Текст книги "Избранные письма. Том 1"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Ваша вина, Нина Николаевна, в том, что Вы во всех моих поступках ищете нехороших мотивов, тогда как гораздо проще и легче объяснить их мотивами крайней щепетильности.

Когда Мунт сказала мне, что она устроила бы свою свободу от ангажемента у Любова, если бы попала к нам, то я немедленно взял ее. А сказала она это после того, как я ее предупредил: «Если Вам будет у Любова плохо, приезжайте ко мне, и будете желанной».

И Вас я проводил просьбой извещать меня о себе, чтобы не терять из виду моего театра, что, впрочем, Вы, вероятно, объяснили «фразой» с моей стороны.

Вот Вам, милая Нина Николаевна, объяснение происшедшего.

Не ищите никаких других объяснений, ни в мести, ни в потере доверия к Вам, как к артистке. Ей‑ей, давно пора понять, что вечно ежась, подозревая и охраняя свое самолюбие, как чашу, полную влаги, со мной очень трудно ладить. Неизмеримо легче вести со мной дела напрямик.

Кончаю. Очень занят.

От всей души желаю Вам успеха, хорошей работы, художественных настроений и прошу не забывать меня.

Вл. Немирович-Данченко

Вы мне так и не прислали портрета – разве это не еще доказательство того, что Вы всегда «подходите ко мне боком»?

А еще хотели дать портрет в «Норе». По-моему, даже тот портрет, который Вам поднесли, принадлежит мне, а не Вам.

Ваш В. Н.‑Д.

{168} 69. А. П. Чехову

1 января 1899 г. Москва

Телеграмма

Собрались приветствовать друг друга с Новым годом. Вся труппа, влюбленная в тебя, шлет тебе горячий привет. Я даю за тебя слово, что если господь бог пошлет нам жизни, то все твои новые драмы принадлежат нам.

Немирович-Данченко

70. Н. Н. Литовцевой[350]

17 января 1899 г. Москва

Теперь уж я не понимаю, какое из Ваших писем пропало, так как то, о котором Вы пишете, подробное, с рассказом о «Сирано»[351], я получил и отвечал на него. Очевидно, пропало-то не Ваше, а мое.

Очень рад, что Вам хорошо у Бородая.

Как Вам написать о нашем Театре? Вы спрашиваете, удовлетворен ли я. Вообще, чрезвычайно. В частности же… во-первых, у меня такое огромное количество запросов, еще далеко не осуществленных, что до полнейшего удовлетворения слишком далеко. Впрочем, вопрос еще – могу ли я быть вполне удовлетворенным. Планов, проектов так много, и они каждый день растут.

Материальное существование, вернее сказать, сборы – выше всяких ожиданий. За все время у нас было не более 6 спектаклей со сборами ниже среднего, а с 28 декабря по сей день, т. е. по 17 января, у нас все спектакли без исключения идут с аншлагом на афише, т. е. накануне все продано. «Федор» завтра идет в 41 раз, и все-таки весь театр распродается в течение нескольких часов. Если бы Москвин не утомлялся, то пьесу можно было бы играть 5 раз в неделю, сыграть 70 – 80 раз, и все было бы полно. Впрочем, мы и сыграем до 55 – 60 раз и, конечно, при полных сборах. Но театр мал. Выше 950 р. нельзя сделать. Ведь у нас цены все-таки дешевле других театров. Есть места и дорогие, но, например, ложи бельэтажа {169} 6 р. (со сборами благотворительными и за платье), балкон бельэтажа, что у Корша 2, 2.50, – у нас вдвое дешевле.

Другая пьеса, наиболее шумящая, – «Чайка». Во вторник идет в 8‑й раз, и все уж продано. Эта пьеса доставила мне, действительно, очень много радости. Она в моем вкусе, я убил на нее труда и внимания больше, чем на что-нибудь. Нигде она не имеет успеха, а у нас первое представление было каким-то светлым праздником. Подъем в зале и за кулисами был так велик, что точно все охмелели. И это несмотря на то, что в первое представление Петровская играла очень слабо. Вообще ей не повезло. Вы знаете, как много я ожидал от нее. Поставил для нее страшно трудную пьесу «Счастье Греты», и пьеса вместе с исполнительницей не имела никакого успеха.

Теперь выступила новая шумящая пьеса – «Антигона». Сегодня идет в 3‑й раз с полным сбором. Савицкая превзошла всякие ожидания[352].

Из артистов сильно и быстро выдвинулись – Москвин, Книппер, Савицкая, Мейерхольд.

Но вот какая сторона обнаружилась для нашей молодежи. Пишу о ней именно Вам ввиду Ваших строк, что Вы тоскуете без работы. Все играют у нас страшно мало. Больше всех играет Книппер – Ирина (в очередь с Савицкой), Трактирщица, Нерисса («Шейлок», теперь в очередь с Якубенко) и Аркадина («Чайка»). Да раз сыграла в клубе «Последнюю волю». Остальные так: Андреева – Порция, Раутенделейн и «Самоуправцы»[353]. Савицкая – Ирина, Магда («Колокол»), «Поздняя любовь» (2 раза) и Антигона.

Москвин – почти только Федор!

Петровская – Княжна в «Федоре» (сыграла раз 8, и роль перешла к Якубенко), «Счастье Греты» и «Чайка».

И т. д. Словом, по три, много по четыре роли – всю зиму.

Недоброво сыграла только Джессику и Исмену да была на выходах. Мунт не сыграл еще ни одной заметной роли, если не считать двух раз в клубе – старых ролей – и все время на выходах.

Таким образом, надо беззаветно полюбить само дело, жить его успехами, совершенно забыв о себе, чтоб удовлетворяться таким положением.

{170} И ничего с этим не поделаешь. Москва такой город. Книппер не сыграла, в сущности, ни одной блестящей роли, если не считать второй пьесы «Трактирщицы»[354], а становится любимицей. Для славы – у Савицкой довольно одной Антигоны, а если бы она жаждала разнообразных ролей, она бы затосковала отчаянно.

Из мужчин много играют Калужский, Мейерхольд, и только. Кошеверов пока – только три роли. Платонов (любовник) – только две. И т. д.

Что мы будем делать в будущем? Разумеется, так блестяще начатое дело (в Москве говорят только о нашем театре) не может прекратиться. Но, однако, вопрос о существовании его еще не решен окончательно. Несмотря на сборы около 850 р. на круг при 900 р. полном, дефицит будет очень немаленький.

Вот Вам, в нескольких словах, картина нашего театра.

Надеюсь, теперь Вы не скажете, что я пишу короткую и сухую записку.

От Муратовой и Чалеевой имею письма. Бедные! Им плохо приходится. Играют всё и страдают отчаянно.

До свидания.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

71. С. В. Флерову (Васильеву)[355]

24 июня 1899 г. Усадьба Нескучное

24 июня, день Ивана Купала

Екатеринославской губ. Почт. ст. Больше-Янисоль

Это в четвертый раз я «усаживаюсь» писать Вам, дорогой Сергей Васильевич. И если бы потребовались доказательства, то они передо мной. Первое письмо начато февраля 20, написана страничка, второе – марта 9 – написано всего дюжина строк, третье – марта 19 – написано три страницы! Но не посылать же мне Вам письмо, оборванное на полуслове! А не продолжал я его, собираясь написать новое, не потому, чтобы сильно изменились обстоятельства, а потому, что письмо требует настроения цельного, непрерываемого.

{171} Вот что такое театр. Можно ли говорить о том, чтоб я написал в сезоне роман, повесть, рассказ, когда нельзя написать доброго письма, если оно не является ближайшей, «сегодняшней» необходимостью.

Все поглощает этот театр, всего человека – с его миросозерцанием, все его нервы, его состояние, жену, детей, прислугу, весь его обиход, всех друзей. И не раз я уже задавал себе опасный вопрос: ох, да уж стоит ли театр, каков он есть, тех огромных жертв, которых требует и которые пожирает? Он суживает интересы, ставит людей в отношения, которые, с точки зрения глубокой морали, следует считать враждебными и нежелательными, он заставляет быть сегодня порывистым, завтра сдержанным и благоразумным, в одном случае прямодушным и решительным, а через полчаса дипломатом, прибегающим к проволочкам, требует во всех случаях беспрерывного и упорного напряжения и внимания. Он весь шьется из мелких лоскутков тончайшими нитками, и стоит потянуть сильнее за один, чтоб распоролся другой.

Окунуться перед Вами в маленькую автобиографию?[356]

Я живу около театра с 10‑летнего возраста. Когда я был во втором классе, мы, т. е. я и моя мать, жили на квартире, как раз против сада, в котором строился тифлисский летний театр. Я рос, говоря попросту, уличным мальчишкой, был предоставлен самому себе. В южном городе, весь день на воздухе, не имея представления ни о гувернерах, ни о дачной жизни, я все свои интересы и игры сосредоточил среди стропил, балок и мусора, окружавших строившийся театр. Я наполнял маленькую квартиру матери разговорами о театре. А когда стропила пошли в дело, мусор был убран и на сцене Николай Игнатьевич Музиль со своей молодой женой Варварой Петровной разыгрывали уже «Колечко с бирюзой» и другие водевили[357], когда после наступили гимназические занятия, – у меня было дома единственное развлечение. На широком подоконнике стоял мой театр. Карточные короли, дамы и валеты, загнутые там, где помещается их одна голова и с проволокой над другой, – ходили по моей сцене и изображали героев всевозможных пьес, какие я только видел, читал или просто о которых слыхал. Выпиленная в виде скрипки {172} гладкая доска с простым прутом была моей первой (и дирижерской) скрипкой и заменяла весь оркестр. Я клал перед собой школу нот, оставшуюся в доме от первых уроков сестры, стучал палочкой и, дирижируя и играя сам, как делают дирижеры маленьких оркестров, распевал увертюры и вальсы, распевал тихонько, чтобы меня не подслушали, давал звонки, поднимал занавес и играл. В моем театре репертуар был самый разнообразный. Сегодня «Гамлет» с Аграмовым в главной роли, которого я видел несколько дней назад, завтра – «Маскарад», потом «Материнское благословение» и т. д. Все, что мне попадалось под руки в диалогической форме, немедленно исполнялось на сцене. Особенно часто играли у меня мои короли, дамы и валеты «Пир во время чумы», «Каменного гостя» и пьесы Гоголя и Островского. На стене около окна у меня каждый день вывешивалась новая афиша. К 12 – 13 годам я уже знал всех первых московских актеров. Один знакомый приносил нам «Всемирную иллюстрацию», и я с жадностью набрасывался на театральные корреспонденции из Москвы, так что в моей труппе были и Федотова, и Самарин, и Шумский, и Решимов. В особенности помню Решимова, который играл все трагические роли.

Это была моя «игра» до 4‑го класса гимназии. В 4‑м классе я написал две пьесы, которые всего несколько лет назад сжег. Одна называлась «Бедняк Ноэль Рамбер» и представляла драму в 5 действиях из французской жизни, о которой я имел понятие только по Понсон дю Террайлю[358]. Другая была подражанием драме Самарина «Перемелется – мука будет», но с куплетами.

Знаете, что произошло от этого моего опьянения театром? Мой брат (ныне умерший), бывший на военной службе, бросил ее и пошел в актеры. Моя сестра, воспитывавшаяся всегда в институте, вышла замуж, но все-таки бросила мужа и пошла в актрисы (Немирович – известная провинциальная актриса труппы Соловцова). Моя мать была полуграмотной армянкой; до 36 лет, вдова подполковника, она жила в городах, где слово «театр» употреблялось реже, чем «с новым годом». Моя мать, не знавшая, что театр может составлять чью-то судьбу, что люди, прежде чем стать актерами, могут {173} быть юнкерами, институтками, гимназистами, никогда не задумывавшаяся о том, что за кулисами двигаются обыкновенные люди и что там вообще что-нибудь есть, она начала меня водить в театр, а через 10 лет обратилась в театральную мамашу.

Всех я заражал своим увлечением.

Чтобы попасть в театр, я тратил половину своего заработка, который начался уже с 4‑го класса, а когда не было, занимал у кухарки. Она мне давала медяками, по 3, по 2 копейки, я набирал 30 – 40 коп. и шел, вызывая у кассира гримасу от такой монеты.

С тех пор, выражаясь образно, жизнь моя всегда текла по берегам театрального русла, пока не слилась с ним в том месте, где широко и величаво протекает судьба Малого театра.

Все это я рассказываю для того, чтобы повторить старую поговорку «век живи – век учись». Вот мне 40 лет. За мной 30 лет близости к театру и более 15 лет «профессиональной принадлежности» к нему – и между тем по крайней мере половина всей моей работы за истекший сезон была для меня новостью, откровением.

Нет, Сергей Васильевич! До чего русский офицер храбр!

Имея за собой не 15‑летнюю принадлежность к театру, а разве только 15 визитов к швейцару министра двора, русский офицер, ничтоже сумняся, берется за управление не одним небольшим, а тремя большими театрами разом – и ничего! Не волнуется[359]. А ты тут наблюдаешь, думаешь, все думаешь и мучаешься над вопросами: надо ли это? А кому это надо и зачем? А как облегчить труд 300 человек? А как достигнуть, чтоб искусство «жило», а не дремало? и т. д. и т. д.

И в погоне за осуществлением этих вопросов несешь в жертву театру время, покой, здоровье, нервы свои и женины, друзей, переписку с теми из них, которых паршивый московский климат удалил под жгучее небо Италии…

Я, однако, с Вами как будто виделся. Во всяком случае, слушал Вас почти каждый понедельник[360]. На это я находил время. И где Вы и что с Вами, – до некоторой степени знал.

Мы, со своей стороны, без Вас прошумели «Чайкой», сыграли «Антигону», о которой на Вашем месте писал строго, но {174} добросовестно и en maоtre[361] Владимир Андреевич[362], наконец, туманную «Эдду Габлер»[363], пришедшуюся по вкусу дамам интеллигентным с декадентской окраской. Закончили сезон и перешли ко второму.

Я только что сдал корректуру подробного отчета за первый год нашей деятельности[364]. Отчет этот Вы получите, конечно, один из первых. Там найдете все.

Летом мы собирались ездить по провинции, прославлять себя и поправлять материальное положение, но благоразумно рассудили, что если мы уедем, то потеряем время для репетиций и второй год рискуем провалиться. Предпочли сидеть на месте и репетировать.

Вот что мы сделали.

Труппа осталась почти вся та же. Выбыло 4 – 5 человек, из коих один изменнически ушел в Малый театр.

Тут надо заметить, что Малый театр, неожиданно для нас, начал войну. Вернее сказать, начал подкапываться, переманивать актеров, отбивать пьесы.

Мы не боролись. Я знал, что эти потуги только оконфузят тех, кто это затеял. Так и случилось. Переманить им удалось только одного, а из пьес самая интересная – «Дядя Ваня» Чехова – осталась у нас.

Постом мы репетировали «Бесприданницу», «Двенадцатую ночь» и «Геншеля»[365]. Весной – «Смерть Иоанна Грозного» и «Дядю Ваню».

От прошлого сезона переходят: «Царь Федор», «Чайка», «Антигона», «Колокол», «Эдда Габлер».

Вот наш багаж.

Из старых пьес войдут еще: «Уриэль» и «Плоды просвещения»[366]. Затем остается место для трех новых, и только!

Эти три новых – еще под вопросом. Одна из них будет, по всей вероятности, моя новая. Две других не выбраны («десять раз примерь, один раз отрежь»).

Мне хочется перечесть Вам пьесы, из которых предстоит выбор. Вы подумайте и, может быть, не откажетесь посоветовать.

{175} Надо Вам сказать, что сначала мы решили ставить «Снегурочку», но встретились огромные материальные затруднения. Во-первых, постановка должна была обойтись дороже «Федора», а во-вторых, успех пьесы оказался бы наполовину в руках декоратора и машиниста, а эти части у нас еще не стоят высоко. Пришлось эту мечту отложить[367].

Одним из первых кандидатов является Гославский со своей новой пьесой из мира русских художников[368], с «тезой» о женитьбе художника. Пьеса интересная, но, после длинного ряда бесед, он взял еще работать над нею.

Затем идет Ибсен, из которого останавливаемся пока на двух пьесах: «Доктор Штокман» и «Столпы общества»[369]. Первую уже приходится откладывать, потому что Штокмана надо играть Алексееву, а он очень завален работой. А вторая мне не очень улыбается.

Дальше идет «Свадьба Фигаро» с «Севильским цирюльником». Эти пьесы превосходно расходятся у нас по труппе («Свадьба Фигаро» – одна из любимейших моих пьес).

Потом пьеса Пинеро «Эббсмит»[370]. Хорошая, умная, талантливая современная пьеса. Против нее: не очень хочется переводной пьесы, и в ней – высший английский свет, что трудно передать. И последний акт слабоват.

«Месяц в деревне». Моя мечта поставить пьесу Тургенева так, чтобы спектакль дышал его мягким, ароматным талантом, деликатным анализом и чтобы пьеса шла в стиле эпохи…

Народная пьеса Потехина «Хворая»[371].

Вот и весь выбор.

Больших постановочных вещей на время избегаем.

Что Вы скажете, Сергей Васильевич?

Второй год!.. Так страшно. Еще страшнее, чем первый!

Теперь напишите мне: где Вы? (После Вашей экскурсии в историю Останкина я почему-то летом непременно представляю Вас в Останкине.) Как, наконец, Ваше здоровье? Как Вас встретила Москва?

Крепко, крепко жму Вашу руку.

Жена шлет Вам большущий поклон.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

{176} 72. П. Д. Боборыкину[372]

Июнь – июль 1899 г. Усадьба Нескучное

Дорогой Петр Дмитриевич!

Я много думал о нашей беседе за обедом в «Эрмитаже». Я Вас спрашивал, каков должен быть репертуар нового частного театра, и Вы советовали держаться русских пьес.

Когда Вы войдете в нашу сценическую лабораторию, Вы поймете сразу, в чем заключается та новая нота в сценическом искусстве в России, о которой мы заботимся. Согласитесь, что без новой ноты театр был бы просто лишним. И во всяком случае, он не стоил бы жертв, какие поглощает. Всякая постановка должна дать либо новые образы, либо новые настроения, либо новую интерпретацию старых мотивов, в крайнем случае хоть проводить то, что еще не ясно усвоено нашей публикой и нашим театром. Борьба с рутиною и общими местами должна быть основою всего дела.

И я с Вами совершенно согласился, что лучше проводить все эти принципы на русском репертуаре. Например, меня грызет желание поставить тургеневский «Месяц в деревне», и я ясно представляю себе новизну этой постановки. Надо ставить пьесу так, чтоб от нее веяло ароматом тургеневского таланта и его колоритом, чтобы вся пьеса дышала его мягким, деликатным анализом душевного брожения Натальи Петровны, Ракитина и т. д. и чтобы эти Натальи Петровны, Ракитины и другие были плотью от плоти и кровью от крови своей эпохи, со всем складом их внешней и духовной жизни. При таких условиях (и с купюрами) пьеса должна быть сценичною и интересною на театре.

Рутину создали актеры и драматурги Малого театра, который до сих пор давал тон всему русскому сценическому искусству. Даже Александринский в этом отношении был в последние годы смелее и новее. Малый театр ушел в условную картинность и мелодраматическую красочность и завяз в этом. Южин и Ермолова несут трагический репертуар, но не идут в нем дальше условного благородства Гюго. Ленский, Лешковская и Рыбаков ведут комедию – и как они далеко {177} отстали от Медведевой[373], например! Такие шедевры, как Рыбаков в «Золоте», стали совершенно исключительными. Артистичность заменяется сентиментальностью. Вместо широких взмахов жизненных наблюдений – на сцене только и видишь виртуозность в повторении старых чисто сценических приемов. Молодежь растет на школьной морали, а школьная мораль покоится на тех же условных приемах. Смелая, реальная актриса сейчас едва ли не одна Садовская. А драматурги идут за актерами, а не ведут их. Да их и не допустят до такой роли. Если автор напишет пьесу простую, жизненную и сильную, но – с точки зрения поклонников Гюго – не красивую, то эту пьесу ожидает участь попасть в руки второстепенных дарований и неминуемого провала. «Высший сорт», говорю я, – в виртуозном повторении задов. Ермолова в прошлом году решила ставить в бенефис «Месяц в деревне». Я так обрадовался, что обещал ей помочь в постановке, приискании материалов и проч. Но когда я обмолвился, что ставить пьесу эту в современных костюмах и прическах – нелепость, то она предпочла отказаться совсем – от роли и пьесы[374]. В этом году поставили «Укрощение строптивой». Костюмы оказались переделанными на узкий вкус актеров, а задуманы они были верно. Южин с Лешковской играли не Шекспира, а сцену из «Последней воли» Немировича-Данченко, – как петербургский гвардеец укрощает капризную и взбалмошную mondaine[375]. А когда я сказал, что в постановке и следа нет Падуи, солнца, тепла, любви, жизнерадостности, атмосферы цветов и горячей фантазии, то на меня вытаращили глаза. Ведь об этом в пьесе не говорится.

Актеры живут кулисами, и только некоторые из них знают еще купеческий клуб, оттого они хорошо играют некоторые пьесы Островского и тех авторов, кто пишет из жизни современного купечества. Дальше этого – жизнь для них закрыта. Режиссеры и подавно ничего не видят, кроме Конторы и комнатки около лестницы, а свободное время проводят за картами с теми же актерами и все за теми же разговорами. Откуда же на сцену польется сама жизнь? А авторы боятся и подделываются. {178} Боятся потому, что критика вся на стороне «наших замечательных талантов». В конце концов, замечательные таланты становятся просто-напросто неинтересны. Уверяю Вас, что я не могу себе представить ни одного сценического образа в исполнении Ермоловой или Лешковской, который мог бы еще заинтересовать меня. До того я отравлен нашими новыми стремлениями.

Я считаю Алексеева очень большим режиссерским талантом. С фантазией, превосходящей всякие ожидания. С огромной памятью жизненных наблюдений. Как у крупного человека, у него есть и крупные недостатки. Но я почти не борюсь с ними, чтобы не заглушить его положительных качеств.

Для большинства наших актеров было чуждо и дико все то, что он требовал на репетициях год назад. И нужна была солдатская дисциплина, чтобы теперь, через год, не понимающие его уже были исключением в труппе. Всего через год мы можем указать на 15 – 20 артистов, которые воспитаны в более художественном направлении, чем почти все артисты казенных сцен, т. е. таких, которые понимают, что жизненная, простая интерпретация не только не ослабит впечатления, но усилит его. Ярко реальная школа, выдержанный стиль эпохи – вот та новая нота, которую мы стремимся дать искусству. Не Киселев, а Левитан. Не К. Маковский, а Репин. Говорят, мы должны сыграть в сценическом русском деле роль передвижников относительно академии. Это говорили мне по окончании сезона, совсем из публики. Так оно и хотелось бы. Через несколько лет мы сами впадем в рутину – пусть тогда другие продолжают наше дело.

И, конечно, хотелось бы посильнее русских пьес. Теперь мы ставим (уже срепетовали) «Смерть Грозного» и «Дядю Ваню» Чехова – из русских пьес. Как первая – в историческом жанре, так вторая в современном, – сильно двинут вперед реальную постановку пьес. И Чехов тем удобен и приятен для постановки, что у него нет шаблонов, что он не писал для Малого театра и специально для его артистов. Я бы так выразился, что мне приятнее ставить на сцене повесть талантливого беллетриста, чем сценическую пьесу профессионального драматурга, лишенного своего писательского колорита.

{179} Поэтому Вы поймете, что Ваша пьеса вдвойне интересует меня. Когда Вы думаете окончить ее? Дадите прочесть?[376] Из русских мы еще думаем о моей пьесе, которую, однако, я только что начинаю, и о пьесе Гославского. Он уже написал, отдал пьесу нам, не пожелав нести в Малый театр, где его до сих пор благополучно проваливали. Но после длинных разговоров со мной он еще переделывает пьесу. У него интересный мирок – русских художников. Причем отношение к ним вполне трезвенное, без того лирического подъема, с которым до сих пор выступали художники на сцене и даже в повестях. Это все знакомые нам Левитаны, Касаткины, Суреньянцы, Суриковы и т. д. И язык хороший – живой, простой. Но пьеса сама по себе мало обмозгована…

Затем приготовили «Геншеля» – конечно, не по заграничной mise en scиne. А из старых русских пьес возобновляем только «Плоды просвещения».

Я в деревне с 1 июня. До сегодня был занят театром, т. е. подробным составлением репертуара и плана работ. Теперь приступаю к пьесе. Среди лета недели две постранствую, а к половине августа – в Москву. Там репетиции возобновятся со 2 августа.

На пушкинских праздниках[377] я отсутствовал. Отказавшись быть председателем организационного Комитета, я не мог фигурировать. Да, сказать по совести, и неинтересно было.

Крепко жму Вашу руку.

Жена благодарит за память и шлет привет Вам и Софье Александровне. Как ее здоровье?

Ваш Вл. Немирович-Данченко

73. Из письма К. С. Станиславскому[378]

26 июля 1899 г. Москва

26 июля. Час ночи.

Ничего важного! Читать на досуге.

Всего, что накопилось для ответа, не упишешь скоро, дорогой мой Константин Сергеевич. Поэтому начинаю сейчас же, ночью, по получении от Вас длиннейшего из писем, какие {180} я когда-нибудь получал[379]. Сначала отвечу на него, потом буду рассказывать новости. Может быть, это письмо Вы получите оборванным на полуслове, это значит – следом будет другое и т. д. Хотелось бы мне Вас только радовать своими письмами, не причиняя никаких забот, но, разумеется, не путем скрывания событий.

Листы репетиций, проверенные в совещании с Калужским и Шенбергом, будут переданы не Вишневскому, так как он уже не состоит секретарем, а единственному секретарю дирекции (стало быть, и Вашему и моему) – Рындзюнскому[380]. Он уже вступил в свою новую, очень трудную и очень ответственную должность. Почему я на нем окончательно остановился? Я перебрал по адрес-алфавиту всех своих знакомых и не нашел ни одного подходящего, умного, интеллигентного и образованного человека. Рындзюнский же завоевал меня этим летом огромной перепиской со мной и своим отлично составленным отчетом. У него очень много инициативы и правильного понимания лучшей – общественно-художественной – стороны наших задач. Но я его сначала экзаменовал на строгий, серьезный, даже чиновничий немножко лад в течение нескольких дней. Я рисовал ему блестящую карьеру при театре, если ему бог поможет существовать и расти и если Рындзюнский будет вырабатывать из себя прекрасного, солидного представителя дирекции, знающего все ее задачи и дела. Я написал ему его обязанности, тон (скромность), права, строжайшее отношение к своему поведению, по которому всегда будут судить о взглядах дирекции, и т. д. и т. д. Словом, не находя подходящего человека, я мечтаю сделать в течение года прекраснейшего секретаря, который со временем перейдет на отличное жалованье, из этого умного и интеллигентного и владеющего пером, но еще распущенного малого. Конечно, он на высоте счастья и, конечно, суд свой бросил. Сейчас мы с ним окончили установление полного порядка в течении всего нашего дела. Наша контора, должен сознаться, была поставлена по-любительски. Опыт большой. Воспользовались им, кажется, во всей полноте. Завтра заказываются бланки для каждодневных рапортов: 1) кассы, 2) помощника режиссера о репетициях, 3) помощника режиссера о спектаклях, {181} 4) заведующего народными сценами (назначается Соловьев с тем, что на его ответственности и «жаровцы» – вместо прежних «виноградовцев» – и дети[381]), 5) заведующего участием учеников (Мейерхольд), 6) заведующего музыкальной частью (думаю, тот же Калинников за малюсенькое жалованье) и 7) инспектора театра (по зданию и т. д.). Каждый из них должен ежедневно давать отчет о прошедшем дне. Значит, малейший промах я сейчас же вижу.

Выработали мы с Рындзюнским и другие подробности для того, чтобы дело сразу, с первой же репетиции 3 августа, пошло в полном порядке. Он должен следить за всем, как бы я сам, ни одним словом не играя в начальство. Выработали и циркуляры в учебные заведения относительно утренников с первого же праздничного утра.

Словом, он должен быть тем, что в старину называли «фактотум». Это его поднимает и обязывает.

То, что Вы мне рассказывали об афише безграмотной, я не оставлю. Завтра же расспрошу. Но припоминаю, что слышал что-то в этом роде. Верно ли, что это было в начале сезона? Не в позднейшее ли время, когда Манасевич для сокращения своего труда сажал составлять афиши швейцара Кузьму[382] (факт). Очень сомневаюсь, чтобы не только Рындзюнский, но кто-нибудь сделал такую возмутительную шутку.

Во всяком случае, Ваше письмо дает мне повод еще раз и еще раз говорить с Рындзюнским о значительной важности его новых обязанностей. И я бы Вас очень попросил не забыть, когда Вы приедете, найти минутку и с своей стороны сказать Рындзюнскому несколько слов на ту же тему, что должность секретаря дирекции, поставленная таким образом, чрезвычайно ответственна и человеку умному может в этом же театре со временем дать хорошую дорогу. В самом деле, представьте себе, что Рындзюнский будет на высоте, – ведь через 3 года он незаменим, так как будет знать весь театр, во всем его объеме, как свои пять пальцев.

Знаю, что надо будет не упускать ни малейшего его промаха без серьезного замечания. Но мой выигрыш в том, что я буду воспитывать только одного человека, а уж через него остальных, а не непосредственно.

{182} Затем большие перемены с должностью библиотекаря, которая так же поставлена широко. Здесь должен быть идеальный порядок со всеми пьесами, ролями, книгами, монтировочными и т. д. – все по каталогу, с расписками о выдаче на сцену и обратно, здесь переплеты и пр. Здесь в идеальном порядке все письменные принадлежности, бланки и т. д. Здесь полный архив дел, афиш, писем. Здесь переписка бумаг, циркуляров, писем и пр. на ремингтоне. Здесь же, наконец, афиши и программы.

… А библиотеку со всеми канцелярско-афишными делами поручил сестре Тихомирова и Ольге Михайловне Мейерхольд[383]. По 30 р. каждой, под наблюдением И. А. Тихомирова за 15 р. в месяц – те же 75 р., но порядок будет превосходный. И Тихомирова, и Ольга Михайловна, и сам Тихомиров в восторге, так как все они очень и очень нуждаются в каждом рубле. Тихомиров будет вести альбомы и архивы. Он очень любит возиться со всем этим.

Теперь я совершенно доволен конторой, если принять во внимание, что и Фессинг и Зоткин – отличные работники и на их обязанностях будет так называемая хозяйственная часть, а Павлова должна переписывать своим прекрасным почерком все важнейшие бумаги, которые неудобно было бы давать ремингтоном.

И если Рындзюнский не обманет моих надежд, то никаких Осиповых, Казанских и т. п. мне не надо[384].

Вишневскому я написал о том, что отнимаю у него даром выдаваемые 50 р., накидывая на жалованье 150 р. в год (он получает 2 250 р.) за дела поездок. Так что 450 р. сэкономил. Он ответил очень милым письмом.

Перехожу к другому пункту Вашего письма – о материальном будущем. С Морозовым я обедал, но ни одного звука не сказал о том, что денег у нас нет. Правда, он так много вложил уже, что если бы и нельзя было получить от него больше, все-таки было бы бессовестно претендовать. Но очень может быть, что без него не обойтись. О свидании с Осиповым я Вам писал (по адресу Вашего брата – Новая Бавария). Завтра буду иметь ответ от той барыни, у которой в прошлом году занимал 2 тыс. Теперь прошу 5. Вероятно, завтра же буду {183} иметь адрес Фирсановой и Козлова[385]. Затем двигаюсь к Варваре Алексеевне Морозовой и Бахрушину, у которого, может быть, смотря по его тону, попрошу взаймы. Но только может быть. А затем, волей-неволей, обращусь за советом к Морозову.