Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 65 страниц)

Глава VI
Таланты супружеской четы

Итак, сенья Фраскита без памяти любила дядюшку Лукаса и, видя, как он обожает ее, почитала себя счастливейшей из женщин.

Насколько мы знаем, детей у них никогда не было, и оба они всецело посвятили себя трогательнейшим заботам друг о друге, но их взаимная нежность не носила сентиментального, приторного характера, как это почти всегда бывает у бездетных супругов. Напротив, их отношения отличались простодушием, жизнерадостностью, шаловливостью и доверчивостью. Такие отношения бывают у детей, которые вместе играют и забавляются, которые любят друг друга всей душой, но никогда об этом не говорят и даже сами не отдают себе в этом отчета.

Кажется, не существовало еще на свете мельника, который был бы лучше причесан, одет, накормлен и окружен большим домашним уютом, чем дядюшка Лукас! Кажется, не существовало еще на свете ни мельничихи, ни даже королевы, которая была бы предметом такого внимания, нежности и предупредительности, как сенья Фраскита! Наконец, не было еще мельницы, где бы вы могли найти столько необходимых, приятных, забавных, полезных, а то и бесполезных вещей, как на той, что послужит местом действия почти всей нашей истории!

Этому способствовала главным образом сама сенья Фраскита: красивая, работящая, сильная и здоровая наваррка любила и умела готовить, шить, вышивать, подметать, варить варенье, стирать, гладить, белить, начищать медную посуду, месить тесто, ткать, вязать, петь, плясать, бренчать на гитаре, щелкать кастаньетами, играть в бриску и в тутэ, – словом, всего не перечтешь.

В неменьшей степени этому способствовало и то обстоятельство, что дядюшка Лукас любил и умел молоть зерно, работать в поле, охотиться, ловить рыбу, плотничать, а при случае мог сойти за кузнеца и заменить каменщика; он помогал жене во всяких домашних поделках, умел читать, писать, считать и прочее. Вдобавок судьба наделила его еще и другими необыкновенными талантами…

Так, например, дядюшка Лукас, любя цветы (не меньше, чем его супруга), был настолько искусным садоводом, что путем разных скрещиваний умудрялся выводить новые сорта цветов. Были у него и врожденные способности инженера-строителя; доказал он это постройкой плотины, лотка и сифона, утроивших количество воды на мельнице. Он научил свою собаку плясать, приручил змею и выучил попугая выкрикивать время по солнечным часам, которые самолично соорудил на стене. В конце концов попугай с точностью научился объявлять время даже ночью и в пасмурные дни.

Наконец, при мельнице были огород и сад, где произрастали всевозможные овощи и фрукты, пруд, обрамленный жасминовыми кустами, где в летнюю пору купались дядюшка Лукас и сенья Фраскита, небольшая теплица для тропических растений, колодец, две ослицы, на которых супружеская чета ездила в город или в окрестные селения, курятник, голубятня, птичник, живорыбный садок, рассадник для шелковичных червей, ульи, куда пчелы сносили нектар, собранный ими с кустов жасмина, давильня с винным погребом (и то и другое крохотных размеров), маленькая пекарня, ткацкий станок, домашняя кузница, столярная мастерская и прочие постройки. Все это умещалось в доме из восьми комнат и на двух фанегах[11]11
  Фанега – мера емкости, равная 55,5 л.


[Закрыть] земли и оценивалось в десять тысяч реалов.

Глава VII
Основа счастья

Поистине мельник и мельничиха без памяти любили друг друга, и даже можно было подумать, что она любила его больше, чем он ее, хотя он был настолько же некрасив, насколько она прекрасна. Говорю я это к тому, что сенья Фраскита часто ревновала дядюшку Лукаса и требовала у него отчета, когда он, поехав за зерном, задерживался в городе или в соседних селах. А дядюшка Лукас не без удовольствия смотрел на то, каким успехом пользовалась сенья Фраскита у сеньоров, посещавших мельницу: он гордился и радовался, что всем она нравится так же, как и ему. И хотя он отлично понимал, что иные в глубине души завидуют ему, питают к Фраските вполне земные чувства и даже охотно отдали бы все что угодно, лишь бы она была менее верной супругой, – все же он без всякой опаски оставлял ее одну по целым дням и никогда не спрашивал, что она делала и кто был в его отсутствие.

Конечно, это не означает, что любовь дядюшки Лукаса была не так сильна, как любовь сеньи Фраскиты. Просто он больше верил в ее добродетель, чем она в его верность; он был проницательнее и знал, как сильно он любим женой и с каким достоинством она себя держит. А главное – это означает, что дядюшка Лукас был, подобно шекспировским героям, настоящим мужчиной, человеком немногих, но цельных чувств, чуждым сомнений, человеком, который или верит – или умирает, любит – или убивает и не знает постепенных переходов от высшего счастья к полной его утрате.

Словом, это был мурсийский Отелло в альпаргатах[12]12
  Альпаргаты – плетеная веревочная обувь.


[Закрыть] и суконной шапочке, – таким он предстает в первом акте пьесы, конец которой может стать и трагическим.

Но к чему, скажет читатель, эти мрачные нотки в такой веселой песенке? К чему эти зловещие зарницы в таком ясном небе? К чему эти мелодраматические штрихи в жанровой картинке?

Сейчас вы об этом узнаете.

Глава VIII
Человек в треугольной шляпе

Стоял октябрь. Было два часа пополудни.

Соборный колокол призывал к вечерне. Это означало, что все значительные лица в городе уже отобедали.

Духовные особы направлялись к алтарям, а люди светские, в особенности те, кто по долгу службы (как, например, представители власти) трудились все утро, шли к своим альковам – вздремнуть после обеда.

Вот почему было весьма странно, что в такой неурочный час, не подходящий для прогулки по причине сильнейшей жары, высокородный сеньор коррехидор собственной персоной, в сопровождении одного лишь альгвасила, вышел из города. А что это был именно он – сомнению не подлежало, ибо спутать его с кем-нибудь ни днем, ни ночью было положительно невозможно – как из-за необъятных размеров его треугольной шляпы и великолепия его ярко-красного плаща, так и из-за характернейших особенностей его не совсем обычного внешнего облика.

К слову сказать, еще не мало здравствует людей, которые с полным знанием дела могли бы порассказать о ярко-красном плаще и треугольной шляпе. Я сам, как и все родившиеся в этом городе в последние годы правления дона Фердинандо VII, прекрасно помню эти одряхлевшие знаки власти, – они висели на гвозде, служившем единственным украшением голой стены в полуразрушенной башне дома его превосходительства (в мое время эта башня служила местом детских забав внуков коррехидора); красный плащ и висевшая поверх него черная шляпа казались призраком абсолютизма, погребальным покровом коррехидора, запоздалой карикатурой на его власть, вроде тех, что углем и суриком чертились на стенах пылкими конституционными юнцами 1837 года, какими мы тогда были, собираясь в этой башне. Они казались, наконец, просто-напросто огородным пугалом, между тем как в свое время были пугалом для людей. А ныне они вселяют в меня страх, ибо я способствовал их осмеянию, когда в дни карнавала этот плащ и эту шляпу таскали по нашему историческому городу на длинном шесте или когда они служили нарядом для скомороха, потешавшего публику своими шутками. Бедный принцип власти! Вот во что мы тебя превратили, а теперь сами к тебе взываем!

Что же касается упомянутого нами не совсем обычного облика сеньора коррехидора, то рассказывают, что был он сутуловат… во всяком случае больше, чем дядюшка Лукас, словом, почти горбат, роста ниже среднего, тщедушный, болезненный и кривоногий; походка у него была sui generis,[13]13
  Sui generis – совершенно своеобразная (лат.).


[Закрыть] – походка, о которой может дать понятие лишь нелепое выражение «хромать на обе ноги», ибо шел он покачиваясь с боку на бок, назад и вперед. Зато, гласит предание, лицо его с большими темными глазами, в которых сверкали гнев, властолюбие и сладострастие, было правильно, хотя и сильно сморщено по причине полного отсутствия как передних, так и коренных зубов, и имело тот зеленовато-смуглый цвет, который отличает почти всех кастильцев. Тонкие и подвижные черты его лица отнюдь не свидетельствовали о высоких душевных качествах коррехидора, но, как раз наоборот, изобличали хитрость и злобное коварство; а выражение некоего самодовольства, в котором аристократизм сочетался с распутством, говорило о том, что человек этот в далекой юности пользовался большим успехом у женщин, несмотря на кривые ноги и горб.

Дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон (так звали его превосходительство) родился в Мадриде, в знатной семье. Лет ему было около пятидесяти пяти, из коих четыре года он провел на посту коррехидора того самого города, о котором идет речь, и где он вскоре по прибытии женился на одной из самых знатных местных сеньор, о ней мы скажем в свое время.

Чулки дона Эухенио – единственная часть его туалета, за исключением башмаков, которую не скрывал широчайший ярко-красный плащ, – были белого цвета, а башмаки – черные, с золотыми пряжками. Однако в открытом поле ему стало так жарко, что он скинул плащ, и под ним оказались пышное батистовое жабо, саржевый камзол цвета горлицы с вышитыми гладью зелеными веточками, короткие черные шелковые штаны, огромный казакин из той же материи, что и камзол, небольшая шпага со стальной насечкой, жезл с кисточками и пара превосходных замшевых перчаток соломенного цвета, которые обычно никогда не надевались и служили лишь неким символом высокого положения.

Альгвасила, следовавшего на расстоянии двадцати шагов от коррехидора, звали Гардуньей,[14]14
  Гардунья – хорек (исп.).


[Закрыть] и он вполне оправдывал свое имя. Худой, юркий, с рыскающими глазками, мелкими отталкивающими чертами, с длинной шеей и руками как плети – он одновременно походил на ищейку, вынюхивающую преступников, на веревку, которой их вяжут после поимки, и на сооружение для их казни.

Тот коррехидор, который впервые обратил на него внимание, сказал, не задумываясь: «Из тебя выйдет настоящий альгвасил!..» И он состоял альгвасилом уже при четырех коррехидорах.

Гардунье было сорок восемь лет; он носил треуголку, правда меньших размеров, чем у его хозяина (ибо, повторяем, шляпа коррехидора была несравненной), черный плащ, черные чулки – вообще он был во всем черном, – жезл без кисточек, а вместо шпаги – нечто вроде вертела.

Это черное пугало казалось тенью своего пестро разодетого хозяина.

Глава IX
Но-о, серая!

Где бы ни проходили коррехидор и его прихвостень, крестьяне бросали работу и кланялись до земли – правда, больше от страха, нежели из уважения, – а затем переговаривались вполголоса:

– Раненько собрался нынче сеньор коррехидор к сенье Фраските!

– Раненько… И один! – добавляли другие, привыкшие видеть его во время подобных прогулок в чьем-либо обществе.

– Послушай-ка, Мануэль, чего это нынче сеньор коррехидор один идет к наваррке? – обратилась крестьянка к мужу, который вез ее на крупе своей ослицы.

И с этими словами она многозначительно ткнула его в бок.

– Не болтай пустого, Хосефа! – заметил добряк крестьянин. – Сенья Фраскита не из таких, не может она…

– Да я ничего и не говорю… Но только коррехидор-то очень даже может в нее влюбиться… Я слыхала, что из всех, кто ходит на мельницу, один только этот бабник-мадридец имеет дурное на уме…

– А почему ты знаешь, бабник он или нет? – осведомился в свою очередь супруг.

– Сама-то я не знаю… Но не бойсь! Будь он хоть раскоррехидор, а уж я бы его отучила напевать мне в уши.

Скромница была уродлива на редкость.

– Полно тебе, голубушка! – сказал Мануэль. – Дядюшка Лукас не такой человек, он бы не потерпел… Ты бы посмотрела на него, какой он бывает сердитый!

– Ну а если он ничего не имеет против? – спросила Хосефа, хитро прищуриваясь.

– Дядюшка Лукас человек порядочный, – ответил крестьянин, – а порядочный человек никогда на это не пойдет…

– Что ж, может и так… Пусть их! Я бы на месте сеньи Фраскиты…

– Но-о, серая! – крикнул муж, желая переменить разговор.

Тут ослица припустила рысью, и о чем еще говорили муж с женой, мы уже не слыхали.

Глава X
С крыши виноградной беседки

В то время как крестьяне перешептывались и кланялись сеньору коррехидору, сенья Фраскита, вооружившись лейкой и веником, тщательно мела каменный пол беседки, служившей входом на мельницу, и расставляла полдюжины стульев под самой тенистой частью зеленого навеса, а дядюшка Лукас, забравшись наверх, срезал лучшие гроздья винограда и артистически укладывал их в корзину.

– Да, да, Фраскита! – говорил оттуда дядюшка Лукас. – Сеньор коррехидор влюблен в тебя, и у него мерзкие намерения…

– Я давно тебе об этом твержу, – отозвалась наваррка. – Ну да пусть его! Осторожней, Лукас! Не упади!

– Не бойся, я держусь крепко. А еще ты очень нравишься сеньору…

– Да перестань! – прервала его сенья Фраскита. – Я сама отлично знаю, кому я нравлюсь, а кому нет! Дай бог, чтобы я так же хорошо знала, почему я не нравлюсь тебе!

– Вот те на! Да потому, что ты уродина, – ответил дядюшка Лукас.

– Эй, смотри! Какая я ни на есть, а вот как залезу к тебе наверх да сброшу вниз головой!..

– Попробуй только, я тебя тут живьем съем.

– Ну вот еще! А как явятся мои поклонники да увидят нас здесь наверху – скажут, что мы с тобой две обезьяны!..

– И верно. Ведь ты и впрямь обезьянка, и прехорошенькая! А я со своим горбом тоже похож на обезьяну.

– А мне твой горб очень даже нравится.

– Ну, тогда тебе еще больше должен нравиться горб коррехидора – он куда больше моего…

– Ладно! Ладно, сеньор дон Лукас! Будет уж вам ревновать!

– Я? Ревновать? К этому старому мошеннику? Напротив, я очень рад, что он в тебя влюбился!..

– Почему же это?

– Да потому что в самом грехе уже заключено возмездие. Ты ведь его никогда не полюбишь, а пока что настоящим-то коррехидором являюсь я!

– Поглядите на этого честолюбца! А представь себе, я его полюблю… Все на свете бывает!

– Это меня тоже не очень тревожит.

– Почему?

– Потому что тогда ты уже не будешь прежней; а раз ты не будешь такой, какая ты есть или какой ты мне кажешься, мне уже будет все равно, куда бы черти тебя не утащили!

– Ну, ладно… а что ты сделал бы в таком случае?

– Я? Почем я знаю!.. Ведь и я тогда буду другим, не таким, как сейчас, я даже не могу себе представить, что будет…

– А отчего ты станешь другим? – продолжала допытываться сенья Фраскита; она бросила подметать и, подбоченившись, уставилась на него.

Дядюшка Лукас поскреб затылок, как бы силясь вычесать оттуда нечто глубокомысленное, и в конце концов заговорил как-то особенно серьезно и мудрено:

– Стану другим оттого, что теперь я верю в тебя, как в себя самого, и вся жизнь моя в этой вере. Потерять веру в тебя – для меня все равно что умереть или превратиться в другого человека. Я стал бы жить совсем по-иному. Мне кажется, я бы заново родился. Родился с другим сердцем! Не знаю, что бы я с тобой тогда сделал… Может, расхохотался бы и пошел прочь… Может, сделал бы вид, что даже не знаю тебя… Может… Э, да что это мы ни с того ни с сего такой скучный разговор завели? Что нам за дело! Пусть в тебя влюбляются хоть все коррехидоры на свете! Разве ты не моя Фраскита?

– Твоя, дикарь ты мой! – ответила наваррка, смеясь от души. – Я – твоя Фраскита, а ты – мой дорогой Лукас, настоящее пугало, но лучше и умнее тебя никого на свете нет, и уж люблю я тебя… Спустись только с беседки – увидишь, как я люблю! Получишь больше тумаков и щипков, чем волос у тебя на голове! Ах! Тише! Что я вижу? Сюда шествует коррехидор… и совершенно один… И так рано!.. У него что-то на уме… Видно, ты был прав!..

– Погоди, не говори ему, что я тут наверху. Он пустится с тобой в объяснения – подумает, что я сплю и меня можно оставить в дураках. Мне хочется позабавиться, слушая, что он будет тебе говорить.

С этими словами дядюшка Лукас протянул жене корзину с виноградом.

– Ловко придумано! – воскликнула она, снова заливаясь смехом. – Вот чертов мадридец! Неужели он воображает, что и для меня он коррехидор? Да вот он и сам… Гардунья наверняка плетется за ним, да теперь, видно, спрятался где-нибудь в овражке. Какая наглость! Схоронись за ветками, то-то мы с тобой посмеемся, когда он уйдет!..

Сказав это, прекрасная наваррка запела фанданго, – оно стало для нее теперь таким же привычным, как и песни ее родины.

Глава XI
Осада Памплоны[15]15
  Памплона – главный город Наварры. Во время многочисленных войн с Францией Памплона неоднократно подвергалась длительным осадам.


[Закрыть]

– Да хранит тебя небо, Фраскита!.. – промолвил вполголоса коррехидор, приближаясь на цыпочках к тенистой беседке.

– И вас также, сеньор коррехидор! – ответила она непринужденно, отвешивая поклон за поклоном. – Что это вы так рано? Да еще в такую жару! Садитесь, садитесь, ваше превосходительство… Вот сюда, в холодок. Почему же вы, ваше превосходительство, не подождали других? Места для них уже приготовлены. Нынче мы ждем самого сеньора епископа, – он обещал моему Лукасу отведать первый виноград с наших лоз. Ну, как поживаете, ваше превосходительство? Как ваша супруга?

Коррехидор смешался. Он беседует с сеньей Фраскитой наедине, о чем он так давно мечтал! Все это показалось ему сном или ловушкой, которую подстроил враждебный рок, чтобы увлечь его в пучину горького разочарования.

– Не так уж рано… Сейчас, наверное, половина четвертого… – Вот все, что он нашелся сказать в ответ.

В этот момент пронзительно закричал попугай.

– Сейчас четверть третьего, – сказала наваррка, глядя в упор на мадридца.

Подобно уличенному преступнику, коррехидор умолк.

– А что Лукас, спит? – спросил он наконец.

Тут мы должны предуведомить читателя, что, подобно всем беззубым, коррехидор говорил невнятно и пришепетывал, точно жуя собственные губы.

– Еще бы! – ответила сенья Фраскита. – В эту пору он готов заснуть где угодно, хоть на краю пропасти.

– Ну, так… не буди его, пусть себе спит!.. – воскликнул старый коррехидор, побледнев еще сильнее. – А ты, моя дорогая Фраскита, выслушай меня… послушай… поди-ка сюда… Сядь!.. Мне нужно с тобой о многом поговорить.

– Ну, вот я и села, – ответила мельничиха, взяв скамейку и поставив ее прямо против коррехидора.

Усевшись, Фраскита закинула ногу за ногу, наклонилась вперед и подперла щеку ладонью; в такой позе, склонив голову на бок, с улыбкой на устах, играя всеми пятью ямочками, оживлявшими ее красивое молодое лицо, устремив безмятежный взор на коррехидора, она ожидала, когда его превосходительство начнет свои объяснения. Сейчас ее можно было сравнить с крепостью Памплоной в ожидании приступа.

Бедняга хотел было что-то сказать, да так и остался с разинутым ртом, очарованней этой величественной красотой, этим морем обаяния, этой роскошной женщиной с алебастровой кожей, ослепительной улыбкой, синими бездонными глазами – женщиной, точно сошедшей с картины Рубенса.

– Фраскита!.. – упавшим голосом пробормотал наконец представитель короля, и его увядшее, вспотевшее от волнения лицо, как бы приклеенное прямо к горбу, выразило крайнее замешательство. – Фраскита!..

– Да, я Фраскита! – сказала дочь Пиренеев. – Так что же?

– Все, что ты пожелаешь… – ответил старикашка с безграничной нежностью в голосе.

– Чего я пожелаю… – повторила мельничиха. – Ваша милость уже знает. Я желаю, чтобы ваша милость назначила моего племянника, который живет в Эстелье, секретарем городского аюнтамьенто…[16]16
  Аюнтамьенто – муниципалитет.


[Закрыть] Уж очень трудно ему приходится в горах, а тогда он сможет перебраться в город.

– Я тебе говорил, Фраскита, что это невозможно. Нынешний секретарь…

– Нынешний секретарь – мошенник, пьяница, скотина!

– Знаю… Но у него сильная рука среди пожизненных рехидоров, а назначить нового я не могу без согласия городского совета. Иначе я подвергаюсь…

– Подвергаюсь!.. Подвергаюсь!.. А вот мы так всему готовы подвергнуться ради вашего превосходительства, и не только мы с Лукасом, а и весь наш дом, включая кошек.

– А ты меня за это полюбишь? – запинаясь, промолвил коррехидор.

– Нет, сеньор, я ведь и так люблю ваше превосходительство.

– Пожалуйста, не обращайся ко мне так церемонно! Говори просто «вы» или как там тебе заблагорассудится… Так ты полюбишь меня? А?

– Я же сказала, что я вас и так люблю.

– Но…

– Никаких «но». Вот вы увидите, как красив мой племянник и какой он хороший.

– Уж если кто красив, так это ты, Фраскуэла!..

– Я вам нравлюсь?

– Еще как нравишься!.. Ты лучше всех на свете!

– Что ж, тут нет ничего удивительного, – молвила сенья Фраскита, закатывая рукав и обнажая свою руку выше локтя, а рука у нее была белее лилии и такой же безукоризненной формы, как у статуи.

– Нравишься ли ты мне?.. – продолжал коррехидор. – Днем и ночью, в любое время, везде и всюду я думаю только о тебе!..

– Так… выходит, вам не нравится ваша супруга? – спросила сенья Фраскита с таким притворным состраданием, что тут рассмеялся бы даже ипохондрик. – Какая жалость! Мой Лукас видел ее, когда чинил часы в вашей спальне, он мне говорил, что ему даже посчастливилось побеседовать с ней и что она такая красивая, добрая, приветливая.

– Ну уж… – пробормотал коррехидор с явным неудовольствием.

– Правда, другие говорили мне, – продолжала мельничиха, – что у нее скверный характер, что она очень ревнива и что вы боитесь ее, как огня…

– Ну уж… – возразил дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон, сильно покраснев. – Это уж чересчур! Конечно, у нее есть свои причуды… Но бояться ее – никогда! Ведь я же коррехидор!..

– Но все-таки скажите, любите вы ее или нет?

– Сейчас скажу… Я очень ее люблю… вернее сказать – любил до того, как узнал тебя. Но с тех пор как я увидел тебя, не знаю, что со мною сталось; и она сама замечает, что со мной творится что-то неладное. Достаточно тебе сказать, что теперь… прикоснуться, например, к лицу жены для меня все равно, что прикоснуться к своему собственному… Так вот, понимаешь, я уже не люблю, я уже не испытываю к ней никаких чувств… А вот за то, чтобы только коснуться этой ручки, этого локотка, этого личика, этого стана, я отдал бы все на свете.

С этими словами коррехидор попробовал было завладеть обнаженной рукой сеньи Фраскиты, которой она помахивала перед самым его носом; но сенья Фраскита, не теряя самообладания, протянула руку и со спокойной, но непреодолимой силой слоновьего хобота толкнула коррехидора в грудь и опрокинула его навзничь вместе со стулом.

– Пресвятая богородица! – воскликнула наваррка, заливаясь смехом. – Видно, стул-то был сломанный…

– Что случилось? – крикнул тут дядюшка Лукас, просунув свою уродливую физиономию сквозь виноградные лозы.

Коррехидор все еще лежал на полу и с неописуемым ужасом взирал на человека, который смотрел на него как бы с облаков.

Можно было подумать, что его превосходительство – это сам дьявол, поверженный, правда, не архангелом Михаилом, а каким-то демоном из преисподней.

– Что случилось? – поспешила ответить сенья Фраскита. – Да вот сеньор коррехидор подвинул стул, покачнулся и грохнулся.

– Господи Иисусе! – воскликнул мельник. – Не ушиблись ли вы, ваше превосходительство? Может, вас растереть уксусом?

– Нет, ничего, – с трудом поднимаясь, ответил коррехидор и прибавил шепотом, но так, что сенья Фраскита его услышала:

– Ты мне за это заплатишь!

– Зато ваше превосходительство спасли мне жизнь, – сказал Дядюшка Лукас, не слезая сверху. – Представь себе, жена, залез я сюда, разглядываю гроздья и вдруг нечаянно задремал на этих тоненьких лозах и перекладинах, а ведь тут между ними такое пространство, что я вполне мог бы провалиться… Так что если бы вы, ваше превосходительство, не упали и не разбудили меня вовремя – я бы наверняка разбил себе голову об эти камни.

– Ах, вот оно что! – воскликнул коррехидор. – В таком случае, Лукас, я рад… Очень рад, что упал… А ты мне за это заплатишь! – повторил он, обращаясь к мельничихе.

Коррехидор произнес эти слова с выражением сдержанной ярости, так что сенье Фраските стало не по себе.

Она ясно видела, как сперва коррехидор испугался, решив, что мельник все слышал, но затем, уверившись в противном, ибо притворное спокойствие Лукаса могло бы обмануть человека и более проницательного, он дал волю своему гневу и начал замышлять планы мести.

– Ладно! Слезай скорей да помоги мне почистить его превосходительство! – крикнула мельничиха. – Вон он как запылился!

И пока дядюшка Лукас слезал, она успела шепнуть коррехидору, стряхивая с него пыль своим передником, правда попадая при этом больше по шее, чем по камзолу:

– Он ничего не слышал… Бедняга спал как убитый…

Не столько самые эти слова, сколько таинственность, с которой сенья Фраскита давала понять коррехидору, что она с ним в заговоре, подействовали на него умиротворяюще.

– Плутовка! Негодница! – пробормотал дон Эухенио де Суньига, пуская слюну от умиления, но все еще ворчливым тоном.

– Ваша милость продолжает на меня гневаться? – вкрадчиво спросила наваррка.

Убедившись, что суровость приносит хорошие плоды, коррехидор обратил на сенью Фраскиту сердитый взгляд, но, встретившись с ее обольстительной улыбкой и божественными очами, в которых светились мольба и ласка, мгновенно сменил гнев на милость. Шамкая и присвистывая, обнаруживая при этом больше чем когда-либо полное отсутствие как передних, так и коренных зубов, он проговорил:

– Все зависит от тебя, любовь моя!

В этот момент сверху спустился дядюшка Лукас.