Текст книги "Избранные письма. Том 1"
Автор книги: Владимир Немирович-Данченко
Жанры:
Театр
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
{299} Есть одна сторона, имеющая большое влияние на психологию всякого дела. Выше я назвал ее «общением нашей работы с публикой». Как только успех дела определился, к нему со всех сторон тяготеют разные люди и человеки. Здесь начинается опасная сторона успеха. Эти люди и человеки имеют на вас влияние, которое вы легко можете не заметить. Они относятся к вам с искренним и широким увлечением, но будут тянуть вас в ту сторону, которая для них в вашем деле наиболее привлекательна, т. е. в сторону того, что уже создало вам успех. Их не было около вас, когда вы метались в художественных исканиях. Их не будет около вас и потом, когда вы наткнетесь на новые неудачи, хотя бы путем этих неудач вы достигали в будущем блестящих побед. Это совершенное заблуждение, если вы думаете, что эти люди и человеки ясно понимают тот свет, к которому стремится ваша душа. Они любят в вас только то, что вы на виду, что вы «в моде». Поэтому художник должен зорко следить за тем, чтобы, незаметно для себя, не потерять своей свободы. Занавесь должна быть задернута. Впускать в свое святая святых надо с чрезвычайной осторожностью. Надо делать строгое различие между тем, кто обладает душой, родственной вашему труду, и теми милыми и симпатичными праздношатающимися, которых вы, в чаду успеха, легко принимаете за близких вам.
Рядом с этим опасно и слишком бояться тех, кого вы считаете своими врагами. Как те, так и эти поддерживают в вас страх перед новыми попытками.
Чем больше вдумываюсь я во второй период нашего существования, тем яснее становится для меня, что многое в нашей жизни толкает нас на опасный путь. Наиболее ярко сказывается это при составлении репертуара. Всякий, кто прямо или косвенно участвовал в нем, признает, что составление репертуара обратилось у нас в лихорадочное искание пьес, «подходящих» к нашим средствам. Уже самая эта тревога обнаруживает ненормальность данного положения. Очевидно, мы создали такие требования или поставили дело в такие условия, при которых составление репертуара суживается до крайней степени, суживается до того, что мы не сегодня-завтра {300} останемся без всяких пьес. Это не может быть нормальным для большого художественного предприятия, это нормально для театра с узкими задачами. Результатом того, что мы отклоняем одну пьесу за другою из страха перед трудностями постановки их, будет непременно то, что мы обратимся к пьесам, ставить которые легко или наверняка выгодно. В самом деле, вдумаемся беспристрастно и откровенно в те течения, которые начинают влиять на наш репертуар. Единственно смелой попыткой является постановка «Власти тьмы»[680]. К каким бы результатам ни привела эта попытка, инициатору ее принадлежит честь поддержки художественных задач нашего театра. Русская драматическая сцена еще не сделала всего, что можно сделать с этим величественным и прекрасным произведением, и Художественный театр берет на себя эту задачу. Все остальное приходится отнести или к трусости, или к случайностям. Относительно Ибсена Художественный театр не находит возможным совсем разорвать с ним, но не усиливает своих попыток найти ключ к постановкам его лучших и еще не имевших успеха пьес, а обращается к тому, что имеет наибольший шанс на успех, что написано вроде нашумевшего «Штокмана»[681]. Это есть трусость. Обращаясь к русским классикам, он боится Тургенева, хотя в нем только и можно провести неизвестные публике художественные идеи, но, например, охотнее готов взяться за «Ревизора», художественные идеи которого совершенно исчерпаны[682]. Это опять трусость и перед трудом и перед теми, кого театр считает своими врагами и кто навязывает театру свои тенденции. Правда, он с радостью принимается за Горького, но ведь этого перворазрядного художника послал нам господь бог от своих неисчерпаемых щедрот. Появление его в нашем репертуаре есть результат первого периода театра, стало быть, известная случайность для второго, и постановка его не проявляет ни малейшей смелости, потому что такую смелость с радостью проявил бы и любой другой театр.
Театр, как и всякий большой художник, должен отзываться на благороднейшие течения современной жизни. Иначе он станет мертвым учреждением. Но между стремлением {301} жить лучшими этическими или чисто художественными идеями современной жизни и желанием отзываться на все, что привлекает внимание общества, – целая пропасть. В первом случае учреждение может испытывать ряд неудач, потому что далеко не всегда большая публика быстро схватывает благороднейшие идеи века, – зато победы учреждения всегда прочны. Во втором случае неудачи исключаются, потому что учреждение не ведет общество, а само идет за ним, зато победы менее прочны и чаще просто случайны. Нет возможности проверить, как бы отнесся Художественный театр во втором своем периоде к Горькому, если бы он не привлекал и без театра такого огромного внимания общества. Но я сильно подозреваю, что в данном случае происходит некоторая смесь побуждений. И то, что одни делают из искреннего увлечения крупным художником, то другие одобряют прежде всего по причине его несокрушимого успеха, «моды» на него и на ту шумиху, которая поднята вокруг имени этого прекрасного писателя.
Переходя от репертуара к исполнению, я и тут встречаю робость преувеличенную.
Конечно, чем строже мы будем относиться к задачам исполнения, тем большего мы достигнем. Но если мы хотим осуществлять наши мечты, мы должны мириться с известными реальными пределами. У нас нет таких артистических сил, о каких мы можем мечтать, но их нет нигде. Стало быть, нет резона до minimum’а суживать их творческую производительность. И наше излишнее недоверие к самим себе может привести к естественному и печальному обстоятельству: пока мы будем ждать у моря погоды, другие театры, воспользовавшись нашим примером, сыграют в истории просветительного влияния театра роль более серьезную, чем мы, т. е. возьмутся достраивать здание, начатое нами. Притом же ряд мелких фактов, которые легко, но скучно приводить, мот бы доказать, что в этом смысле мы то и дело впадаем в противоречия. Совершенно не доверяя нашим силам в одном случае, мы становимся крайне доверчивы в другом.
Мне остается напомнить, что наше доверие собственным силам до сих пор не оправдывалось в очень редких случаях. {302} Большею частью результаты бывали выше ожиданий. Пример той же «Власти тьмы» – под рукою.
Я не могу привести ярких фактических доказательств того, что наш театр, как большое художественное учреждение, пошел на понижение. Потому что если бы такие яркие факты существовали, то они обнаружили бы падение, которого уже нельзя было бы устранить. Но я не могу и упрекнуть себя в том, что высказываю преждевременные опасения. Об опасных явлениях надо говорить как можно раньше и как можно чаще.
Чем менее я прав, чем легче опрокинуть все мои опасения, тем сильнее, значит, наше дело. Но главная цель моей записки от этого не устранится. А эта цель сводится к тому, чтобы вы установили основные задачи театра, которые, по-моему, начали колебаться, колебаться в самых недрах нашей души, наших побуждений.
Обстоятельства нам чрезвычайно благоприятствуют. Самая трудная сторона дела – материальная – устроена как только можно хорошо заботами человека, искренно привязавшегося к нашему делу[683]. Надо внимательно всмотреться в нашу четырехлетнюю историю и отыскать в ней те элементы, которые имеют действительную художественную ценность, и строить будущее именно на этих элементах, а не на малодушных мечтаниях о беспрерывных «радостях успеха». Мы хотим вести общество за собой на прочных, крепких канатах, а можем очутиться в положении тех хитрецов, которые накидывают на публику тонкую бечевку и делают вид, что это они ведут общество, а не само общество ведет их, куда ему вздумается. Наш театр должен быть большим художественным учреждением, имеющим широкое просветительное значение, а не маленькой художественной мастерской, работающей для забавы сытых людей. А в сложном художественном деле, когда все находятся в постоянной напряженной работе, когда каждый день выставляет новые неожиданные частности, так легко потерять руководящее направление и незаметно для самих деятелей вдруг очутиться где-то совсем в стороне от своих главных целей.
{303} 127. А. М. Горькому[684]
20 августа 1902 г. Москва
Дорогой Алексей Максимович!
Не могу Вам передать громады чувства, наполняющего меня. Прошло несколько часов, как я прочел Вашу записку о том, что Вы свободны, а у меня все еще выступают слезы от удовольствия, от умиленной радости.
Значит, мы будем Вас видеть.
А наши планы таковы.
В четверг, 21‑го, первая беседа о пьесе (со всей труппой)[685]. Вечером я с Симовым и знатоком московских трущоб поедем за материалом и настроениями (2‑е и 4‑е действия)[686]. Повторяем это ранним утром в пятницу (1‑е действие ведь рано утром).
Затем пойдут беседы с исполнителями. Тут Вы были бы чрезвычайно нужны. Можно устроить так, что к этому времени будет готов и макет декорации. Это будет примерно через неделю. Если же Вам удобнее несколько позже, то оттянем. Но недалеко, так как надо работать. Может быть, раньше? Дней через пять? Т. е., например, 26, 27. Ответьте, как Вам удобнее приехать между 26 августа и 2 сентября? Так и назначим беседы.
Роли еще не распределены. Константин Сергеевич вчера приехал и сегодня читает пьесу.
Жду ответа. Крепко Вас обнимаю и от всего сердца поздравляю Катерину Павловну.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
128. А. А. Санину[687]
23 августа 1902 г. Москва
Дорогой Александр Акимович!
Василий Пантелеймонович[688] писал мне. Будьте добры, передайте ему мой ответ, общий на оба Ваши письма. Я не буду {304} препятствовать тому, чтобы Горький отдал пьесу[689] Александринскому театру. Буду даже помогать этому. Только одно условие – чтобы у Вас она шла после нас. Да я думаю, и для Вас это лучше.
Но, по моим соображениям, – скажите об этом и Петру Петровичу[690], – вам всем лучше пока помалкивать об этом. Если представить пьесу в цензуру с тем, чтобы она была поставлена на императорской сцене, то ее неминуемо запретят. Если же представлю я для Художественного театра, то вероятнее всего – ее разрешат[691]. После этого Вы прямо представите пьесу в Комитет. Это непременно надо сделать умненько.
А пьеса – чудесная. Вчера я с Алексеевым, Симовым и Гиляровским ходили по ночлежкам и еще более оценили глубину и простоту «трагедии человеческого падения», нарисованной Горьким.
Кстати, Горького дело окончилось. И он теперь свободен.
Обнимаю Вас.
Поклон Лидии Стахиевне[692].
Ваш Вл. Немирович-Данченко
Я на днях буду в Петербурге и поговорим подробнее.
В. Н.‑Д.
129. А. М. Горькому[693]
27 августа 1902 г. Москва
Георгиевский переулок, д. Кобылинской
Дорогой Алексей Максимович!
Я от радости не заметил в Вашем письме адрес «Нижегородский листок» и послал письмо в Арзамас.
Сегодня из Петербурга. Зверев отделил от себя драматическую цензуру. Она в руках Литвинова, с которым у меня давние связи. Он обещал прочесть «На дне» в течение недели. И несомненно пропустит пьесу, хотя так же несомненно, что кое-что помарает. Но марать будет, все время извиняясь. Так что можно ожидать немногих купюр.
{305} В ночлежках мы были. Самые ночлежки дали нам мало материала. Они казенно-прямолинейны и нетипичны по настроению. Но типы их очень помогли нам. По крайней мере я только после них почувствовал почву под ногами, реальную почву. А до тех пор все-таки смотрел на пьесу с общелитературной или общесценической точки зрения. Гиляровский свел нас с несколькими настоящими «бывшими людьми», беспечными, всегда жизнерадостными, философствующими и подчас, в редкие трезвые минуты – тоскующими. Передо мной развертывается громадная и сложная картина и накипает ряд глубоких вопросов, по которым до сих пор моя мысль только скользила. Так сказать, она еще не поддавалась Вам всецело, хотелось самому ясно понять, почему Вы ее толкаете в известном направлении. Теперь многое мне становится понятнее и сильнее жжет меня.
Субботу и воскресенье Алексеев с Симовым и его помощником лепили макеты. При мне вылепили их штук шесть. Два из них достойны внимания, с настроением и интересны. Они близки к Вашему замыслу.
Дальнейший план таков:
Алексеев сядет за мизансцену[694]. Сделав ее в двух актах, сдаст мне, и я буду ставить.
До того мне хочется сделать беседу с исполнителями. И тут Вы очень были бы нужны. Всего на один день.
Завтра я Вам пошлю телеграмму, предложу выбрать два‑три дня. Вы ответите, и на то число я назначу беседу.
Пока до свидания.
Обнимаю Вас.
В. Немирович-Данченко
130. К. С. Станиславскому[695]
Сентябрь – декабрь 1902 г. Москва
Все думал-думал и вот до чего додумался.
Я о Сатине.
Дело не в том, что Вам надо придумать какой-то образ, чтоб увлечься ролью. Мне, например, образ совершенно ясен, {306} и я могу Вам внушить его, но Вы его не изобразите. Неудовлетворенность Ваша собственной игрой происходит от других причин. Вам надо создать не новый образ, а новые приемы. Новые для Вас. Ваши приемы – азарта, душевного напряжения и т. д. очень истрепаны Вами. И истрепаны не в ролях (поэтому не страшно еще Вам пользоваться ими), а во время Ваших режиссерских работ. Хорошие актеры, проработавшие с Вами 4 – 5 лет, уже слишком знают их. Вы сами уже слишком знаете их, поэтому они не увлекают Вас.
Сегодня я не буду вечером в театре и пишу на случай, если не увижу Вас.
Вам нужно… скажу даже: немного, чуточку переродиться. Сатин – отличный случай для этого, так как роль более сложная не дала бы времени и возможности переродиться. Вы должны показать себя актером немного не тем, к какому мы привыкли. Надо, чтоб мы неожиданно увидели… новые приемы.
Практически я многое уже надумал.
Прежде всего – роль знать, как «Отче наш», и выработать беглую речь, не испещренную паузами, беглую и легкую. Чтобы слова лились из Ваших уст легко, без напряжения.
Это самая трудная сторона некоторого перерождения.
То же самое относительно движений – уже легче.
Я, например, ясно представил себе Сатина в начале 4‑го акта таким: сидит, не завалившись на стол, как Вы делаете, а прислонившись к печи, закинув обе руки за голову, и смотрящим туда, в зал, к ложам бельэтажа. И так он сидит долго, неподвижно и бросает все свои фразы, ни разу не обернувшись в сторону тех, кто дает ему реплики. Все смотрит в одну точку, о чем-то упорно думает, но слышит все, что говорят кругом, и на все быстро отвечает.
Это – к примеру.
Затем, я должен был бы ловить Вас на Ваших приемах проявления темперамента и заставлять Вас искать новых. Может быть, диаметрально противоположных.
Вникая в психологию Вашей артистической личности, я замечаю, что Вы с большим трудом отдаетесь роли, и это происходит оттого, что Вы, во-первых, не верите чуткости публики {307} и думаете, что ее все время надо бить по лбу, и, во-вторых, чуть не из каждой фразы хотите что-то создавать. И Вас бывает тяжело слушать потому, что по самому ходу диалога, по Вашей мимике, жесту я, зритель, давно уже понял, что Вы хотите сказать или сыграть, а Вы мне все еще продолжаете играть эту подробность, которая притом же своим содержанием не может слишком заинтересовать меня. Это происходит не только на отдельных репликах, но даже в середине монологов и реплик. То, чего я добивался от Москвина и от тона всей пьесы, в равной мере относится и к Вам. Сделаю такой пример: что если бы монолог о праведной земле[696] пришлось говорить Вам? Ведь Вы бы его расчленили на несколько частей – и переиграли бы. И он не донесся бы до зрителя так легко. А в этой бодрой легкости вся прелесть тона пьесы. И если мне будут говорить, что это – постановка Малого театра, я уверенно скажу, что это вранье. Напротив, играть трагедию (а «На дне» – трагедия) в таком тоне – явление на сцене совершенно новое. Надо играть ее, как первый акт «Трех сестер», но чтобы ни одна трагическая подробность не проскользнула.
Вот отсутствие этой-то бодрой легкости и тяжелит Вашу игру. Даже сначала: «органон», «сикамбр» и т. д. Вы слишком боитесь, что публика не схватит, и слишком хотите вытянуть эти милые подробности за уши.
А посмотрите – Вы заговорили Ваш монолог «Человек – вот правда… Я понимаю старика» и т. д. почти наизусть, горячо и быстро и оба раза делали впечатление. Оттого что сильно, но легко.
Вот, стало быть, что надо делать Вам:
1) не навязывать свою роль и себя публике. Она сама возьмет ее и Вас;
2) не бояться, что роли не будет, если Вы не заиграете там, где Вам играть много не приходится по самому положению. Если роли нет – ее почти нельзя сделать, а надоесть раньше времени легко;
3) знать назубок;
4) избегать излишеств в движениях.
{308} 5) держать тон бодрый, легкий и нервный, т. е. с нервом. Беспечный и нервный.
Что все это Вы сделаете отлично, я не сомневаюсь ни минуты.
Даже во всех первых репликах: «Трещит у меня башка», «Отчего это человека бьют по голове» – тоже для всех этих надо выработать легкую, беглую речь, т. е. говорить эти реплики быстро, хотя бы и с болью в голове и во всем теле. Как в водевиле.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
131. К. С. Станиславскому[697]
6 октября 1902 г. Москва
6 окт.
Дорогой Константин Сергеевич!
Чувствую, что в театре у нас настало время, когда я был бы особенно нужен, чтоб разделить Ваши труды. Ничего не зная, уверен, что «по симовской части» – совершенная неготовность[698]. Только в сказках и в плохих драмах бывают превращения, – поэтому в театре, наверное, повторяется все то же, что происходило 4 года и от чего я Вас в последний год умело отстранял. Вот отчего я особенно «скорблю», – выражаясь языком Санина. И сколько дней еще пройдет, пока я в состоянии буду работать!
Об одном прошу Вас – не зарывайтесь нервами. Будьте требовательны и настойчивы, но сдерживайте силы, не волнуйтесь и берегите себя для сезона.
Смотрите на часы, когда работаете!!
Мне, вероятно, позволят выйти на 1/2 часа дня через два. И только после того дня через 4 – 5 позволят немного работать.
Я здоров (хотя ухо оправится, как они говорят, не раньше чем через месяц), но очень скоро устаю. И это меня конфузит.
Ваш В. Немирович-Данченко
{309} 132. Ф. И. Шаляпину[699]
Конец ноября 1902 г. Москва
Многоуважаемый Федор Иванович!
Вы и в прошлом и в нынешнем году обещали спеть в пользу бедных наших учеников.
Знаю отлично, как Вам это трудно, и потому я устраиваю это так.
В воскресенье 1‑го декабря в фойе нашего театра, в час дня, Горький будет читать «На дне». Билетов продается всего 40 – 50 штук. Плата за билет 25 руб. (многие платят больше). Таким образом получится совершенно интимное утро. И вот я обещаю этим 40 – 50 лицам, что Вы будете в театре, будете слушать пьесу, а потом что-нибудь споете совершенно запросто, даже в сюртуке. Словом, мне хочется, чтоб это Вас вовсе не утомило. Правда же, это Вам не так трудно – спеть два‑три романса в фойе театра. Часа в 4 – 4 1/2 все кончится.
Мне бы хотелось попросить Рахманинова проаккомпанировать Вам.
Пришлите вместе с Вашим согласием его адрес. И простите, умоляю Вас, что я не заезжаю просить Вас лично. Вы, наверное, заняты страшно, и Вам легче принять мое письмо, чем меня самого.
Крепко жму Вашу руку.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
133. А. П. Чехову[700]
13 декабря 1902 г. Москва
Милый Антон Павлович! Две среды прошло, а я вдруг в пятницу вспомнил, что обещал тебе писать по средам. Спешу хоть несколько слов, хоть для того, чтобы сказать, что вспомнил. «Дно» репетируется как-то, точно урывками. Вот уж две недели, как не было ни одной репетиции, на которой присутствовали бы все участвующие. Болеют Самарова, Грибунин и Качалов[701]. Да чего уж! Сегодня последняя репетиция {310} перед окончательными генеральными, а до второй половины 4‑го акта еще не дотронулись. Тем не менее дело как будто наладилось. Попадаются интересные тоны, а если не интересные, то хоть не глупые и не слишком нехудожественные.
Для всей пьесы выработали мы тон новый для нашего театра – бодрый, быстрый, крепкий, не загромождающий пьесу лишними паузами и малоинтересными подробностями[702]. Зато ответственности на актерах больше. Пока намечается, что великолепен Москвин и чрезвычайно интересный и смелый тон у твоей жены[703]. Потом идет второй разряд хороших исполнителей, в который попадают Алексеев, Вишневский, Лужский, Харламов – отчасти, по-моему, Муратова, Грибунин. И 3‑й разряд, возбуждающий опасения: Бурджалов, Загаров, Андреева[704].
Вот меня прерывают Вишневский и Лужский. До свидания. Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
134. А. П. Чехову[705]
18 декабря 1902 г. Москва
Среда 18 дек.
Жду сегодня очень большого успеха, не единодушного, но шумного. Исполнение пьесы наладилось. Кляксов нет и есть блестки настоящего таланта: Москвин, твоя жена играют с «печатью истинного вдохновения». Прекрасно играют Качалов, Муратова в 1‑м и 3‑м действиях, многое у Алексеева отлично, чудесный тон у Грибунина, славный у Лужского. Вишневский своего татарина изображает отлично. Остальные не портят. Темп наконец схвачен хорошо – легкий, быстрый, бодрый. Симов дал прекрасную декорацию 3‑го действия. Сумел задворки, пустырь с помойной ямой сделать и реально и поэтично.
Не может быть, чтоб все это не дало интересной, художественной картины.
Завтра я поеду в Петербург хлопотать по поводу «Столпов», а потом приступаем к ним.
{311} Горький волнуется, весело возбужден. Во время генеральной (без публики) радовался тому, что присутствовавшими в зале принималось смешком или другими знаками одобрения. А Вишневский демонстративно смеялся хорошим фразам, как славный клакер в Французской комедии. И Горький верил его смеху.
Кажется, после спектакля Горький делает ужин, который ему обойдется рублей в 700 – 800. Да рабочим отпускает 200 р. Я его очень уговаривал не делать этого – знать ничего не хочет. «Скиталец, – говорит, – придет с гуслями и будет нам петь».
У нас оттепель. У меня легкий бронхит. Боборыкин читает лекции ученикам нашим[706]. Интереса – среднего. Говорит, что ему хочется написать хорошую пьесу, как матери хочется иметь ребенка. Я на это стараюсь молчать.
Что ты делаешь? Пишешь ли? Здоров ли? Черкни словечко.
Обнимаю тебя от души.
Твой Вл. Немирович-Данченко
135. А. П. Чехову[707]
26 декабря 1902 г. Троице-Сергиева лавра
Гефсиманский скит. Пещерная гостиница. Здесь я скрылся от праздников, визитов и т. д. Кроме того, лечусь здесь от насморка и бронхита. И, наконец, обдумываю репертуар будущего года.
Об успехе «Дна» не буду тебе писать. Вероятно, знаешь все. Слава богу, театр опять на той высоте, на какой он находился после «Трех сестер» и Петербурга.
Мне хочется получить от тебя умный совет о репертуаре будущего года. На официальное приглашение ты ничего не ответил[708]. Ответь на это. Если даже не можешь указать определенно пьес, ответь принципиально. Вообще – какого характера пьес нам держаться. А вот тебе материал для соображений.
{312} Чехов. – Новая. Козырной туз. Надо же наконец, чтоб хоть раз твоя пьеса залаживалась в мае месяце[709].
Горький. Собирается написать.
Найденов Уехал в Константинополь. Хочет что-то делать со своими «Жильцами»[710].
Это – русский современный репертуар.
Ни одной из этих пьес еще нет в руках, а надо уже начинать готовиться к постановке. За «Столпами» надо будет приступать к новой. Во всяком случае, с великого поста. Ведь надо продумать, готовить макеты и т. д.
Возобновится «Чайка» с декорацией Суреньянца, Лилиной – Ниной, – но это не в счет[711].
«Юлий Цезарь».
«Заговор Фиеско» (мужчины наши недостаточно эффектны для него).
«Макбет».
«Фауст» (уж очень его «запели» Шаляпин с Собиновым).
«Ревизор».
«Месяц в деревне».
«Недоросль».
«Маскарад» (Лермонтова).
«Посадник».
«Плоды просвещения» (не сходят с репертуара Малого театра).
«На всякого мудреца».
«Эллида».
Из Ибсена еще – «Росмерсхольм», «Призраки».
Из Гауптмана: «Торжество примирения» (в старых тонах). Новая – «Бедный Генрих». (Сказка. Принц заболел проказой, скрывается от людей, живет на отдаленной ферме, дочь фермера полюбила его, он бежит в леса, роет себе могилу, дочь фермера находит его, исцеляет.)
Есть еще пьесы, которые рекомендуются пайщиками: новая Мирбо[712] и «Дмитрий Самозванец» Хомякова.
Не хочется ни той, ни другой.
Следовало бы возобновить «Потонувший колокол».
Вот передо мной весь список, и я ловлю себя на том, что {313} все время мое внимание возвращается к «Юлию Цезарю» и «Месяцу в деревне».
Да! Еще – «Миниатюры» (Метерлинк).
Подумай хорошенько и посоветуй.
Пока до свидания. Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
136. Л. М. Леонидову[713]
1902 г. Москва
Многоуважаемый Леонид Миронович!
С нашей стороны вопрос решен[714]. Мы очень рады иметь Вас в своей труппе; на предложенные Вами условия (четыре тысячи двести), как это ни трудно для нас, – согласны. Остается Вам устроиться с Федором Адамовичем[715], и тогда сообщите, с какого времени Вы можете начать Вашу службу в нашем театре.
Жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
Жена очень благодарит Вас и Вашу супругу за память.
В. Н.‑Д.
137. Л. М. Леонидову[716]
1902 г. Москва
Многоуважаемый Леонид Миронович!
Я Вас ждал вчера вечером. И велел загнуть Вам два билета. Отвечаю по пунктам: 1) аванс Вы можете получить; 2) о начале службы надо будет сговориться. Сейчас я Вам на это не могу ответить, не подумал хорошенько; 3) если Вы вступаете с великого поста (что было бы и удобнее), то может случиться, что Вы вступите и в какую-нибудь пьесу старого репертуара. Умышленно делать это не понадобится, но случиться может[717], 4) гардероб, конечно, Ваш. Его так мало потребуется. {314} Если же он нас не будет удовлетворять, то мы поддержим Вас в приобретении более дорогого.
Ваш В. Немирович-Данченко
Я в театре до 10 1/2.
138. А. П. Чехову[718]
17 января 1903 г. Москва
17 янв.
Видишь ли, милый Антон Павлович, – никуда не уйдешь от того, что наш театр должен в смысле сценического (а если можно – и драматургического) искусства идти впереди других театров. Я говорю именно должен. Если он пойдет вровень, – ему незачем существовать. Пусть другие делают то, что служит повторением чужих созданий, фабрикуют клише. Не стоит отдавать свои силы театру, чтобы повторять чужое. А что мы можем создать с «Женитьбой»?[719] Даже с «Ревизором». Мне кажется, что весь их и литературный и сценический материал исчерпан вполне. Другое дело, например, «Горе от ума». Эту пьесу еще на наших с тобой глазах играли в костюмах, какие носили и мы с тобой и наши сестры. И нет 20 лет, как надели костюмы современной эпохи. И ставили пьесу Черневский да Кондратьев. И будь только у нас Фамусов, я бы минуты не думал. Даже с точки зрения культурно-литературных образов в «Горе от ума» я вижу непочатый материал[720].
«Ревизор» чудесно расходится по труппе. Если бы мы знали заведомо, что из 5 пьес, – сколько мы можем поставить в год, – три могли бы нас кормить, то я бы рекомендовал «Ревизора». Прежде же надо поискать «хлебную» пьесу.
Да, а выбирать все-таки трудно.
Мне ужасно хочется «Юлия Цезаря»[721]. Кажется, я уже писал тебе об этом. Но Брута нет. А Алексееву не хочется ни играть Брута, ни заниматься пьесой.
Так мы все еще и не решаем. Думаю, на той неделе опять соберу пайщиков. Будем еще соображать, что лучше.
{315} Пока, т. е. с тем, чтобы приступать сейчас же после «Столпов», – вертимся около «Эллиды». План таков: 1) Пьеса не очень сложная. Готовится в течение поста. Генеральные сейчас же после пасхи. 2) Найденовская. Репетируется в апреле и мае. 3) Зачитывается, обсуждается твоя пьеса. 4) Летом готовится большая, сложная пьеса, вроде «Юлия Цезаря». Август и половина сентября посвящаются первым трем. С октября продолжается 4‑я. И в конце ноября приступаем к 5‑й (Горького).
А может быть, все это перевернется. Например, если ты дашь пьесу к концу поста, то мы ее готовим в апреле и мае, а найденовскую откладываем на осень.
Я совершенно уверен, что ты войдешь теперь в стены своего театра с новой пьесой. И мне кажется, что если бы ты дал ее к концу поста, то ты устроил бы себе приятную весну и осень в Москве.
«На дне» делает колоссальные дела. Сейчас 19‑е, завтра 20‑е представление (за один месяц!), и билетов нет за два дня.
Горький сегодня приехал в Москву – спрашивать меня, давать ли ему пьесу в Петербург.
Отчего же и не давать? Но там поступают довольно неделикатно. Репетируют, кажется, уже, а ему, автору, не пишут ни слова. Я хочу немного проучить Дирекцию императорских театров за небрежное отношение к авторам. Не больно, но проучить надо.
Горький шлет тебе привет. А Алексин просит передать, что поручения твои исполнил[722]. В чем дело – не знаю.
До свиданья. Обнимаю и желаю, главное, быть здоровым.
Твой Вл. Немирович-Данченко
139. А. М. Горькому[723]
Январь 1903 г. Москва
Все будет исполнено, как Вы приказываете. И половину Ваших капиталов сам не возьму. Давай мне миллион – не хочу, не желаю[724].
{316} «Дно» шумит. Билеты рвут на части. Играют – кто еще лучше, кто так же.
Думаете ли о будущем?
Я теперь погружен в «Столпы». Выуживаю что только можно, чтоб почувствовать художественное настроение и заразить им других.
До свидания. Обнимаю Вас от души.
В. Немирович-Данченко
Что же, в Петербурге идет «Дно»?[725] Если нет, то ведь мы возьмем да и поедем на пасху и фомину. И будем играть только «Дно» и «Мещан».
В. Н.‑Д.
140. А. М. Горькому[726]
14 февраля 1903 г. Москва
Телеграмма
Суворинский театр делает нам льготы. За это с будущего сезона «На дне» будет принадлежать Суворинскому театру на два года на обычных условиях – 10 процентов со сбора автору. Вполне уверенный в ваших выгодах я обещал категорически разрешить заключить за вас условие[727].
Немирович-Данченко
141. А. П. Чехову[728]
16 февраля 1903 г. Москва
Вечно я без почтовой бумаги!
Я тебя забыл… немножко. А ты меня – совсем.
До третьего дня я о тебе почти ничего не слышал. Такая моя доля. Все друг с другом видаются, разговаривают о чем хотят. А я начинаю репетицию в 12 час, когда все сходятся, и кончаю в 4, когда все спешат домой. А вечером меня теребят декорации, бутафория, звуковые и световые эффекты и недовольные актеры. В воскресенье, 9‑го, сдал генеральную, {317} а вечером уехал в Петербург. Пробыл там три дня, вернулся, а уж тут – утренние и вечерние спектакли. И с твоей женой говорю о Лоне, о Лоне, о Лоне, а так попросту, по душе, и перекинуться некогда. Третьего дня из бенефиса Гельцер поехали ужинать, и я с удовольствием почувствовал себя простым столичным обывателем.
Твоя жена мужественно тоскует. И говорит, что тебе нет надобности жить всю зиму в Ялте. В самом деле, неужели нельзя жить под Москвой, в местности сухой и безветренной? Кого об этом надо спрашивать? Какому врачу ты очень веришь? Остроумову?[729] Я с удовольствием принял бы участие в этих переговорах, так как и мое сердце щемит при мысли о твоем одиночестве в течение 4 месяцев.
