Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 65 страниц)

– Да, только что приехал, но уже знаю все, что хотел узнать: я люблю тебя. Ты и есть та женщина, о которой давно, день и ночь, нашептывало мне сердце: «Теплее, теплее, горячо, вот она».

Эта фраза вызвала у Росарио улыбку, давно просившуюся на ее уста. Радость переполняла ее душу.

– Ты стараешься доказать мне, что ничего не стоишь,– ппо-должал Пепе,– а на самом деле ты – настоящее сокровище. Твоя душа способна всегда излучать дивный свет на все, что тебя окружает. Как только я тебя увидел, как только я взглянул на тебя, я сразу оценил твою благородную душу и твое чистое сердце.

Глядя на тебя, понимаешь, что ты неземное существо, которое только по ошибке бог поселил на земле. Ты ангел, и я безумно люблю тебя.

Слова эти, казалось, облегчили его душу. Росарио вдруг почувствовала какую-то слабость и, не имея сил справиться с охватившим ее волнением, почти теряя сознание, опустилась на каменную плиту, служившую скамейкой в этом прелестном уголке. Пене склонился к ней и увидел, что она сидит, закрыв глаза и подперев ладонью лоб. Через несколько минут, ласково глядя сквозь сладкие слезы на брата, дочь доньи Перфекты Полентинос промолвила:

– Я любила тебя еще до того, как узнала.

Пене подал ей руку, она оперлась на нее и встала. Вскоре их фигуры исчезли среди пышной листвы олеандровой аллеи.

Вечерело. Нежный полумрак разливался по саду. Последние лучи заходящего солнца заливали своим сиянием верхушки деревьев. Крикливое птичье царство наполняло воздух невероятным гамом. То был час, когда, порезвившись в необъятном поднебесье, птицы укладываются спать, оспаривая друг у друга ветку для ночлега. Иногда их гомон напоминал ссору или спор, иногда веселую болтовню или смех. Эти плутишки, казалось, наносили друг другу страшные оскорбления своим крикливым щебетаньем, клевали друг друга и махали крыльями точно так же, как ораторы машут руками, когда хотят заставить аудиторию поверить в свою ложь. Но среди этого крика ясно можно было различить и слова любви – они не могли не родиться в безмолвии этого чудесного уголка. Тонкий слух мог бы уловить слова:

– Я любила тебя еще до того, как узнала. Если бы ты не приехал, я умерла бы от тоски. Мама позволяла мне читать письма твоего отца, и он так расхваливал тебя, что я сказала себе: «Он должен быть моим мужем». Долго отец ничего не говорил о нашей женитьбе. Это было величайшим несчастьем для меня. Я не знала, что и думать о подобном пренебрежении… Дядя Каетано, вспоминая тебя, всегда говорил: «Таких, как он, мало на свете… Счастлива будет та женщина, которая завлечет его в свои сети…» Наконец, твой отец произнес долгожданные слова… Он не мог не произнести… Каждый день я так ждала…

Несколько секунд спустя тот же голос тревожно добавил:

– Кто-то идет за нами.

Выйдя из-за олеандров, Пепе увидел две приближавшиеся к ним фигуры. Он дотронулся до листьев росшего поблизости нежного деревца и громко сказал своей спутнице: .

– До тех пор пока молодые деревья как следует не пустят корни, нельзя делать первую подрезку. Только что посаженные деревца не могут вынести подобной операции. Тебе ведь хорошо известно, что дерево пускает корни благодаря листьям, ну а если их срезать…

– А, сеньор дон Хосе! – воскликнул исповедник, подходя к молодым людям и раскланиваясь с добродушной улыбкой.– Даете уроки садоводства? Insere пипс Meliboee piros, pone ordine vites, как сказал великий певец полевых работ. «Прививай груши, дорогой Мелибей, приводи в порядок виноградные лозы…» Как мы себя чувствуем, сеньор дон Хосе?

Инженер и каноник обменялись рукопожатием. Затем каноник обернулся и, указывая на юношу, следовавшего за ним, с улыбкой проговорил:

– Очень рад вас познакомить с моим дорогим Хасинтито… с этим проказником и… бездельником, сеньор дон Хосе.

ГЛАВА IХ

РАЗНОГЛАСИЯ РАСТУТ И ГРОЗЯТ ПЕРЕРАСТИ В ССОРУ

Из-за черной сутаны выглянуло розовое свежее лицо. Хасинтито не без смущения приветствовал молодого человека.

Это был один из тех скороспелых юнцов, которых снисходительный университет преждевременно бросает в мир ожесточенных сражений, уверив их в том, что они мужчины, ибо обладают докторским званием. С приятным, круглым и румяным, как у девушки, лицом, Хасинтито был толст и низкого, пожалуй, даже слишком низкого роста. Борода у него еще не выросла, и только легкий пушок предвещал ее появление… Ему было немногим больше двадцати лет. С детства его воспитывал дядя, являвший собой воплощение добропорядочности, благодаря чему, разумеется, нежный росток не попал под дурное влияние. Строгие правила морали постоянно сдерживали юношу, и он никогда не уклонялся от выполнения своих учебных обязанностей. Окончив университет (каждый год он получал самые высокие оценки), Хасинтито начал работать и был настолько благоразумен и усерден в судебных делах, что лавры, увенчавшие его голову в университете, обещали расцвести еще пышнее.

Он был то шаловлив, как дитя, то серьезен, как мужчина. Откровенно говоря, добрый дядя считал бы мальчика совершенством, если бы Хасинтито не питал склонности, и притом немалой, к хорошеньким девушкам. Сеньор исповедник постоянно читал племяннику нравоучения, пытаясь таким образом воспрепятствовать его сердечным порывам. Но даже эта человеческая слабость пе могла охладить той любви, которую наш добрый каноник испытывал к славному отпрыску своей дорогой племянницы Марии Ремедиос. Если дело касалось юного адвоката, он шел на любые уступки. Даже важные повседневные обязанности почтенного священника отходили на второй план всякий раз, когда дело касалось его скороспелого воспитанника. Распорядок его дня, точный и неизменный, как система мироздания, всегда нарушался, если Ха-снптито болел или собирался в дорогу. Что может быть бессмысленнее обета безбрачия священнослужителей? Если Тридентский собор и запретил священникам иметь детей, то именно бог, но отнюдь не дьявол, подарил им племянников, чтобы они могли познать сладкое чувство отцовства.

Беспристрастно исследуя душевные качества этого избалованного юноши, нельзя было не признать и его достоинств. Хасинтито по своему характеру был склонен к честности и искренне восторгался всякими благородными поступками. Что касается его умственных способностей и житейского опыта, то у него были все необходимые качества, чтобы со временем стать одной из тех знаменитостей, которые наводняют Испанию, одним из тех, кого мы так любим называть выдающимся мужем или видным деятелем: понятия, которые из-за слишком частого употребления потеряли свой высокий смысл. В нежном возрасте, когда университетский диплом служит как бы связующим звеном между отрочеством и зрелостью, почти все юноши, особенно если они любимцы профессоров, самым докучливым образом стараются блеснуть своей уче-постью, что поднимает их в глазах мамаш, но делает посмешищем среди людей взрослых и серьезных. Хасинтито обладал этим пороком, и оправданием ему могли служить не столько юные годы, сколько неразумные похвалы добродушного дядюшки, дававшие пищу его мальчишескому тщеславию.

Они продолжали прогулку вчетвером. Хасинтито молчал. Ка-поник снова заговорил о piros, которые нужно прививать, и о vites, которые нужно приводить в порядок.

– Я не сомневаюсь, что дон Хосе прекрасный агроном,– заявил он.

– Напротив, я ничего не смыслю в этом деле,– возразил дон Хосе, с раздражением замечая, что священник приписывает ему обширные познания во всех науках.

– О да! – продолжал исповедник.– Вы величайший агро-пом, но не вздумайте цитировать мне новейшие трактаты по вопросам агрономии. Для меня вся эта наука, сеньор де Рей, заключена в том, что я называю «Библией полей», в «Георгинах» бессмертного римлянина. Там все замечательно – от великого изречения Nec vero terrae fere omnes omnia possunt, то есть не всякая земля может взрастить всякое растение, сеньор дон Хосе, до обстоятельного трактата о пчелах, где поэт подробно описывает этих мудрых насекомых и определяет трутня словами: Ille horridus alter, Desidia lactamque trahens inglorius alvum, страшное, ленивое существо, влачащее свой отвратительный тяжелый живот, сеньор дон Хосе…

– Хорошо, что вы переводите мне,– сказал Пепе,– я почти не знаю латыни.

– О, современная молодежь! К чему изучать старье? – иронически заметил каноник.– Да к тому же на латинском языке писали такие ничтожества, как Вергилий, Цицерон, Тит Ливий. Однако я придерживаюсь иного взгляда, что может засвидетельствовать мой племянник, которого я обучил этому возвышенному языку. И, надо признаться, этот плутишка знает латынь лучше меня. Плохо только, что, читая современную модную литературу, он забывает латынь, и в один печальный день, сам того не подозревая, окажется невеждой. А все потому, что мой племянник увлекается новыми книгами и экстравагантными теориями. Он только и говорит что о Фламмарионе и о существах, населяющих звезды. Да, могу себе представить, какими вы будете друзьями! Хасинтито, попроси этого сеньора обучить тебя высшей математике, познакомить с немецкой философией – и ты будешь настоящим мужчиной!

Пока славный священнослужитель смеялся собственной остроте, Хасинтито, радуясь тому, что разговор коснулся излюбленной им темы, с места в карьер атаковал своего нового знакомца вопросом:

– Скажите, сеньор дон Хосе, какого вы мнения о дарвинизме?

Инженер усмехнулся такому неуместному проявлению учености и охотно разрешил бы молодому человеку тешить свое детское тщеславие, однако благоразумие удержало его от дружеской беседы с племянником и дядей, и он просто ответил:

– Ничего не могу сказать вам относительно теории Дарвина. Я слишком мало знаком с ней. Работа по специальности помешала мне заняться этим учением.

– Ну уж! – смеясь, сказал каноник.– Все сводится к тому, что мы происходим от обезьян… Впрочем, если это касается только некоторых моих знакомых, то Дарвин, пожалуй, прав.

– Теория естественного отбора,– высокопарно продолжал Хасинто,– кажется, имеет большое распространение в Германии.

– Я не сомневаюсь в этом. В Германии не должны бы выступать против правильности этой теории,– сказал священник,– поскольку она касается Бисмарка.

Навстречу нашим собеседникам вышли донья Перфекта и дон Каетано.

– Какой чудесный вечер! – воскликнула она.– Ну как, племянничек, тебе здесь очень скучно?..

– Нисколько,– ответил Пене.

– Не отрицай. Мы только что говорили с Каетано о том, что тебе здесь скучно и ты пытаешься скрыть это. Не каждый современный молодой человек может так самоотверженно, как Хасин-то, проводить свою молодость в городе, где нет Королевского театра, комедиантов, балерин, философов, литературных обществ, газет, конгрессов и прочих зрелищ и развлечений.

– Мне здесь хорошо,– возразил Пепе.– Я только сейчас говорил Росарио, что и этот город и этот дом мне очень нравятся. Я с удовольствием прожил бы здесь до самой смерти.

Росарио покраснела, остальные промолчали. Все расселись в садовой беседке. Хасинто поспешил занять место слева от девушки.

– Послушай, Пепе, я должна предупредить тебя,– сказала донья Перфекта с тем милым добродушием, которое было так же неотъемлемо присуще ее душе, как аромат цветку.– Не вздумай, что я хочу упрекнуть тебя или прочитать нотацию: ты не ребенок и без труда меня поймешь.

– Ругайте меня, дорогая тетя, я наверняка заслужил это,– сказал Пепе. Он уже начал привыкать к добросердечию своей тетки.

– Нет, нет, это всего лишь предостережение. Сеньоры подтвердят мою правоту.

Росарио вся обратилась в слух.

– Я только хочу попросить тебя об одном,– продолжала донья Перфекта,– когда ты снова захочешь посетить наш собор, постарайся вести себя благопристойнее.

– Но что я сделал?

– Не удивляюсь, что ты даже не заметил своей оплошности,– сказала она с притворным сожалением.– Вполне естественно, ведь ты привык с величайшей непринужденностью входить в Атеней, клубы, академии, конгрессы и думаешь, что можно так же войти в храм, где царит всевышний.

– Извините меня, сеньора,– серьезно заметил Пепе.– Но я вошел в собор с величайшим смирением.

– Я же не браню тебя, друг мой, не браню. Если ты так относишься к моим словам, я не буду продолжать. Сеньоры, простите оплошность мое^о племянника. Нет ничего удивительного в том, что он был несколько невнимателен и рассеян… Сколько лет ты не переступал порога священного храма?

– Сеньора, клянусь вам… В конце концов мои религиозные Убеждения могут быть какими угодно, но я привык вести себя в Церкви благопристойно.

– Но смею тебя уверить… ты только не обижайся, иначе я замолчу… смею тебя уверить, что многие сегодня утром обратили внимание на твое поведение. Это заметили сеньоры Гонсалес, донья Робустьяна, Серафинита и, наконец… должна сказать тебе, ты привлек внимание самого епископа… Его преосвященство жаловался мне сегодня утром, когда я его встретила в доме моих кузин. По его словам, он не выставил тебя за дверь только потому, что узнал, что ты мой племянник.

Росарио с тревогой наблюдала за выражением лица Пене, пытаясь угадать, что он скажет в ответ.

– Меня, без сомнения, с кем-то перепутали.

– Нет… нет… Это был ты… Не обижайся, мы здесь среди друзей, среди своих, но это был ты, я сама видела.

– Вы!

– Конечно. Не станешь же ты отрицать, что принялся рассматривать живопись, проходя мимо верующих, слушавших мессу? Клянусь тебе, ты так отвлекал меня своим хождением туда-сюда, что… ну да ладно… Разумеется, ты больше этого не сделаешь. Потом ты отправился в придел святого Григория, и, когда священник поставил на престол дарохранительницу, ты даже не обернулся, чтобы как-нибудь проявить свое молитвенное настроение. Затем ты прошелся по церкви, приблизился к гробнице губернатора, положил руки на алтарь и снова подошел к группе верующих, отвлекая их внимание. Все девушки смотрели на тебя, и ты, казалось, был доволен тем, что так мило нарушаешь набожное настроение этих примерных и добрых людей.

– Боже мой! Сколько ужасов!..– воскликнул Пепе, шутя и досадуя.– Я даже не подозревал, какое я чудовище!

– Ну что ты, я прекрасно знаю, что ты чудесный человек,– сказала донья Перфекта, глядя на неестественно серьезное и неподвижное лицо каноника, напоминавшее картонную маску.– Но, дорогой мой, между тем, что думают, и тем, что делают с такой развязностью, есть большая разница. Умный, воспитанный человек не должен забывать об этом. Я очень хорошо знаю твои убеждения… не сердись, пожалуйста, если ты будешь сердиться, я замолчу… но одно дело иметь религиозные убеждения, а другое – проявлять их… Сохрани меня бог осуждать тебя… за то, что ты не веришь, будто бог создал нас по своему образу и подобию, и считаешь, что все мы произошли от обезьян; за то, что ты отрицаешь существование души, утверждая, будто это какое-то снадобье, вроде магнезии или ревеня, продающееся в аптеке…

– Сеньора, ради бога!..– рассердился Пепе.– Я вижу, у меня очень плохая репутация в Орбахосе.

Остальные по-прежнему хранили молчание.

– Так ведь я сказала, что не буду осуждать тебя за твои убеждения… Я не имею на это права, да если бы я и стала спорить с тобой, ты, при твоих необыкновенных талантах, конечно же, остался бы победителем… Нет, нет, ни в коем случае. Я только хочу напомнить тебе, что бедные и жалкие орбахосцы – хорошие и благочестивые христиане, хотя никто из них не знает немецкой философии. Поэтому ты не должен публично выказывать своего презрения к их верованиям.

– Но, дорогая тетя,– серьезно заверил ее инженер,– я вовсе не презираю ничьей веры и не придерживаюсь тех убеждений, которые вы мне приписываете. Может быть, я и вел себя немного непочтительно: я несколько рассеян. Мои мысли и внимание сосредоточились на красотах архитектуры, и я просто не заметил… Однако это еще не причина для того, чтобы сеньор епископ пытался выставить меня, или для того, чтобы вы считали меня способным приписать какому-либо аптечному порошку свойства души. Я принимаю ваши слова за шутку, и только за шутку.

Пене Рей, несмотря на свое благоразумие и осторожность, не мог скрыть своего раздражения.

– Я вижу, ты рассердился,– промолвила донья Перфекта, опустив глаза и сжимая руки.– Бог с тобой! Если бы я знала, что ты так воспримешь мои слова, я бы промолчала. Извини меня, Пепе, прошу тебя.

Услышав эти слова и взглянув на покорное лицо набожной тетушки, Пепе почувствовал себя виноватым за свою резкость и попытался взять себя в руки. Благочестивый священник вывел его из затруднительного положения. Как всегда благодушно улыбаясь, он заговорил:

– Когда имеешь дело с человеком искусства, сеньора донья Перфекта, надо быть терпимым… Я был знаком со многими из них… Эти сеньоры при виде статуи, ржавых доспехов, выцветшей картины или ветхой стены забывают обо всем. Сеньор дон Хосе – человек искусства. Он посетил наш собор, как посещают его англичане, которые с удовольствием бы вывезли из него в свои музеи все до последней плиты… Какое дело художнику до того, что верующие молятся, что священник поднял дарохранительницу, что наступил момент величайшего благоговения и внутренней сосредоточенности! Правда, я не понимаю, чего стоит искусство, если его оторвать от тех чувств, которые оно выражает… Но ведь теперь привыкли преклоняться перед формой, а не перед мыслью… Сохрани меня господь спорить на эту тему с сеньором доном Хосе, он так мудр, что, искусно пользуясь утонченными доводами, которые в ходу у нынешних людей, легко смутит мой дух, не ведающий ничего, кроме веры.

– Мне неприятно ваше настойчивое желание считать меня самым мудрым человеком на свете,-снова резко заговорил Пене.– Пусть меня лучше считают глупцом. Лучше слыть невеждой, чем обладать дьявольской мудростью, которую вы мне приписываете.

Росарио рассмеялась, а Хасинтито решил, что настал самый подходящий момент проявить свою выдающуюся эрудицию.

– Пантеизм, или панентеизм, осужден церковью, так же как учение Шопенгауэра и нашего современника Гартмана.

– Сеньоры,– важно изрек каноник,– люди, с таким усердием поклоняющиеся искусству, хотя они и уделяют внимание только форме, заслуживают большого уважения. Лучше быть художником и восхищаться красотой, пусть даже это будет красота обнаженных нимф, чем быть ко всему равнодушным и пи во что не верить. Душа, которая посвящает себя созерцанию красоты, не может быть до конца порочной. Est Dens in nobis… Deus[130]130
  В нас есть бог … бог (лат.).


[Закрыть], поймите меня правильно. Итак, сеньор дон Хосе, можете продолжать восхищаться чудесами нашей церкви. Что касается меня, то я охотно прощу ему его непочтительность, даже если разойдусь во мнениях с сеньором прелатом.

– Благодарю вас, сеньор дон Иносенсио,– сказал Пене, испытывая острую и все возрастающую неприязнь к хитрому священнику и чувствуя себя не в состоянии подавить желание уязвить его.– Однако напрасно вы думаете, что мое внимание привлекли художественные достопримечательности, которыми, как вы полагаете, изобилует ваш храм. Этих достопримечательностей, за исключением одной части здания, отличающейся величественной архитектурой, трех гробниц в часовнях, апсиды и резьбы на хорах, я нигде не заметил. Напротив, я думал о прискорбном упадке религиозного искусства. Меня не то чтобы удивила, а возмутила чудовищная безвкусица, которой так много в храме.

Присутствующие были ошеломлены.

– Мне претят,– продолжал Пене,– эти лакированные и размалеванные изображения, напоминающие, да простит мне господь это сравнение, кукол, которыми забавляются девочки. А их бутафорские одеяния? Я видел статую святого Иосифа в такой мантии, о которой лучше не говорить из уважения к святому покровителю вашей церкви. На алтарях понаставлены статуи святых, сделанные на редкость безвкусно, а множество корон, веток, звезд, лун и прочих украшений из металла и золотой бумаги напоминают скобяную лавку, и это оскорбляет религиозное чувство и вызывает в душе уныние. Наша душа, вместо того чтобы возвыситься до религиозного созерцания, обращается к предметам зем-пым, и мысль о смехотворности окружающего смущает нас. Великие произведения искусства, облекая в доступную чувствам форму мысли, догмы, веру, молитвенный экстаз, выполняют очень благородную миссию. Всякая же мазня и произведения извращенного вкуса, которыми наполняют церкви, повинуясь зачастую ложно понятой набожности, играют свою роль, но роль эта довольно печальна: они способствуют развитию суеверия, охлаждают восторг, заставляют верующего отводить взор от алтаря, а вместе со взором отворачиваются души тех, чья вера недостаточно тверда и глубока.

– Кажется, идеи иконоборцев тоже довольно распространены в Германии,– заметил Хасинтито.

– Я не принадлежу к числу иконоборцев, но считаю, что лучше уничтожить все изображения святых, чем видеть все то безобразие, о котором я только что говорил,– продолжал молодой человек.– Когда смотришь на все это, начинаешь верить, что религия должна вновь обрести величественную простоту древних времен. Но нет: нельзя отказываться от той чудодейственной помощи, какую все виды искусства, начиная с поэзии и кончая музыкой, оказывают человеку, укрепляя отношения между ним и богом. Да здравствует искусство! Пусть процветает величайшая пышность в церковных обрядах! Я сторонник пышности…

– Человек искусства, что и говорить! – воскликнул каноник, сокрушенно покачивая головой.– Хорошие картины, хорошие статуи, красивая музыка… Пусть наслаждается чувство, а если дьявол возьмет душу – это не важно.

– Теперь о музыке…– продолжал Пене, не замечая, какое тяжелое впечатление производят его слова на донью Перфекту и ее дочь.– Вообразите, что душа моя, когда я вхожу в собор, стремится к религиозному созерцанию, и вот в минуту торжественной молитвы, во время обедни, сеньор органист играет отрывок из «Травиаты».

– Да, да, в этом смысле сеньор де Рей совершенно прав,– авторитетно заметил юный адвокат.– На днях сеньор органист играл заздравную и вальс из этой оперы, а потом рондо из «Герцогини Геролыптейнской».

– Но я был крайне удручен, когда увидел статую святой девы. Она, кажется, у вас особо почитается, судя по количеству окружавшего ее народа и по множеству свечей, которые ее освещают. Ее нарядили в расшитый золотом бархатный балахон такой странной формы, что перещеголяли даже самые экстравагантные моды. Лицо ее совсем потонуло во всякого рода гофрированных кружевах, а венец, высотой в полвары, в золотом ореоле, напоминает бесформенный катафалк. Из такого же бархата, с такими же кружевами сшиты панталоны младенца Иисуса… Не буду продолжать, чтобы при описании этого одеяния не допустить какой-нибудь непочтительности. Скажу только, что я не мог сдержать улыбки и, созерцая некоторое время эту оскверненную статую, повторял: «Матерь божья, что с тобой сделали!»

Произнеся эти слова, Пене взглянул на своих слушателей, и, хотя в наступивших сумерках он не мог различить выражения лиц, ему показалось, что он видит на некоторых из них признаки горестного смущения.

– Так вот, сеньор дон Хосе! – воскликнул каноник, смеясь и торжествуя.– Статуя, которая с точки зрения вашей философии и вашего пантеизма кажется вам столь смехотворной,– это наша богоматерь-заступница, покровительница Орбахосы. Жители города настолько почитают ее, что готовы растерзать каждого, кто посмеет сказать о ней хоть одно дурное слово. История и летопись, сеньор мой, свидетельствуют о тех чудесах, которые она совершила, да и по сей день мы постоянно убеждаемся в ее покровительстве. Кроме того, не мешало бы вам знать, что ваша уважаемая тетя, сеньора донья Перфекта,– прислужница при святой деве и что одеяние, столь смешное на ваш взгляд, да… да… одеяние, показавшееся столь смешным вашему неблагочестивому взору, сделано в этом доме, а панталоны младенца Иисуса – произведение искусных рук вашей кузины Росарито, благочестивой девушки с чистым сердцем, которая сейчас слушает вас…

Пене Рей смешался, а донья Перфекта, не проронив ни слова, поднялась и направилась к дому в сопровождении сеньора исповедника. За ней поднялись остальные. Обескураженный молодой человек хотел было извиниться перед сестрой за резкие слова, но увидел, что она плачет. Бросая на брата взгляды, полные дружеского, нежного упрека, девушка воскликнула:

– Как ты мог!..

В это время послышался взволнованный голос доньи Перфекты, звавший: «Росарио, Росарио!» – и она побежала к дому.

ГЛАВА X

РАЗЛАД НАЛИЦО

Смущенный и растерянный, Пене злился на других и на себя, пытаясь понять причину разногласий, возникших помимо его воли между ним и тетушкиными друзьями. Задумчивый и печальный, предчувствуя ссору, готовую вот-вот разразиться, он какое-то время сидел в беседке на скамье, повесив голову, нахмурив брови и опустив руки. Ему казалось, что он один.

Вдруг до его слуха донеслась напеваемая кем-то опереточная ярия. Взглянув, он увидел в противоположном углу беседки Хасинто.

– Ах, сеньор де Рей,– неожиданно произнес юноша,– нельзя безнаказанно оскорблять религиозные чувства большинства нации… Припомните, что произошло в первую французскую революцию…

Жужжание этого насекомого еще больше рассердило Пене. Он не испытывал ненависти к юному доктору. Просто тот надоел ему, как назойливая мошка. Рей почувствовал раздражение и, словно отмахиваясь от настырной осы, ответил:

– Что общего между французской революцией и одеянием пресвятой девы Марии?

Он встал и направился к дому, но не успел пройти и нескольких шагов, как рядом послышалось все то же жужжание:

– Сеньор дон Хосе, я должен поговорить с вами об одном деле. Это касается вас и может причинить вам некоторые неприятности…

– О деле? – спросил Пепе, останавливаясь.– О каком деле?

– Вы, наверное, догадываетесь,– сказал юноша, подходя к Пепе и улыбаясь с тем выражением, какое обыкновенно бывает у деловых людей, занятых чем-то очень важным.– Я хочу поговорить с вами о тяжбе…

– О тяжбе?.. Друг мой, вам, как хорошему адвокату, везде мерещатся судебные процессы и гербовая бумага.

– Как!.. Вы ничего не знаете о своем деле? – удивился Ха-спнто.

– О моем деле?.. Честное слово, я никогда ни с кем не судился.

– Тем более я рад, что предупредил вас… да, сеньор, вам предстоит судиться.

– Но с кем?

– С дядюшкой Ликурго и другими владельцами земель, расположенных рядом с так называемыми Топольками.

Пепе Рей изумился.

– Да, сеньор,– продолжал адвокат.– Только что между мной п сеньором Ликурго состоялась продолжительная беседа. Будучи другом этого дома, я хотел посоветовать вам поторопиться, если вы хотите все уладить.

– Но что, собственно, я должен улаживать? И чего хочет от меня этот прохвост?

– Кажется, какая-то речка, берущая свое начало в ваших владениях, изменила свое течение и заливает черепичный завод Ликурго и мельницу другого владельца, принося им значительные убытки. Мой клиент… он настоял, чтобы я помог ему в этом затруднительном положении… мой клиент, повторяю, просит вас восстановить старое русло и таким образом избегнуть новых потерь, а также возместить ему те убытки, которые он претерпел нз-за нерадивости владельца соседнего имения.

– Владельцем коего являюсь я?.. Если я приму участие в процессе, это будет, пожалуй, первый плод, который принесут знаменитые Топольки, ранее принадлежавшие мне, а теперь, насколько я понял, всем, потому что Ликурго и другие крестьяне из года в год постепенно прирезывали себе мою землю, и мне предстоит немало хлопот, чтобы восстановить прежние границы.

– Это совсем другой вопрос.

– Нет, не другой. Дело в том,– сказал инженер, не в силах больше скрывать своего негодования,– что я сам возбужу процесс против этих негодников. Они, вероятно, хотят так надоесть мне, чтобы я вышел из терпения и, послав все к черту, предоставил им возможность владеть награбленным добром. Посмотрим, существуют ли здесь адвокаты и судьи, которые осмелятся защищать позорные махинации этих деревенских законодателей, живущих судебными процессами и, как червь, подтачивающих чужую собственность. Молодой человек, я чрезвычайно признателен вам за ваше предостережение относительно опасных намерений этих негодяев, которые, очевидно,– сущие черти. Должен лишь заметить, что этот самый черепичный завод и мельница, на которые претендует Ликурго, принадлежат мне…

– Надо проверить, действительны ли еще ваши свидетельства о собственности, быть может, срок их действия уже давно истек,– возразил Хасинто.

– Какие там сроки!.. Я не позволю этим негодяям насмехаться надо мной. Надеюсь, судебные органы Орбахосы достаточно честны и справедливы.

– О, вне всякого сомнения! – не без хвастовства воскликнул молодой адвокат.– Судья превосходный человек. Он бывает в этом доме каждый вечер… Странно только, почему вам ничего не известно о претензиях сеньора Ликурго… Вас еще не приглашали в суд и не предлагали пойти на мировую?

– Нет.

– Должно быть, пригласят завтра… Мне очень жаль, что поспешность сеньора Ликурго лишила меня удовольствия и чести защищать ваши права, но что поделаешь… Ликурго так просил помочь ему в этом затруднительном положении. Но я обещаю вам изучить дело со всей тщательностью. Хитроумные законы землевладения – самое трудное в юриспруденции.

Пепе вошел в столовую в самом скверном настроении. Донья Перфекта беседовала со священником, а Росарио сидела одна, устремив глаза на дверь. Без сомнения, она ждала брата.

– Иди-ка сюда, бесстыдник,– обратилась к нему сеньора, не очень искренне улыбаясь,– ты обидел нас, великий грешник, но мы прощаем тебя. Я нисколько не сомневаюсь, что мы с дочерью невежды, не способные достигнуть тех вершин знания, где обитаешь ты, но, может быть… в один прекрасный день ты на коленях будешь умолять нас обучить тебя закону божьему.

Пепе ответил туманными, ничего не значащими любезностями и выразил свое раскаяние.

– Что касается меня,– вставил дон Иносенсио, придавая своим глазам ласковое, кроткое выражение,– то если в ходе наших праздных споров я и сказал что-нибудь могущее обидеть сеньора дона Хосе, прошу простить меня. Мы все тут друзья.

– Благодарю вас. Не стоит беспокоиться…

– Несмотря ни на что,– заметила донья Перфекта уже с более естественной улыбкой,– несмотря на все твое сумасбродство и безбожие, ты для меня все так же дорог, мой племянник… Как ты думаешь, чем я намерена заняться сегодня вечером? Я хочу выбить из головы дядюшки Ликурго глупости, с которыми он к тебе пристает. Я велела ему зайти, и он ждет меня в коридоре. Можешь не беспокоиться, я все улажу, хотя знаю, что он имеет некоторые основания…

– Спасибо, милая тетушка,– ответил Пепе, преисполненный чувства благодарности, всегда с легкостью пробуждавшегося в его душе.

Пепе Рей поглядывал на сестру, испытывая неодолимое желание приблизиться к ней, однако хитрые вопросы каноника не позволяли ему отойти от доньи Перфекты. Росарио была печальна и с грустным безразличием слушала болтовню юного адвоката. Ха-синто, подсев к ней, засыпал ее градом скучных фраз, приправленных дешевыми каламбурами и пошлыми остротами.