Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 65 страниц)

Глава XXXI
Мера за меру

– Мерседес! – вскричал коррехидор, явясь пред очи своей супруги. – Я немедленно должен знать…

– А, дядюшка Лукас! Вы здесь? – перебила его коррехидорша. – Что-нибудь случилось на мельнице?

– Сеньора! Мне не до шуток! – ответил рассвирепевший коррехидор. – Прежде чем давать вам объяснения, я должен знать, что сталось с моей честью…

– Это уж не моя забота! Разве вы мне поручили ее хранить?

– Да, сеньора… Вам! – ответил дон Эухенио. – Жены всегда оберегают честь своих мужей!

– В таком случае, дорогой Лукас, спрашивайте об этом свою жену… Тем более, что она здесь.

Из груди сеньи Фраскиты, стоявшей в дверях, вырвался стон.

– Войдите, сеньора, и садитесь, – прибавила супруга коррехидора, с царственным величием обращаясь к мельничихе, а сама направляясь к софе.

Благородная наваррка сразу же оценила все великодушие этой оскорбленной супруги – оскорбленной, быть может, вдвойне… Не менее великодушно она сумела подавить в себе естественные порывы и сохранила учтивое молчание. Уверенная в своей невиновности, в своей правоте, сенья Фраскита не спешила оправдываться. Она жаждала бросить обвинение, но уж конечно не жене коррехидора… Ей не терпелось свести счеты с Лукасом, а Лукаса-то и не было.

– Сенья Фраскита!.. – повторила знатная дама, видя, что мельничиха так и не сдвинулась с места. – Я же вам сказала: входите и садитесь.

Это второе приглашение было сделано уже более сердечным и радушным тоном, чем первое. Должно быть, коррехидорша, глядя на достойную манеру держать себя и мужественную красоту этой женщины, тоже почувствовала, что перед ней не презренное и низкое существо, а, может быть, такая же несчастная женщина, как и она, – несчастная лишь потому, что судьба свела ее с коррехидором.

Обе женщины, считавшие себя вдвойне соперницами, обменялись умиротворенными и всепрощающими взглядами и с удивлением заметили, что души их тянутся одна к другой, как сестры, внезапно узнавшие друг друга.

Именно так издалека различают и приветствуют друг друга чистые снежные вершины.

Охваченная сладостным чувством, мельничиха величественно вошла в зал и опустилась на краешек стула.

Еще на мельнице сенья Фраскита, в предвидении визитов к важным лицам, успела привести себя немного в порядок; ей была очень к лицу мантилья из черной фланели с длинной бахромой. Она казалась в ней настоящей сеньорой.

Что касается коррехидора, то, говорят, во время всей этой сцены он не проронил ни слова. Стон, вырвавшийся у сеньи Фраскиты, а также ее появление в зале не могли не потрясти его. Жена мельника внушала ему еще больше страха, чем своя собственная!

– Так вот, дядюшка Лукас… – продолжала донья Мерседес, обращаясь к супругу. – Перед вами сенья Фраскита… Теперь вы можете повторить свой вопрос! Можете спросить ее насчет своей чести!

– Мерседес! – вскричал коррехидор. – Клянусь распятьем, ты еще, не знаешь, на что я способен! Я заклинаю тебя бросить эти шутки и рассказать все, что здесь произошло в мое отсутствие!.. Где этот человек?

– Кто? Мой муж?.. Мой муж встает и сейчас придет сюда.

– Встает! – взвыл дон Эухенио.

– Вы удивлены? А где же, по-вашему, в такой час должен быть порядочный человек, как не у себя дома, в своей постели, вместе со своей законной супругой, как велит нам бог?

– Мерседита, что ты говоришь! Ведь мы здесь не одни! Ведь я – коррехидор!

– Не кричите на меня, дядюшка Лукас, не то я прикажу альгвасилам отвести вас в тюрьму – молвила коррехидорша, поднимаясь со стула.

– Меня, в тюрьму! Меня! Коррехидора города!

– Коррехидор города, представитель правосудия, наместник короля, – заговорила знатная сеньора таким строгим и властным тоном, что на вопли мнимого мельника никто уже не обращал внимания, – вернулся домой в положенный час, чтобы отдохнуть от своих благородных трудов, а завтра он снова станет на страже чести и жизни горожан, охраняя святость домашнего очага и целомудрие женщин, и не позволит никому, пусть даже человеку, переодетому коррехидором или кем-нибудь еще, – проникать в спальни чужих жен, дабы никто не смел захватывать врасплох добродетель во время ее беззаботного покоя, дабы не мог злоупотреблять ее безгрешным сном…

– Мерседита, о чем это ты разглагольствуешь? – прошамкал коррехидор. – Если правда, что все это произошло в моем доме, то я скажу, что ты обманщица, изменница, распутница!

– С кем разговаривает этот человек? – брезгливо произнесла супруга коррехидора, обводя глазами зал. – Кто этот безумец? Кто этот пьяница?.. Я никак не могу поверить, что это почтенный мельник, дядюшка Лукас, хотя платье безусловно его!.. Послушайте, сеньор Хуан Лопес, – продолжала она, обращаясь к оторопевшему алькальду. – Мой супруг, коррехидор города, вернулся к себе домой часа два тому назад, вернулся в своей треугольной шляпе, красном плаще, при шпаге и с жезлом… Слуги и альгвасилы, здесь присутствующие, приветствовали его, когда он вошел в дом, поднялся по лестнице и прошел через приемную. Затем они заперли все двери, и после этого никто уже больше не проникал на мою половину, пока не явились вы. Так это было? Говорите…

– Именно так! Так в точности все и было! – хором отвечали кормилица, слуги и альгвасилы; все они, столпившись у входа в зал, были свидетелями этой необычной сцены.

– Пошли вон! – заорал дон Эухенио, брызгая от бешенства слюной. – Гардунья! Гардунья! Хватай этих подлецов, которые меня оскорбляют! Всех в тюрьму! Всех на виселицу!

Гардунья между тем как в воду канул.

– Но, кроме того, сеньор… – продолжала донья Мерседес, меняя тон и удостоив наконец своего супруга взглядом и обращаясь к нему уже как к мужу, из опасения, как бы все это не зашло слишком далеко. – Допустим, что вы и в самом деле мой супруг… Допустим, что вы и в самом деле дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон…

– Я самый!

– Допустим еще, что я до некоторой степени виновата, приняв за вас человека, который проник в одежде коррехидора в мою спальню…

– Мерзавцы! – завопил старикашка, хватаясь за шпагу, но натыкаясь лишь на широкий пояс мельника.

Наваррка, чтобы не выдать охватившей ее ревности, закрыла лицо краем мантильи.

– Допустим все, что вам заблагорассудится… – продолжала донья Мерседес с поразительным спокойствием. – Но только ответьте мне сначала, сударь, какие у вас основания быть мною недовольным? Имеете ли вы право быть моим обвинителем? Имеете ли право быть моим судьей? Вы что же, слушали проповеди? Или ходили исповедоваться? Или, может быть, отстояли обедню? Откуда вы явились в этом одеянии? Откуда вы явились вместе с этой сеньорой? Где провели половину ночи?

– Дозвольте мне… – пылко воскликнула сенья Фраскита, стремительно бросаясь между коррехидоршей и ее мужем.

Коррехидор только было открыл рот, но так и замер, увидев, что наваррка перешла в наступление.

Однако донья Мерседес предупредила ее:

– Сеньора, не трудитесь давать объяснения… Я их у вас не прошу! Сюда идет тот, кто имеет право требовать их у вас… Объясняйтесь с ним!

В это время двери кабинета распахнулись, и на пороге предстал дядюшка Лукас в полном костюме коррехидора, с жезлом, перчатками и шпагой, – словом, одетый так, как полагается явиться на заседание городского совета.

Глава XXXII
Вера и гору с места сдвинет

– Добрый вечер, – снимая треуголку, прошамкал дядюшка Лукас, точь-в-точь как дон Эухенио де Суньига.

Затем, раскачиваясь из стороны в сторону, он подошел к коррехидорше и поцеловал ей руку.

Все были потрясены. Сходство между дядюшкой Лукасом и подлинным коррехидором было удивительное. Оно было до того невероятным, что челядь и даже сам сеньор Хуан Лопес не могли удержаться от смеха.

Дон Эухенио не стерпел нового оскорбления и, подобно василиску, кинулся на Лукаса.

Но сенья Фраскита разняла их, отшвырнув мощной рукой коррехидора в сторону, причем его милость, во избежание новой взбучки и позора, счел за благо проглотить обиду.

Право, эта женщина родилась, чтобы стать укротительницей бедного старика.

Дядюшка Лукас при виде жены побледнел, как смерть, но затем, взяв себя в руки (хотя и пришлось ему схватиться за сердце, чтобы оно не разорвалось на части), сказал, все еще подражая голосу коррехидора:

– Да хранит тебя небо, Фраскита! Ты уже послала назначение своему племяннику?

Надо было видеть в этот момент наваррку! Она скинула мантилью, подняла голову с гордостью львицы и, вперив в мнимого коррехидора взгляд, острый, как лезвие кинжала, молвила:

– Я презираю тебя, Лукас!

Это было сказано с таким негодованием, словно она плюнула ему в лицо!

При первых звуках ее голоса черты мельника преобразились. Какое-то вдохновение, похожее на религиозный экстаз, снизошло на его душу, залив ее светом и радостью… На мгновенье забыв все, что он видел и о чем думал на мельнице, он воскликнул проникновенным голосом со слезами на глазах:

– Так ты по-прежнему моя Фраскита?!

– Нет! – не в силах совладать с собой отвечала наваррка. – Я уже не твоя Фраскита! Я… Вспомни свои ночные подвиги, и ты поймешь, что ты сделал с сердцем, которое тебя так любило!..

И она разрыдалась. Так ледяная гора, обрушившись, начинает таять.

Коррехидорша не выдержала, – она подошла к Фраските и ласково ее обняла.

Сенья Фраскита безотчетно принялась ее целовать… Как девочка, ищущая сочувствия у матери, она, всхлипывая, приговаривала:

– Сеньора, сеньора! Как я несчастна!

– Не так, как ты думаешь! – отвечала коррехидорша, тоже плача от полноты чувств.

– Кто несчастный, так это я! – причитал дядюшка Лукас, стыдливо утирая кулаком слезы.

– Ну, а я? – вырвалось наконец у дона Эухенио, то ли смягченного заразительным плачем остальных, то ли надеявшегося обрести прощение водным путем – то есть, попросту говоря, с помощью слез. – Ах, я, мошенник! Чудовище! Распутник! Так мне и надо!

И он захныкал, уткнувшись в живот сеньора Хуана Лопеса.

Тут алькальд и слуги тоже заголосили. Казалось, все устроилось как нельзя лучше, и, однако, ничто еще не разъяснилось.

Глава XXXIII
Ну, а ты?

Дядюшка Лукас первый выплыл на поверхность этого океана слез.

Он снова начал припоминать все, что ему удалось подсмотреть в замочную скважину.

– Сеньоры, давайте выясним… – внезапно заговорил он.

– Выяснять тут нечего, дядюшка Лукас, – прервала его коррехидорша. – Ваша жена святая!

– Хорошо, да… но…

– Никаких «но»… Позвольте ей сказать, и вы увидите, как она сумеет оправдаться. Лишь только я ее увидела, сердце мне подсказало, что она святая, несмотря на все ваши рассказы.

– Хорошо, пусть говорит! – сказал дядюшка Лукас.

– Мне нечего говорить, – возразила мельничиха. – Говорить должен ты!.. Ведь это ты… – И тут сенья Фраскита запнулась: продолжать дальше ей помешало глубокое уважение, которое она питала к коррехидорше.

– Ну, а ты? – вновь теряя веру в святость жены, спросил дядюшка Лукас.

– Теперь речь идет не о ней!.. – крикнул коррехидор, тоже возвращаясь к своим ревнивым подозрениям. – Речь идет о вас и вот об этой сеньоре!.. Ах, Мерседита! Кто бы мог подумать, что ты…

– Ну, а ты? – молвила коррехидорша, меряя его взглядом. И в течение некоторого времени обе супружеских четы обменивались одними и теми же фразами:

– А ты?

– Ну, а ты?

– Это ты!

– Нет, ты!

– Нет, как ты только мог!..

И т. д. и т. д.

Все это продолжалось бы до бесконечности, если бы коррехидорша, снова преисполнившись чувства собственного достоинства, не сказала наконец дону Эухенио:

– Знаешь, не будем сейчас об этом говорить! Это наше частное дело, мы его обсудим потом. Сейчас самое важное вернуть спокойствие дядюшке Лукасу, что, на мой взгляд, очень легко сделать. Здесь сеньор Хуан Лопес, здесь и Тоньюэло – им ничего не стоит оправдать сенью Фраскиту.

– Я не нуждаюсь, чтобы меня оправдывали мужчины, – заявила сенья Фраскита. – У меня есть два свидетеля, которые заслуживают большего доверия, про них никак нельзя сказать, что я их соблазнила или подкупила…

– А где они? – спросил мельник.

– Они внизу, у подъезда…

– Так вели им подняться с разрешения сеньоры.

– Им, бедным, никак нельзя сюда подняться…

– А, так это две женщины!.. Подумаешь, какие нелицеприятные свидетели!

– И вовсе не женщины. Это два существа женского пола…

– Час от часу не легче! Наверно, две девчонки!.. Будь любезна, скажи, как их зовут.

– Одну из них зовут Пиньона, другую – Ливиана…

– Так это наши ослицы!.. Да ты, Фраскита, смеешься, что ли, надо мной?

– Нет, я говорю совершенно серьезно. Наши ослицы могут подтвердить, что меня не было на мельнице, когда ты видел там сеньора коррехидора.

– Ради бога, объясни толком…

– Выслушай меня, Лукас… и умри со стыда, что ты мог меня заподозрить! В то самое время, как ты возвращался ночью из села на мельницу, я ехала в село, и мы с тобой встретились. Но ты ехал не по самой дороге, вернее – ты свернул и остановился в поле, чтобы высечь огонь…

– Это верно, я остановился!.. Дальше!

– И тут твоя ослица заревела…

– Правильно!.. Ах, как я счастлив!.. Говори, говори – каждое твое слово возвращает мне год жизни.

– А в ответ на ее рев послышался другой, со стороны дороги…

– Да, да!.. Слава богу! Я как сейчас это слышу!

– То были Ливиана и Пиньона – они узнали друг друга и поздоровались, как добрые подружки, а вот мы-то с тобой не поздоровались и не признали друг друга…

– Довольно, довольно, не говори мне больше ничего! Ничего!..

– Мы не только не признали друг друга, – продолжала сенья Фраскита, – мы перепугались и бросились в разные стороны… Понял теперь, что меня на мельнице не было?.. Если же ты хочешь знать, почему на нашей кровати лежал сеньор коррехидор, то пощупай одежду, которую ты надел на себя, – она, видно, и сейчас еще не просохла. Так вот эта одежда объяснит тебе все лучше, чем я… Его милость изволил свалиться в канал, а Гардунья раздел его и уложил в постель! А отворила я дверь, потому что вообразила, будто это ты тонешь и зовешь меня на помощь. Наконец, если ты хочешь знать относительно назначения… Нет, сейчас я ничего больше не буду говорить. Когда мы останемся одни, я расскажу тебе все до мельчайших подробностей… а в присутствии сеньоры мне об этом говорить не подобает.

– Сенья Фраскита сказала правду, истинную правду! – поспешил заявить сеньор Хуан Лопес, угадав в донье Мерседес подлинную начальницу коррехимьенто и желая снискать ее расположение.

– Все правда! Все правда! – подтвердил Тоньюэло, следуя течению мыслей своего начальника.

– Пока… все! – заключил коррехидор, весьма обрадованный тем, что объяснения наваррки дальше этого не пошли.

– Итак, ты не виновна! – воскликнул дядюшка Лукас, склоняясь перед очевидностью. – Фраскита, моя любимая Фраскита! Прости меня за то, что я был к тебе несправедлив, дай мне обнять тебя!..

– Нет, уж это дудки! – отстраняясь, молвила сенья Фраскита. – Прежде чем обнять, я хочу услышать твои объяснения.

– Я дам объяснения и за него и за себя… – вмешалась донья Мерседес.

– Я их жду целый час! – произнес коррехидор, пытаясь придать себе важности.

– Но я подожду, – продолжала коррехидорша, презрительно поворачиваясь спиной к мужу, – пока эти сеньоры поменяются платьями. Лишь после этого я дам объяснения тому, кто их заслуживает.

– Пойдемте… Пойдемте поменяемся… – обратился мурсиец к дону Эухенио, радуясь, что не убил его, и все же глядя на него со свирепостью мавра. – Я задыхаюсь в вашем платье! Я был в нем так несчастен!..

– Потому что ты недостоин его носить! – ответил коррехидор. – Я же, наоборот, жажду его надеть, чтобы отправить на виселицу тебя и еще полмира в придачу, если объяснения жены меня не удовлетворят.

Донья Мерседес, слышавшая эти слова, успокоила присутствовавших мягкой улыбкой, свойственной тем рачительным ангелам, назначение которых – охранять людей.

Глава XXXIV
А ведь коррехидорша тоже недурна!

Как только коррехидор и дядюшка Лукас вышли из зала, коррехидорша вновь опустилась на софу, усадила рядом с собой сенью Фраскиту и ласково и просто обратилась к слугам и домочадцам, толпившимся у дверей:

– Ну, а теперь, мои милые, расскажите сами этой замечательной женщине все, что вы знаете обо мне дурного.

«Четвертое сословие» придвинулось ближе, и все заговорили разом, перебивая друг друга; но кормилица, пользовавшаяся наибольшим уважением в доме, заставила всех замолчать и начала так:

– Должно вам знать, сенья Фраскита, что нынче ночью мы с моей госпожой находились при детях, поджидая хозяина, а чтобы время быстрее шло, мы уже в третий раз читали молитву, потому как со слов Гардуньи выходило, что сеньор коррехидор охотится за какими-то важными злодеями; нам не хотелось ложиться, пока не узнаем всех новостей. Вдруг слышим шум в соседней комнате, где господа изволят почивать. Мы помертвели со страху, но пошли взглянуть. И тут – царица небесная! – видим: какой-то мужчина, одетый, как мой господин, но только не он (это и был ваш муж), прячется под кровать. Мы как закричим истошным голосом: «Воры!» Прибежали альгвасилы и вытащили мнимого коррехидора из его убежища. Все узнали дядюшку Лукаса, и моя госпожа тоже. И как увидала она, что на нем мужнино платье, так ей и представилось, что он убил нашего хозяина, и она запричитала, да так жалобно – камни и те, кажется, заплакали бы!.. А мы все кричим: «В тюрьму! В тюрьму! Вор! Убийца!» Тут еще и не такие слова были сказаны… а дядюшка Лукас прислонился к стене, как мертвый, и не может рта разинуть. Ну, а потом видит, собираются вести его в тюрьму: «Что, говорит, я сейчас скажу, лучше бы мне никогда не говорить. Сеньора, я не вор и не убийца; вор и убийца моей чести находится в моем доме, он лежит в постели с моей женой».

– Бедный Лукас! – вздохнула сенья Фраскита.

– Бедная я! – тихо прошептала коррехидорша.

– Вот и мы так говорили: «Бедный дядюшка Лукас, бедная сеньора!» Потому… по правде сказать, сенья Фраскита, нам уже было известно, что хозяин на вас заглядывается… И хотя никто себе не мог представить…

– Кормилица! – прикрикнула на нее коррехидорша. – Прекрати…

– А я начну! – сказал один из альгвасилов, воспользовавшись заминкой, чтобы взять слово.

– Дядюшка Лукас ловко провел нас: и по платью и по походке мы приняли его за коррехидора. Явился он сюда не с добрыми намерениями, и если бы сеньора почивала, представляете себе, что бы могло получиться?..

– Ну, уж ты тоже! Молчи лучше! – вмешалась повариха. – от тебя слова умного не услышишь! Так вот, сенья Фраскита, дядюшке Лукасу, чтобы объяснить, как он попал в спальню хозяйки, пришлось сказать, что у него был за умысел. Конечно, госпожа не могла удержаться и вкатила ему такую затрещину, что половина слов так и застряла у него в горле! Я тоже ругала его на чем свет стоит, хотела глаза ему выцарапать, – потому, сами понимаете, сенья Фраскита, хоть он и ваш муж, а приходить с такими намерениями…

– Ну, поехала балаболка! – воскликнул привратник, вырастая перед ораторшей. – Одним словом, сенья Фраскита, выслушайте меня, и вам все станет ясно. Сеньора поступила так, как должна была поступить… А потом, когда немного успокоилась, не пожалела дядюшку Лукаса и, приняв в соображение, что сеньор коррехидор вел себя недостойно, обратилась к Лукасу примерно с такими словами: «Хоть у вас были бесчестные намерения, дядюшка Лукас, и хотя я никогда не прощу вам этой наглости, все-таки пусть ваша жена и мой муж некоторое время думают, что попались в собственные сети и что вы с помощью этого переодевания отплатили им той же монетой. Этот обман будет нашей лучшей местью. А когда понадобится, мы его раскроем». После того как наша госпожа так здорово все это придумала, они с дядюшкой Лукасом обучили нас, что мы должны делать и говорить, когда вернется его милость. Вот я и огрел Себастьяна Гардунью по хребту – да так, что он поди до второго пришествия не забудет!

Привратник кончил свой рассказ, а сеньора коррехидорша и мельничиха долго еще после этого перешептывались, поминутно обнимали и целовали друг друга, а по временам не могли удержаться от смеха.

Жаль, что мы не слышали их разговора!.. Но читатель без особого труда может себе его представить; и уж если не читатель, то во всяком случае читательница.

Глава XXXV
Приказ победительницы

В это время в зал вернулись коррехидор и дядюшка Лукас, одетые каждый в свое платье.

– Теперь разберемся в том, что касается непосредственно меня! – сказал достославный дон Эухенио де Суньига.

Стукнув два раза жезлом об пол, чтобы набраться сил, словно некий чиновный Антей, который чувствует себя слабым, пока не коснется земли своим символом власти, он обратился к жене с неописуемой важностью и напыщенностью:

– Мерседита, я жду твоих объяснений…

Между тем мельничиха встала и в знак примирения так ущипнула дядюшку Лукаса, что у того потемнело в глазах.

Коррехидор остолбенел, наблюдая эту молчаливую сцену: он никак не мог уяснить себе столь беспричинное примирение. Кисло улыбаясь, он снова обратился к жене:

– Сеньора! Все уже объяснились, за исключением нас с вами. Рассейте мои сомнения… Я требую этого как супруг и коррехидор!

И он снова стукнул жезлом об пол.

– Так вы уходите? – воскликнула донья Мерседес, приближаясь к сенье Фраските и не обращая внимания на дона Эухенио. – Ну что ж, идите и не беспокойтесь: это происшествие не будет иметь никаких последствий… Роза! Посвети им. Идите с богом, дядюшка Лукас!

– Ну, нет! – вмешался Суньига. – Дядюшка Лукас отсюда не уйдет! Лукас останется под арестом, пока я не узнаю всей правды! Эй, альгвасилы! Именем короля!..

Ни один из служителей не поспешил на зов дона Эухенио. Все смотрели на коррехидоршу.

– Это мы еще посмотрим!.. Сейчас же отпусти их! – сказала она, наступая на своего супруга и изысканно предлагая всем удалиться, – то есть, кивнув головой, приподняв пальчиками платье, она присела в грациозном реверансе, который был тогда в моде и назывался торжественным.

– Но я… Но ты… Но мы… Но они… – мямлил старикашка, цепляясь за платье своей жены и мешая ей докончить столь изящно начатый поклон.

Все было напрасно. Никто не обращал внимания на его милость!

Как только все посторонние удалились и в зале остались лишь рассорившиеся супруги, коррехидорша удостоила наконец своего мужа ответом, но тон у нее при этом был такой, каким, вероятно, говорила царица всея Руси, меча громы и молнии на опального министра и приказывая ему удалиться в Сибирь на вечное поселение.

– Проживи ты хоть тысячу лет, все равно не узнаешь, что произошло сегодня ночью в моей спальне… Если бы ты сам тут был, как это тебе полагалось, у тебя не было бы надобности спрашивать о случившемся. Меня же с этих пор ничто и никогда не заставит потакать твоим прихотям. Я тебя презираю настолько, что, не будь ты отцом моих детей, я сию же секунду вышвырнула бы тебя с балкона, а уж к себе в спальню я тебя не пушу никогда!.. Спокойной ночи, кабальеро!

Произнося эти слова, которые дон Эухенио выслушал покорно, ибо наедине с женой он всегда держался робко, сеньора проследовала в кабинет, а из кабинета в спальню и заперла за собой дверь. Бедняга коррехидор, оставшись один посреди зала, с беспримерным цинизмом пробормотал сквозь десны (за неимением зубов):

– Ну-с, сеньор, не думал я так легко отделаться! Гардунья подыщет мне замену.