Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 65 страниц)

В один прекрасный день донья Перфекта, дон Иносенсио, Хасинто и Пинсон сидели в саду. Разговор шел о войсках п о цели, которая была поставлена перед ними в Орбахосе. Сеньор исповедник воспользовался случаем, чтобы высказать порицание тираническим действиям правительства; и как-то так случилось, что при этом был упомянут Пепе Рей.

– Он все еще в гостинице,– заявил адвокатик.– Я его вчера встретил, передавал вам привет, донья Перфекта.

– Видел ли кто-нибудь подобное нахальство?.. Ах, сеньор Пинсон, не удивляйтесь, что я говорю так о своем родном племяннике… Вы, должно быть, слышали – это тот молодчик, что жил в комнате, которую занимаете теперь вы.

– Да, да. Лично я с ним не знаком, но я знаю его в лицо и наслышан о нем. Ведь он – близкий друг нашего бригадного генерала.

– Близкий друг генерала?

– Да, сеньора, командира бригады, которая прибыла в этот район и сейчас размещена по разным местам.

– А где же сам генерал? – спросила сеньора.

– В Орбахосе.

– По-моему, он живет в доме Полавьеха,– заметил Хасинто.

– Ваш племянник,– продолжал Пинсон,– и генерал Ба-талья – близкие друзья; они друг друга очень любят, их постоянно можно увидеть вместе на улицах города.

– Ну, дружок, тогда я плохого мнения об этом генерале,– вставила донья Перфекта.

– Это… Это жалкий человек,– сказал Пинсон таким тоном, словно он из вежливости не осмеливался выразиться сильнее.

– Не говоря о присутствующих, сеньор Пинсон, и отдавая должное таким людям, как вы,– продолжала сеньора,– нельзя отрицать, что в испанской армии встречаются настолько неприятные типы…

– Наш генерал был превосходным офицером до того, как стал заниматься спиритизмом…

– Спиритизмом?!

– А… секта, которая вызывает призраков и домовых, используя для этого ножки столов…– рассмеялся священник.

– Из любопытства, из чистого любопытства,– подчеркнул Хасинто,– я заказал в Мадриде сочинения Аллана Кардека. Нужно знать обо всем.

– Возможно ли, чтобы такая глупость… Иисусе. Скажите-ка мне, Пинсон: мой племянник тоже из этой секты столовра-щателей?

– По-моему, это он посвятил в тайны спиритизма нашего бравого генерала Баталью.

– Боже мой!

– Да, да. Когда ему взбредет на ум,– заметил дон Иносен-сио, не в силах сдержать смех,– он будет разговаривать с Сократом, с апостолом Павлом, Сервантесом и Декартом, как я говорю с Либрадой: принеси, мол, мне спички. Бедный сеньор де Рей! Правду я говорил, что у него не все дома.

– Но вообще-то,– продолжал Пинсон,– наш генерал храбрый вояка. Его единственный недостаток – слишком большая суровость. Он так буквально понимает приказы правительства, что, если ему здесь будут противоречить, от него можно ждать всего – он камня на камне не оставит от Орбахосы. Да, предупреждаю вас: будьте осторожней.

– Это чудище всем нам голову снесет. Ах! Знаете, дон Ино-сенсио, приход войск напоминает мне то, что я когда-то читала о древних мучениках,– как римский проконсул являлся в какое-нибудь христианское селение…

– Сравнение точное,– промолвил исповедник, смотря на Пинсона поверх очков.

– Все это, конечно, печально; но раз дело действительно так обстоит, нужно говорить правду,– благодушно протянул Пинсон.– Уж теперь, государи мои, вы в наших руках.

– Местные власти,– возразил Хасинто,– действуют пока что превосходно.

– Я полагаю, что вы ошибаетесь,– ответил военный, за выражением лица которого с интересом следили донья Перфекта и исповедник.– Час назад алькальда Орбахосы сместили.

– Губернатор провинции?

– Губернатора сместил уполномоченный правительства, который, видимо, приехал сегодня утром. Все муниципалитеты прекращают свою работу. Так приказал министр. Он почему-то – уж не знаю почему – боялся, что они не будут оказывать поддержки центральной власти.

– Хороши же у нас дела,– пробормотал священник, сморщив лоб и выпятив нижнюю губу.

Донья Перфекта задумалась.

– Освобождены от должности также несколько судей первой инстанции, в том числе орбахосский судья.

– Судья! Перикито!.. Перикито уже не судья! – воскликнула донья Перфекта с таким выражением лица и таким голосом, словно ее укусила гадюка.

– Да, в Орбахосе уже нет прежнего судьи,– сказал Пип-сон.– Завтра прибудет новый.

– Чужак?

– Чужак!

– Может быть, это какой-нибудь плут… А старый был такой честный,– промолвила донья Перфекта, полная тревоги.– Чего, бывало, у него ни попрошу, сразу же сделает. Вы не знаете, кто будет алькальдом?

– Говорят, приедет коррехидор.

– Да лучше бы вы прямо сказали, что надвигается потоп, и дело с концом,– проговорил священник, вставая.

– Итак, мы отныне во власти сеньора генерала?

– Всего лишь на несколько дней, не более. Не сердитесь на меня, пожалуйста. Несмотря на форму, которую я ношу, я не люблю военщины; но нам велят бить… мы и бьем. Нет более мерзкой службы, чем наша.

– Что верно, то верно,– произнесла донья Перфекта с плохо скрываемой злобой.– Вы сами сознались… Итак, ни алькальда, ни судьи…

– Ни губернатора провинции.

– Пусть уж заберут и епископа и пришлют нам на его место церковного служку.

– Да, только этого еще не хватает… Если их здесь оставить,– проворчал дон Иносенсио, глядя в землю,– они ни перед чем не остановятся.

– А все это из боязни, что в Орбахосе поднимется мятеж,– заявила сеньора, сложив руки и в отчаянии опустив их на колени.– Говоря откровенно, Пинсон, я не знаю, почему здесь камни не ропщут. Я никому из вас не желаю зла, но было бы справедливо, если бы вода, которую вы пьете, превратилась в грязь… Так вы говорите, что мой племянник близкий друг генерала?

– Да, они так дружны, что целый день не расстаются, онп вместе в школе учились. Баталья любит Рея, как брата, и угождает ему во всем. На вашем месте, сеньора, я был бы обеспокоен.

– О боже мой! Я боюсь какого-нибудь насилия!..– воскликнула она тревожно.

– Сеньора,– прервал ее решительным голосом священник,– чем допустить насилие в этом почтенном доме, чем допустить, чтобы эту благороднейшую семью каким-либо образом притесняли, да я скорее… и мой племянник… Все жители Орбахосы… ;

Дон Иносенсио не закончил. Он так задыхался от гнева, что не мог связно произнести двух слов. Пройдясь по комнате воинственной походкой, он снова сел.

– Мне кажется, что эти опасения напрасны,– сказал Пинсон.– В случае необходимости, я…

– И я,– повторил за ним Хасинто.

Донья Перфекта пристально смотрела на застекленную дверь столовой, сквозь которую можно было различить тоненькую фигуру девушки. И по мере того как донья Перфекта смотрела, на лице ее все больше сгущались мрачные тучи.

– Росарио, иди сюда, Росарио! – окликнула она дочь, выходя ей навстречу.– Мне кажется, что сегодня ты выглядишь лучше, ты повеселела, да… Вам не кажется, что Росарио сегодня лучше выглядит? Ее словно подменили.

Все согласились, что лицо Росарио светится счастьем.

ГЛАВА XXI

ПРОСНИСЬ, СТАЛЬ!

В эти дни мадридские газеты опубликовали следующее сообщение:

«Сведения о каких-то шайках мятежников, действующих в окрестностях Орбахосы, неверны. Как нам пишут из этой местности, жители ее столь мало расположены к авантюрам, что присутствие бригады Батальи в этом пункте признано нецелесообразным.

Передают, что бригада Батальи покинет Орбахосу, потому что там не нужны военные силы, и направится в Вильяхуан-де-Наа-ра, где появилось несколько мятежных групп.

Установлено, что семья Асеро и другие мятежники действуют в районе Вильяхуана, неподалеку от судебного округа Орба-хоса. Губернатор провинции сообщил в телеграмме, отправленной правительству, что Франсиско Асеро появился в Рокетас, где собрал поземельные налоги за полгода и потребовал провианта. Доминго Асеро (Мошна) со своей шайкой действовал в районе горной цепи Хубилео, яростно преследуемый жандармами, убившими одного из его сторонников и захватившими в плен другого. Бартоломе Асеро сжег контору записи актов гражданского состояния в Лугарнобле и увел в качестве заложников алькальда и двух богатых землевладельцев.

В Орбахосе, судя по полученным нами письмам, царит полнейшее спокойствие, и местные жители думают лишь об урожае чеснока, обещающем быть весьма обильным. Близлежащие райо-пы заполнены группами мятежников, но бригада Батальи даст им примерный урок».

Действительно, в Орбахосе все было спокойно. Семья Асеро, эта воинственная династия, заслуживающая, если верить утверждениям некоторых лиц, того, чтобы фигурировать в «Ромапсе-ро», занялась ближними провинциями; однако на центр епархии восстание не распространялось. Можно было подумать, что современная культура одержала победу наконец над воинственными обычаями этой великой бегетрии и что последняя вкушала сладость прочного мира. Даже сам Кабальюко, один из наиболее видных деятелей, воплощавших мятежный дух древнего города Орба-хосы, недвусмысленно сообщал всем и вся, что он не хочет ни ссориться с правительством, ни впутываться в историю, которая может дорого ему обойтись.

Что бы там ни говорили, непоседливый характер Рамоса Кабальюко с годами стал более спокойным; улегся тот пыл, который он унаследовал от отцов и дедов, самого великолепного бандитского рода, когда-либо опустошавшего эти земли. Рассказывали, что в те дни новый губернатор провинции имел совещание с этим великим мужем и услышал из его уст клятвенные заверения в том, что он будет содействовать общественному спокойствию и всячески стараться избегать какого-либо повода к беспорядкам. Надежные свидетели утверждали, что его часто видели в компании с военными, он пил с ними в таверне; мало того, ходили слухи, что ему собираются дать хорошее место в муниципалитете, в главном городе провинции. Ах! Как трудно историку, претендующему на беспристрастие, выяснить истину в вопросе об идеях и мнениях знаменитых людей, слава о которых прогремела на весь мир. Тут просто не знаешь, каких источников придерживаться, а отсутствие точных данных приводит к достойным сожаления недоразумениям. Если мы обратимся к таким выдающимся событиям, как 18 брюмера, разграбление Рима коннетаблем Бурбоном, разрушение Иерусалима,– скажите, какой психолог или историк определит мысли Бонапарта, Карла V и Тита до и после этих событий? На нас возложена громадная ответственность. Желая хотя бы частично снять с себя этот груз, мы будем приводить слова, фразы и даже речи, произнесенные самим орбахосским императором, и, таким образом, каждый сможет судить обо всем сам и придерживаться того мнения, какое покажется ему наиболее правильным.

Нет никакого сомнения в том факте, что с наступлением сумерек Кристобаль Рамос выехал из дома и, проезжая по улице Кондестабле, встретил трех крестьян на мулах; на вопрос, куда они направляются, они ответили, что едут к сеньоре донье Перфекте V. везут ей первые плоды и овощи из своих садов и огородов, а также арендную плату за истекший срок. Это были сеньор Пасоларго, парень по имени Фраскито Гонсалес и коренастый мужчина средних лет, по прозвищу «Старикан», хотя его подлинное имя было Хосе Эстебан Ромеро. Кабальюко повернул назад, чтобы проехаться в хорошей компании – с этими людьми его связывала старинная дружба,– и вместе с ними вошел в дом сеньоры. Согласно наиболее достоверным сведениям, это происходило в сумерки, через два дня после памятного разговора доньи Перфекты и Пинсона, с которым мог познакомиться в предшествующей главе тот, кто ее читал.

Великий Рамос задержался, передавая Либраде некоторые маловажные поручения по просьбе одной соседки, доверявшей ему свои дела. Когда он вошел в столовую, три вышеупомянутых крестьянина и сеньор Ликурго, который по необычайному стечению обстоятельств тоже оказался здесь, завели разговор о домашних делах и об урожае. У сеньоры было необыкновенно плохое настроение; она ко всему придиралась и жестоко бранила крестьян за то, что небо не шлет дождя, а земля не родит хлеба, хотя в этом бедняги определенно не были виноваты. Тут же присутствовал сеньор исповедник. Когда Кабальюко вошел, добрый священник любезно поздоровался с ним и указал ему на кресло рядом с собой.

– Вот наш славный муж,– с презреньем выговорила донья Перфекта.– Трудно поверить, что так много разговаривают о таком ничтожном человеке! Скажи-ка, Кабальюко, это правда, что тебе сегодня утром надавала пощечин солдатня?

– Мне? Мне? – возмутился кентавр, поднявшись с кресла, не в силах снести столь тяжкого оскорбления.

– Так утверждают,– добавила донья Перфекта.– Это неправда? А я было поверила; ведь когда человек сам себя в грош не ставит… Тебе плюнут в лицо, а ты будешь считать себя счастливым, что солдаты тебя отметили.

– Сеньора! – решительно возопил Рамос.– Если бы не мое уважение к вам – а вы мне мать, больше, чем мать, моя госпожа, моя королева… если бы не уважение к человеку, который наделил меня всем тем, что у меня есть, если бы не уважение…

– И что же?.. Кажется, будто ты собираешься сказать много, а ничего не говоришь.

– Ну и вот, я говорю, что, если бы не мое уважение… эти слухи про пощечину – клевета,– продолжал Кабальюко. Он говорил с большим трудом.– Весь свет обо мне болтает: куда я вошел, откуда вышел, куда уехал, откуда приехал… А почему это все? Потому, что из меня хотят сделать пугало, чтоб я тут по всей округе людей пугал. Нет уж, всяк сверчок знай свой шесток. Войска пришли?.. Это плохо, но что тут поделаешь? Убрали алькальда, секретаря, судью?.. Плохо; я бы хотел, чтобы камни Орба-хосы поднялись против них, но я дал слово губернатору, а до сих пор я…

Он почесал в голове, сурово нахмурил брови и все более и более сбивчиво продолжал:

– Пускай я буду глупый, несносный, невежда, задира, все что угодно, но я человек благородный и в этом не уступлю никому.

– Ах, новый Сид объявился,– с величайшим презрением бросила донья Перфекта.– Вам не кажется, сеньор исповедник, что в Орбахосе не осталось ни одного человека, у которого есть еще чувство стыда?

– Это тяжкое обвинение,– начал священник с задумчивым лицом, не глядя на свою приятельницу и не отнимая руки от подбородка.– Но мне думается, что жители нашего города слишком уж покорно позволили возложить на себя тяжкое ярмо военщины.

Ликурго и три крестьянина смеялись.

– Когда солдаты и новые власти,– продолжала сеньора,– обесчестят наш город и отберут у нас последний реал, мы пошлем в Мадрид, в хрустальном ящике, всех храбрецов Орбахосы, чтобы их выставили в музее или показывали на улицах.

– Да здравствует сеньора! – с воодушевлением воскликнул крестьянин, по прозвищу Старикан.– Что ни слово, то золото. Я-то уж не виноват, если скажут, что у нас нет храбрецов. Я ведь давно был бы с Асеро, но когда у человека трое детей да жена, мало ли что может случиться, а кабы не это…

– Но ты губернатору слова не давал? – спросила его сеньора.

– Губернатору? – вскричал Фраскито Гонсалес.– Во всей стране нет другого такого мошенника – он заслуживает пули в лоб. Губернатор, правительство – все на один лад. Наш священник в воскресенье рассказывал нам столько о том, какие в Мадриде ереси, как там оскорбляют нашу веру… Да! Его стоило послушать! Под конец он совсем разволновался и сетовал на то, что у религии нет защитников.

– А великий Кристобаль Рамос? – произнесла донья Перфекта, с силой хлопнув по плечу кентавра.– Он сядет на коня; проедет по площади да по главной улице на виду у солдат; они на него посмотрят, испугаются его геройского вида – и разбегутся кто куда, чуть живы от страха.

Закончив свою тираду, она преувеличенно громко рассмеялась; ее смех прозвучал особенно резко, так как слушатели хранили глубокое молчание. Кабальюко был бледен.

– Сеньор Пасоларго,– продолжала донья Перфекта, уже серьезно,– сегодня вечером пришлите ко мне вашего сына Бартоломе, я хочу, чтобы он остался здесь с нами. Мне нужны в доме надежные люди; а то, чего доброго, в одно прекрасное утро нас с дочерью убьют.

– Сеньора! – воскликнули все.

– Сеньора! – закричал Кабальюко, вставая с места.– Вы, должно быть, шутите?

– Сеньор Ромеро, сеньор Пасоларго,– продолжала донья Перфекта, не глядя на главного местного забияку.– Я не чувствую себя в безопасности в собственном доме. Никто из жителей Орбахосы не может быть спокоен за себя, а всех меньше я. У меня тревожно на душе. Ночью я глаз не могу сомкнуть.

– Но кто же, кто же осмелится?

– Знаете,– горячо заявил Ликурго,– даже я, старый и больной, готов биться со всей испанской армией, если только кто-нибудь осмелится дотронуться до краешка платья сеньоры…

– Одного сеньора Кабальюко хватит с избытком,– заметил Фраскито Гонсалес.

– Ну нет,– возразила донья Перфекта со злобным сарказмом.– Разве вы не знаете, что Рамос дал слово губернатору?

Кабальюко опять сел, положив ногу на ногу и обхватив колени руками.

– Пускай мой защитник будет трус,– неумолимо продолжала сеньора,– только бы он не давал слова. А вдруг со мной случится беда: нападут на мой дом, вырвут из рук любимую дочь, будут издеваться надо мной, оскорблять меня самыми гнусными словами…

Она не могла продолжать. Голос ее прервался, и она принялась безутешно рыдать.

– Ради бога, сеньора, успокойтесь!.. Правда… Еще нет никаких причин…– торопливо, печальным голосом, изображая на лице величайшую скорбь, говорил ей дон Иносенсио.– Мы должны в смирении переносить бедствия, ниспосланные нам богом.

– Но кто же… сеньора? Кто осмелится пойти на такое преступление? – спросил один из четырех крестьян.

– Вся Орбахоса поднимется на ноги, чтобы защитить сеньору.

– Но кто же, кто? – повторяли все.

– Довольно, не докучайте донье Перфекте навязчивыми вв-просами,– услужливо остановил их отец исповедник,– вы можете удалиться.

– Нет, нет, оставайтесь,– живо прервала его сеньора.– Находиться в обществе этих добрых людей, желающих мне услужить,– большое утешение для меня.

– Будь проклят весь мой род,– сказал дядюшка Лукас, ударив кулаком по колену,– если все эти козни не дело рук племянника сеньоры.

– Сына дона Хуана Рея?

– Как только я увидел его на станции в Вильяорренде и он заговорил со мной своим медовым голосом, с этакими ужимками,– заявил Ликурго,– я сразу решил, что он большой… не буду продолжать из-за уважения к сеньоре… но я его тут же распознал… С первого взгляда смекнул, что он за птица, а я уж маху не дам – нет. Мне-то доподлинно известно, что, как говорится, какова нитка, таков и клубок, каков лоскут, таков и отрез; а льва по когтям узнают.

– Не говорите при мне плохо об этом несчастном юноше,– сурово вмешалась сеньора де Полентинос.– Как бы ни были велики его недостатки, милосердие запрещает нам говорить о них, да еще при людях.

– Однако же милосердие,– довольно решительно заявил дон Иносенсио,– не мешает нам принимать меры предосторожности против дурных людей, а речь идет именно об этом. Раз уж в злосчастной Орбахосе наблюдается такой упадок стойкости и мужества, раз уж этот город, по-видимому, готов позволить, чтобы ему плюнула в глаза кучка солдат с капралом во главе, то мы должны объединиться, чтобы как-нибудь себя защитить.

– Я буду защищаться, как могу,– сказала донья Перфекта покорным голосом, скрестив на груди руки.– Да будет воля божья!

– Столько шума из-за пустяков… Клянусь жизнью матери… В этом доме все какие-то ошалелые!..– воскликнул Кабальюко полусерьезно, полушутливо.– Можно подумать, что этот самый дон Пепито – целая ревизия (читай: дивизия) чертей. Не пугайтесь, моя добрая сеньора; мой племянничек Хуан – ему всего тринадцать лет – будет охранять дом, и посмотрим, кто одолеет, ваш племянник или мой.

– Мы отлично знаем цену твоему хвастовству и бахвальству,-ответила хозяйка.-Бедный Рамос, ты хочешь выставить себя героем, а ведь на поверку-то оказалось, что ты ни на что не годен.

Рамос слегка побледнел и бросил на сеньору странный взгляд, полный страха, ярости и преклонения.

– Да, сударь, не смотри на меня так. Ты знаешь, я не боюсь хвастунов. Хочешь, я скажу прямо? Ты трус.

Рамос ерзал на стуле, словно его кололи булавками. Он с шумом, как лошадь, раздувал ноздри, втягивал и выдыхал воздух. В его огромном теле, стремясь вырваться наружу и уничтожить все на своем пути, кипела буря варварских страстей. С трудом пробормотав несколько слов, глотая слоги и запинаясь, он поднялся и прогрохотал:

– Я отрежу голову сеньору Рею!

– Какая нелепость! Ты не только трус, но и грубая скотина к тому же,– заявила, побледнев, донья Перфекта.– Как ты можешь говорить об убийстве, зная, что я не хочу, чтобы убивали кого бы то ни было, тем более моего племянника, которого я люблю, несмотря на все его дурные поступки?

– Убийство! Какое варварство! – возмущенно воскликнул дон Иносенсио.– Он сошел с ума.

– Убить,– да одна мысль об убийстве приводит меня в ужас, Кабалыоко,– заметила кротко сеньора, закрывая глаза.– Бедняга! Как только ты захотел показать свою доблесть, ты завыл, как свирепый волк. Ушел бы ты лучше, Рамос. Я тебя просто боюсь.

– Но разве вы, сеньора, не говорили, что боитесь? Разве вы не говорили, что на ваш дом могут напасть, что вашу дочку могут украсть?

– Да, этого я опасаюсь.

– И напасть на вас собирается всего один человек,– презрительно бросил Рамос, снова усаживаясь.– Напасть на вас собирается дон Пене Никудышный со своей математикой. Я неправильно сказал, что пришибу его. Этакое чучело нужно схватить за ухо да бросить в реку – пусть себе помокнет.

– Да, теперь ты можешь смеяться, скотина. Но ведь не один мой племянник собирается совершить все эти беззакония, о которых ты говоришь и которых я боюсь. Если бы он был один, я бы ничего не опасалась. Я бы велела Либраде стать у двери с веником – и все… Но он не один, нет.

– А кто же еще?..

– Притворяйся! Разве ты не знаешь, что мой племянник и генерал, командующий этими проклятыми войсками, вступили в коалицию?..

– Коалицию? – воскликнул Кабальюко. Было видно, что он не понимает этого слова.

– Снюхались они,– уточнил Ликурго.– Вступить в кавали-цию – это значит снюхаться. Я сразу смекнул, к чему клонит сеньора.

– Все дело сводится к тому, что генерал и офицеры – запанибрата с доном Хосе, что он захочет, то солдатня и сделает; а солдатня непременно станет чинить здесь суд и расправу – это ведь ее ремесло.

– И у нас нет алькальда, чтобы защитить нас.

– ; И судьи нет.

– И губернатора нет. Наша жизнь в руках этих подлых людишек.

– Вчера,– начал Старикан,– солдаты обманом увели младшую дочку Хулиана, и бедняжка боялась вернуться домой; ее нашли у старого родника: она была босая и плакала, собирая черепки кувшина.

– А вы слышали, что случилось с доном Грегорио Паломе-ке, писцом в местечке Наарильа-Альта? Эти мошенники забрали у бедняги все деньги, какие были в доме. А когда пришли жаловаться к генералу, он сказал, что все враки.

– Ну и злодеи, таких злодеев свет не видывал,– возмутился Старикан.– Я вам говорю,– еще немного, и я уйду в отряд Асеро!..

– А что слышно о Франсиско Асеро? – задумчиво спросила донья Перфекта.– Мне бы очень не хотелось, чтобы с ним стряслась какая-нибудь беда. Скажите-ка, дон Иносенсио, Франсиско Асеро, случайно, не в Орбахосе родился?

– Нет, и он и его брат из Вильяхуана.

– Жаль, что не в Орбахосе. Плохо приходится нашему бедному городу. А вы не знаете, давал ли Франсиско Асеро слово губернатору, что он не будет мешать бедным солдатикам похищать девушек, совершать всякие святотатства и разные гнусные подлости?

Кабалыоко вскочил. Это уже был не булавочный укол, а жестокий сабельный удар. С красным лицом, с глазами, мечущими огонь, он вскричал:

– Я дал слово губернатору, потому что губернатор говорил, что они пришли с хорошими намерениями!

– Не кричи, дикарь! Говори, как люди говорят, и мы будем тебя слушать.

– Я ему обещал, что никто не будет собирать мятежные отряды на территории Орбахосы, ни я сам, ни мои друзья… А тем, кто хотел бунтовать, потому что военный зуд не давал им покоя, я говорил: «Отправляйтесь с Асеро, а мы здесь с места не сдвинемся…» Но со мною много честных ребят, да, сеньора; народ надежный, да, сеньора; и храбрый, да, сеньора. Они разбросаны по хуторам и деревням, по предместьям и горам, и каждый сидит у себя дома, понимаете? А когда я им скажу полслова или даже четверть слова, понимаете? Они сразу снимут с гвоздя ружья – понимаете? – и поскачут или побегут, куда я прикажу. И нечего мне зубы заговаривать – я дал слово, потому что дал, а коли я не бунтую, так это потому, что не хочу, а если захочу, чтобы у нас были отряды, так они у нас будут, а если не захочу – так их не будет, потому что я – такой же, каким был всегда, это всем хорошо известно. И я опять скажу, нечего мне зубы заговаривать,– правильно? И нечего мне говорить все наоборот,– правильно? А если кто хочет, чтобы я бунтовал, пусть он мне это скажет во весь голос,– правильно? Потому что для этого бог дал нам язык, чтобы говорить. Вы, сеньора, хорошо знаете, кто я такой, и я тоже знаю, что я вас должен за все благодарить – и за рубашку, которая на мне надета, и за хлеб, который я ем, и за первую горошину, которую я стал сосать, когда меня от груди отняли, и за гроб, в котором схоронили моего отца, когда он помер, и за врача, и за лекарство, которым вы лечили меня, когда я хворал; вы, сеньора, хорошо знаете, что, коли вы мне скажете: «Кабальюко, разбей себе голову», я пойду вон в тот угол и разобью себе башку об стену; вы, сеньора, хорошо знаете, что, коли вы скажете, что сейчас день, я, хотя и вижу, что ночь, порешу, что я ошибся, что сейчас стоит ясный день; вы, сеньора, хорошо знаете, что для меня вы и ваше имущество – выше жизни и что, если я увижу, как на моих глазах вас тронет комар, я ему прощу только потому, что он комар; вы, сеньора, хорошо знаете, что я люблю вас больше всего на свете… Да такому человеку, как я, только и нужно сказать: «Кабальюко, чертов сын, сделай так или этак»,– и хватит всякой ритолики, хватит все выворачивать шиворот-навыворот, хватит проповеди читать, да иголками колоть, да щипать попусту.

– Ну, довольно, брат, успокойся,– добродушно сказала донья Перфекта.– Ты прямо задохнулся, как те республиканские ораторы, которые здесь проповедовали свободную религию, свободную любовь и еще много чего свободного… Принесите ему стакан воды.

Кабальюко свернул платок в виде валика, плотного жгута или скорее мячика и провел им по широкому лбу и затылку, орошенным крупными каплями пота. Ему подали стакан воды, и сеньор каноник, с кротостью, которая так превосходно шла к его священническому сану, взял стакан из рук горничной, отдал Кабальюко и держал поднос, пока тот пил. Вода струилась в глотку Кабальюко со звонким журчанием.

– Теперь принеси и мне стакан, Либрада,– сказал дон Ино-сенсио.– У меня тоже словно огонь внутри!

ГЛАВА XXII

ПРОСНИСЬ!

– Что касается участия в отрядах мятежников,– сказала донья Перфекта, когда Кабальюко и священник напились воды,– я посоветую тебе делать только то, что велит совесть.

– Я не разбираюсь в этих велениях! – закричал Рамос.– Я сделаю то, что будет угодно сеньоре.

– Так я тебе ничего не буду советовать в этом деле – оно слишком серьезно,– ответила она с осмотрительностью и учтивостью, которые так ей шли.– Это дело очень серьезное, крайне серьезное. Я не могу ничего тебе посоветовать.

– Но ваше мнение…

– Мое мнение таково: открой глаза и увидишь, прочисти уши и услышишь… Спроси у своего сердца… Я верю, что у тебя большое сердце… Спроси у этого судьи, у этого советника, который столько знает, и сделай то, что он тебе прикажет.

Кабальюко стал размышлять; он думал, насколько может думать сабля в руках воина.

– Мы, жители Наарилья-Альты,– сказал Старикан,– вчера подсчитали, сколько нас, и оказалось тринадцать человек, готовых на любое, самое трудное дельце… Но мы побоялись, что сеньора рассердится, и ничего не стали делать. Ведь уже пора овец стричь.

– О стрижке не беспокойся,– прервала его донья Перфекта.– Время терпит.

– Двое моих ребятишек,– вступил в разговор Ликурго,– вчера поругались, потому что один хотел идти к Франсиско Асе-ро, а другой нет. Я им и говорю: «Спокойнее, детки, все устроится. Подождите, и у нас не хуже хлеб пекут, чем в других местах».

– Вчера вечером Роке Пелосмалос говорит мне,– заявил дядя Пасоларго,– что, как только сеньор Рамос промолвит словечко, все будут тут как тут, с ружьями наготове. Жалко, что оба брата Бургильос отправились на пашню в Лугарнобле.

– Поезжайте и отыщите их,– воскликнула хозяйка дома.– Лукас, дай-ка лошадь дяде Пасоларго.

– Если мне прикажут сеньора и сеньор Рамос,– сказал Фра-скито Гонсалес,– я отправлюсь в Вильяорренду и узнаю, не пойдут ли еще лесничий Робустино и его брат Педро… .

– Неплохая мысль. По-моему, Робустино не решается показаться в Орбахосе, потому что никак не расплатится со мной. Можешь передать, что я ему прощаю его шесть с половиной дуро долга… Эти бедняки, которые умеют так великодушно жертво-

вать собой за благую идею, довольствуются такой малостью… Не так ли, дон Иносенсио?

– Наш добрый друг Рамос,– ответил каноник,– говорит, что его друзья недовольны им из-за его бездействия; но как только они увидят, что он настроен решительно, у каждого на поясе появится патронташ.

– Как? Ты решил выйти на бой? – обратилась сеньора к Рамосу.– Я тебе этого не советовала; если ты этим делом займешься, так по своей доброй воле. И дон Иносенсио, должно быть, не говорил тебе ничего подобного. Но раз ты так решил, у тебя, должно быть, есть на то свои резоны… А ну-ка, Кристобаль, хочешь поужинать? Хочешь съесть чего-нибудь? Ну, говори по правде…

– Что касается моего совета сеньору Рамосу, чтобы он готовился к бою,– сказал дон Иносенсио, смотря поверх очков,– то сеньора права. Я, как священник, не могу давать таких советов. Знаю, что некоторые священники дают подобные советы и даже сами берутся за оружие; но мне это кажется неуместным, очень неуместным, и я не стану им подражать. Я настолько щепетилен, что никогда не решусь сказать сеньору Рамосу ни одного слова по такому щекотливому вопросу: нужно ли выступить с оружием в руках. Знаю, что Орбахоса этого желает; знаю, что его будут благословлять за это все жители нашего благородного города; знаю, что здесь у нас могут быть совершены подвиги, достойные того, чтобы войти в историю; однако да будет мне позволено благоразумно промолчать.

– Очень хорошо сказано,– добавила донья Перфекта.– Мне не нравится, когда священники вмешиваются в подобные дела. Вот так и должен себя вести просвещенный клирик. Впрочем, вам хорошо известно, что в особо серьезных обстоятельствах, например, когда подвергаются опасности родина и вера, свящеппи-ки с полным правом могут призывать народ к битве или даже участвовать в ней. Ведь если сам бог участвовал в ряде знаменитых сражений, в образе ангелов или святых, то его служителям, конечно, это не заказано. Разве мало епископов выступало во главе кастильских войск во время войн против неверных?