Текст книги "Сто лет безналом"

Автор книги: Виталий Держапольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Егоров взглянул: кадуцей оказался заурядной кривой палкой, увитой змеями.

– Слушай, Миша, – спросил парня Егоров, – а откуда в деле взялись отпечатки пальцев? Насколько я помню, в те годы не то, что дактилоскопией, а даже бертильёнажем[34]34
  – Бертильонаж – антропометрический метод определения идентификации. В неё входили: антропометрия, словесный портрет, сигналетическая фотография (технический способ портретной съёмки, при которой наиболее четко выделяются особые приметы человека) и описание особых примет. Начиная с 1890 и до начала 20 в. Бертильонаж применялся в полициях всех стран, но затем постепенно был вытеснен новой системой уголовной регистрации – дактилоскопией (отпечатки пальцев).
  .


[Закрыть] редко пользовались. Это все появилось несколько позже.

– Отпечатки пальцев? – переспросил Миша. – Так они и были сняты несколько позже, в тысяча девятьсот десятом. Тогда Дубов поймался еще раз – его случайно опознал кто-то из прислуги Лопухина. Это где-то здесь, – он порылся в деле в поисках нужной бумажки. – Вот, это здесь. При себе Дубов имел документы на имя Павла Рябова…

– Как ты сказал? Павел Рябов?

– Да, – подтвердил Миша.

– Так и по Сибирскому делу он проходил как Павел Рябов! – обрадовался оперативник. – Значит, все-таки мы на верном пути!

п. Кулустай.

ИТК строгого режима…

– Да ты не кипишуй[35]35
  – Кипишь, кипишиться – торопиться, суетиться, переживать (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] так, – Старый покровительственно хлопнул Хряка по плечу, – он вечный. Бессмертный то ись, – пояснил дед, по-старчески пошамкав губами. – В тот раз его тоже мочили.

Хряк удивленно смотрел на деда широко раскрытыми глазами. Он считал, что крыша у Старого съехала окончательно и бесповоротно.

– А-а-а! – вдруг заверещал тонким, давшим петуха голосом, Промокашка.

– Ты опять? – раздраженно бросил Хряк, но умолк не договорив.

Промокашка испуганно пятился назад. Одной рукой он мелко-мелко крестился, а другой, дрожащей, указывал на спину трупа. Хряк кинулся к Зубову – края раны стремительно затягивались. Буквально на глазах смотрящего она превратилась в красноватый шрам, который через секунду исчез совсем.

– А ты думал – дед фуфло[36]36
  – Фуфло – 1) Зад. 2) Ложь (тюремн. жаргон.


[Закрыть] толкает? – раздался над ухом Хряка каркающий голос старика. – Старый за базар отвечал всегда!

Мертвец вздрогнул и слабо пошевелился. Затем, тяжело вздохнув, неожиданно поднялся. Промокашка ойкнул, наткнувшись на шершавую стену камеры, и, скуля, словно побитая собака, сполз по ноздреватому бетону на пол. Зубов огляделся, его взгляд задержался на улыбающейся физиономии деда.

– А ты, Котёл, постарел, – негромко сказал Петр.

– Помнишь? – шамкая беззубым ртом, удивленно отозвался дед. – Только погоняло у меня теперь другое – Старый.

Зубов утвердительно кивнул и развернулся лицом к Хряку. Смотрящий, в отличие от Промокашки и Старого, остался невозмутим. Паниковать он не имел права. Авторитет вора – превыше всего. Он ни какой-нить чушок,[37]37
  – Чушок – представитель группы с низким статусом в неформальной иерархии заключенных (ниже по статусу только опущенные). Их заставляют делать грязную работу, на общаке и малолетке обирают, отнимают у них вещи. Чаще всего это люди не приспособленные (по разным причинам) к жизни в тюрьме, не способные оказать сопротивление, постоять за себя, равнодушные ко всему. Их основной отличительный признак – запущенный внешний вид (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] не шестерка, он – вор! Однако Хряк опускал глаза, стоило его взгляду мельком остановиться на залитой кровью физиономии вечного вора. Выбитый глаз чудесным образом был опять цел и невредим. Хряку казалось, что восставший из ада видит его насквозь, чувствует запах его страха, как бы глубоко он не был спрятан. Посох молчал, а Хряк не решался заговорить первым. В сгустившейся тишине раздавалось лишь негромкое бормотание Промокашки, не перестававшего осенять себя крестным знамением. Чтобы не смотреть в глаза ожившего мертвеца, Хряк принялся изучать наколки, проявившиеся в изобилии на голом торсе Посоха. На груди Зубова был изображен раскинувший крылья жезл, увитый парой змей. Над змеиными головами большая корона. Основание посоха было вбито в маковку оскаленного черепа, держащего в зубах кинжал. Немногие авторитетные воры могли позволить себе нанести подобный знак.[38]38
  – Воровские татуировки, нанесенные на теле коронованного вора в законе, можно рассматривать как некое сообщение, конституирующее социум. Сам вор в законе является в каком-то смысле лишь исполнителем установлений, зафиксированных воровскими наколками. Власть татуировок абсолютна, потому что за этим исполнением следит весь воровской мир. Фальшивые татуировки в этом мире невозможны, за них полагается смертная казнь. Социализация вора, его восхождение по служебной воровской лестнице происходит при безусловном выполнении абсолютно всех символических «приказов», содержащихся в тату. То есть в центре воровского мира – не президент, не отец, а свод воровских законов.
  .


[Закрыть] Но даже помимо кадуцея, тело Посоха изобиловало знаками высшей воровской иерархии. О многих знаках Хряк лишь слышал от старых воров. Все, начиная от подключичных звезд и заканчивая перстнями на пальцах, говорило о том, что масть их обладателя несоизмеримо выше его, Хряка, статуса.

– Молодец, Хряк! – наконец ухмыльнувшись, произнес Зубов. – Я вижу, ты не обделался!

Хряк судорожно сглотнул, он точно также начинал разговор с Посохом. Только теперь они поменялись ролями. И если Посох его сейчас завалит, то фокус с воскрешением повторить не удастся.

– Хорошо ордена рассмотрел? – спросил Кадуцей. – Еще предъявы есть?

– Так чего ж ты мне сразу свои регалки не засветил? – оправдываясь, вымолвил смотрящий. – Видел бы я ксивы сразу, и базар бы другим был!

– А ты бы в вечного вора, – вдруг влез в разговор Старый, – без всего этого уверовал?

– Нет, – угрюмо мотнул обритой головой Хряк.

– Ладно, – улыбнулся вдруг Зубов, – считай, что Пряника я тебе простил.

– Ну, я же… – продолжал оправдываться Хряк.

– Всё ништяк, Хряк, – успокоил вора Петр. – Да, кстати: ни Гурген, ни Слон меня не короновали. Это я когда-то их в законники продвинул… А вот за их смерть придется кому-то ответить. И еще, распорядись-ка, чтобы кто-нить передал вон тому фраерку, – он кивнул в сторону Промокашки, – что помимо моего клифта фартового, он становиться обладателем коцаной шлемки.[39]39
  – Коцаная шлёмка – тарелка с дыркой, т. о. Посох приказывает Хряку опустить Промокашку. Все вещи опущенного метятся специальным образом. У опущенного нельзя ничего взять, нельзя его касаться, сесть на его нары и т. п. У опущенных свои отдельные места в бараке, тюремной камере, в столовой, своя меченая посуда, они выполняют самые грязные работы – те, за которые прочие заключенные уже не имеют права браться. Они имеют определенные опознавательные знаки, обязаны сообщать по прибытии на место, где их не знают, о том, что они опущенные, чтобы другие заключенные, вступив в общение с ними, не потеряли своего статуса. Скрывать свой статус опущенному бесполезно и опасно, рано или поздно его прошлое становится известным, и тогда раскрытых опущенных наказывают, избивают, иногда – убивают. Считается, что он зашкварил всех, кто с ним общался, сидел рядом. Статус опущенного пожизненный, скажем, перерыв в тюремной карьере его не изменяет (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] И его место теперь под нарами возле параши!

Там же.

Несколько дней спустя.

Кулустай встретил майора Егорова умеренным морозцем и легким снежком. После раскисшей от дождей промозглой Москвы, скрип свежего снега под ногами был подобен чудодейственному бальзаму. Вязкая медлительность местного населения после суетной беготни москвичей действовала на Сергея умиротворяюще.

– Эх, – мечтательно подумал Егоров, – бросить бы все на хрен, и переехать в деревню.

Серая громада тюрьмы располагалась на окраине поселка, а высокие смотровые вышки были видны из любой его точки. Быстро уладив с администрацией лагеря все формальности, Егоров стал ожидать появления Зубова в маленькой комнате для свиданий. Наконец, входная дверь открылась, и на пороге возник Посох в сопровождении охранника.

– Гражданин начальничок? – удивился Зубов. – Надолго к нам? Али так – проездом?

Егоров сделал знак надзирателю, что хочет поговорить с заключенным наедине. Охранник кивнул и закрыл за собой дверь.

– Ладно, Зубов, – повысил голос Сергей, – кончай паясничать! Присаживайся, поговорим.

Зубов прошел к столу и уселся напротив майора.

– Закуривай, – указал Егоров на лежащую на столе открытую пачку «Космоса».

Петр, не заставляя себя долго упрашивать, вытащил из пачки сигарету. Прежде чем прикурить, он долго разминал её между пальцев. В глаза Егорова бросилось изобилие татуировок, покрывающих сплошной синевой руки Посоха.

– Это ты когда успел? – поинтересовался Егоров, указывая на перстни. – Когда тебя оформляли, никаких портачек не было? А эти на свежие не похожи.

– Ты ж капитан не господь бог, – с наслаждением выпуская струю дыма, сказал Посох, – что бы все обо мне знать.

– Ну, во-первых – майор, – усмехнулся Егоров, – а во-вторых – кое-что я все-таки знаю.

Он вытащил из портфеля копию дела коллекционера Лопухина и бросил её на стол перед Зубовым.

– Ну, начальник, рад за тебя, растешь! – бросил Дубов, подвигая бумаги поближе. – Тю, вот те номер? – изумился Посох. – А я энти бумажки так искал, так искал!

– На вот тебе еще подарочек! – Егоров бросил на стол, скатанный в рулончик ответ из Сибири.

– Слушай, начальник, – Зубов оторвался от бумаг, – а зачем ты их мне показал? Хочешь пришить мне срок за побег в… – он заглянул в бумаги, – сорок осьмом годе?

– Слушай, Зубов, Рябов, Дубов, или как там тебя еще, – ответил Егоров, – не собираюсь я тебе ничего пришивать! Я еще из ума не выжил! Но мне не дают покоя эти твои… Я ночами не сплю! Так что буду тебя долбить, пока не расколешься!

– А я, думаешь, сплю? – неожиданно сорвался Посох. – Чего ты мне своими граблями мусорскими в душу лезешь? Мне Генрих вместо отца был, а я…, – его голос дрогнул, в глазах на мгновение блеснули слезы. – Все чертов кадуцей, будь он неладен!

– Ну, так расскажи, облегчи душу! – вкрадчиво посоветовал ему Егоров.

Несколько секунд они молча курили, затем Петр начал рассказывать.

Глава 2

24.12.1972

п. Кулустай

ИТК строгого режима.

– Я на самом деле Прохор Дубов, – докурив сигарету, начал Посох. – Дата рождения в деле Лопухина – верная. Место рождения – деревня Сычи Тамбовской губернии. Детство помню плохо. Родители мои были люди небогатые. Голодали часто, но, в общем, жить было можно. Когда по нашей деревне в шестьдесят восьмом тиф прошелся, все родичи мои померли. Остался я круглым сиротой, и рванул в Питер, там у меня по слухам тетка жила. Как я туда добрался – отдельная история! Повезло, наверное. Это сейчас на поезде несколько часов, а тогда… Тогда люди не торопясь жили, медленнее, размеренней. Почти год у меня на дорогу ушёл. Вообще чудо, что добрался! Сто раз мог по пути сдохнуть! Хуже было только кандальным на этапе! По большому Сибирскому тракту, – вдруг запел Дубов, – далеко-далеко за Байкал. Слышал, начальник, такую песню? Слышал. А я вот не понаслышке… Тетку я, конечно, не нашел, – продолжил он рассказ, – да и не мог найти в принципе – я ж тогда думал, что в Питере, как и в родной деревне, все друг друга знают. Ан – нет! Тут бы мне каюк: милостыню просить не умею, правда подавали сердобольные люди… Сразу не умер. Повезло мне тогда – Генрих подобрал.

– Шлиман? – уточнил опер.

– Он самый, – подтвердил Прохор. – Он меня накормил, отогрел, к делу приставил. Он дал мне все, за него я был готов и в огонь и в воду. А когда Шлиман предложил мне отправиться с ним на поиски Трои, я не раздумывал ни секунды. Экспедиции – самое счастливое время в моей жизни. Несколько лет мы рыли турецкие холмы. Наконец Шлиману улыбнулась удача. Клад Приама. Он был словно видение, словно зыбкий мираж…

– Кто он, клад? – уточнил Егоров, перебивая Прохора.

– Кадуцей, – выдохнул Дубов. – Он лежал сверху, присыпанный старыми монетами и драгоценными безделушками. Мне показалось, что безглазые змеи Кадуцея шевелятся. Жезл слабо светился и слегка пульсировал, словно сам просился в руки, но стоило мне дотронуться – сияние исчезло. Я оказался в полной темноте. Когда клад достали – никакого жезла там не было. Зато он явился ко мне ночью. Змеи плакали кровавыми слезами, призывая идти на поиски утерянных глаз. Я не мог противиться этому зову. Рано утром я совершил самое чудовищное преступление в жизни – я ограбил Генриха, человека, которому был обязан всем. Я предал его. Набив до отказа карманы драгоценностями, я отправился на поиски глаз Гермеса. Я искал их больше десяти лет. И в Новом свете, и в Старом, и в Индии, и в Африке. Как ни странно, я нашел их в России, в Москве.

– Дело коллекционера Лопухина, – догадался Егоров.

27.03.1884 г.

Большой сибирский тракт.

Этап Нерчинской каторги.

Небо хмурилось с самого утра. В конце концов, оно зачастило мелким дождем, плавно перешедшим в мокрый снег. И без того раздолбанная дорога вмиг раскисла, превратившись в жидкую кашу, в которой увязли и люди, и лошади.

– Вот черт! – выругался старший этапа моложавый офицер Родимчик. – До централа еще верст сорок, а эти душегубы ползут, словно дохлые мухи!

– Хлипкий нонче тать пошел, ваш броть! – отозвался пеший конвоир Белоборотько, оказавшийся в этот момент рядом с лошадью офицера. – От я уж почитай третий десяток годов этапы сопровождаю, а такое послабление, вот ей Богу, первый раз вижу. Кандалы у них Гаазские,[40]40
  – Гааз Федор Петрович (Фридрих Иозеф) – тюремный доктор. Разработал облегченные кандалы для заключенных этапников. До этого этапы ходили скованные железным прутом по десять-двенадцать человек.
  .


[Закрыть] легкие, штырей нет – их цепями заменили! На дворе весна! Морозы позади! Топай и радуйся! Так нет жо, все одно – мрут! Хилый душегуб нонче, хилый!

– Эт ты точно заметил, – согласился офицер, – почитай только вышли, а в первой спайке уже два покойника!

– И эту падаль с собой тащить придется, – тяжко вздохнул Белобородько, – ключи от спайки есть только у коменданта централа.

– Черт! – вновь выругался Родимчик. – Ну почему в России все делается через жопу? Были б у меня ключи, отстегнул бы мерзавцев, да зарыл бы поглубже к чертям собачьим!

– Это ишшо нормально, – возразил Белобородько, – всего двое! Лет пять назад гнали мы этап на Акатунь, – продолжил он, поправляя оружие, – а с провиянтом оказия случилась. Не рассчитали. Даже нашему брату-солдату ремень затягивать пришлось. Ну а каторжан дохло от голоду без счету! Партию большую вели – почитай две тыщи одних только кандальных. Лето, жара, покойников раздуло, черви в трупах завелись, вонища за версту перед этапом бежит. А деваться некуда – ключи от спаек в централе! Делать, значит, нечего, их тоже с собой тащим, чтобы сдать по описи.

Белобородько передернул плечами, вспоминая пережитый ужас.

– Ничего, дошли! Чин-чинарем! Ни одного ханурика не потеряли! А здесь тьфу – две сотни душ! Ужели не дойдем? Через пяток верст хуторок небольшой будет. Недюжиное. В нем на ночлег остановиться можно, передохнуть. Если поторопимся – до сумерек будем!

– Давай, поторапливайся! – оживившись, крикнул Родимчик, представив себе горячий ужин и теплую постель. – Шире шаг, каторга!

– Шире шаг! – пронеслось по рядам конвоиров. – Давай, поторапливайся!

Родимчик пришпорил лошадь, направляя её к голове колонны. Бредущие в первых рядах каторжане были измотаны больше всех в партии: ведь именно они задавали скорость всей колонне, но всегда, по мнению конвоя, двигались слишком медленно. Именно в их спайке было уже два покойника, чьи окоченевшие тела по очереди несли заключенные, оказавшиеся с несчастными на одной цепи. Поравнявшись с головой этапа, офицер резко осадил лошадь. Животное поскользнулось и, проехав по грязи несколько метров, крупом сбило с ног двоих каторжан. Упавшие заключенные в свою очередь свалили еще нескольких товарищей по несчастью. Через несколько мгновений вся спайка барахталась в грязи, путаясь в оковах и тщетно пытаясь подняться. Этап встал.

– Твари! – рассвирепел Родимчик, выхватывая из-за голенища нагайку, которой в исупленнии принялся охаживать упавших. – Встать, суки! Уроды! Встать!

Но копошащиеся в грязи каторжане, слыша свист кнута, лишь глубже вжимали головы в плечи, закрывались руками, стараясь уклониться от обжигающих ударов. На выручку офицеру сбежались рядовые. Слаженно действуя прикладами и сапогами, солдаты быстро навели порядок и поставили упавшую спайку на ноги. Колонна вновь продолжила движение.

– Ваш бродь, – позвал офицера Белобородько, – разрешите обратиться?

– Валяй, – раздраженно откликнулся Родимчик.

– Зря вы так переживаете, ваше высокородь, – укоризненно покачал головой конвойный, – от этого несварение может приключиться, али боли головные. Просто вам внове, а я человек тертый. Вы на них внимание сильно не обращайте, спокойствие, оно при нашем деле – первейшая вещь! Я-то ужо не первый годок сопровождаю, знаю, чего говорю. А спайку первую лучши в середку передвиньте, а то в ней новые покойники образуются. Мне-то их не жаль, но путь длинный – пусть своими ногами топають.

Выслушав тираду подчиненного, Родимчик угрюмо кивнул, но – таки прислушался к совету. Сделав необходимые распоряжения, офицер поехал бок о бок с бывалым солдатом.

– А вот скажи мне, Белобородько, неужели каждый этап такой… такой, – Родимчик замялся, подбирая формулировку, но конвоир понял его с полуслова.

– Когда как. Инда гладко, инда нет. Самое милое дело, когда этап идет на «слове старосты», и нам тогда послабление выходит, да и душегубов никто плетьми не погоняет. И никогда «на слове» побегов не случалось, сами же каторжане друг за другом смотрят.

– Это как? – с интересом спросил Родимчик.

– А так, – пояснил Белобородько, – находиться иногда среди каторжников человечек весомый, его тати сами из толпы выделяют, «старостой» нарекают. Он от всех этапников с нами, с конвоем тоись, разговор ведет: ну там что бы не погоняли палками, кормили по-людски, а в замен он обещается порядок средь своих людей держать. И держит таки, ну там, чтоб не бунтовали, не бегли, поторапливает сам. Следит, одним словом. Если этап на «слове» идет, считай полдела сделано. А этапы иногда бывают ого-го, не чета нашему. Кандальных две-три тыщи на каторгу, да еще ссыльные налегке, да еще с ними и семьи с детьми, повозки со скарбом, лошади, да наш брат солдат здеся же. Настоящий караван-сарай. Попробуй, уследи за всем. Тут-то всякие тякать и мастыряться. Но и «на слове» оказии тоже случаются, ить власть над сбродом энтим у одного старосты в руках, бунт устроить – раз плюнуть. Я, правда, не попадал, но Трохимчук, – Белобородько указал на своего приятеля, идущего по другую сторону колонны, – попробовал того добра вволю. Из тогдашнего сопровождения почитай только половина уцелела, остальных цепями подушили, да из ружей отнятых постреляли. В бега полтыщи каторжан ушло, а тысячу конвоиры ухлопали. Старшой этапа, говорят, после этого застрелился, царство ему небесное, – Белобородько размашисто перекрестился.

Родимчик судорожно сглотнул, и тоже осенил себя крестным знамением. После этого беседа заглохла сама собой. В Недюжиное этап вошел в сгущающихся вечерних сумерках. При прадеде нынешнего хозяина Недюжинное было процветающим поместьем. Скотопромышленник Петухов некогда разводил здесь скот и немало в этом преуспел. Деду, а затем и отцу нынешнего владельца поместья пришлось изрядно потрудиться, чтобы пустить на ветер грандиозное состояние прадеда. Так что к нынешнему времени от большого процветающего поместья осталось лишь несколько жилых домов, да пустые хлева и конюшни, вмещающие в былые времена многочисленные поголовья скота. Вот в этих пустующих помещениях Петухов – младший и расположил обессиленных каторжан. Солдаты быстро загнали заключенных под крышу, где последние попросту рухнули на покрытый остатками прелой соломы земляной пол. Родимчик самолично расставил караулы, отдал заместителям соответствующие распоряжения, а сам отправился на званный ужин к хозяину поместья. На Недюжинное неспешно опустилась ночь. В затхлой темноте старого хлева, где за долгие годы запустения так и не выветрился запах навоза, вповалку лежали каторжане. Тем, кому посчастливилось забыться во сне, и хоть на мгновение вырваться из ужасающей действительности, завидовали те, кого сладкие объятия Морфея обошли стороной. Прохор тоже не мог уснуть: болели сбитые кандалами руки и ноги, ныли попробовавшие солдатских палок ребра. Раздражал сосед-покойник, которого пришлось нести всю дорогу на своем горбу – так уж вышло, что попал Прохор в ту самую злополучную первую спайку. Мысли бежали вяло – болела голова, ей тоже досталось от армейских кованных ботинок. Нужно было срочно что-то делать, но на обдумывание этой мысли просто не было сил.

– Слышь, босяк![41]41
  – Босяк – 1) блатной, 2) Заключенный, признающий тюремный закон, человек с правильными понятиями (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] – услышал Прохор чей-то сиплый шепот. – Тебе говорю, – неизвестный подергал Дубова за рукав, – тебя ведь Прохором кличут?

– Ну? – устало спросил Прохор.

– Земеля, сдохнем мы на каторге, – продолжал шептать неизвестный, – тебе сколько дали?

– Пятнадцать, – прошептал Прохор.

– Мне четверть отмерили – столько на рудниках не живут! Бежать надо! Сейчас! Потом поздно будет! После Орловского централа, – горячо зашептал в ухо Прохору незнакомец, – конвой свежий будет, отдохнувший. А как в Сибирь войдем, так и вовсе не с руки, вокруг на тыщи верст тайга, сгинуть там – раз плюнуть! Сейчас бежать надо! Сей… – незнакомец зашелся сухим кашлем.

– Как? – взвился Прохор.

– Мне старый знакомец рассказал, – откашлявшись, прошептал неизвестный, – что ты медвежатник знатный. Замок спаечный ломануть сможешь?

– Раз плюнуть, – ответил Прохор, – по пути сто раз мог снять, но конвоя боялся. Пристрелят – не спросят. И будет в нашей спайке три покойника.

– Ломай, – распорядился новый знакомец.

Прохор нашел в темноте замок, пробежался по нему пальцами. Закрыл глаза и сосредоточился. В руках потяжелело – кадуцей явился на зов хозяина. Едва только Дубов коснулся замка посохом, тот бесшумно открылся. Самое интересное, что никто кроме хозяина кадуцей увидеть не мог, Прохор проверял это неоднократно. Некоторые видели вместо жезла отмычку, некоторые – обыкновенного абакумыча.[42]42
  – Абакумыч – фомка (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] А сия чудная вещица могла открывать любые замки: амбарные, дверные, сейфовые, какой бы сложности они не были. Кадуцей был универсальной отмычкой, несбыточной мечтой любого вора.

– Готово, – шепотом окликнул Прохор незнакомца, – дальше чего?

– Т-с-с, – шикнул незнакомец, сползая с общей цепи. – Дуй за мной, только тихо.

Прохор, стараясь не шуметь, пополз за новым знакомцем. Держась за цепь сковывающую ноги напарника, Прохор неотрывно следовал за ним в темноте. Неожиданно товарищ по несчастью нырнул в какую-то яму. Дубов поспешил последовать его примеру – нащупав в темноте лаз, вырытый кем-то в земляном полу, Прохор рванулся к свободе.

15.07.1884 г.

Москва.

Копыта звонко цокали по булыжной мостовой. Раскрасневшийся извозчик неустанно понукал изнывающее от летнего пекла животное. Старый мерин укоризненно косился на хозяина, но справно трусил мелкой рысцой. Извозчик усердствовал не зря: в его видавшем виды открытом фаэтоне восседали два респектабельно одетых господина, что заплатят за поездку не скупясь.

– Через квартал повернешь направо, – распорядился один из двух, маленький чернявый господин, руки которого, несмотря на летнюю жару, скрывались под черными лайковыми перчатками, – потом через три дома будет желтый двухэтажный особняк. Вот там и остановишь.

– Уж не к мадам ли Кукушкиной в гости изволите? – любезно поинтересовался возница, обернувшись к господам.

– А если и к ней, – вкрадчиво ответил чернявый, – тебе какой в этом интерес? Ты, шельмец, может, что-то плохое против мадам имеешь?

– Ни, – испуганно затряс головой извозчик, – ни в коем разе! Мы со всем уважением! Вам стоило только намекнуть, куда ехать изволите, а мы в лучшем виде – мадам каждый в нашем квартале знает и понятие имеет!

Возле желтого особняка извозчик остановил коня. Пассажиры легко спрыгнули на землю, щедро рассчитались и исчезли в парадной. Извозчик, пряча деньги за пазухой, с уважением посмотрел им вслед. Непростые господа, ох не простые! Простые с мадам Кукушкиной не водятся – может выйти себе дороже. Возчик утер рукавом солёный пот, заливающий глаза, причмокнул губами и крикнул:

– Н-но! Трогай!

Мерин недовольно переступил с ноги на ногу, но хозяина послушался. Вскоре цоканье копыт затихло за ближайшим углом, и на улице вновь воцарилась первозданная тишина.

Мадам Анну Николаевну Кукушкину действительно знал каждый в этом квартале, и даже больше: с её рук здесь кормились и городовые, и постовые, и околоточные, и даже сам господин полицмейстер не брезговал принимать от нее подарки. Надо заметить, очень роскошные подарки. Анна Николаевна могла себе это позволить, ведь как – никак она была самой крупной скупщицей краденого в Москве. Помимо скупки похищенного барахла и драгоценностей у домушников и шниферов,[43]43
  – Шнифер – взломщик (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] мадам содержала два нелегальных публичных дома, одну опиум курильню, три катрана,[44]44
  – Катран – игорный дом (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] в которых с её разрешения, отстегивая покровительнице долю малую, трудились в поте лица профессиональные каталы[45]45
  – Катала – карточный шулер (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] всех мастей. Довольно часто её услугами пользовались блинопеки[46]46
  – Блинопеки – фальшивомонетчики (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] и фармазоны.[47]47
  – Фармазоны – поддельщики драгоценностей (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] К тому же мадам располагала рядом конспиративных квартир, где можно было пересидеть лихие времена, и которыми частенько пользовались мошенники находящиеся в розыске. На все проделки мадам Кукушкиной полицмейстер Огарев, добрейшей души человек, милостиво закрывал глаза, получая в очередной раз в дар то орловского рысака, то чудную борзую. Кроме всего прочего, Анне Николаевне помогало природное обаяние, большие деньги и обширные связи, она была аристократкой голубых кровей, а её покойный супруг, всамделишный князь Николай Александрович Кукушкин, тянувший род от самих Рюриковичей, водил знакомства с очень влиятельными людьми. Был у князя один грешок, очень уж он любил перекинуться в картишки. Что-что, а играл Николай Александрович знатно – он был не просто заядлым игроком, он был каталой высшего класса. Садившиеся играть с ним за один стол, случалось, враз лишались целых состояний. Состарившись, Николай Александрович, катавший лопухов всю свою сознательную жизнь, не мог просто так отказаться от прежней профессии – он открыл свой собственный игорный дом. После смерти мужа мадам Кукушкина лишь укрепила хозяйство, присовокупив к катрану публичный дом и опиум курильню. Через несколько лет безупречного ведения дел, мадам стала пользоваться бешеной популярностью в преступных кругах Москвы. Именно благодаря близости этим самым кругам с ней познакомился Саша Галанов, известный среди бродяг как Шныра. Удачливый щипач[48]48
  – Щипач – карманник (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] Шныра сразу завоевал расположение мадам – Саша работал только с состоятельными клиентами. Он посещал балы и дорогие салоны, театры и балет. Ему фартило, и довольно часто он подбрасывал мадам раритетные вещички, технично отработанные на какой-нибудь светской вечеринке. Последний раз он прокололся случайно – тиснул лопатник[49]49
  – Лопатник – портмоне (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] у фраера ушастого, а фраер оказался ни много, ни мало, зятем самого обер-полицмейстера Угрюмого. Обер быстро поставил на уши всю Москву, пообещав за информацию щедрое вознаграждение. Сашу взяли с поличным: помимо лопатника, он снял с клиента еще и золотые запонки ручной работы, которые как раз нес на продажу все той же мадам. Отвесили Шныре на полную катушку: двадцать пять лет рудников, и ни какие связи не смогли ему помочь. Но удача не оставила своего любимца – на этапе Шныре удалось бежать с помощью взломщика Дубова и случайно обнаруженного лаза. По прибытии в Москву, Саша направился прямым ходом к мадам Кукушкиной, прихватив с собой нового кореша. У дверей беглецов встретил привратник – суровый мужик, заросший черной разбойничьей бородой по самые глаза, не чесанный и опухший с похмелья, но, тем не менее, одетый в чистую золоченую ливрею.

– Куды! – проревел он, загораживая вход широкой грудью и обдавая гостей перегаром. – Мадам отдыхают! Не велено пущать!

– Слушай, Степан, – вкрадчиво обратился Шныра к привратнику, – я конечно понимаю, что доброта Анны Николаевны не знает границ, но так распустить прислугу… Как принимаешь дорогих гостей, скотина?!!! – брызжа слюной, неожиданно заорал он на опешившего привратника. – Батогов давно не получал?!!!

– Алексан Саныч, кормилец, – узнал Шныру бугай, – не ожидал! Я ж думал…

– Тебе думать не положено, – оборвал привратника Алексан Саныч, он же Шныра, – тебе положено помнить нужных людей в лицо!

– Виноват! – бугай вытянулся по стойке смирно. – Прикажете доложить?

– Давай, докладывай, – распорядился Шныра, проходя в гостиную. – А нам пускай горло смочить принесут! Да побыстрее!

– Сей минут исполним! – отрапортовал бугай и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, исчез в глубине дома.

Шныра плюхнулся на низкий диванчик.

– Присаживайся, Прохор, – пригласил он товарища, – чувствуй себя как дома.

Едва только Дубов присел на краешек дивана, как в гостиной появилась нарядно одетая горничная с подносом в руках. На подносе стояли два узких запотевших бокала, заполненных рубиновой жидкостью.

– О! – воскликнул Шныра, стягивая с рук перчатки. – Вот это другое дело! Бери, Прохор, бокал. Наконец-то нам начало фартить! За это надо выпить!

– Мальчики, мальчики, – раздался мелодичный голос, – разрешите и мне разделить вашу радость?

Гости обернулись – никто из них не заметил появления хозяйки. Дубов смутился – для мужчины непозволительно пропускать таких женщин. Мадам была очаровательна, в свои сорок семь она все еще выглядела роскошно, пребывала в «самом соку», как любил выражаться господин полицмейстер Огарев.

– Анна Николаевна, голубушка, – Шныра припал губами к руке хозяйки дома, – как же я рад вас видеть!

– Поверьте, Сашенька, – ответила Анна Николаевна, – я рада не меньше вашего! После приговора я, право, не надеялась увидеть вас так скоро!

– Человек, мадам, предполагает, а Господь располагает, – сострил Саша. – Его милостию, да с помощью моего нового товарища, нам удалось порядком сократить наше вынужденное отсутствие.

– О! – воскликнула Анна Николаевна, окинув недвусмысленным взглядом крепкую фигуру Прохора. – Сашенька, представьте мне поскорее этого молчаливого молодого человека, оказавшего вам неоценимую услугу.

– Прохор Дубов, великий знаток замков и запоров, – сказал Саша, – волею судеб оказавшийся с вашим покорным слугой на одной цепи. Только с его помощью «запоры рухнули – свобода воспряла радостно у входа».

При упоминании своего имени Прохор почтительно склонил голову.

– Полноте, – остановила его мадам Кукушкина, – у нас все по-простому. А сейчас, мальчики, – хозяйка взяла гостей под руки, – мы закатим пир на весь мир!

* * *

Жаркое полуденное солнце нашло лазейку в плотных шторах спальни. Яркий луч пробежал по лицу Прохора, заставив его проснуться. Вчерашний пир затянулся далеко за полночь. Затем мадам увлекла разомлевшего Дубова в свою спальню. При воспоминании о прошедшей ночи, тело Прохора приятно заныло – мадам оказалась неутомимой любовницей, способной на разнообразные выдумки для достижения своей цели. Прохор с хрустом потянулся, отбросил в сторону шелковую простыню и поднялся. Мадам в спальне уже не было. Неожиданно входная дверь отворилась и на пороге появилась румяная горничная.

– Ой! – вскрикнула она, увидев Прохора обнаженным. – Простите, я думала, вы еще спите!

Прохор смутился, схватил с кровати простыню и быстро обернул её вокруг бедер.

– Мадам просят Вас спускаться к обеду, – озорно сверкая глазками, сказала горничная, закрывая за собой дверь.

Прохор быстро умылся, оделся и спустился в столовую. Мадам и Шныра были уже там.

– Ну и горазд же ты спать, дружище! – заметив товарища, сказал Шныра. – Мы с Анной Николаевной аж извелись – не случилось ли чего!

– На этапе недосыпал, – буркнул Прохор, усаживаясь за стол.

Мадам сдержано кивнула Дубову, она держала себя так, словно между ними ничего не было. Прохора это вполне устраивало.

– Итак, господа, – начала хозяйка, когда гости немного перекусили, – какие планы на будущее? Я надеюсь, что вы не будете сидеть на шее хрупкой женщины, свесив ножки!

– Мадам, – укоризненно протянул Шныра, – вы нас обижаете! Мы все – таки джентльмены, пускай и в розыске. Лично я собираюсь покинуть Россию, до тех пор, пока все не утрясется. К вам, уважаемая Анна Николаевна, у меня будет единственная просьба, помочь выправить соответствующие бумаги.

– Бумаги по нынешним временам стоят дорого, – словно сомневаясь, сказала Анна Николаевна.

– Мадам, вы таки хотите меня обидеть? – Саша скорчил кислую физиономию. – Шныра никогда не был фуфлыжником,[50]50
  – Фуфлыжник – человек, не отдающий долги (тюремн. жаргон).
  .


[Закрыть] и дай Бог, никогда не будет!

– Да полноте вам, – мадам всплеснула руками, – уж и пошутить нельзя! Я сделаю все, что нужно, только потому, что вы мне глубоко симпатичны!

– Мадам, – расцвел Шныра, припадая губами к руке хозяйки, – я польщен!

– Полноте, Саша, полноте, – улыбнулась Анна Николаевна. – А чем думает заняться наш молчаливый друг?

– У меня есть одно дело в Москве, – ответил Прохор, – и пока я его не закончу, никуда уезжать не собираюсь.

– Прохор, дружище, я тебе удивляюсь, – воскликнул Шныра, – ты все еще хочешь разобраться с Лопухиным? Вспомни, чем это закончилось в прошлый раз! Поехали со мной, в Лондоне и Париже специалисты твоего профиля на вес золота!