Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 65 страниц)

Глава XII
Десятины и примиции[17]17
  Десятина – налог в размере одной десятой части урожая.
  Примиция – налог на первые плоды урожая, выплачиваемые натурой. До конца XVIII века оба эти налога собирались в пользу церкви. Ко времени описываемых событий десятина была передана в разряд государственных налогов.


[Закрыть]

Как только коррехидор водворился на своем стуле, мельничиха бросила быстрый взгляд на мужа: внешне Лукас хранил обычное спокойствие, но в душе готов был лопнуть от смеха. Воспользовавшись рассеянностью дона Эухенио, сенья Фраскита обменялась с Лукасом воздушным поцелуем, а затем голосом сирены, которому позавидовала бы сама Клеопатра, произнесла:

– Теперь, ваше превосходительство, отведайте моего винограда!

Как хороша была в этот миг прекрасная наваррка (такой бы я ее и написал, если б обладал даром Тициана) – свежая, обольстительная, великолепная, в узком платье, подчеркивающем изящество ее полной фигуры; с поднятыми над головой обнаженными руками, с прозрачной кистью винограда в каждой из них, она стояла против зачарованного коррехидора, обращаясь к нему с обезоруживающей улыбкой и молящим взором, в котором проступал страх.

– Это первый виноград в нынешнем году… сеньор епископ его еще не пробовал…

Сейчас она походила на величественную Помону, подносящую плоды полевому божеству – сатиру.

В это время на краю мощеной площадки показался досточтимый епископ местной епархии в сопровождении адвоката-академика, двух каноников преклонных лет, а также своего секретаря, двух домашних священников и двух пажей.

Его преосвященство на некоторое время задержался, созерцая эту столь комическую и столь живописную сценку, и наконец сказал спокойным тоном, как обычно говорили прелаты того времени:

– Пятая заповедь гласит: платить десятины и примиции святой церкви, – так учит нас христианская религия; а вот вы, сеньор коррехидор, не довольствуетесь десятиной, но хотите поглотить еще и примиции.

– Сеньор епископ! – воскликнули мельник и мельничиха и, оставив коррехидора, поспешили подойти под благословение к прелату.

– Да вознаградит господь ваше преосвященство за ту честь, которую вы оказали нашей бедной хижине! – почтительно произнес дядюшка Лукас, первым прикладываясь к руке епископа.

– Как хорошо вы выглядите, сеньор епископ! – воскликнула Фраскита, прикладываясь к руке пастыря вслед за Лукасом. – Да благословит вас бог и да хранит он вас мне на радость, как он хранил старого епископа, хозяина Лукаса!

– Ну, тогда уж не знаю, чем я могу служить тебе, если ты сама даешь благословение, вместо того чтобы просить его у меня, – смеясь, ответил добродушный пастырь.

И, подняв два пальца, прелат благословил сенью Фраскиту, а затем и всех прочих.

– Пожалуйста, ваше преосвященство, вот примиции! – сказал коррехидор, взяв из рук мельничихи гроздь винограда и любезно поднося ее епископу. – Я еще не успел отведать…

Коррехидор произнес эти слова, бросив быстрый и дерзкий взгляд на вызывающе красивую мельничиху.

– Не оттого ли, что виноград зелен, как в басне? – заметил академик.

– Виноград в басне, – возразил епископ, – сам по себе не был зелен, сеньор лиценциат, он просто был недоступен для лисицы.

Ни тот, ни другой не имели видимого намерения задеть коррехидора, но оба замечания попали прямо в цель, точно вновь пришедшие угадали все, что тут произошло; дон Эухенио де Суньига побледнел от злости и сказал, прикладываясь к руке прелата:

– Вы, что же, считаете меня лисой, ваше преосвященство?

– Tu dixisti![18]18
  Tu dixisti – ты сказал; вот именно (лат.).


[Закрыть] – ответил епископ с ласковой суровостью святого, каковым, говорят, он был на самом деле. – Excusatio non petita, accusatio manifesta. Qualis vir, talis oratio. Но: satis jam dictum, nullus ultra sit sermo.[19]19
  Excusatio non petita, accusatio manifesta. Qualis vir, talis oratio. Satis jam dictum, nullus ultra sit sermo. – Непрошенное оправдание доказывает виновность. Каков человек, такова и речь его. Достаточно уже сказано, прекратим разговор (лат.).


[Закрыть] Что одно и то же. Однако оставим латынь и обратимся к этому превосходному винограду. – И он отщипнул… всего одну виноградинку от кисти, которую поднес ему коррехидор.

– Отменно хорош! – воскликнул епископ, разглядывая виноград на свет и тут же передавая его дальше, своему секретарю. – Как жаль, что он не идет мне впрок!

Секретарь также повертел в руках кисть, сделал жест, выражавший почтительное восхищение, и в свою очередь передал ее одному из домашних священников.

Священник повторил действия епископа и жест секретаря и даже до того увлекся, что понюхал виноград, а затем… с великой бережностью уложил его в корзину и вполголоса сообщил:

– Его преосвященство постится.

Дядюшка Лукас, следивший взором за виноградом, осторожно взял его и незаметно для окружающих съел.

После этого все уселись; поговорили о том, какая сухая стоит осень, несмотря на то, что бури осеннего равноденствия уже миновали; обсудили возможность новой войны между Австрией и Наполеоном; утвердились во мнении, что императорские войска никогда не вторгнутся в Испанию; адвокат пожаловался на смутные и тяжкие времена и позавидовал безмятежным временам отцов, подобно тому как отцы завидовали временам дедов. Попугай прокричал пять часов, и по знаку епископа младший из пажей сбегал к епископской коляске (она остановилась в том же овражке, где спрятался альгвасил) и возвратился с превосходным постным пирогом, который всего час назад был вынут из печи. На середину площадки вынесли небольшой столик, пирог разрезали на равные куски. Дядюшка Лукас и сенья Фраскита тоже получили свою долю, хотя долго отказывались принять участие в трапезе… И в течение получаса под лозами, сквозь которые пробивались последние лучи заходящего солнца, царило поистине демократическое равенство.

Глава XIII
Один другого стоит

Полтора часа спустя знатные сотрапезники уже возвращались в город.

Сеньор епископ со свитой прибыл туда ранее других, так как ехал в коляске, и направился к себе во дворец, где мы его и оставим, погруженного в вечернюю молитву.

Знаменитый адвокат (удивительно тощий) и два каноника (один другого упитаннее и величественнее) проводили коррехидора до самых дверей аюнтамьенто, где, по словам его превосходительства, ему предстояло еще потрудиться, а затем направились каждый к своему дому, руководствуясь звездами – подобно мореплавателям или двигаясь на ощупь – подобно слепым, ибо уже наступила ночь, луна еще не взошла, а городское освещение (так же, как и просвещение нашего века) все еще оставалось «в руце божией».

Зато нередко можно было встретить на улицах один-другой фонарь или фонарик, которым почтительный слуга освещал дорогу своему великолепному господину, шествовавшему на обычную вечеринку к друзьям или в гости к родственникам.

Почти у каждой оконной решетки нижнего этажа виднелась (или, вернее, угадывалась) молчаливая черная фигура. То были влюбленные кавалеры, которые, заслышав шаги, на минуту прекращали свои заигрывания.

– Мы просто гуляки! – рассуждали адвокат и оба каноника. – Что подумают наши домашние, когда мы вернемся так поздно?

– А что скажут те, кто увидит нас на улице в семь с лишним вечера, крадущимися, точно разбойники, под покровом темноты?

– Нет, надо это прекратить!..

– Да! Да!.. Но эта проклятая мельница!

– Моей жене эта мельница вот где сидит!.. – сказал академик, в голосе которого слышалась оторопь в предвидении супружеской перепалки.

– А моя племянница! – воскликнул один из каноников, исполнявший, по всей вероятности, обязанности духовника. – Моя племянница считает, что священнослужители не должны ходить к кумушкам.

– И тем не менее, – вмешался его спутник, проповедник кафедрального собора, – все так невинно на мельнице.

– Еще бы, раз туда жалует сам епископ!

– Но подумайте, сеньоры, в наши годы!.. – протянул духовник. – Ведь мне вчера стукнуло семьдесят пять.

– Все ясно! – сказал проповедник. – Поговорим о другом. Как хороша была сегодня сенья Фраскита!

– Да… что до этого… хороша, ничего не скажешь, хороша, – подчеркивая свое равнодушие и незаинтересованность, заметил адвокат.

– Очень хороша… – подтвердил духовник, опуская на лоб капюшон.

– А кто сомневается, – подхватил проповедник, – тот пусть спросит у коррехидора.

– Бедняга влюблен по уши!

– Я думаю! – воскликнул почтеннейший духовник.

– Наверняка! – присовокупил академик… прошу прощения, член-корреспондент. – Итак, сеньоры, я сворачиваю сюда, так мне ближе. Приятных сновидений.

– Спокойной ночи! – ответили ему каноники.

Некоторое время они шли в полном молчании.

– Этому тоже нравится мельничиха, – пробормотал наконец проповедник, подтолкнув локтем духовника.

– Как пить дать! – отвечал тот, останавливаясь у дверей своего дома. – Экая скотина! Ну, друг мой, до завтра. Желаю, чтобы виноград пошел вам впрок.

– Бог даст! До завтра… приятного сна!

– Мирен сон и безмятежен даруй ми! – возгласил духовник уже с крыльца, примечательной особенностью которого было изображение девы Марии с зажженной перед ней лампадой.

И он стукнул молотком в дверь.

Оставшись один на улице, другой каноник (он был, как говорится, поперек себя шире, и казались – не шел, а катился) медленно продолжал двигаться по направлению к своему дому, но, не доходя, остановился у стены за некоей нуждой, что в наши дни послужило бы поводом ко вмешательству полиции, и пробормотал, несомненно подумав о своем собрате по алтарю:

– Тебе ведь тоже нравится сенья Фраскита!.. Да и правда, – прибавил он немного погодя, – хороша, ничего не скажешь, хороша!

Глава XIV
Советы Гардуньи

Между тем коррехидор, сопровождаемый Гардуньей, поднялся в аюнтамьенто и в зале заседаний начал с ним разговор более интимного порядка, чем это подобало человеку его положения и ранга.

– Поверьте нюху ищейки, которая знает свое дело! – уверял гнусный альгвасил. – Сенья Фраскита безумно влюблена в вашу милость. Теперь, когда вы все рассказали, мне это стало яснее, чем этот свет… – прибавил он, указывая на плошку, едва освещавшую уголок зала.

– А я вот совсем не так уверен, как ты, Гардунья! – возразил дон Эухенио, томно вздыхая.

– Не понимаю, почему! В самом деле, будем говорить откровенно. Ваша милость… прошу меня извинить, имеет один недостаток в фигуре… Верно?

– Ну да! – ответил коррехидор. – Но ведь у Лукаса тот же недостаток. У него-то горб еще побольше моего!

– Значительно больше! Намного больше! Даже и сравнивать нельзя, насколько больше! Но зато – и к этому-то я и клоню – у вашей милости очень интересное лицо… именно, что называется, красивое лицо… а дядюшка Лукас – урод, каких мало.

Коррехидор самодовольно улыбнулся.

– К тому же, – продолжал альгвасил, – сенья Фраскита готова в лепешку расшибиться, лишь бы выхлопотать назначение для своего племянника…

– Ты прав. Я только на это и надеюсь.

– Тогда, сеньор, за дело! Я уже изложил вашей милости свой план. Остается лишь привести его в исполнение сегодня же ночью!

– Сколько раз я тебе говорил, что не нуждаюсь в советах! – рявкнул дон Эухенио, вдруг вспомнив, что говорит с подчиненным.

– Я думал, вы наоборот, хотите со мной посоветоваться… – пробормотал Гардунья.

– Молчать!

Гардунья поклонился.

– Итак, ты говоришь, – продолжал сеньор Суньига, смягчившись, – нынче же можно все это устроить? Знаешь что! братец? Мне кажется, твой план неплох. Правда, какого черта! Так по крайней мере не будет больше этой проклятой неопределенности!

Гардунья хранил молчание.

Коррехидор подошел к конторке, написал несколько строк на бланке, скрепил печатью, а затем опустил его в карман.

– Назначение племянника готово! – сказал он и засунул в нос щепотку табаку. – Завтра я переговорю с рехидорами… Пусть только посмеют не утвердить, я им покажу!.. Как ты думаешь, правильно я поступаю?

– Еще бы! Еще бы! – воскликнул, вне себя от восторга, Гардунья, запустив лапу в табакерку коррехидора и выхватив оттуда изрядную щепотку. – Отлично! Отлично! Предшественник вашей милости тоже не раздумывал долго над такими пустяками. Однажды…

– Довольно болтовни! – прикрикнул на Гардунью коррехидор и ударил перчаткой по его воровато протянутой руке. – Мой предшественник был олухом, когда брал тебя в альгвасилы. Но к делу. Ты остановился на том, что мельница дядюшки Лукаса относится к соседнему селению, а не к нашему городу… Ты в этом уверен?

– Совершенно! Граница нашего округа доходит до того овражка, где я ожидал сегодня ваше превосходительство… Черт возьми! Будь я на вашем месте!..

– Довольно! – рявкнул дон Эухенио. – Ты забываешься!.. – Схватив осьмушку листа, коррехидор набросал записку, сложил ее вдвое, запечатал и вручил Гардунье.

– Вот тебе записка к деревенскому алькальду, о которой ты меня просил. На словах объяснишь ему, что надо делать. Видишь, я во всем следую твоему плану! Но только смотри не подведи меня!

– Будьте покойны! – ответил Гардунья. – За сеньором Хуаном Лопесом водится немало грешков, и как только он увидит подпись вашей милости, так сейчас же сделает все, что я ему велю. Ведь это он задолжал не меньше тысячи мер зерна в королевские амбары и столько же в благотворительные… Причем последний-то раз уж против всякого закона, – он не вдова и не бедняк, чтоб получать оттуда хлеб, без возврата и не платя процентов. Он игрок, пьяница, распутник, бабам от него проходу нет, срам на все село… И такой человек облечен властью!.. Видно, так уж устроен мир!

– Я тебе приказал молчать! – гаркнул коррехидор. – Ты меня с толку сбиваешь!.. Ближе к делу, – продолжал он, меняя тон. – Сейчас четверть восьмого… Прежде всего ты отправишься ко мне домой и скажешь госпоже, чтобы она ужинала без меня и ложилась спать. Скажи, что я остаюсь здесь работать до полуночи, а затем вместе с тобой отправлюсь в секретный обход ловить злоумышленников… Словом, наври ей с три короба, чтобы она не беспокоилась. Скажи другому альгвасилу, чтобы он принес мне поужинать… Я не рискую показаться супруге, – она так хорошо меня изучила, что способна читать мои мысли! Вели кухарке положить мне сегодняшних оладий да передай Хуану, чтобы он незаметно принес мне из таверны полкварты белого вина. Затем ты отправишься в село, куда поспеешь к половине девятого.

– Я буду там ровно в восемь! – воскликнул Гардунья.

– Не спорь со мной! – рявкнул коррехидор, вдруг снова вспомнив о своем высоком ранге.

Гардунья поклонился.

– Итак, мы условились, – продолжал коррехидор, смягчившись, – что ровно в восемь ты будешь в селе. От села до мельницы будет… пожалуй, с полмили…

– Четверть.

– Молчать!

Альгвасил снова поклонился.

– Четверть… – продолжал коррехидор. – Следственно, в десять… Как по-твоему, в десять?..

– Раньше десяти! В половине десятого ваша милость вполне может постучать в дверь мельницы!

– Проклятье! Ты меня еще будешь учить, что я должен делать!.. Предположим, что ты…

– Я буду везде… Но моя главная квартира будет в овражке. Ай! Чуть не забыл!.. Пусть ваша милость отправится пешком и без фонаря…

– Будь ты неладен со своими советами! Ты что, думаешь, я в первый раз выступаю в поход?

– Простите, ваша милость… Ах да! Вот еще! Стучите не в те большие двери, что выходят на мощеную площадку, а в ту дверцу, что над лотком.

– Разве над лотком есть дверь? Мне это и в голову не приходило.

– Да, сеньор. Дверца над лотком ведет прямо в спальню мельника. Дядюшка Лукас никогда не входит и не выходит через нее. Так что, если даже он неожиданно вернется…

– Понятно, понятно… Как ты любишь размазывать!

– И последнее: пусть ваша милость постарается возвратиться до рассвета. Теперь светает в шесть…

– Не можешь без советов! В пять я буду дома… Ну, поговорили, и довольно… Прочь с глаз моих!

– Стало быть, сеньор… желаю удачи! – сказал альгвасил, как-то боком протягивая коррехидору руку и в то же время безучастно поглядывая в потолок.

Коррехидор опустил в протянутую руку песету, и в тот же миг Гардунья как сквозь землю провалился.

– Ах ты черт!.. – пробормотал немного погодя старикашка. – Забыл сказать этому несносному болтуну, чтобы он заодно захватил и колоду карт! До половины десятого мне делать нечего, так я бы хоть пасьянс разложил…

Глава XV
Прозаическое прощание

Было девять часов вечера, когда дядюшка Лукас и сенья Фраскита, закончив все дела по дому и мельнице, поужинали салатом, тушеным мясом с помидорами и виноградом, оставшимся в уже известной нам корзинке; все это было сдобрено несколькими глотками вина и взрывами смеха при воспоминании о коррехидоре. Затем супруги обменялись нежными взглядами, как люди, вполне довольные жизнью, и, несколько раз зевнув, что свидетельствовало об их полном душевном покое, сказали друг другу:

– Ну, пора и на боковую, а завтра что бог даст.

В эту минуту в ворота мельницы раздались два сильных и властных удара. Муж и жена вздрогнули и переглянулись.

Впервые к ним стучали в столь поздний час.

– Пойду узнаю… – сказала бесстрашная наваррка и направилась к беседке.

– Обожди! Это мое дело! – воскликнул дядюшка Лукас с таким достоинством, что сенья Фраскита невольно уступила ему дорогу. – Я тебе сказал, не ходи, – прибавил он строго, видя, что упрямая мельничиха идет за ним.

Она нехотя уступила и осталась в комнате.

– Кто там? – спросил дядюшка Лукас еще с середины площадки.

– Правосудие! – ответил за воротами чей-то голос.

– Какое правосудие?

– Откройте именем сеньора алькальда.

Дядюшка Лукас прильнул глазом к искусно замаскированной щелке и при свете луны узнал альгвасила из соседнего села, известного грубияна.

– Лучше скажи, откройте пьянчуге-альгвасилу! – крикнул мельник, отодвигая засов.

– Что одно и то же… – послышался снаружи ответ. – Со мной собственноручный приказ его милости!.. Здорово, дядюшка Лукас!.. – добавил он, входя, уже менее официально и более добродушно, точно это был другой человек.

– Здравствуй, Тоньюэло! – отвечал мурсиец. – Посмотрим, что за приказ… Сеньор Хуан Лопес мог бы выбрать более подходящее время, а не беспокоить по ночам порядочных людей! Уж, верно, ты во всем виноват. Поди, заглядывал по дороге во все злачные места! Хочешь, поднесу стаканчик?

– Нет, сеньор мельник, некогда. Вы должны немедленно следовать за мной! Прочтите-ка приказ.

– Как так следовать за тобой? – воскликнул дядюшка Лукас, с приказом в руке проходя в комнату. – Сейчас посмотрим. Фраскита, посвети!

Сенья Фраскита отбросила какой-то предмет, который она держала в руках, и схватила светильник.

Дядюшка Лукас быстро взглянул на предмет, отброшенный женой, и узнал свой огромный мушкет, стрелявший чуть ли не полуфунтовыми ядрами.

Мельник устремил на жену взор, полный нежности и благодарности, и сказал, взяв ее за подбородок:

– Какая ты славная!

Сенья Фраскита, бледная и спокойная, как мраморное изваяние, подняла повыше светильник, причем пальцы ее не выдали ни малейшего волнения, и сухо молвила:

– Читай!

Приказ гласил:

«Именем его величества короля, богохранимого нашего государя, предписываю Лукасу Фернандесу, здешнему мельнику, как скоро он получит настоящий приказ, явиться перед нашей особой, ни секунды не мешкая и не задерживаясь; а также предупреждаю его, что речь идет о делах совершенно секретных, а потому он должен хранить это в тайне, в противном же случае он, мельник, понесет соответствующее наказание.

Алькальд Хуан Лопес».

Вместо подписи стоял крест.

– Послушай, что все это значит? – обратился к альгвасилу дядюшка Лукас. – Насчет чего этот приказ?

– Не знаю… – отвечал мужлан. На вид ему можно было дать лет тридцать, причем лицо его, угрюмое и злобное, свойственное бандитам и грабителям, внушало весьма печальное представление об его искренности. – Думаю, насчет дознания о колдовстве или по делу фальшивомонетчиков… Вас-то это не касается… Вас вызывают просто как свидетеля. Правда, я в это особенно не вникал… от сеньора Хуана Лопеса вы узнаете все досконально.

– Ясно! Да ты скажи ему, что я приду завтра утром! – вскричал мельник.

– Так не пойдет, сеньор… Вы должны отправиться сей же час, не мешкая ни минуты. Такой приказ дал мне сеньор алькальд.

Наступило молчание.

Глаза сеньи Фраскиты гневно сверкали. Дядюшка Лукас не отрываясь глядел себе под ноги, как будто что-то отыскивая.

– Дай же мне по крайней мере сходить на конюшню и оседлать ослицу… – подняв голову, сказал наконец мельник.

– На кой черт ослицу! – возразил блюститель порядка. – Полмили можно и пешком пройти. Ночь теплая, лунная…

– Это верно… Да только ноги у меня сильно опухли…

– Тогда не будем терять времени. Я вам помогу.

– Еще чего! Боишься, что сбегу?

– Я ничего не боюсь, Лукас… – отвечал Тоньюэло с хладнокровием, присущим этому бездушному человеку. – Я представитель правосудия.

С этими словами он со стуком опустил к ноге ружье, которое было спрятано у него под шинелью.

– Знаешь что, Тоньюэло? – заговорила мельничиха. – Раз уж ты идешь на конюшню… делать свое настоящее дело… пожалуйста, оседлай и другую ослицу.

– Зачем? – спросил мельник.

– Для меня! Я еду с вами.

– Нельзя, сенья Фраскита! – заметил альгвасил. – Мне приказано привести только вашего мужа. Я не могу вам позволить следовать за ним. Иначе мне не сносить головы. Так меня предупредил сеньор Хуан Лопес… Ну, дядюшка Лукас, пошли! – И альгвасил направился к двери.

– Вот тебе раз! – проговорил вполголоса мурсиец, не двигаясь с места.

– Очень странно! – отозвалась сенья Фраскита.

– Пожалуй… я начинаю догадываться… – продолжал бормотать дядюшка Лукас так, чтобы Тоньюэло его не услышал.

– Хочешь, я пойду в город и расскажу обо всем коррехидору? – шепнула наваррка.

– Нет! – громко ответил дядюшка Лукас. – Нет!

– Так что же ты хочешь? – в запальчивости проговорила мельничиха.

– Посмотри мне в глаза… – отвечал бывший солдат.

Супруги молча взглянули друг на друга, и оба остались так довольны спокойствием, решимостью и твердостью своих родственных душ, что в конце концов пожали плечами и рассмеялись.

Затем дядюшка Лукас зажег другой светильник и направился в конюшню, мимоходом подковырнув Тоньюэло:

– Ну-ка, любезный, помоги мне… Вот только не знаю, можешь ли ты быть любезным!

Тоньюэло, мурлыча себе под нос какую-то песенку, пошел за ним.

Через несколько минут дядюшка Лукас уже выезжал с мельницы верхом на красивой ослице в сопровождении альгвасила.

Прощание супругов было кратким.

– Запрись хорошенько… – сказал дядюшка Лукас.

– Закутайся получше, а то холодно… – сказала сенья Фраскита, закрывая дверь на ключ, на засов и на задвижку.

Не было ни прощальных возгласов, ни поцелуев, ни объятий, ни долгих взглядов.

Да и к чему они?