Вы в ноябре зарежетесь вконец.

Еще частности. По моим расчетам, Книппер нельзя играть 4 новых пьесы («Мещане», «Столпы», Чехов, Горький). Уже по одному этому «Столпам» суждено полететь. Иначе на ее долю падает около 100 спектаклей (с постом, считая дублерство Савицкой в «Мещанах»), А Марья Федоровна, если не попадет в пьесу Чехова, то останется, как говорят грузины, «без ничего». Значит, вернее всего, что последняя пьеса будет с нею. Это, можно сказать наверное, – «Жертва политики», хотя роль гораздо больше подходит Книппер (по темпераменту).

Марья Петровна – я считаю – будет играть только одну новую роль – у Чехова. Тогда на весь год она сыграет не более 45 раз[625].

Что касается Вас самого, то тут дело стоит тоже сложно. Считая наименьшее: «Штокман» – 6 – о, «Колокол» – 6 – 8, «Крамер» – 3, «Дядя Ваня» – 6 – 8, «В мечтах» – 6 – 8, «Три сестры» – 6 – 8. Это около 40 спектаклей. Вы можете играть только одну роль еще. Горькому кажется, что Вам надо играть Сатина («все слова надоели», – помните!). Чехов говорит, что в его пьесе у Вас совсем второстепенная роль. Вероятнее всего, что Вы поиграете немного и в той и в другой, как, вероятно, и во «Власти тьмы». Но как бы ни устроилось {264} со всеми этими ролями, – «Жертва политики» может отлететь из-за этого. Или ее должен играть Вишневский (которому, по-видимому, страстно этого хочется). Но это дело еще будущего, а вот распределение Ваших ролей обдумайте твердо заранее.

Что касается, наконец, Вашего синематографа, то он должен тоже начать готовиться заранее, так как утренники надо начинать с ноября месяца. Сезон очень короток, и без утренников можно окончить его не только не дивидендом, но даже и просто-напросто дефицитом. Я, как обещал, к 20 августа доставлю, что можно, для этого дела. Живя в Ялте, буду рыться в тамошней библиотеке и, во всяком случае, разберусь внимательно в Пушкине и Майкове[626].

К сожалению (хотя это непоправимо), раз вступит Горький третьей пьесой, – у нас получится репертуар крайне тенденциозного характера: «Мещане», «Власть тьмы», новая Горького. Жди еще когда вступит Чехов! Это очень неприятное и очень серьезное обстоятельство, но с ним помириться легче, чем с «трудным временем», которое наступает, когда одна из новинок «киксует», чего можно ожидать от «Столпов».

В конце концов, сезон представляется мне по следующей рапортичке. Впрочем, предупреждаю, что она не продумана достаточно.

Ваш В. Н.‑Д.

Не посылаю еще.

120. А. М. Горькому[627]

Начало июля 1902 г. Усадьба Нескучное

Спасибо за ласковые строки о пьесе моей[628], дорогой Алексей Максимович. Хочу Вам сказать, что я даже довольно долго колебался, посылать ли ее Вам. По отзыву большинства, пьеса мне не удалась совсем. Структура признана тяжелой, главное лицо – сочиненным, главные мысли – мертвенно {265} туманными. Прием пьесы как в Москве, так и в Петербурге был всегда какой-то качающийся. Два‑три шумных и горячих спектакля не изменили общей картины неуспеха. Не изменили этой картины и огромные сборы (самые большие из всех пьес, какие только у нас ставились). Памятуя об этой внешней стороне дела, я и колебался (не без болезненного самолюбия): зачем это, мол, я буду занимать его этой вещью? Вас то есть.

Личное мое чувство никогда не было такое изъязвленное, как с этой пьесой[629]. Мысль, что я поспешил поставить пьесу, на несколько месяцев испортила мне жизнь. Десяток-другой восторженных излияний – даже среди лиц весьма почтенных – не только не окрыляли меня, а как-то еще больше конфузили. То, что пьеса не понята, я, конечно, ставил в вину только самому себе. А обидно. Очень уж я много вложил в нее! Остается, подражая Козьме Пруткову, внушать себе: «Не спеши!»

А Вашей пьесы все нет![630] Это ужасно. Недавно я схватился за бандероль, начал ее нервно разрывать, – оказалось – бланковая бумага из театра, так я ее и отшвырнул. А я уж собрался поручать Вашу пьесу к переписке лицам, никак не заинтересованным в преждевременной огласке содержания.

И книги еще не получил.

О деле нашем, то есть о том, чтобы Вам разрешили приехать в Москву, я уже начал переписку[631].

Не знаю, оттого ли, что мне очень этого хочется, или оттого, что отказ кажется мне чересчур диким, наконец, от крохотных остатков оптимизма, но я готов подержать пари, что Вы будете на репетициях Вашей пьесы.

Совершенно понимаю, что Вам не захочется писать для сцены, пока Вы не увидите своих пьес. И собираюсь даже особенно воспользоваться этим мотивом.

Я было думал, знаете что? Махнуть письмо прямо Президенту Академии. Благо он лично меня знает. Но, говорят, он за границей лечится от «нервов». В провинции даже прямо говорят о сумасшествии.

Снимки и рисунки пришлите мне по адресу: Ялта, гостиница «Россия», после 20 июля. Это будет вернее всего.

{266} О том, что «Мещан» играли в Житомире, я послал в «Новости дня». Эту газету, видите ли, очень читают в театральных кружках. Стало быть, молва облетит театры, и антрепренеры бросятся за разведками.

С большим интересом прочел Ваши замечания об Андрееве, но кое-что мне показалось не совсем так. «Бездна» не потому возбуждает неприятное чувство, что там есть изнасилование. Это было бы довольно мелко. И не потому, что пугает «мещанина». Скорее наоборот. Финалу рассказа нельзя поверить. Андреев не бессознательно же погрузил в одну и ту же «бездну» трех голодных негодяев и студента. И чем больше народа скажет: «этого не может быть», тем мне приятнее, потому что тем больше веры в обществе, что именно в таких случаях, какой рассказывает Андреев, скажется разница между голодным зверем и голодным юношей, который и сам и по генерации ушел от зверя. То, что Вы рассказали мне о казанском студенте, только подтверждает мою мысль, – потому что этот господин «еще через год застрелился». Непременно! Или застрелился, или сошел с ума.

Остается предположить, что Андреев не считает нужным рисовать своего студента кандидатом на сумасшедшего, не потому, что отрицает в нем болезненно извращенный мозг (случай патологии), а потому, что предоставляет читателю разбираться в этом. Пусть медики, педагоги, философы обдумывают, что это за случай, я же, мол, только рассказываю. При таком понимании рассказа, конечно, неосторожно навязывать Андрееву принцип «долой культуру» или что-нибудь в этом роде.

А Вы очень верно определяете Андреева. Не знаю, как ему удастся пьеса, насколько он сумеет овладеть лицами, чтобы заставить их жить и говорить на протяжении вечера, но я бы рекомендовал ему искать для сюжетов не те настроения, в каких он писал «Бездну», а те, из которых вылился рассказ «В темную даль». Какой прекрасный сюжет для пьесы!

До свидания! Буду держать Вас в курсе наших театральных работ – когда и что.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

Пишите: Ялта, «Россия».

{267} 121. О. Л. Книппер-Чеховой[632]

17 – 18 июля 1902 г. Усадьба Нескучное

17 июля

Между прочим, Вы пишете, что трусите, думая о сезоне, и «презираете себя за эту трусость».

Если Вы хорошенько вдумаетесь в эту трусость, то увидите, что не только не должны презирать себя за нее, а, наоборот, радоваться, что еще умеете трусить.

Это не мелкая боязнь внешнего неуспеха, и в то же время это никак не отсутствие сил. Это просто глубоко в душе лежащее сознание громадности Вашего дела. Это то беспокойство, которое возбуждается художественной атмосферой до тех пор, пока художник или не охвачен весь дотла художественным образом, или, наоборот, пока душа художника не опустела до того, что его уже ничто не может обеспокоить. В первом случае это бывает, когда художник уже действует (когда Вы на сцене), во втором, когда он привык уже мастерить, а не творить. Это тот трепет, без которого не может быть никакого самого крохотного, создания. Все большие актеры трусили до глубокой старости. Самарин перед выходом на сцену всегда крестился, и руки у него были холодные. Акимова, помню, рассказывала мне, что у нее перед выходом всегда бывали спазмы в горле. Ермолова и Федотова и посейчас трусят и перед выходом и дома у себя, когда думают о новой работе. А, например, Шестаковский, Южин уже не трусят. Ленский трусит, когда играет роль, которая его захватывает, чаще трусит, как режиссер. А когда он совершенно спокоен, то виртуозничает на избитых приемах и ходит, закидывая ноги и показывая подошвы ботинок.