Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 65 страниц)

ГЛАВА XIX
КРОВАВОЕ СРАЖЕНИЕ,– СТРАТЕГИЯ

Долго ждать первых выстрелов не пришлось. В обеденный час, сговорившись с Пинсоном о дальнейших действиях согласно выработанному плану, первым условием которого было то, что друзья будут притворяться, будто не знают друг друга, Пепе Рей направился в столовую. Там он нашел свою тетку, только что прибывшую из собора, где она, по своему обычаю, провела все утро. Донья Перфекта была одна и казалась чем-то глубоко озабоченной. Инженеру показалось, словно какое-то таинственное облачко оставило свой след на этом бледно-мраморном лице, не лишенном своеобразной красоты. Когда она поднимала глаза, лицо ее вновь становилось зловеще спокойным; но почтенная матрона поднимала глаза лишь на короткое мгновенье и, быстро окинув взглядом племянника, снова мрачнела.

Обеда ожидали в молчании. Дожидаться дона Каетано, уехавшего в Мундогранде, не стали. Когда приступили к еде, донья Перфекта произнесла:

– А этот мужлан-военный, присутствием которого нас сегодня облагодетельствовало правительство, не придет обедать?

– По-моему, он больше хочет спать, чем есть,– ответил инженер, не глядя на тетку.

– Ты его знаешь?

– Первый раз в жизни вижу.

– Да, забавных гостей нам присылает правительство. Как будто специально для того стелим постели и готовим еду, чтобы беспутные молодцы из Мадрида спали и ели здесь!

– Есть опасения, что поднимется мятеж,– сказал Пене Реп, чувствуя, как по его телу пробежала дрожь,– и правительство решило истребить орбахосцев, уничтожить их, стереть с лица землп.

– Остановись, дружочек, ради бога, не стирай нас в порошок! – воскликнула донья Перфекта голосом, полным сарказма.– Бедные мы, бедные! Сжалься, племянничек, оставь в живых несчастные созданья! А что, ты тоже будешь помогать войскам в этом грандиозном подвиге – в разрушении нашего города?

– Я не солдат. Я только буду хлопать в ладоши, когда увижу, как навсегда вырваны с корнем ростки гражданской войны, непокорности, раздора, бегетрий, бандитизма и варварства, которые существуют здесь, к великому стыду для нашего времени и нашей родины.

– На все божья воля.

– В Орбахосе, милая тетя, почти только и есть, что чеснок да разбойники, потому что те, кто во имя вздорных политических или религиозных идей отправляется искать приключений каждые пять лет,– это разбойники.

– Спасибо, спасибо, дорогой племянничек,– побледнев, проговорила донья Перфекта.– Значит, в Орбахосе больше ничего нет? А все-таки здесь есть нечто, чего у тебя нет и ради чего ты к нам приехал.

Эта пощечина больно отозвалась в сердце Рея. Его душа горела. Теперь ему было слишком трудно сохранить почтительный «он, которого подобало бы придерживаться в разговоре с теткой благодаря ее полу и положению в обществе. Безудержный гнев ослепил его, и он уже не мог остановиться:

– Я приехал в Орбахосу,– воскликнул он,– потому, что вы меня пригласили! Вы договорились с моим отцом…

– Да, да, это правда,– с живостью ответила сеньора, прерывая его и стараясь говорить мягко, как обычно.– Я не отрицаю этого. В сущности, виновата во всем я. Я виновата в твоей скуке, в твоих выпадах против нас, во всем неприятном, что случилось в моем доме с момента твоего приезда.

– Очень рад, что вы это понимаете.

– А ты, наоборот, просто святой. Может быть, мне встать перед тобой на колени и попросить прощения?

– Сеньора,– начал Пепе Рей, нахмурившись и перестав есть,– я очень прошу вас не смеяться надо мной так безжалостно. Я ведь не могу ответить вам тем же… Я только сказал, что в Орбахосу меня пригласили вы – и больше ничего.

– Это верно. Мы договорились с твоим отцом, что ты же-ппшься на Росарио. Ты приехал, чтобы познакомиться с нею. Я, кстати сказать, приняла тебя, как сына… Ты притворился, что любишь Росарио…

– Простите,– возразил Пепе.– Я любил и люблю Росарио; это вы притворились, что принимаете меня, как сына; вы как будто приняли меня сердечно, а тем временем с первой минуты начали пускать в ход всевозможные ухищрения, чтобы противодействовать мне п помешать исполнению обещаний, данных отцу; вы с самого первого дня задались целью привести меня в отчаяние, досадить мне; вы казнили меня, поджаривая на медленном огне; вы напустили на меня целый рой тяжб, а сами остались в стороне; вы лишили меня официального поста, на который меня назначили; вы распустили про меня по всему городу гадкие сплетни; вы изгнали меня из собора; вы постоянно держали меня вдали от той, кого избрало мое сердце; как инквизитор, вы мучили свою дочь одиночным заключением, которое будет стоить ей жизни, если в это дело не вмешается бог.

Донья Перфекта покраснела. Но эта вспышка уязвленной гордости и смущения при мысли, что ее замысел раскрыт, быстро прошла, и она опять побледнела, даже позеленела. Губы ее дрожали. Отодвинув от себя прибор, она вдруг поднялась. Поднялся и племянник.

– Боже мой, святая дева-заступница! – воскликнула сеньора, в отчаянии сжимая голову руками.– Неужели я заслужила такие жестокие оскорбления? Пепе, сын мой, неужели это говоришь ты?.. Если я действительно сделала то, что ты говоришь, я и вправду великая грешница.

Она упала на диван и закрыла лицо руками. Пене, медленно подойдя к ней, услышал ее глухие рыданья и увидел ручьи слез. Несмотря на то что он был убежден в своей правоте, он не мог совладать с охватившей его жалостью и в смущенье даже пожалел, что сказал так много и был так резок.

– Дорогая тетя,– начал он, положив руку ей на плечо,– если вы будете отвечать мне слезами и вздохами, вы растрогаете меня, но не убедите. Мне нужны аргументы, а не чувства. Ответьте мне, скажите мне, что я не прав, когда думаю так, докажите мне это, и я признаю, что я ошибался.

– Перестань. Ты не сын моего брата. Если бы ты был моим племянником, ты бы не стал меня так огорчать. Выходит, что я лицемерная гарпия, опутывающая тебя сетью домашних интриг?

Произнеся эти слова, сеньора отняла руки от лица и посмотрела на племянника с выражением полнейшей невинности. Пене был озадачен. Слезы и нежный голос сестры его отца не могли не тронуть инженера. Губы его уже готовы были раскрыться, чтобы попросить прощения. Хотя он и отличался сильной волей, все то, что ^задевало его чувства и действовало на его сердце, внезапно превращало его в ребенка. Таковы слабости математиков. Говорят, что Ньютон тоже был таким.

– Я готова дать тебе объяснения, которых ты требуешь,– сказала донья Перфекта, жестом приглашая его сесть рядом с собой.– Я готова оправдаться перед тобой. Теперь ты увидишь, действительно ли я добра, снисходительна, смиренна!.. Ты думаешь, я стану тебе противоречить, отрекусь от тех действий, в которых ты меня обвинил? Нет, я не отрекаюсь.

Инженер не мог опомниться от изумления.

– Я от них не отрекаюсь,– продолжала донья Перфекта.– Я лишь отрицаю, что эти действия были совершены со злым умыслом, который ты мне приписываешь. По какому праву ты берешься судить о том, чего не знаешь? Разве можно основываться только на догадках? Обладаешь ли ты высшим разумом, необходимым для того, чтобы ты мог позволить себе так безоговорочно судить о действиях других и произносить им приговор? Разве ты бог и можешь знать чужие намерения?

Пене еще больше удивился.

– Разве не допустимо в жизни иногда прибегать к косвенным путям для достижения благой, честной цели? Какое ты имеешь право судить мои действия, которых ты как следует не понимаешь? Дорогой племянник! Я буду искренна, хотя ты этого и не заслуживаешь, и признаюсь, что я действительно прибегала к уловкам для достижения благой цели, желая добиться того, что будет благом и для тебя и для моей дочери… Ты не понимаешь меня?

Можно подумать, что па тебя столбняк нашел… Ах, твой незаурядный ум математика и философа немецкой школы не способен проникнуть в хитрости матери, которая оберегает свое дитя.

– Я все больше и больше поражаюсь вам,– сказал Пене Рей.

– Можешь поражаться сколько угодно, но сознайся в своей грубости,– заявила сеньора, уже более решительным тоном.– Признайся, что ты был легкомыслен и жесток, обвиняя меня. Ведь ты еще мальчик, у тебя нет опыта, все твои знания почерпнуты из книг, которые ничего не могут рассказать о мире и человеческом сердце. Ты знаешь только, как проводить дороги и строить дамбы. Ах, мой мальчик! В сердце нельзя проникнуть по железнодорожным путям, в его глубины нельзя спуститься через колодцы шахт. Нельзя читать в чужой душе с помощью микроскопа, которым пользуются натуралисты, и нельзя решить, виновен ли человек, выверяя его мысли теодолитом.

– Ради бога, дорогая тетя!..

– Зачем ты говоришь о боге, если не веруешь в него? – торжественно возгласила донья Перфекта.– Если бы ты в него веровал, если бы ты был добрым христианином, ты бы не осмелился так злобно судить обо мне и о моем поведении. Я – благочестивая женщина, понимаешь? У меня спокойная совесть, понимаешь? Я знаю, что я делаю и почему я так делаю,– понимаешь?

– Понимаю, понимаю, понимаю.

– Бог, в которого ты не веришь, видит то, что ты не видишь и не можешь видеть,– намерения людей. Больше я тебе ничего не скажу; я не буду входить в дальнейшие объяснения, потому что мне это не нужно. Ты все равно не понял бы меня, если бы я тебе сказала, что я хотела достигнуть своей цели, не поднимая шума, не обижая твоего отца, не обижая тебя, не давая пищи людским пересудам, как случилось бы, если бы я прямо отказала тебе… Я ничего не буду говорить об этом, Пене, потому что ты и этого не поймешь. Ты математик. Ты видишь то, что перед тобой,– и больше ничего; ты видишь грубую реальность – и больше ничего; линии, углы, размеры – и больше ничего; ты видишь следствие и не видишь причины. Тот, кто не верит в бога, не видит причины вещей. Бог – это высшее намерение – правит миром. Тот, кто его не знает, должен, конечно, судить обо всем так, как судишь ты,– по-глупому. Например, в буре он видит только разрушение, в пожаре – опустошение, в засухе – нищету, в землетрясении – разорение, а между тем, гордый мой сеньорито, во всех этих видимых бедствиях нужно искать благость божьего намерения. Да, да, вечно искать благое намерение того, кто не может сделать ничего дурного.

Эта запутанная, тонкая и мистическая диалектика не убедила Рея, но он не захотел следовать за своей теткой по каменистой тропе подобных рассуждений и просто заявил ей:

– Хорошо, я уважаю намерения…

– Сейчас, когда ты, по-видимому, сознаешь свою ошибку,– продолжала благочестивая сеньора, все более и более решительно,– я признаюсь тебе еще кое в чем, а именно: я начинаю понимать, что я была неправа, когда прибегла к подобной тактике, хотя моя цель и была самая возвышенная. Зная твой вспыльчивый нрав, зная, что ты не способен меня понять, я должна была подойти к этому делу прямо и заявить тебе: «Племянник, я не хочу, чтобы ты был мужем моей дочери».

– Вот таким языком вы должны были говорить со мной с самого первого дня,– возразил инженер, свободно вздохнув, как человек, с которого сняли огромную тяжесть.– Я очень благодарен вам за эти слова. После того как мне наносили удары ножом в темноте, я очень рад этой пощечине при свете дня.

– Так я снова даю тебе эту пощечину, племянник,– мрачно и решительно произнесла донья Перфекта.– Теперь ты знаешь: я не хочу, чтобы ты женился на Росарио.

Пепе молчал. Наступила долгая пауза, во время которой собеседники смотрели друг на друга так внимательно, как будто каждому из них лицо другого казалось самым совершенным произведением искусства.

– Ты не понимаешь, что я тебе сказала? – повторила она.– Все кончено, свадьбы не будет.

– Разрешите мне, дорогая тетя,– твердо сказал молодой человек,– не пугаться ваших слов. При настоящем положении вещей ваш отказ мало значит для меня.

– Что ты говоришь?-в ярости воскликнула донья Перфекта.

– То, что вы слышите. Я женюсь на Росарио.

Донья Перфекта поднялась – возмущенная, величественная, страшная. Она, казалось, предавала его анафеме. Рей продолжал спокойно сидеть, сохраняя необычайную выдержку. Он был преисполнен глубокой веры и неумолимой решимости. То, что на него грозил обрушиться весь гнев его тетки, не заставило Рея даже глазом моргнуть. Таков уж он был.

– Ты с ума сошел! Ты женишься на моей дочери! Женишься на ней без моего согласия?

Донья Перфекта произнесла эти слова поистине трагическим голосом; губы ее дрожали.

– Без вашего согласия… Росарио ведь думает иначе, чем вы.

– Без моего согласия…– повторила донья Перфекта.– Но я говорю, я повторяю: я не хочу, не хочу этого.

– Но Росарио и я хотим этого.

– Глупец, неужели в мире нет никого, кроме Росарио и тебя? Разве у вас нет родителей, разве нет общества, нет совести, нет бога?

– Так как есть общество, есть совесть, есть бог,– торжественно заявил Рей, вставая и указывая на небо,– то я еще раз повторяю: я жешось на Росарио.

– Несчастный хвастун! Да если даже ты готов попрать ногами все святое, неужели ты думаешь, что нет законов, которые помешают тебе совершить это насилие?

– Так как есть законы, я еще и еще раз повторяю: я женюсь на Росарио.

– Ты ничего не уважаешь.

– Я не уважаю ничего, что не достойно уважения.

– А моя власть, а моя воля, а я… Я – это ничто?

– Для меня ваша дочь – это все, остальное – ничто.

Твердость Пене Рея свидетельствовала о его несокрушимой

силе, которую он сам превосходно сознавал. Он наносил суровые, сокрушительные удары, нисколько не пытаясь чем-либо смягчить их. Его слова были похожи, если только позволительно употребить такое сравнение, на безжалостный артиллерийский огонь. Донья Перфекта снова опустилась в изнеможении на диван; но она не плакала, а вся вздрагивала, как в лихорадке.

– Значит, для этого гнусного безбожника,– воскликнула она с нескрываемой яростью,– нет законов, диктуемых обществом, он уважает только свои капризы! Это гнусная жадность – моя дочь богата!

– Если вы думаете ранить меня этой уловкой и ущемить мое достоинство, извратив суть дела и мои чувства, вы глубоко ошибаетесь, дорогая тетя. Называйте меня жадным. Богу известно, каков я.

– У тебя нет чувства собственного достоинства.

– Это ваше мнение, и стоит оно не больше, чем остальные ваши мнения. Может быть, людям угодно считать вас непогрешимой – но не мне. Я вовсе не думаю, что ваш приговор нельзя обжаловать, обратившись к богу.

– Но ты действительно думаешь так, как говоришь?.. Настаиваешь после того, как я тебе отказала? Ты все готов попрать; ты чудовище, разбойник.

– Я человек.

– Несчастный. Но довольно; я отказываюсь отдать тебе дочь, отказываюсь, слышишь!

– Но я возьму ее! Я беру только то, что мне принадлежит.

– Уходи отсюда! – воскликнула сеньора, внезапно поднимаясь.– Тщеславный, ты думаешь, что моя дочь о тебе помнит?

– Она любит меня, как и я ее.

– Ложь, ложь.

– Она сама мне сказала. Простите, но в этом вопросе я больше доверяю ее мнению, чем мнению ее матери.

– Когда она тебе это сказала? Ведь ты ее не видел столько дней!

– Я виделся с ней этой ночью, и она поклялась мне в часовне перед распятием, что будет моей женой.

– О, какой скандал, какое богохульство!.. Что же это такое? Боже мой, какой позор! – воскликнула донья Перфекта, сжимая руками голову и расхаживая по комнате.– Росарио ночью выходила из комнаты?

– Она вышла, чтобы повидаться со мной. Пора было сделать

это.

– Как подло ты вел себя! Ты поступил, как вор, как низкий соблазнитель.

– Я действовал, как вы. У меня было благое намерение.

– И она пришла к тебе? Вот как! Я подозревала это. Сегодня на рассвете я застала ее одетой в комнате. Она сказала, что выходила зачем-то… Но настоящий преступник – ты, ты… Это позор, Пене, я ожидала от тебя всего, но не такого оскорбления… Все кончено… Уезжай. Ты больше не существуешь для меня. Я прощу тебя, если ты уедешь… Я ни слова не скажу твоему отцу… Какой чудовищный эгоизм! В твоем сердце нет любви! Ты не любишь мою дочь!

– Богу известно, как я ее обожаю, и этого мне достаточно.

– Не поминай бога, богохульник, замолчи! – вскричала донья Перфекта.– Во имя бога, которого я имею право призывать, потому что верую в него, я говорю тебе, что моя дочь никогда не будет твоей женой. Моя дочь спасена, Пене; моя дочь нэ может быть приговорена к жизни в аду, ибо союз с тобой – это ад.

– Росарио будет моей женой,– повторил математик с торжественным спокойствием.

Благочестивую сеньору больше всего раздражала спокойная сила ее племянника. Прерывающимся голосом она сказала ему:

– Не думай, что меня пугают твои угрозы. Я знаю, что говорю. По-твоему, выходит, что можно растоптать домашний очаг, семью, можно попрать человеческое достоинство и нарушить божественную волю?

– Я растопчу все,– ответил инженер, утрачивая свое спокойствие и все больше возбуждаясь.

– Ты все растопчешь! Да, теперь видно, что ты варвар, дикарь, насильник.

– Нет, дорогая тетя. Я – человек кроткий, прямой, честный, я непавижу насилие; но между вами и мной – вами, воплощающей закон, и мной, которому предназначено склониться перед утим законом, стоит бедное исстрадавшееся существо, ангел, жертва несправедливости и злобы. Зрелище этой несправедливости, этого неслыханного насилия превращает мою прямоту в жестокость, мою правоту – в силу, мою честность – в насилие, к какому прибегают убийцы и воры; это зрелище, сеньора, заставляет меня не уважать ваш закон; оно заставляет меня идти вперед, не обращая внимания на этот закон и попирая все на своем пути. И то, что кажется безрассудством, на самом деле – неизбежная закономерность. Я делаю то же, что делает общество в те эпохи, когда на пути его прогресса встает бессмысленное, возмутительное варварство. Оно разрушает варварство и движется вперед, в яростном порыве сметая все на своем пути. Таков и я сейчас – я и сам себя не узнаю. Я был разумным существом – и стал зверем, я был почтителен – и стал дерзок, я был цивилизованным человеком – и превратился в дикаря. Это вы довели меня до подобной крайности, до этого ужасного состояния, вы возмутили меня и заставили сойти с пути добра, по которому я спокойно шел. Кто же виноват, я или вы?

– Ты, ты!

– Ни вам, ни мне этого не решить. Я думаю, что мы оба не правы. В вас говорит дух насилия и несправедливости, во мне – несправедливость и дух насилия. Мы с вами стали варварами в одинаковой степени; мы боремся друг с другом и наносим друг другу удары без малейшего сострадания. И бог это допускает. Моя кровь будет на вашей совести; ваша – падет на мою. Довольно, сеньора. Я не хочу докучать вам бесполезными разговорами. Пора перейти к делу.

– Хорошо, перейдем к делу! – вымолвила донья Перфекта, и голос ее был похож на рычанье.– Не думай, что в Орбахосе нет жандармов.

– Прощайте, сеньора. Я удаляюсь из этого дома. Мы еще увидимся.

– Уходи же, уходи, уходи! – закричала она, отчаянным жестом указывая ему на дверь.

Пене Рей вышел. Донья Перфекта, произнеся несколько бессвязных слов, с несомненностью свидетельствующих об ее гневе, опустилась в кресло. Она устала,– а может быть, у нее был нервный припадок. Подбежали горничные.

– Позвать дона Иносенсио! – воскликнула она.– Сейчас же! Скорее!.. Пусть придет!..

Она закусила зубами платок.

ГЛАВА XX
СЛУХИ.– СТРАХИ

На следующий день после описанного прискорбного события по всей Орбахосе, из дома в дом, от одной группы к другой, от казино до аптеки, от бульвара Босоногих монахинь до ворот Бай-дехос, поползли новые слухи о Пепе Рее и его ужасном поведении. Их повторяли все, и столько было комментариев, что, если бы дон Каетано стал их собирать и систематизировать, он составил бы из них богатый Thesaurus[122]122
  Свод (буквально: сокровищница) (лат.).


[Закрыть] свидетельствующий о необычайной доброжелательности орбахосцев. Разнообразные толки, ходившие по городу, совпадали в нескольких важнейших пунктах и прежде всего в одном:

Инженер, взбешенный тем, что донья Перфекта отказалась выдать Росарито за безбожника, поднял руку на свою тетку.

Молодой человек жил в гостинице вдовы Куско. Заведение это было оборудовано, как говорится ныне, не как можно лучше, а как можно хуже, соединяя в себе все, что было самого отсталого в этом краю. Гостиницу часто посещал подполковник Пинсон, чтобы потолковать с Пепе по поводу задуманного ими плана, причем Пинсон проявлял полную готовность сделать все для успешного его выполнения. Каждый миг оп придумывал новые хитрости и проделки и старался побыстрее осуществить их, хотя и частенько говаривал своему другу:

– Моя роль, дорогой Пене, не из самых привлекательных, но, чтобы доставить неприятность Орбахосе и здешним людишкам, я готов ползать на четвереньках.

Нам неизвестно, к каким ухищрениям прибегал коварный воин, мастер на всевозможные выдумки; но, так или иначе, через три дня после того, как он был помещен на постой, он сумел завоевать всеобщую симпатию. Его манеры нравились донье Перфекте, которая не могла без волнения слушать льстивые похвалы ее величию, милосердию и царственной щедрости. Его отношения с доном Иносенсио были как нельзя более приятными. Ни мать, ни исповедник не мешали ему разговаривать с Росарио, которой дали некоторую свободу после отъезда свирепого племянника. Своей витиеватой вежливостью, ловкой лестью и утонченной дипломатией подполковник добился в доме Полентинос влияния и даже стал своим человеком. Но больше всего ухищрений он потратил на то, чтобы совратить (в целомудренном смысле слова)' горничную, по имени Либрада, и заставить ее передавать записки и письма Росарио, в которую он якобы влюбился. Он сумел подкупить девушку вкрадчивыми словами и большими деньгами; она не знала, от кого были записки и что на самом деле означали эти новые интриги,– если бы она увидела в этом проделки дона Хосе, то, хотя он ей и очень нравился, она не изменила бы своей госпоже за все золото мира.

В один прекрасный день донья Перфекта, дон Иносенсио, Хасинто и Пинсон сидели в саду. Разговор шел о войсках п о цели, которая была поставлена перед ними в Орбахосе. Сеньор исповедник воспользовался случаем, чтобы высказать порицание тираническим действиям правительства; и как-то так случилось, что при этом был упомянут Пепе Рей.

– Он все еще в гостинице,– заявил адвокатик.– Я его вчера встретил, передавал вам привет, донья Перфекта.

– Видел ли кто-нибудь подобное нахальство?.. Ах, сеньор Пинсон, не удивляйтесь, что я говорю так о своем родном племяннике… Вы, должно быть, слышали – это тот молодчик, что жил в комнате, которую занимаете теперь вы.

– Да, да. Лично я с ним не знаком, но я знаю его в лицо и наслышан о нем. Ведь он – близкий друг нашего бригадного генерала.

– Близкий друг генерала?

– Да, сеньора, командира бригады, которая прибыла в этот район и сейчас размещена по разным местам.

– А где же сам генерал? – спросила сеньора.

– В Орбахосе.

– По-моему, он живет в доме Полавьеха,– заметил Хасинто.

– Ваш племянник,– продолжал Пинсон,– и генерал Ба-талья – близкие друзья; они друг друга очень любят, их постоянно можно увидеть вместе на улицах города.

– Ну, дружок, тогда я плохого мнения об этом генерале,– вставила донья Перфекта.

– Это… Это жалкий человек,– сказал Пинсон таким тоном, словно он из вежливости не осмеливался выразиться сильнее.

– Не говоря о присутствующих, сеньор Пинсон, и отдавая должное таким людям, как вы,– продолжала сеньора,– нельзя отрицать, что в испанской армии встречаются настолько неприятные типы…

– Наш генерал был превосходным офицером до того, как стал заниматься спиритизмом…

– Спиритизмом?!

– А… секта, которая вызывает призраков и домовых, используя для этого ножки столов…– рассмеялся священник.

– Из любопытства, из чистого любопытства,– подчеркнул Хасинто,– я заказал в Мадриде сочинения Аллана Кардека. Нужно знать обо всем.

– Возможно ли, чтобы такая глупость… Иисусе. Скажите-ка мне, Пинсон: мой племянник тоже из этой секты столовра-щателей?

– По-моему, это он посвятил в тайны спиритизма нашего бравого генерала Баталью.

– Боже мой!

– Да, да. Когда ему взбредет на ум,– заметил дон Иносен-сио, не в силах сдержать смех,– он будет разговаривать с Сократом, с апостолом Павлом, Сервантесом и Декартом, как я говорю с Либрадой: принеси, мол, мне спички. Бедный сеньор де Рей! Правду я говорил, что у него не все дома.

– Но вообще-то,– продолжал Пинсон,– наш генерал храбрый вояка. Его единственный недостаток – слишком большая суровость. Он так буквально понимает приказы правительства, что, если ему здесь будут противоречить, от него можно ждать всего – он камня на камне не оставит от Орбахосы. Да, предупреждаю вас: будьте осторожней.

– Это чудище всем нам голову снесет. Ах! Знаете, дон Ино-сенсио, приход войск напоминает мне то, что я когда-то читала о древних мучениках,– как римский проконсул являлся в какое-нибудь христианское селение…

– Сравнение точное,– промолвил исповедник, смотря на Пинсона поверх очков.

– Все это, конечно, печально; но раз дело действительно так обстоит, нужно говорить правду,– благодушно протянул Пинсон.– Уж теперь, государи мои, вы в наших руках.

– Местные власти,– возразил Хасинто,– действуют пока что превосходно.

– Я полагаю, что вы ошибаетесь,– ответил военный, за выражением лица которого с интересом следили донья Перфекта и исповедник.– Час назад алькальда Орбахосы сместили.

– Губернатор провинции?

– Губернатора сместил уполномоченный правительства, который, видимо, приехал сегодня утром. Все муниципалитеты прекращают свою работу. Так приказал министр. Он почему-то – уж не знаю почему – боялся, что они не будут оказывать поддержки центральной власти.

– Хороши же у нас дела,– пробормотал священник, сморщив лоб и выпятив нижнюю губу.

Донья Перфекта задумалась.

– Освобождены от должности также несколько судей первой инстанции, в том числе орбахосский судья.

– Судья! Перикито!.. Перикито уже не судья! – воскликнула донья Перфекта с таким выражением лица и таким голосом, словно ее укусила гадюка.

– Да, в Орбахосе уже нет прежнего судьи,– сказал Пип-сон.– Завтра прибудет новый.

– Чужак?

– Чужак!

– Может быть, это какой-нибудь плут… А старый был такой честный,– промолвила донья Перфекта, полная тревоги.– Чего, бывало, у него ни попрошу, сразу же сделает. Вы не знаете, кто будет алькальдом?

– Говорят, приедет коррехидор.

– Да лучше бы вы прямо сказали, что надвигается потоп, и дело с концом,– проговорил священник, вставая.

– Итак, мы отныне во власти сеньора генерала?

– Всего лишь на несколько дней, не более. Не сердитесь на меня, пожалуйста. Несмотря на форму, которую я ношу, я не люблю военщины; но нам велят бить… мы и бьем. Нет более мерзкой службы, чем наша.

– Что верно, то верно,– произнесла донья Перфекта с плохо скрываемой злобой.– Вы сами сознались… Итак, ни алькальда, ни судьи…

– Ни губернатора провинции.

– Пусть уж заберут и епископа и пришлют нам на его место церковного служку.

– Да, только этого еще не хватает… Если их здесь оставить,– проворчал дон Иносенсио, глядя в землю,– они ни перед чем не остановятся.

– А все это из боязни, что в Орбахосе поднимется мятеж,– заявила сеньора, сложив руки и в отчаянии опустив их на колени.– Говоря откровенно, Пинсон, я не знаю, почему здесь камни не ропщут. Я никому из вас не желаю зла, но было бы справедливо, если бы вода, которую вы пьете, превратилась в грязь… Так вы говорите, что мой племянник близкий друг генерала?

– Да, они так дружны, что целый день не расстаются, онп вместе в школе учились. Баталья любит Рея, как брата, и угождает ему во всем. На вашем месте, сеньора, я был бы обеспокоен.

– О боже мой! Я боюсь какого-нибудь насилия!..– воскликнула она тревожно.

– Сеньора,– прервал ее решительным голосом священник,– чем допустить насилие в этом почтенном доме, чем допустить, чтобы эту благороднейшую семью каким-либо образом притесняли, да я скорее… и мой племянник… Все жители Орбахосы… ;

Дон Иносенсио не закончил. Он так задыхался от гнева, что не мог связно произнести двух слов. Пройдясь по комнате воинственной походкой, он снова сел.

– Мне кажется, что эти опасения напрасны,– сказал Пинсон.– В случае необходимости, я…

– И я,– повторил за ним Хасинто.

Донья Перфекта пристально смотрела на застекленную дверь столовой, сквозь которую можно было различить тоненькую фигуру девушки. И по мере того как донья Перфекта смотрела, на лице ее все больше сгущались мрачные тучи.

– Росарио, иди сюда, Росарио! – окликнула она дочь, выходя ей навстречу.– Мне кажется, что сегодня ты выглядишь лучше, ты повеселела, да… Вам не кажется, что Росарио сегодня лучше выглядит? Ее словно подменили.

Все согласились, что лицо Росарио светится счастьем.