Текст книги "Избранные письма. Том 1"
Автор книги: Владимир Немирович-Данченко
Жанры:
Театр
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
Расспрашивал вчера Симова, каков климат в его Иванькове (за Всехсвятским[730]). Он говорит, что до него там жил Эрисман[731] и утверждал этот Эрисман, что там лучший климат из всех подмосковных местностей. И рыбы много!
Надо что-нибудь сделать. Разумеется, без малейшей опасности для здоровья.
Ты позволяешь мне говорить об этом? или нет?
Может быть, ты и работал бы продуктивнее при таких условиях.
Как идет теперь твоя работа? Пишется или нет?
Ужасно надо твою пьесу! Не только театру, но и вообще литературе. Горький – Горьким, но слишком много Горькиады вредно. Может быть, я не в силах угнаться за этим движением, стар уже, хотя очень оберегаю себя от консерватизма, и вот письмо Толстой возбудило во мне такое негодование, какого я давно не испытывал, едва удержался, чтоб не выступить против нее печатно[732], – и при всем том чувствую тоскливое тяготение к близким моей душе мелодиям твоего пера. Кончатся твои песни, и – мне кажется – окончится моя литературно-душевная жизнь. Я пишу выспренно, но ты знаешь, что это очень искренно. И поэтому, вероятно, никогда раньше меня не тянуло так к Тургеневу, как теперь. И в направлении репертуара мне хочется больше равновесия в этом смысле.
Подберись, пожалуйста. Употреби все приемы личной {318} психологии, какие тебе известны, чтобы подтянуться, и напиши пьесу с твоим чудесным поэтическим талантом. Пускай мы будем стары, но не будем отказываться от того, что утоляет наши души. Мне кажется, что ты иногда думаешь про себя потихоньку, что ты уже не нужен. Поверь мне, поверь хорошенько, что это большая ошибка. Есть целое поколение моложе нас, не говоря уже о людях нашей генерации, которым чрезвычайно необходимы твои новые вещи. И я бы так хотел вдохнуть в тебя эту уверенность!
Надеюсь, ты не подозреваешь во мне репертуарной хитрости. Да если бы и так! Ты нужен во всяком случае. Какое это будет радостное событие – твоя пьеса, хотя бы это был простой перепев старых мотивов. Весь театр, увлеченный одно время Горьким, точно ждет теперь освежения от тебя же.
А пока мы заняты «Столпами». Какая это мука – не верить в красоты пьесы, а внушать актерам веру в них. Цепляюсь за каждую мелочь, чтобы поддерживать энергию работы. Ссорюсь все время и часто думаю, что в конце концов выйду победителем из этих мучительных хлопот. До генеральной 9‑го совсем трудно было. Но в ту генеральную появилась новая струя, которая меня подбодрила. Ее внесла Ольга Леонардовна. Она как-то вдруг отдалась новым трогательным нотам внутреннего образа Лоны, потянула за собой Алексеева, и пьеса начала принимать более серьезную и глубокую окраску. А то и она совсем потерялась, и у меня не хватало уже сил бороться с мелкими внешними стремлениями Алексеева, до того мелкими, что они совсем заслоняли психологию.
Если «Столпы» не будут иметь успеха, я не очень буду горевать. Но жаль будет большого двухмесячного, нет – трехмесячного (май) труда. Если же они будут иметь успех, в театре более глубокое и серьезное направление победит жажду красивых пустяков. Это будет очень полезная победа.
В товарищеском смысле в нашей театральной жизни намечается какая-то трещина, как бывает в стене, требующей некоторого ремонта. По одну сторону этой трещины вижу Морозова и Желябужскую и чувствую, что там окажутся любители покоя около капитала, вроде Самаровой, например. По другую сторону ясно группируются Алексеев с женой, я, {319} твоя жена, Вишневский. Может быть, здесь Лужский. Менее вероятно – Москвин. Где Качалов – не знаю.
А трещина медленно, но растет.
Когда я был в Петербурге, там справлялся юбилей Тихонова Владимира. Но я не пошел, предпочел обедать один. Смешной это юбилей.
Суворины отец и сын[733] очень ухаживали за мной в надежде сдать нам театр за то, что Горький даст им на будущую зиму «На дне». Но вчера я получил от Горького телеграмму: «Никакие соглашения между мною и Сувориным невозможны».
Воздух около Суворина действительно пакостный.
И какой это плохой театр! В тот же вечер я был на бенефисе Потоцкой. И Александринский театр тоже очень плохой театр. В который раз я убеждаюсь, что единственный театр, где можно работать, сохраняя деликатность и порядочность отношений, – это наш. Единственный в мире, несмотря даже на эти противные «трещины».
И чем больше я ссорюсь с Алексеевым, тем больше сближаюсь с ним, потому что нас соединяет хорошая, здоровая любовь к самому делу. Верю во все прекрасное, пока это так.
Ты третье звено (фу, как я сегодня выражаюсь!) этого театра, этой прекрасной жизни. Помогай же нам!
Сегодня на ночь, уже в четвертом часу, читал твои рассказы. И хохотал в подушку, как дурак, когда прочел «Месть». И ночью еще проснулся и смеялся.
Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
С завтрашнего дня опять принимаюсь горячо за «Столпы».
Будь здоров.
142. А. П. Чехову[734]
Март 1903 г. Москва
Милый Антон Павлович!
Давно я не писал тебе, да ты, вероятно, знаешь от жены все, что тебя может интересовать по части театра.
{320} Сдавши «Столпы», – которые, кстати сказать, идут до сих пор «с аншлагом» и имеют «почтенный» успех[735], – я ездил в Петербург. Там возился в очень несимпатичной компании суворинцев… Да, вот замкнулись мы в свой круг, в настоящем искусстве, и в художественных исканиях находим непрерывный запас хороших душевных движений, никого не видим, ни с кем не сталкиваемся, и как случится вот провести несколько часов с такими людьми, как суворинцы, точно тебя грязью обдаст и вонью… В этом смысле я дохожу до того, что мне доставляет какую-то радость покоя – провести иногда в театре совсем день без выезда. Т. е. приду, как всегда, в 11 1/2 часов, а уйду в 12 1/2 ночи. Тут же (в уборной Вишневского) и отдохну, сюда же потребую и поесть чего-нибудь. Я хочу сказать, что решительно никого и ничего не хочется больше видеть. Скажу тебе по секрету, что единственное развлечение я нахожу еще в азартной карточной игре, и то очень не часто – раз‑два в месяц. А больше и не хочется. Это по крайней мере тоже «вне людей».
Вернувшись из Петербурга, окунулся в ученические спектакли, и вся 4‑я неделя прошла на них. Все отдыхали, а я с Тихомировым работали с учениками. Сдали два спектакля. Ученики – особливо ученицы – милые, талантливые, с очень хорошим, благородным каше. Многие из них теперь уже поедут по провинции, и с ужасом думаю, как они будут чувствовать [себя] в нелитературной, нехудожественной атмосфере.
Семь лет я добивался «школы при театре», сколько возбуждал против себя ненависти, протестов, недоверия. Теперь торжествую. Мысль оказалась несомненно жизнеспособная А за дальнейшую судьбу этих маленьких «пионеров» начинаю побаиваться[736].
Теперь мы переходим к тургеневскому спектаклю. Если удастся то, что складывается в фантазии, – это будет превосходно.
В Петербурге идет безумная продажа билетов[737]. Все уже продано. На 17 спектаклей, по 4 600 р. сбор, продано в 4 – 5 дней!
Но будущий сезон меня пугает. Твоей пьесы все еще нет {321} и ничего о ней не слышно. А между тем весь май мы должны ее репетировать, стало быть, к пасхе она должна быть у нас в руках.
Без твоей пьесы нет будущего сезона!
Ты, бедный, вероятно, до смерти соскучился. Ну, еще немного напряжения, – кончи пьесу, и приедешь сюда к концу апреля и отдохнешь от тоски, и весело тебе будет отдыхать, когда мы будем репетировать пьесу. Такими мыслями я всегда ободрял себя на работу, когда было скучно и работать не хотелось. И подбодришь, бывало, себя – и энергия является.
Пишешь ли ты?
Какая погода в Ялте?
Будь здоров, бодр, не тоскуй. Не читай много газет. Это чтение отбивает охоту работать.
Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
Передай Алексею Максимовичу, что я получил его подарок. Конечно, очень дорожу им, хотя не могу не сказать, что надпись сделана со свойственной ему расточительностью, как на деньги, так и на ласку. Я не заслужил этой надписи[738].
Серебро в кастет не переделаю, но советом его воспользуюсь и кастет вообще заведу.
В. Н.‑Д.
143. К. С. Станиславскому[739]
27 марта 1903 г. Москва
Дорогой Константин Сергеевич!
Вчера был очень тяжелый спектакль. Каждодневные спектакли, эта оборотная сторона художественно-театрального дела, часто отравляют жизнь плохими спектаклями. Но когда это происходит с пьесами старыми, утратившими значение для художественной стороны дела, кое-как терпишь. Вчера же было невыносимо, потому что скверно шла пьеса, лучшая в сезоне и имеющая наибольший успех.
{322} Боже сохрани, не подумайте, что я хочу обвинять Вас. Нет, я пишу для того, чтобы Вы знали эту, грязную, сторону дела, от которой Вы убегаете, как бы умывая руки. Положительно необходимо, чтобы Вы, главный руководитель театра, провели когда-нибудь самостоятельно всю перемену спектакля, начиная от конторских распоряжений и кончая тем, что делается у касс и до чего антихудожественно настроение за кулисами. Мучительнее этого я ничего не знаю. Вас приводит в негодование, когда Вы увидите ученика в роли Андрея Шуйского, или соловьевца, плохо сыгравшего «На Яузе», или когда Харламов плохо ведет сцену с Муратовой, – почему же спектакли, подобные вчерашнему, должны остаться скрытыми от Вас?[740]
Вот картина вчерашнего спектакля.
Во-первых, пьеса, имеющая огромный успех, шла при театре, занятом далеко меньше чем наполовину. Вряд ли сбор был больше 700 р.
Во-вторых, Грибунина привезли пьяным – он обедал, провожая какого-то приятеля. И хотя играл он хорошо, но все находились под страхом, что он выкинет какую-нибудь штуку. Мало того, он (и это даже похвально) ни за что не хотел выходить играть, его чуть не силой заставили одеваться.
Далее. Баранов совсем не приехал. И Зоба играл Харламов!!
В распределении мелких фигур тоже были кое-какие беспорядки.
Ко всему этому Москвин и Качалов совершенно истощили свой юмор от этой беспрерывной болтовни одних и тех же слов[741]. А Ольга Леонардовна не могла отойти от настроения и желания закончить Лону[742].
Я бы убежал из театра, если бы актеры не попросили меня своим присутствием подтягивать исполнение.
А ведь казалось, – что плохого от перемены «Столпов» на «Дно»!
Вот каковы бывают дела в театре.
Письмецо мое огорчит Вас, но не все же цветы!
А вот Вам и радость. Симов поставил сегодня очаровательную декорацию первого акта «Дяди Вани»[743]. Вот‑вот отсохшие {323} желтые листья уже прозрачного сада упадут, и Вы услышите, как падает каждый листик.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
И потом Симову удалось открыть даль в бок сцены!
144. А. П. Чехову[744]
27 марта 1903 г. Москва
Дорогой Антон Павлович!
Третьего дня играли «Трех сестер» после большого перерыва. Я должен был уехать председательствовать в Кружке (реферат об Андрееве). Но мне стоило больших трудов вырваться из ложи – так приятно, тепло, легко было смотреть на сцену. Сегодня Симов поставил написанную заново декорацию для 1‑го действия «Дяди Вани». Декорация очаровательная. Тот легкий, прозрачный сад поздней осени и та тишина, когда от малейшего ветерка падают отсохшие листья и когда слышно, как сухой листок падает на землю.
И вот опять на меня с такой силой пахнуло духом твоей поэзии, таким родственным моей душе и таким необходимым в жизни нашего театра.
Пиши, Антон Павлович, пожалуйста.
Пиши, пиши.
Твой Вл. Немирович-Данченко
145. В. Ф. Комиссаржевской[745]
Апрель (до 17‑го) 1903 г. Петербург
Многоуважаемая Вера Федоровна!
Благодарю Вас за извещения. Я хотел даже приехать к Вам, но Вы будете так далеко! Досадно, что я не знал о Вашем пребывании в Москве раньше.
Мне очень хотелось поговорить с Вами, поближе узнать… Как бы это выразиться? Ваши художественные намерения, что ли.
Говорят, я принадлежу к мечтателям. Вероятно. Однако к таким, которые довольно упрямо добиваются осуществления {324} своей мечты. Одно из моих, очень давних, мечтаний – Ваше присутствие в труппе Художественного театра. Легкие попытки, которые делались в этом направлении, не привели ни к чему. Но пока я не видел в этих попытках настоящего, энергичного стремления. И сам я не проявлял энергичного стремления. Поговорили о Вас мы, заправители Художественного театра, поговорил с Вами Константин Сергеевич, о чем-то Вы списались, – я даже не знаю точно, о чем, – тем дело и кончилось. Такая вялость в гаком серьезном деле и не могла ни к чему привести. А мечта моя все зрела. Но прежде чем повести это дело решительно, я должен был как следует разобраться в таком событии, как вступление Ваше в наше дело. Я и задумал обсудить это с Вами с глазу на глаз, во всех подробностях, не имея пока ни малейших полномочий от своих товарищей по дирекции театра. Скажу больше – ни Константин Сергеевич, ни Морозов даже понятия не имеют о моих намерениях.
Теперь, я думаю, Вы меня понимаете. Я убежденно считаю Художественный театр единственным в России (а может быть, и не только в России) учреждением, где бьется настоящее, истинное искание художественной правды. Я стараюсь выражаться осторожно, я не говорю, что только у нас процветает искусство, но убежден, что только у нас есть истинное, любовное и бескорыстное стремление к настоящему искусству. Все, что говорят про нас в смысле убивания артистической личности, игнорирования талантов и т. д., – такая ерунда, которую не стоит и опровергать. Ее могут поддерживать или слепцы, или люди, мнящие о себе более того, чем они заслуживают, или артисты с ненасытным честолюбием. Люди, не принадлежащие ни к тем, ни к другим, могут поддерживать эту вздорную молву о нас только по недоразумению. Я могу бесконечным перечнем фактов доказать, что ни в одном театре так не оберегается артистическая личность, как в нашем, – стало быть, нечто диаметрально противоположное слухам о нас. Все дело в понимании артистической личности и в умении отличать истинно художественные стремления от актерской честолюбивой жажды показывания самого себя.
{325} Вы находитесь в исключительном положении, как исключительно одаренная артистка. Вот во мне и трепещет беспрерывная мысль: не может быть, чтобы Вы и Художественный театр не нашли таких общих точек, на которых можно было бы удвоить художественную энергию театра, истинную производительность искусства и Ваш личный вклад в него. Не может быть, чтобы Вы вполне удовлетворялись теми средствами, которыми располагаете для Вашей творческой деятельности. Не может быть, чтобы у такой артистки, как Вы, не было желания принести в жертву часть привилегий Вашего настоящего положения ради усиления лучших целей Вашей артистической личности[746]. Это надо наконец выяснить, – думаю я все время. Если мои предположения справедливы, установить связь будет нетрудно, все остальное второстепенно[747].
Поэтому-то мне и хочется иметь с Вами свидание, большой подробный разговор. Как это сделать?
Теперь я буду в Петербурге до 26 – 27 апреля, потом опять в Москве.
Крепко жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
146. О. Л. Книппер-Чеховой[748]
10 июня 1903 г. Рим
Рим, 10 июня
Не писал Вам раньше, потому что делиться путевыми впечатлениями туриста не очень люблю. И кажется, буду гордиться тем, что не купил ни одной «открытки» с местными достопримечательностями. Зато здесь, в Риме, уже заплатил больше 150 фр. за фотографии[749]. Скажу прямо, не помню ни одного нового места, кроме Крыма, которое бы сделало на меня такое громадное, захватывающее и подавляющее впечатление, как Рим. Крым я назвал из чувства добросовестности. Там был общепоэтический подъем духа. Здесь же эти памятники многовековой культуры, это соединение гениальностей, с таким невероятным подъемом поднимавшихся над тленным миром, потрясает все, что есть в тебе человеческого… {326} Надо напрягать усилие, чтоб избегнуть слова «божественное». Я помню, когда стоял у Георгиевского монастыря или на Пиндикюле, то думал все время: «В этой дикой и величавой красоте познаешь бога». Здесь не перестаю думать о человеке, возвышающемся до бога. Какое изумительное богатство на маленькой точке земного шара.
Если удастся дожить, я жду еще таких же впечатлений только в Египте – в новом роде.
Мы с Симовым так зарылись в древность, в статуи, в обломки, в топографию, в снимки, в картины и пр., что больше ни о чем не говорим. Если у него и у меня есть хоть какой-нибудь сценический талант и если у нас хватит времени и сил, то наш «Юлий Цезарь» должен быть прекрасен по постановке.
Между прочим, не приезжай мы сюда, мы прежде всего неимоверно, непростительно и нагло наврали бы – до того не точны материалы, бывшие у нас в руках. Кроме того, горизонты наши были бы узки. Как странно, что для того, чтобы просто даже найти художественные снимки, надо ехать в Рим. Тут для нас на каждом шагу открытия. И чем глубже проникаешься правдою исторического, тем легче воспроизводить ее на сцене. Весь Форум, например, то есть весь макет для сцены на Форуме, навран отчаянно. И мы нашли более интересную, не только верную, точку зрения.
Погода нам благоприятствует. Ни малейшей жары. Даже прохладно. Так что стоять на площади среди руин, обломков, фундаментов, зарисовывать, записывать, искать в книге и расспрашивать великолепного гида – нетрудно. Даже высокоприятно.
Переход от обломков древнего мира на площадях и в музеях к собору Петра способен перевернуть все миросозерцание человека. Я начинаю понимать Гоголя, который, раз приехав в Рим, не захотел отсюда уезжать, понимаю Флерова[750], который говорил мне не раз, что для того, чтобы глубоко понимать искусство, надо почувствовать его в Риме, начинаю понимать и декадентов в хорошем смысле. В соборе Петра (я едва осмотрел еще десятую долю) есть вещи, перед которыми можно часами стоять, не испытывая желания уйти. {327} А чтобы изучить собор, надо, вероятно, несколько лет ежедневных посещений.
А может быть, и лучше, что я попал сюда уже много пожившим и зрелым, но еще не утратившим способность чувствовать вновь.
Пишу небольшое письмецо, чтобы дать о себе весточку. Наполнять [письмо] подробностями не только течения дня, но и находок – трудно. Меня едва хватает отдыхать, даже записывать не удается. Засяду на два дня только записать кое-что… Да и бережем мы себя. В июле, августе и сентябре будет так много дела!
Чувствование лета и привычки ставят свои требования. К 6 часам уже хочется только сада, зелени, воздуха. И как попадешь в такую, более обычную летом обстановку зелени и заката, отдаешься знакомым чувствам…
Здоровы ли Вы? Как живете? Все это я узнаю еще не скоро. Вероятно, около 29 – 30 июня увидимся. Успею, – заеду к Вам.
Пишется ли у тебя, Антон Павлович, драма? Удится ли рыба? Не сыро ли в Наре?[751] Что Вы делаете, Ольга Леонардовна? Так целый месяц и не буду ничего знать.
Здесь, вообразите, ряд премьер. На днях была какая-то историческая пьеса в одном театре, а в пятницу новая пьеса Marco Praga[752]. Пойду. Надо же посмотреть на «летнюю» премьеру в Риме.
А от Рима все-таки веет второстепенной столицей.
Обнимаю Антона Павловича и целую ручки Ольге Леонардовне.
В. Немирович-Данченко
147. К. С. Станиславскому[753]
Июнь (до 15‑го) 1903 г. Рим
Дорогой Константин Сергеевич!
Пишу Вам из Рима. Делиться впечатлениями в письмах не очень люблю, да и нечего было. Сегодня второй день копаемся с Симовым и великолепным гидом на Форуме. Погода {328} нас щадит – не жарко, – так что почти не устаем. И спим, и отдыхаем.
Если Вы находили, что часть костюмная и вооружения была плохо разработана нашими сотрудниками-артистами, то скажу, что постройки – возмутительно[754]. Лучшее доказательство, что во всем материале я не нашел ни одной строки о Форуме. Очевидно, Дмитрий Шенберг, занимавшийся этим, был занят свадьбой и ограничился тем, что сообщил на словах, а Георгий Сергеевич, тоже влюбленный, сохранил для себя[755].
И вот, когда перед нами развернулся Форум, хотя бы сначала таким, каким его запомнит всякий турист, побывавший на нем часа два, мы вдруг увидели, что жестоко наврали в макете. Затем зарылись в работу – на месте и дома – и нашли удивительно интересную точку зрения, оригинальные перспективы, детали своеобразные и исторически верные. А потом нашли путь и к некоторым поправкам в первом действии. Есть совершенно определенные указания трибуны, с которой говорил Марк Антоний. Фундамент и четыре ступени вполне сохранились. На этой «платформе» была трибуна, такая же как Rostra Цицерона, еще более сохранившаяся. Почти не нарушая правды, мы получили, – набрасывая кое-как, – следующий план:
{329} Форум
1. Платформа и трибуна. Колонны. Две статуи.
2. Знаменитая via Sacra, дорога. Самый Форум, сливающийся с дорогой, – в зрительном зале. Дорога идет стрелками.
3. (Новость!) место, где был сожжен труп Цезаря. Значит, мы дадим сквозь колонны на возвышении готовящийся костер, жрецов и т. д.
4. (Новость!!) Reggia, то есть дом главного жреца, каким был сам Юлий Цезарь, где он и жил. Это был небольшой дом. От него через узкую улицу – круглый храм Весты (5) и дальше (6) жилище весталок – обширное здание. Над ним Палатин – холм – в садах, со стеной (древнейшей), выстроенный Ромулом при основании Рима, и домами Цицерона, Катилины и т. д. и т. д. – вероятно и Брута (по ту сторону Палатина). Направо (8) базилика Юлия, огромное место в колоннах, выстроенное Цезарем, но оконченное уже Октавианом. Там были и суд, и детские игры, и пр.
Развертывается удобная и великолепная, полная разнообразия и красок картина.
Так как перед самой трибуной Марка улица, то мы ее заставим колесницей (ручной, как на картине Сведомского[756]), носилками богатых римлян, осликами и т. д.
Все это и исторически верно и неизмеримо оригинальнее избитого Капитолия, который остается, стало быть, в балконе бельэтажа или в магазине Чекато[757].
Мы не сразу нашли все это, но это так верно и ловко, что я убеждаюсь, что великий Кронек был в Риме не больше как от поезда до поезда[758].
(А Вишневскому надо будет внушить, что он должен говорить не первым, около него стоящим гражданам, а всей публике. Пусть она сначала смутится от этого дерзкого обращения к ней! Это ничего![759])
При дальнейшем исследовании оказывается, что надо чуть видоизменить и первое действие. Т. е. левую (от зрителя) улицу спустить, а правую поднять. При этом фактически известно, что тут, у стрелки, были «Ворота Romana», Это-то {330} удобнее и для сцены, так как именно с левой (от зрителя) стороны лестница в люк. Но вот что надо еще сделать. Никаким образом Цезарь в своем шествии не мог идти по этим обеим улицам. Самое правильное его шествие таково:
Т. е. поднимается слева к авансцене и идет по vicus Tuscus (переулок) к директорской ложе, за кулисы. А правая улица, идущая наверх, ведет на Палатин, где были дома Цицерона и др. (Я предполагаю – и Брута, и Кассия, и Каски).
Это все сделать легко…
В музее нашли много интересных вещей по тонам. Между прочим – украшение стен и богатейшая картина Веронеза – битвы, где хорошие тона панцирей. Видели знаменитые статуи…
Но еще далеко не все!! До свидания, пока. Обнимаю Вас.
В. Немирович-Данченко
148. О. Л. Книппер-Чеховой[760]
17 июля 1903 г. Усадьба Нескучное
17 июля
Почт. ст. Больше-Янисоль
Милая Ольга Леонардовна! Спасибо за весть. Я писал Вам два раза… Вы же знаете, что у меня есть манера писать письма и потом рвать их. Первое я написал к 11 июля, потом рассчитал, что письмо все равно опоздает, а другого, кроме поздравления с днем ангела, ничего оно не заключало. Второе письмо было написано в какой-то элегически-задумчивый час… Взглянул в окно, прислушался к иволге и горленке, и {331} захотелось написать. Ну, это я порвал потом так просто, из самолюбия – в какую минуту, мол, еще получится письмо. А может быть, раздумал…
Я очень доволен, что Вы в Ялте. Когда я уезжал из Нары, был еще только десятый час, а весь лес кругом тонул в тумане. Я подумал, что если бы июнь не был жаркий, то в Наре было бы сыро. Да и вообще обстановка не могла быть уютной для Вас. И все-таки – в гостях.
Вообразите, что я с 4 по 14 июля, работая не менее 7 – 8 часов в день, сделал только первый акт «Юлия Цезаря»[761]. В именины приехал, конечно, Каменский и семь земских начальников. Два дня был развлекаем. Сегодня опять сижу в кабинете.
А я все-таки утомлен. Устаю скоро. А надо уехать из деревни с четырьмя актами.
Нет, в Ялту не попаду – некогда. Буду ждать пьесу в Москве от Антона. 3‑го августа уже уеду.
Поздравили меня, конечно, фон Фессинг (пожелания «во славу дорогого всем нам театра и искусства…»), конечно, Вишневский, за ним и Стахович, Савицкая с Кавказа (собиралась в Крым), Лужский, Андреев (от себя и супруги), ну, и родные…
Переписывался до сих пор только по делам «Юлия Цезаря».
Будьте здоровы, пользуйтесь летом и отдыхом, кланяйтесь Антону и Марье Павловне.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
Екатерина Николаевна благодарит за поклон и шлет его от себя Вам и Антону.
149. В. В. Лужскому[762]
23 июля 1903 г. Усадьба Нескучное
Дорогой Василий Васильевич!
Получил Ваше письмо, благодарю за подробные сведения. Приготовил Якову Ивановичу полный список, но не мог {332} сделать точного указания гримов, так как большинство их по рисункам, которые у меня. Думаю, – не поможет ли ему заблаговременно Окулов, – по крайней мере передаст ему некоторые рисунки, например чужеземцев. Когда будете в театре, скажите Окулову[763]…
Опасаюсь следующих вещей: первое, и больше всего, – что Симов задержит! Эта мысль убивает меня[764]. Второе, – что статисты к августу если и подберутся в числе, – то лядащие. А начнут подходить хорошие только в сентябре, когда уже пьеса должна быть вся на рельсах. Не помню, писал ли я Вам (если нет, – сделайте, пожалуйста). Вызовите Жарова[765] и скажите ему, чтоб он приготовил человек 15 великолепных фигур. Мы их отправим на наш счет в баню (под режиссерством, например, Александра Леонидовича Вишневского) и дадим им хорошее трико и прочее, дабы они изображали великолепных цезарианских рабов. Вообще, думаю, что жаровцам надо платить не одинаково, а смотря по ответственности их ролей. Это их взвинтит.
Далее опасаюсь Пироне[766]… Окулов пишет, что он ничего не показывает.
Меньше всего боюсь за актеров, хотя чувствую, что с Константином Сергеевичем могут повториться истории «Столпов». Но когда мы разбирались в первой сцене, он был так чудесно послушен, что и этого боюсь не очень. Притом же тон у меня за время работы вырабатывается слишком уверенный.
О репертуаре после «Цезаря» думаю, и довольно много. Говоря Вам как директору, стало быть, секретно, я уже писал с неделю назад Морозову (Константина Сергеевича адреса не знаю), а теперь пишу и Вам, чтоб подумали об «Иванове» и возобновлении «Чайки». Написал бы Горькому, но и его адреса не знаю. А там остаются только «Росмерсхольм» и «Эллида», причем последняя не удобна, так как требует четырех декораций. Ну, и «Потонувший колокол». Лучше всего, кажется, «Иванов».
Что думаете о Бруте – это великолепно и очень меня порадовало[767]. Надеюсь, что Вам не трудно будет воспользоваться многим из моих замыслов… Чем больше я работаю, тем {333} больше вижу, что роли далеко не так неблагодарны, как это казалось актерам по первому чтению. Напротив. Я только что окончил все – до Сената – и нахожу множество превосходных моментов у Брута, Порции, Лигария, Децима, Кассия и в особенности у Цезаря. Какая это удивительная роль! Я еще не подошел к Антонию вплотную, но до его сцен, – если бы я был актером на все руки, – я бы взял Цезаря.
До сих пор я работал много и с аппетитом. Завтра делаю второй перерыв на три дня, а то голова чумеет. Самого меня моя мизансцена очень удовлетворяет – веду просто, глубоко и сильно. Обстановка – только по мере надобности. Ее и без того так много! Скажу Вам, уже совершенно по секрету, что мизансцена, которую мне дал (как свое мнение о постановке) Константин Сергеевич, поразительно слаба. Какая-то худосочная. Все выжимает старые, избитые свои приемы и совсем не видит истинной глубины и красоты. Впрочем, заглядывал в заседание Сената – там, кажется, много хорошего. Больше всего я доволен у себя картиной у Цезаря, может быть, потому, что влюблен в эту фигуру. Если Качалов верит мне хоть сколько-нибудь, то он сделает себе репутацию на этой роли или подарит хорошую репутацию Леонидову[768].
Брут может быть обаятелен, но он весь – в личных качествах актеров Если актер носит в себе душевную мягкость и чистоту, деликатность, тонкость чувств человека головой выше своей эпохи, – то роль будет чудесная. Кажется, удалось мне устроиться и с монологами Брута и с заговорщиками[769]…
Вообще я пишу мизансцену, как целый трактат. Тут самая полная психология и беспрестанные выдержки из истории.
Я приеду, конечно, только с «Форумом» включительно. «Битвы» не привезу[770]. Для этого уеду раза два, дня на два.
Кстати. Я буду работать в театре (и со школой) утро и вечер, но буду иметь один полный день без репетиций. Иначе я не буду годен ни к черту даже для репетиций. Я говорю о времени до открытия сезона.
А вот Вам и начало.
5‑го в 12 часов мне нужны Бурджалов, Тихомиров, Александров, Андреев и, конечно, Вы. Ни с кем из монтировочной части я разговаривать не буду ни единого слова и даже {334} не приму ни Геннерта, ни Кириллова[771], ни Григорьевой, ни Симова. Нам надо распределить все выходные роли, без которых нельзя начинать, и столковаться в порядке работы.
6‑го в 12 час. Весь народ и все присутствующие актеры.
6‑го в 7 час. То же.
7‑го в 12 час. Беседы и проверки сделанного с заведующими отдельными частями. Установка сцены 1 акта.
7‑го в 7 час. Весь народ (репетиция).
8‑го в 12 час. Беседы и проверки сделанного с заведующими отдельными частями.
8‑го в 7 час. Весь народ (репетиция).
9‑го я свободен. Говорю с учениками и проч. и проч.
9‑го вечером в 7 час. Репетиция народа, без меня.
10‑го утром в 12 час. Репетиция народа, без меня (я занят буду с заведующим хозяйственной частью).
10‑го вечером в 7 час. Репетиции народа, со мной.
11‑го хорошо бы вступить и Константину Сергеевичу. Так я предполагаю.
Об экзаменах подумаю и напишу и Вам и в газеты. А теперь меня ждут крестьяне, для которых я хлопочу в Министерстве государственных имуществ, и несколько больных.
Обнимаю Вас и шлю привет от себя и Катерины Николаевны Перетте Александровне и всему Вашему дому.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
В пьесу Гриневской[772] ни одной полусекунды не верю. На именины мои приезжал ко мне Карпов. Написал новую пьесу!!
150. К. С. Станиславскому[773]
25 июля 1903 г. Усадьба Нескучное
25 июля
Дорогой Константин Сергеевич!
Не знаю, где Вы, что делаете, как отдыхаете. Хочется сообщить Вам кое-что из всех моих занятий по «Юлию Цезарю».
