Текст книги "Сто лет безналом"

Автор книги: Виталий Держапольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Едва Роман переступил порог заведения, к нему стремглав кинулся маленький лысый человечек – администратор ресторана. Он словно колобок (Роман так и называл его про себя Колобком) прокатился по залу, ловко огибая столики, и раскрыв объятия, приблизился к Кислому.

– Григорий Данилович! (Кислый пятый год жил во Владивостоке с документами на имя Григория Даниловича Резникова) Рад, очень рад Вас видеть! Вы к нам перекусить? Или…

– Или, – согласился с администратором Роман. – У меня здесь назначена встреча со старым приятелем. Нужно, знаете ли, обсудить кое-какие дела… Главное, чтобы нам никто не мешал!

– Отдельный кабинет всегда в вашем распоряжении! – подобострастно улыбнулся Колобок, он считал Романа большой партийной шишкой, а Кислый не собирался его переубеждать. – Так кушать совсем ничего не будете?

– Возможно, сначала слегка перекусим, – не стал расстраивать Колобка Роман. – Холодные закуски можете принести, а там посмотрим, как масть пойдет.

– Пить что будете? Вино? Коньяк? Есть прекрасный коньяк, мне по большому блату привезли из Японии…

– Нет, не надо! Поставьте графинчик хорошей холодной водки.

– Будет сделано в лучшем виде! – прогнулся администратор. – Пойдемте, я провожу Вас!

– Может, и меня с собой возьмете? – раздался позади хриплый голос.

Кислый резко обернулся:

– Кадуцей…

– Не хочешь обнять старого кореша? – усмехнувшись, предложил Прохор. – Я ить, как-никак, тебе когда-то жизнь спас…

Роман стоял и хлопал глазами, не зная как вести себя в этой ситуации.

– А ведь он боится, – понял Кадуцей, и чтоб разрядить обстановку дружески хлопнул Кислого по плечу. – Не тормози, братан! Пойдем, треснем водочки и закусим её икоркой, – он подмигнул администратору, – а то я чегой-то с дороги проголодался!

– А ведь ты не изменился, Кислый! – после того как они выпили по рюмке, сказал Прохор. – Старуха больше не доставала?

Роман отрицательно мотнул головой и разлил по второй.

– Вижу её время от времени, – признался он, – если умирает кто-то рядом. Но на меня она не обращает внимания, словно бы я и не существую… Ты её знатно напугал тогда…

– А мне она с той поры вообще не попадается, – признался Прохор, поднимая стопку.

Кислый обратил внимание, что руки Кадуцея чисты – все наколки исчезли чудесным образом.

– Как вывел? – полюбопытствовал Кислый. – Я-то руки не колол – чтобы не смущать лохов…

– Правильно сделал, – одобрил Прохор. – Чтобы определяться, хватает и других мест. А свои я не сводил – просто ты их не видишь, и все!

– Это как? – не понял Роман.

– А вот так…

На руках Посоха стали медленно проявляться наколотые перстни и рисунки. И Роман решился.

– Ты не человек! – сказал он, твердо глядя в глаза Прохору. – Кто ты на самом деле? Бог? Дьявол? Инопланетянин?

Прохор улыбнулся:

– Давай выпьем!

Они выпили, и Кадуцей продолжил:

– Сейчас я уже и сам не знаю – кто я! Когда-то был человеком… Старуха, кстати, считает меня богом… Помнишь, как она тогда сказала: Проводник. Проводник – это Гермес, он провожал души умерших в ад! А я не знаю… А ты сам знаешь кто ты?

– Я то? Знаю! Я – человек!

– Ага, – скептически протянул Прохор. – Ты, кстати, какого годика будешь?

– С пятидесятого, – вздохнул Кислый.

– Тыща восемьсот? – уточнил Прохор.

– Тыща восемьсот пятидесятого годика от рождества Христова, – словно на плацу отрапортовал Роман.

– Хех, а ты ведь меня на восемь годков старше! – расхохотался Прохор. – Теперь понятно, чего ты так развздыхался… Ты ж старый пердун! Весь пол уже песком засыпал… А если серьезно, – вдруг помрачнел Прохор, – скажи мне как на духу: ты не устал от такой жизни?

– Нет, – честно признался Роман. – Я еще сотню годов, как нефиг делать…

– А я вот устал… Нет, ты не подумай, я умирать тоже не хочу! Но… как бы тебе объяснить… я живу, словно по принуждению, как будто под диктовку… Ты думаешь, я по собственному желанию стал воровским авторитетом? Хрен-то там! Это все посох мертвого бога…

– Это та штука, которая поставила старуху на колени?

– Да, из-за нее Смерть приняла меня за Гермеса. Только одного не могу понять, по всем легендам кадуцей не должен зацикливаться на криминальных функциях… Я пытался разобраться, но безуспешно… Я устал…

– А ты не пробовал от него избавиться?

– Пробовал! И неоднократно! От него невозможно избавиться! Невозможно передать кому-нибудь… Это тяжелая ноша! Не по мне… Есть у меня небольшая надежда… для этого мне нужно выехать из Союза. Поможешь?

– Ты для этого меня искал?

– Да! Так поможешь? Больше мне от тебя ничего не нужно!

– Конечно! – с облегчением произнес Роман. – Я ведь боялся этой встречи… Думал…

– Давай лучше выпьем! – предложил Прохор. – Может быть, мы с тобой больше никогда и не свидимся!

– Ты, Кадуцей, брось хандрить! За кордоном оттянешься – полегчает! У меня ведь тоже срывы были… Когда жить не хотелось. Ничего, выкарабкался! Может тебя с лепилой знатным свести? Мозги знатно прочищает…

– Не, благодарствую, Кислый, я как-нибудь сам справлюсь!

Они выпили. Роман, смачно похрустывая соленым огурчиком, продолжил разговор:

– Ты как оклемаешься – найди меня! Лаве есть?

– Скопил, слава богу… хватит.

– А с документами как? Ксивы чистые? Чтобы в загранку уйти… Ты пойми, мне просто нужных людей подставлять не охота – ты оттуда возвращаться не собираешься?

– В ближайшее время – нет. Если есть подхват, выправи и бумажки. Мои – полная лажа!

– Подхват есть, только придется подождать, – сказал Роман.

– Время есть, подожду, – согласился Прохор, – а заодно подлечу подточенное кичей здоровье!

– Так ты у хозяина парился? – удивился Роман. – А я после того памятного случая ни разу…

– Молодец! – похвалил Кислого Прохор. – У меня так не получается! Всегда попадаюсь на какой-нибудь пакости! Как Шура Балаганов, что тырит кошелек, имея тысячи в кармане…

– Издержки пользования кадуцеем? – догадался Роман.

– Точно!

– Значит так, вернемся к нашим баранам, – продолжил Роман, – выехать за рубеж можно двумя способами: по турпутевке, либо членом команды на каком-нибудь пароходе, с заходом. Второй вариант предпочтительнее: команда большая – меньше внимания…

– Хорошо, – согласился Прохор, – матросом, так матросом! Оформляй бумажки! Эх, по морям, по волнам… Наливай!

* * *

Море не на шутку разбушевалось. Матрос Георгий Петухов лежал на шконке и страдал от морской болезни. Прохор долго ругался, когда прочитал в документах, выправленных Романом свою новую фамилию.

– Петухов?! – недовольно воскликнул Дубов. – Да ты обалдел! С такой фамилией под нарами самое место! Я же законник, а ты меня так опускаешь!

– Да какая тебе нахрен разница? С парохода сойдешь и ксивы выбросишь! Ну, нету пока других! А к этим бумажкам никто не придерется! Если согласен, я визу пробивать буду! Если нет – жди, я не волшебник!

– А, черт с ним! Петухов, так Петухов! Но все равно, чувство такое, словно обосрали!

– Да крепко в тебе понятия засели… Ты, Прохор, избавляйся от них, иначе, в натуре, трудно тебе дальше будет! – посоветовал Кислый.

– Так вся моя жизнь – сплошные понятия! Если посчитать, сколько я на каторге времени убил… Жуть берет! Иные столько не живут.

Через неделю Петухов получил визу (Роман сделал для старого приятеля невозможное – обычно визирование занимало несколько месяцев) и, имея на кармане корочки матроса, погрузился на БМРТ «Комсомолец Приморья», направляющийся в Сингапур для ремонта.

«Комсомольца» нещадно бросало из стороны в сторону, шпангоуты трещали от нагрузки, и Прохору казалось, что судно вот-вот развалиться на куски. А выжить в этом мокром аду не выйдет, будь ты хоть трижды бессмертным. К горлу подкатил ком, и Дубова вывернуло наизнанку.

– Че, студент, плохо? – поинтересовался сосед Прохора по каюте – моторист Митрич.

– Есть чуток, – едва сдерживая рвоту, ответил позеленевший Дубов.

– Эт ничего, – с усмешкой проговорил пожилой моряк, – человек, он ко всему привыкает. Поболтаешься немного, глядишь, и привык уже… Хотя вон Петрович, стармех наш, – пояснил он, – уж поболе моего окияны бороздит, а при пяти баллах словно салажонок блюет! Просто на большом судне тяжелее качка переноситься. Я после тральщиков, да СРТМов[78]78
  – СРТМ – средний рыболовецкий траулер морозильного типа.
  .


[Закрыть] долго к БМРТушке[79]79
  – БМРТ – большой рыболовецкий морозильный траулер.
  .


[Закрыть] привыкнуть не мог… На тральщике потряхивает и все, а здесь кормовая качка, бортовая… О! О! Как с волны пошел!

Словно в подтверждение слов Митрича судно накренилось на левый борт. Прохор похолодел от испуга – ощущение было такое, что пароход сейчас перевернется.

– Страшно? – участливо полюбопытствовал моторист. – Эт тоже не беда! Я свой первый шторм на палубе возле ПСНа[80]80
  – ПСН – плот спасательный надувной.
  .


[Закрыть] просидел! Дед[81]81
  – Дед – капитан судна (морской жаргон)
  .


[Закрыть] мимо проходил. Ты чего, – хитро так спрашивает он меня, – здесь сидишь? Да так, – отвечаю, – свежим воздухом дышу! Ничего дед не сказал, только прищурился лукаво и дальше пошел! А я так возле плота и просидел, пока все не утихло! А потом ничего, в шторм даже спится не в пример крепче… А как мы на Курилах в шторм киряли, рассказать кому – не поверит…

– Митрич, да помолчи ты хоть немного! – взмолился Прохор.

– А я чего, – возмутился моторист. – Я ж тебе, дурья башка, отвлечься помогаю! Ну, если достал, звиняй! Я тогда сосну чуток…

Через секунду до Прохора донесся мерный храп Митрича.

* * *

Едва только «Комсомолец» пришвартовался в Сингапуре, а команде разрешили сойти на берег, Прохор поспешил исчезнуть. Что творилось на судне, после того, как он не вернулся обратно в назначенный час, его мало интересовало. Адаптироваться на новом месте не составило труда. Языковая проблема перед Прохором не стояла: он спокойно разговаривал на десятке языков, сказывалась бурная гастрольная молодость начала века. А вот с новыми документами Дубову пришлось повозиться – нужных знакомых в Сингапуре у него не было. Но он не расстраивался – деньги есть, значит документы рано или поздно найдутся. Помог случай – во время обеда в респектабельном ресторане к нему подошел официант и попросил Прохора пройти к хозяину ресторана. Не понимая в чем собственно дело, Дубов вышел из-за стола и пошел вслед за официантом. Халдей оставил Прохора возле массивной дубовой двери и вернулся к своим обязанностям. Дубов секунду рассматривал вычурную резьбу на дверях, а затем вошел в кабинет хозяина заведения. Кабинет, против ожиданий, оказался небольшим уютным помещением, все пространство которого занимал массивный стол и несколько мягких кресел. За столом сидел пожилой мужчина. В глаза Прохора бросилась густая седая шевелюра хозяина и мощные сросшиеся на переносице брови.

«Как у Лени Брежнева», – усмехнулся про себя Прохор.

– Чем обязан? – вежливо, на английском языке осведомился у старика Дубов, бесцеремонно падая в мягкое кресло напротив хозяина кабинета.

– А ты и вправду – бессмертный! – вдруг по-русски отозвался старик. – А я, бля, не верил! Здорово, Кадуцей! Не узнал?

– Не припомню, – отрицательно мотнул головой Прохор.

– Зато я тебя на всю жизнь запомнил! Ты меня в двадцать седьмом от пера в бочину спас! Отмазал перед босотой баргузинской! Чуть не порешили демоны – я тогда беспризорничал, да с Пашей Сизым промышлял… Жиганом, в натуре, стать хотел! А тут комиссары повязали и на тюрьму… А там жиганов не очень-то…

– Пушкин? – смутно припомнил Кадуцей, глядя на седые курчавые волосы старика.

– Я! – обрадовано воскликнул хозяин ресторана. – Ведь ты меня Пушкиным и прозвал за волосы курчавые и смуглость! На всю жизнь кликуху прицепил! А я и сейчас по документам – Крис Пушкин…

– А здесь-то ты как очутился?

– Э-э! После лагеря я по воровской тропе пошел… Перед самой войной спалился на скоке гастронома… А в сорок первом – добровольцем на фронт…

– Ссучился? – презрительно процедил Прохор.

– Да ты дослушай, – недовольно сморщился старик, – как только наш батальон вышел с территории Союза, я «ноги» сделал – дезертировал по-быстрому! Ох, и помотался по миру… Всяко было: и воровал и… А потом матрону одну склеил – добро подженился на старушке одной. А как она кони двинула – вступил в права наследства. Ресторанчик – самое любимое мое заведение! Я ж после зон, тюрем, да штрафбата, никак наесться не могу! Уж сколько лет прошло, а как вспомню…

– Слушай, Пушкин, а меня ты как вычислил? – в недоумении почесал затылок Прохор. – Ты ж из кабинета не выходил!

– Гляди, – Крис повернул к Кадуцею экран маленького телевизора, – новое слово техники – миниатюрные видеокамеры! Лаве за них отвалил немеряно! Но зато весь зал словно на ладони! Ты когда зашел – меня как будто током ударило! Я халдея и послал…

– Здорово! – согласился Прохор. – Слушай, прикажи, пусть пожрать принесут, я ж за этим вроде сюда и пришел…

– О, извиняюсь!

Пушкин поднял трубку телефонного аппарата, набрал несколько цифр и распорядился насчет обеда.

– За счет заведения! – любезно улыбаясь, сообщил он. – Может еще какие-то проблемы есть? Я ж до сих пор себя твоим должником считаю!

– Есть небольшая проблема, – согласился Дубов, – и даже помощь не помешает.

– Ну-ну? – поддался вперед Пушкин.

– Я ж теперь эмигрант, самовольно покинувший Союз с липовыми ксивами…

– Понял, – сказал Пушкин. – Был у меня один товарищ по этой части, не знаю, жив еще или нет… Я ведь давно уже на легальном положении, но для тебя попробую! – пообещал Пушкин, когда расторопные халдеи вносили обед в его кабинет.

Старый приятель Пушкина к счастью оказался жив, и на просьбу снабдить Прохора документами согласился. Сингапур Кадуцей покинул с документами на имя гражданина германии Герхарда Грубеля. Из малазии Прохор отправился в Италию: какое-то неясное чувство влекло его туда. Он постарался отдаться этому чувству без остатка, как давным-давно при поиске глаз Гермеса. В конце концов, он оказался на солнечном побережье Адриатического моря, в небольшом курортном городке Римини.

Часть вторая. «Время – деньги»

Глава 5

Наши дни.

Москва.

Леонид Булатников неспешно потягивал толстую кубинскую сигару, наслаждаясь душистым табаком. Еще вчера он курил сигареты, но они слишком быстро сгорали, а ему хотелось растянуть удовольствие до бесконечности. Столбик горячего пепла, который Леонид не удосужился вовремя стряхнуть, упал на светлые летние брюки. Эти штанишки от «Армани» стоили баснословно дорого – почти полгода стандартного времени. До сего дня Леонид частенько баловал себя такими роскошными подарками. Благо не бедствовал. Булатников раздраженно дернул ногой и стряхнул пепел на пол: так и есть, на дорогой ткани проявилось уродливое коричневое пятно.

– Вот дерьмо! – в сердцах выругался Леонид, пытаясь безрезультатно оттереть пятно пальцем. Однако, опомнившись, он махнул на досадную неприятность рукой – скоро вся эта бытовая суета останется за бортом.

Взглянув на часы, Леонид помимо воли поймал свое отражение в полированном стекле, защищающем циферблат «Ролекса». Пока никаких видимых изменений с его обликом не произошло, но это обстоятельство не обнадеживало Булатникова. По всей видимости, банк запаздывает с платежом и, как только он его проведет, Леонид превратиться в глубокого старика, в кошельке которого останется не больше пары трехнедельных медяков. Можно, конечно, и подзаработать, он знал пару способов срубить по легкому год-другой, но обратного пути в молодость не будет – физиологические процессы организма не обратимы. Будь проклят тот день, когда он поддался на уговоры профессора и взял чертов кредит! Профессор биовременных технологий Виктор Николаевич Сильнягин – давний друг семьи Булатниковых был самым близким человеком для Леонида. Когда родители Леонида (ему тогда было четырнадцать) трагически погибли во время волнений, связанных с мировым кризисом денежной системы, Виктор Николаевич взял мальчишку к себе, избавив сироту от детского интерната. Семьи и детей у профессора никогда не было – все свое свободное время он посвящал науке, но, тем не менее, Сильнягин как мог, заботился о мальчишке. Нет, Николаич не стал бы его так глупо подставлять! С ним самим должно быть что-то случилось! А времени разобраться с неприятностями не осталось!

– Черт! Черт! Черт!!! – вновь выругался Булатников и, подскочив с кресла, принялся метаться по квартире. – Будь прокляты все, кто приложил руку к такому состоянию вещей!

Началом сего безобразия послужила знаменитая теория Единого поля, разработанная гением прошлого века – Альбертом Эйнштейном. Вернее даже не сама теория (о ней до сих пор ходили противоречивые слухи – перед смертью великий физик уничтожил все записи, вероятно, ужаснувшись собственному открытию), а лишь её маленькая часть под названием «действие магнитных полей на биологические организмы». Один из резидентов советской разведки, работающий под прикрытием в лаборатории Эйнштейна, умудрился скопировать черновики знаменитого ученого. Едва стало ясно, что никакой сиюминутной выгоды для советской науки получить не удастся, черновики осели в спецхране КГБ. Некоторое время спустя на них наткнулся академик Сахаров. Вот через него-то и познакомился с бумагами Эйнштейна молодой, подающий надежды ученый с простой русской фамилией Таранов.

* * *

9 мая 1973 г.

Москва.

По тускло освещенному коридору академии наук неторопливо шел пожилой мужчина. В этот поздний час все сотрудники уже давно разбежались по домам, и лишь шаловливое эхо, играющее звуками шагов в пустынном коридоре, не желало оставлять человека в одиночестве. Для академика Андрея Дмитриевича Сахарова столь поздние задержки на работе уже давно стали нормой. Нужно признать, что работу свою он любил, и отдавался ей без остатка даже в свободное время. Андрей Дмитриевич в самом кошмарном сне не мог представить себе жизнь без научных изысканий. Сахаров давно уже привык к гулким звукам опустевших вечерних коридоров академии, к уважительным взглядам ночных вахтеров, ежедневно наблюдающих за его ночными бдениями. Он любил работать в тишине, когда никто не отрывал его от расчетов и не лез под руку с глупыми вопросами. Именно в это время ему работалось легче и продуктивнее всего. Сахаров медленно двигался к выходу, когда его внимание привлек свет, выбивающийся из-за приоткрытой двери лаборатории изучения магнитного поля.

– Ну вот, опять свет забыли выключить! – недовольно проворчал Андрей Дмитриевич, останавливаясь возле освещенного пятачка.

За оставленный забывчими сотрудниками свет в лабораториях и кабинетах, Сахарову постоянно высказывали «свое фи» все те же ночные вахтеры, несмотря на все их к нему уважение. Андрей Дмитриевич распахнул дверь и вошел в помещение. Возле окна, за столом, заваленным неопрятными стопками бумаг, сидел молодой человек. Дмитрий Таранов – узнал юношу Сахаров. Про таких обычно говорят: молодой, да ранний. Дмитрий сидел спиной к двери, погруженный в какие-то, понятные лишь ему одному, расчеты. Андрей Дмитриевич неслышно подошел к Таранову и заинтересованно заглянул в бумаги. Тень Сахарова упала на стол, Дмитрий вздрогнул и стремительно обернулся.

– Андрей Дмитриевич, – укоризненно протянул он, – так и заикой остаться не долго!

– Так уж прямо и заикой? – улыбнулся Сахаров. – Ничего, дело молодое… А ты чего домой не идешь? – хитро прищурился академик. – Сидишь, глаза портишь? С девчатами не гуляешь?

– Андрей Дмитриевич… Сами то…

– Мое дело стариковское, – отшутился Сахаров. – Так чего такого, интересного-то?

– Да никак у меня черновики Эйнштейна из головы не идут!

– Это те, что из спецхрана?

– Да. Я тут перепроверил его расчеты…

– Ну и? – заинтересовался Сахаров.

– Что-то не сходится! Вот сами смотрите, – Дмитрий ткнул обгрызенной ручкой в исписанный формулами листок, – вот здесь имеем на входе…

Он обвел кривым овалом ряд математических знаков:

– А здесь на выходе лишняя энергия вылезла… Из ничего! – потрясенно воскликнул Таранов. – Но, Андрей Дмитриевич, этого не может быть! Закон сохранения энергии еще никто не отменял! Но и расчеты верны! Фантастика!

– Молодец! – похвалил Дмитрия Сахаров, – я эти расчеты тоже перепроверял… И тоже столкнулся с этим парадоксом! Но ты не забывай, что это лишь обрывки, черновики… Эх, если бы все бумаги сохранились! – с тоской произнес Сахаров.

– Андрей Дмитриевич, теория-то, безусловно, гениальная! – возбужденно произнес Таранов. – Нам бы такие мощности для опытов, и возможно…

– Димочка! – одернул ученика Андрей Дмитриевич. – Таких мощностей нам не видать как своих ушей! Да и бюджет на малоперспективные отрасли недавно урезали…

– Да я понимаю, – вздохнул Таранов.

– Ну, ты все-таки не бросай эту тему, – приободрил его академик, – я тоже чувствую – в ней есть потенциал! Если будут какие соображения – не стесняйся, вместе покумекаем. А сейчас – брысь домой! Праздник завтра! День победы!

Так это уже сегодня! – весело воскликнул Дмитрий. – Мне еще к деду заскочить надо, поздравить…

– Вот и поздравь, – поддержал его Андрей Дмитриевич. – И в академии чтобы я тебя завтра не видел. С отдохнувшей головой работается легче! А после девятого продолжим…

9 мая 1973 г.

Подмосковье.

Аккуратный домик деда утопал в зарослях черемухи, распустившейся в канун праздника. Терпкий аромат весны душистым покрывалом окутал всю деревню, и Дмитрий с наслаждением вдыхал его полной грудью. Таранов любил это время года, и, по возможности, выбирался в деревню весной. Вообще-то, он старался навещать стариков почаще, но это не всегда получалось. Дед в таких случаях обидчиво поджимал губы и ворчал на «вечно занятую молодежь, не имеющую свободного времени, чтобы навестить старых больных родственников».

– Уж ты-то больной? – хитро подначивала деда бабушка. – Да на тебе еще пахать можно!

Бабушка всегда выгораживала Дмитрия, как в детстве, так и по сей день. Родителей своих Таранов не помнил: мать умерла при родах, а отец погиб на фронте. В сорок четвертом году отцу дали кратковременный отпуск за проявленный в бою героизм. Во время этого отпуска они с матерью и зачали его. Он еще лежал в утробе, когда мать получила похоронку. Как она смогла доносить его, для Таранова оставалось загадкой, ведь со слов бабушки она чахла с каждым днем все сильнее и сильнее. Родился он уже после войны, воспитывался бабушкой и вернувшимся с фронта дедом. Они были его семьей – других родственников у Таранова не было.

Дмитрий толкнул свежевыкрашенную синей краской калиточку и вошел в маленький уютный дворик, посыпанный свежим красноватым песком. На веранде сидел дед и слеповато щурился.

– Кого это черти принесли? – весело осведомился он.

– С праздником тебя, дед! – вместо приветствия ответил Дмитрий.

Они обнялись.

– Не забыл старика! – глаза деда влажно блеснули. Старик отвернулся, пряча навернувшиеся слезы. – Ну, пойдем что-ли в дом, – продолжил он севшим голосом, – Таисья уже все приготовила! Мать! Димка приехал! – крикнул он в открытую дверь.

Из дома выскочила раскрасневшаяся, видимо, только что от плиты бабушка и кинулась внуку на шею.

– Димочка, внучек, – защебетала она, целуя внука в щеку, – мы с дедом по тебе соскучилися! Чего так долго не приезжал?

– Да работа, баб…

– Все у вас, молодых, не по-людски! – проворчал дед. – Вот в наше время…

– Да не ворчи ты, старый черт! – накинулась на него бабушка. – Пойдемте лучше к столу, а то простынет все!

Дед, кряхтя, поднялся с табуретки и вошел в дом.

– Ну, что, Димка, – сказал дед, когда все расселись за столом, – давай наливай! За Победу не грех и выпить! Мать, а где могарыч?

– Ой, – спохватилась бабушка, – заболталась я с вами совсем! Сейчас принесу!

Она выпорхнула из-за стола и исчезла на кухне. Через секунду она вернулась с запотевшим графином, который поставила на стол.

– Самогон? – поинтересовался Таранов. – Тот самый?

– Обижаешь, внучек – первак! – гордо произнес дед. – Тройной очистки, настоян на ягодах и травах! А той отравой, что в магазинах продается, пусть алкаши травятся!

– Не боишься? – Дмитрий не удержался и подковырнул старика. – Сейчас ведь идет борьба с самогоноварением…

– Чего мне бояться? – удивился старик. – Я всю войну прошел! Да и в деревне меня каждая собака знает… Не, мне бояться нечего! Не тяни кота за хвост! Наливай! А то привык там у себя в городе разглагольствовать…

Дмитрий взял в руки холодный графин и разлил самогон в тяжелые граненые стопки.

– Ну, что-ли за Победу?

– За победу! – эхом откликнулись Таранов и бабушка.

Они чокнулись стопками и выпили. Затем на некоторое время за столом воцарилась тишина – все основательно закусывали спиртное. Дедов самогон был душистым, но ядреным: с непривычки первая рюмка ударила Таранову в голову. В ушах зашумело, а дед уже налил по второй.

– Ну, теперь за тех, кого с нами нет! – серьезно произнес дед. – За родителей твоих, Димка! За отца-героя, за мать…

Бабушка легонько всхлипнула, дед строго посмотрел на жену.

– Да, их уже не воротишь, но мы всегда о них помним!

Вторую пили в тишине, не чокаясь. Молча посидели несколько минут. В углу избы стоял новенький цветной телевизор «Рекорд», который Димка подарил старикам в канун нового года. По ящику гоняли старую хронику: парад сорок пятого года на Красной площади. Дед с удовольствием наблюдал, как бравые бойцы красной армии бросают к подножию мавзолея многочисленные знамена и штандарты поверженного рейха.

– Эх, как мы их! – с удовлетворением отметил старик. – Хоть и большой кровушкой далась нам эта победа, но не зря, не зря мы ее проливали! Остановили фрица… Давай, Димка, наливай еще по одной!

– Ну, разогнался, старый! – сварливо заметила бабушка. – Не части, не части…

– Право сегодня имею! – перебил старуху дед. – Налил что-ли? За то, чтобы на вашу молодую долю, не выпало того, что пришлось пережить нам!

– Чтобы не было войны! – поддержала дедовский тост бабушка. – Не дай вам бог такого…

Они выпили. Таранов с непривычки поперхнулся, закашлялся.

– Я же говорила – не части! – накинулась бабушка на деда, участливо постучав внука по спине.

– Ты это, Димка, холодцом закуси! Холодец у нас знатный!

– Угу, – промычал с набитым ртом Таранов, последовавший совету старика.

– Ну, чего, пойдем, что ли перекурим, внучек?

– Идите, проветритеся! – согласилась бабушка. – А то наберетесь раньше времени!

Дед с внуком вышли из избы и с удобством расположились на веранде. Таранов достал из кармана пачку болгарского «Опала» и молча протянул старику.

– Не! – дед мотнул головой. – Это баловство, а не курево! Ты ж знаешь, я только свой самосад курю!

Дед ловко скрутил из газетки цигарку, послюнил, склеивая края бумаги. Дмитрий протянул деду зажигалку. Старик прикурил и с удовольствием затянулся.

– Эх, хорошо! – сказал он, выпуская в воздух струю сизого дыма. – А тишина-то какая…

– Да, – согласился с ним Таранов, – тишина.

– Эх, Димка, что ты можешь знать о тишине?

– Ну, – замялся Таранов, – я все-таки в городе живу…

– Ерунда все это, – вздохнул дед. – Кто ни разу под артобстрелом не был, тому тишину не понять, не прочувствовать всеми фибрами… Ведь сколь лет прошло, а забыть не могу! Ты то чем сейчас занимаешься? – перевел он разговор.

– Да так, – уклончиво ответил Таранов, – проверяю сейчас одну заморскую технологию, а концы с концами свести не могу… Чудеса сплошные выходят!

Дед усмехнулся, выпуская дым из ноздрей.

– Хочешь, – вдруг сказал он, – я расскажу тебе одну фронтовую байку? Про тишину, про чудеса и про технологию одну…

– Давай, – согласился Таранов, – любил я в детстве слушать эти твои фронтовые байки.

Дед затянулся еще раз.

– Случилось это в сорок третьем годе, весной… День тогда выдался теплый и тихий, а тишина на фронте вещь редкая…

* * *

Да, тишина на фронте вещь редкая. Да и солнце первый за две недели раз прорезалось сквозь ненастную осеннюю погоду. Щедро полило своим животворящим теплом уже подмерзшую в преддверии зимы землю. Не так, как летом, конечно, но всё-таки. Окопы рыть в такую погоду одно удовольствие. А то всё снег с дождём или дождь со снегом. Потоки грязной воды стекают с бруствера, смывая в окоп с таким трудом выброшенную наверх землю. Окоп становится похожим на сточную канаву. Жидкая каша из грязи противно чавкает под ногами, тоннами налипает на сапоги. Ноги разъезжаются в разные стороны, как у незадачливого фигуриста. И не дай бог, хлопнутся задницей в эту жижу – отмоешься нескоро! Промозглый ветер выдувает из набухшей от влаги фуфайки последние остатки тепла. Мерзко, одним словом. Не то, что сегодня: солнышко греет, грязь местами подсохла. Правда, снег кое-где лежит, тает. А так – благодать. Живи и радуйся. До перекура дожили – уже хорошо. Папироска душевно шкворчит. Вот под этим ласковым солнышком, в благословенной тишине, на сухом, прогретом солнцем пригорке, рядового Фёдора Балашова и разморило.

– Слышь, сынок, оставь покурить, – сухая старческая рука с морщинистой кожей и грязными обломанными ногтями легла на плечо Фёдора, вырывая его из сладостных грёз. Он вздрогнул и обернулся:

– А, это ты, Фомич. А чё, свою махру уже скурил? Недавно ведь только привезли.

– Да не. У блиндаже кисет забыл. А идтить – страсть, как неохота. Такая благодать, – он развел руками, словно стараясь охватить все кругом, – когда еще такое будет. И тишина!

– Точно, дед, точно! – согласился Балашов. Он залез за обшлаг заскорузлой фуфайки и выудил кисет с табаком. – Держи, Фомич, закуривай!

Старик взял кисет, достал оттуда обрывок газеты. Неспешно, но ловко скрутил из нее козью ногу. Основательно наслюнив, зажал самокрутку в зубах. Похлопал себя по карманам в поисках спичек.

– Пользуйся, пока я добрый, – промурлыкал Федор, протягивая Фомичу зажигалку.

– У, трофейная? – осведомился Фомич, поднося зажигалку к своим подслеповатым глазам.

– Трофейная, – подтвердил Балашов.

– Умеють же гады делать – и удобно и красиво! – вздохнул Фомич, возвращая зажигалку Федору.

– Слышь, дед, я чего всё спросить хотел, – раскуривая потухшую самокрутку, процедил сквозь сжатые зубы Федор. – Чего тебе на печи не сиделось? – он с довольным выражением лица выпустил в воздух струю сизого табачного дыма.

– Много ты понимаешь, сопеля зелёная, – проворчал дед, – я ишшо в первую мировую ерманца бил! Трое сынов у меня на фронте и двое внуков. А я на печи сидеть буду, когда дети мои с ворогом бьются? А убьют… так все ж, как ерой сгинул! Да и не боюсь я смерти-то – пожил уж. Детей вырастил, на ноги поставил. С внуками понянкался. Правнуков увидел. Чего еще желать? Для себя нечего. А вот для детей, внуков и правнуков…

– Ну ты, дед, заладил – дети, внуки. Я вот пошёл Родину защищать…

– Молодой ты ишшо, потому и глупый! – оборвал Фомич Фёдора. – По-твоему Родина, это чаво за штука такая?

– Ну, это… – растерялся Фёдор.

– Ну – баранки гну, – передразнил Балашова дед. – Родина – это Отчизна. Отчий дом, то есть родительский. А мы все дети её. Непутёвые, как ты, но родные. То есть Родина, это мы и есть. А после нас дети жить будут, внуки-правнуки. Они – будущее наше. Вот будет у тебя своя семья, дети… А пока что ты – дитя неразумное. Я тож, покуда молодой был, за веру, царя и отечество… – Фомич криво усмехнулся, отер тыльной стороной ладони губы, сметая крошки махры, – а затем всё так перевернулось…. Он замолчал, прислушиваясь. В звенящей тишине слышалось низкое басовитое гудение.