Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 65 страниц)

– Очень много, и некоторые из них были славными воинами. Но теперь не такие времена, сеньора. Правда, вглядевшись повнимательнее, мы увидим, что сейчас вера подвергается еще большей опасности, чем прежде… Ведь что такое войска, расположившиеся в нашем городе и в близлежащих селениях? Что они такое? Разве это не подлое орудие, которым пользуются для своих коварных замыслов и для уничтожения веры безбожники и протестанты, наводняющие Мадрид?.. Мы все это знаем. В этом центре продажности, разврата, презрения к религии и неверия кучка дурных людей, подкупленных чужеземным золотом, прилагает все усилия, чтобы уничтожить семена веры в нашей Испании… Да что вы думаете? Они разрешают нам служить обедню, а вам – слушать ее только потому, что у них еще осталась какая-то капля стыда, страха… Но в один прекрасный день… Впрочем, я, со своей стороны, спокоен. Меня ведь не смущают светские, мирские интересы. Это хорошо известно вам, сеньора донья Перфекта, и хорошо известно всем, кто меня знает. Я спокоен и не боюсь победы злодеев. Я прекрасно знаю, что нас ожидают кошмарные дни; что жизнь всех нас – всех, носящих облачение священника,– висит на волоске, потому что в Испании, можете в этом не сомневаться, случится то же, что случилось во Франции во время французской революции, когда в один день погибли тысячи самых набожных священников… Но я не печалюсь. Когда дадут сигнал казни, я подставлю свою шею под нож; я прожил уже достаточно. На что я нужен? Ни на что.

– Пусть меня сожрут собаки,– закричал Старикан, показывая кулак, крепкий и твердый, точно молоток,– если мы не покончим скоро со всей этой сволочью.

– Говорят, на будущей неделе начнут ломать собор,– заявил Фраскито.

– Думаю, что они будут ломать его кирками и молотами,– улыбаясь, возразил каноник.– Но есть мастера, у которых нет этих орудий и которые тем не менее строят скорее, чем они разрушают. Вам хорошо известно, что, согласно благочестивым преданиям, наша замечательная часовня Саграрио была разрушена маврами за месяц, а потом ангелы восстановили ее в одну ночь… Пусть их, пусть сносят…

– В Мадриде, как нам рассказывал наарильский священник,– вмешался Старикан,– осталось уже так мало церквей, что некоторые священники служат обедню посреди улицы; но их избивают, оскорбляют, плюют им в лицо, и многие не хотят служить.

– К счастью, у нас, дети мои,– провозгласил дон Иносен-сио,– еще не было подобных сцен! Почему? Потому что они знают, что вы за люди; знают о вашей пылкой набожности и о вашем мужестве. Не завидую тому, кто первый попытается оскорбить наших священников и нашу веру… Но ясно тем не менее, что, если их вовремя не остановить, они такого натворят… Бедная Испания – святая, смиренная, добрая! Кто мог бы сказать, что они дойдут до таких крайностей!.. Но я уверен, что нечестивость пе восторжествует – нет, нет. Есть еще храбрые люди, есть еще люди прежней закалки – не правда ли, сеньор Рамос?

– Есть еще, есть,– ответил тот.

– ' Я глубоко верю в то, что святая вера победит. Кто-нибудь выступит в ее защиту. Не одни, так другие. Кто-нибудь добьется победы, а вместе с ней – вечной славы. Злые люди погибнут – не сегодня, так завтра. Тот, кто идет против святой веры, падет, падет непременно. Тем или иным путем – но падет. Его не спасут ни хитрость, ни козни, ни уловки. Господняя десница занесена над ним, и она не замедлит нанести удар. Будем сострадать ему, пожелаем ему раскаяться… А что касается вас, дети мои, не ждите, чтобы я сказал вам хоть слово о том пути, на который вы, несомненно, станете. Знаю, что вы добры; знаю, что ваша благородная, великодушная решимость и благородная цель, которую вы перед собой ставите, снимут с вас темное пятно – грех пролития крови; знаю, что бог вас благословит, что ваша победа, так же как и ваша смерть, возвысят вас в глазах людей и в глазах господа; знаю, что вы достойны восхвалений, похвал и всяческих почестей; но, несмотря на это, дети мои, из моих уст вы не услышите призыва к битве. Я никогда этого не делал и никогда не сделаю. Поступайте, как велит вам порыв вашего благородного сердца. Если оно велит вам оставаться дома, оставайтесь дома; если оно прикажет вам идти на бой, идите – в добрый час. Я примирюсь с тем, что буду мучеником и склоню выю перед палачом, если эти подлые войска останутся здесь дольше. Но если рыцарский, страстный и благочестивый порыв сыновей Орбахосы будет способствовать великому делу искоренения зла в моем отечестве, я сочту себя самым счастливым человеком только потому, что я ваш соотечественник, и вся моя жизнь, полная трудов, покаяния и смирения, покажется мне менее достойной вечного блаженства, чем один день ваших геройских деяний.

– Лучше не скажешь! – воскликнула донья Перфекта в восхищении.

Кабальюко сидел в своем кресле, наклонившись вперед, положив локти на колени. Когда каноник закончил, Кабальюко схватил его за руку и страстно поцеловал ее.

– Лучшего человека нет на свете,– сказал дядюшка Ликур-го, утирая слезу или делая вид, что утирает.

– Да здравствует сеньор исповедник! – вскричал Фраскито Гонсалес, вскочив со стула и подбросив шляпу под потолок.

– Тише,– успокоила всех донья Перфекта.– Сядь, Фраскито. Шума от тебя много, а толку никакого!

– Господь вас благослови, до чего же вы прекрасно говорите! – воскликнул восторженно Кристобаль.– Какие вы оба замечательные люди! Пока вы живы – никого больше не нужно… Всем бы в Испании быть такими… Да только кто же может быть таким, если везде одно надувательство? Мадрид – столица, он нами правит, там законы пишутся – а ведь там одно воровство и притворство. Бедная наша вера, как ей от них достается!.. Везде грех… Сеньора донья Перфекта, сеньор дон Иносенсио, клянусь душой моего отца, душой деда, спасением собственной души – клянусь, что я готов умереть.

– Умереть?!

– Пусть меня убьют эти собаки, эти разбойники, пусть они убыот меня… Я не могу их стереть в порошок, я слишком слаб.

– Рамос, ты могуч,– возразила сеньора.

– Я-то могуч?.. Сердцем я, может быть, и могуч, но где моя кавалерия, мои крепости, моя артиллерия?

– Рамос,– сказала донья Перфекта, улыбаясь,– я бы не стала беспокоиться об этом. Разве у врага нет того, что нужно тебе?

– Есть.

– Так отними у него…

– Мы у него отнимем, да, сеньора. А когда я говорю, что мы отнимем…

– Дорогой Рамос,– прервал его дон Иносенсио.– Вашему положению можно просто позавидовать… Выделиться, подняться над жалкой толпой, стать наравне с величайшими героями мира… Гордиться тем, что вашу руку направляет десница господня!.. О, какое величие, какая честь! Друг мой, я вам не льщу. Какая осанка, какое благородство… вы – бравый молодец… Нет! Люди такой закалки не могут умирать, их сопровождает милость господня, и вражеские пули и сталь не трогают их… Не смеют… Как могут коснуться их пули, вылетающие из ружей еретиков, как может коснуться их сталь, которую держат руки еретиков?.. Дорогой Кабальюко, когда я смотрю на вас, когда я вижу вашу отвагу, ваше рыцарство, я невольно вспоминаю слова романса о завоевании Трапезундской империи:

Доблестный Роланд явился

в латах и в броне надежной,

на коне своем могучем -

знаменитом Бриадоре.

Меч могучий Дурлиндана

на бедре его геройском,

и копье его, как мачта…

На руке же – щит тяжелый…

Видно даже сквозь забрало,

как его сверкают очи,

а копье его дрожит,

как тростник прибрежный тонкий,

он надменно угрожает

неприятельскому войску.

– Прекрасно! – взвизгнул Ликурго, хлопая в ладоши.– А я скажу, как дон Реньяльдос:

Тот, кто хочет жить на свете,

пусть Реньяльдоса не тронет.

Кто его не побоится,

тот ответит головою;

от моей никто десницы

целым ускользнуть не может -

разрублю в куски безумца

иль подвергну каре строгой.

– Рамос, ты, наверное, хочешь ужинать, перекусить немного, правда? – спросила сеньора.

– Нет, нет,– ответил кентавр,– дайте мне, если уж на то пошло, тарелку пороха.

Произнеся эти слова, он шумно расхохотался, прошелся несколько раз по комнате и, устремив глаза на донью Перфекту, оглушающе загремел:

– Я хочу сказать, что больше нечего говорить. Да здравствует Орбахоса, смерть Мадриду!

И он ударил кулаком по столу с такой силой, что пол задрожал.

– Вот это мощь! – прошептал дон Иносенсио.

– Ну, знаешь, у тебя и кулаки…

Все смотрели на стол, который раскололся надвое.

Потом все взгляды обратились на неоценимый предмет все общего восхищения – на Реньяльдоса, то бишь Кабальюко. Несо мненно, в его диком, но красивом лице, странно, по-кошачьи, блестевших зеленых глазах, черных волосах, атлетическом сложении было какое-то скрытое величие, заставлявшее почему-то вспомнить о подвигах великих племен, которые когда-то господствовали над миром. Но в целом его облик говорил о плачевном вырождении, и трудно было найти в его нынешней неотесанной грубости след благородных, героических черт его предков. Он походил на великих людей, описанных доном Каетано, столько же, сколько мул походит на благородного коня.

ГЛАВА XXIII

ТАЙНА

Беседа продолжалась еще довольно долго, но мы не будем передавать ее целиком, поскольку и без того наше изложение не утратит своей ясности. Наконец все ушли; последним, как обычно, остался дон Иносенсио. Донья Перфекта и священник не успели обменяться и двумя словами, как в гостиную вошла пожилая экономка, пользовавшаяся большим доверием хозяйки, ее правая рука. Донья Перфекта, видя тревогу и смущение, написанные на лице экономки, тоже преисполнилась смятения, предположив, что в доме что-то неладно.

– Нигде не могу найти сеньориту,– ответила экономка на вопрос хозяйки.

– Иисусе! Росарио!.. Где моя дочь?

– Спаси меня, богоматерь-заступница! – воскликнул исповедник и схватил шляпу, готовый следовать за сеньорой куда угодно.

– Ищите ее хорошенько… Но разве она не была с тобой в комнате?

– Да, сеньора,– ответила старуха, дрожа,– но нечистый меня попутал, и я заснула.

– Будь проклят твой сон!.. Иисусе! Что же это такое? Росарио, Росарио!.. Либрада!

Поднялись по лестнице, спустились, опять поднялись, опять спустились, осмотрели со светом все комнаты. И вот, наконец, на лестнице послышался торжественный голос исповедника:

– Здесь, здесь! Нашлась.

Через минуту мать и дочь стояли лицом к лицу в галерее.

– Ты где была? – сурово спросила донья Перфекта, испытующе глядя на дочь.

– В саду,– прошептала девушка, чуть живая от испуга.

– В саду в этот час? Росарио!..

– Мне было жарко, я подошла к окну; у меня упал платок, я пошла его искать.

– А почему ты не послала Либраду искать платок?.. Либрада!.. Где эта девчонка? Тоже уснула?

Появилась Либрада. Ее бледное лицо выражало замешательство и испуг, словно она совершила какой-то тяжкий проступок.

– Что же это такое? Где ты была? – в страшном гневе спросила донья Перфекта.

– Да я, сеньора… Я пошла за бельем в комнату, в ту, что выходит на улицу… И заснула.

– Все у нас сегодня спят. А мне кажется, что кому-то пз вас завтра не придется спать в моем доме. Росарио, можешь идти.

Понимая, что нужно действовать быстро и решительно, хозяйка и священник начали свое расследование без малейшего промедления. Для выяснения истины были, с чрезвычайным умением, пущены в ход расспросы, угрозы, просьбы, обещания. Старая экономка оказалась ни в чем не повинной, зато Либрада, плача и вздыхая, начистоту призналась во всех своих плутнях. Изложим кратко содержание ее рассказа.

Спустя некоторое время после того, как сеньор Пинсон поселился в этом доме, он стал ухаживать за сеньоритой Росарио. Он дал Либраде денег, по ее словам, для того, чтобы она передавала различные поручения и любовные записки. Сеньорита не проявила никакого гнева – скорее, была довольна; таким образом прошло несколько дней. И вот сегодня вечером Росарио и сеньор Пинсон сговорились встретиться и поговорить через окно комнаты Пинсона, выходящее в сад. Они рассказали о своем намерении служанке, а та за соответствующую мзду, тут же ей врученную, вызвалась им помочь. Договорились, что Пинсон выйдет из дома в обычный час, тайно вернется к девяти часам в свою комнату, тайно же уйдет из дома и затем, как всегда, вернется уже открыто. В результате его нельзя будет ни в чем заподозрить. Либрада дождалась Пинсона. Он вошел, закутавшись до ушей в плащ и не говоря ни слова. В свою комнату Пинсон зашел как раз к моменту, когда сеньорита спустилась в сад. Либрада не присутствовала при свидании – все это время она сторожила в галерее, чтобы предупредить Пинсона в случае малейшей опасности; через час он вышел, так же как и вошел, закутавшись в плащ до ушей и не говоря ни слова.

Когда несчастная закончила свое признание, дон Иносенсио спросил ее:

– А ты уверена, что входил и выходил именно сеньор Пинсон?

Обвиняемая ничего не ответила; на лице ее отразилось крайнее замешательство.

Донья Перфекта позеленела от гнева:

– Ты его видела в лицо?

– Но кто же это мог быть, как не он? – возразила девушка.– По-моему, это наверняка был он… Он прямо пошел в свою комнату… Он очень хорошо знал дорогу.

– Странно,– сказал священник.– Он ведь живет здесь же, зачем ему нужны были эти увертки? Он мог сказаться больным и остаться дома… Не правда ли, сеньора?

– Либрада! – в страшной злобе воскликнула донья Перфекта.– Богом тебе клянусь, что ты пойдешь на каторгу.

Она сжала руки с такой силой, что чуть не поранила себя до крови собственными ногтями.

– Дон Иносенсио,– добавила она.– Умрем… Нам осталось только умереть.

И она разразилась безутешными рыданиями. 1

– Будьте мужественны, сеньора,– взволнованно произнес священник,– будьте мужественны… Сейчас необходимы большая твердость, спокойствие и великое сердце.

– Мое сердце – необъятно,– рыдая, заявила сеньора де По-лентинос.

– Мое невелико. Но мы еще посмотрим.

ГЛАВА XXIV

ПРИЗНАНИЕ

Между тем Росарио, чувствуя, как душа ее разрывается на части, не в силах плакать, не в силах успокоиться, с сердцем, пронзенным острой болью, словно холодным копьем, с бешено мятущимися мыслями, переходившими от мира к богу и от бога к миру, оглушенная и полуобезумевшая, босая, стояла поздно ночью на коленях у себя в комнате на голом полу, скрестив руки, прижавшись пылающим виском к краю кровати, в темноте, в одиночестве, в безмолвии. Она боялась пошевелиться, чтобы не привлечь внимания матери, которая спала – или делала вид, что спала,– в соседней комнате. Несчастная Росарио шептала, обращаясь к небесам:

– Господи боже мой, почему раньше я не умела говорить неправду, а теперь умею? Почему раньше я не умела притворяться, а теперь притворяюсь? Или я низкая, лживая?.. Или то, что я теперь чувствую, то, что со мной происходит,– это падение? Или я пала так, что уже не смогу подняться?.. Разве я больше не добрая и не честная?.. Я сама себя не узнаю. Я ли это, или на моем месте сейчас кто-то другой?.. Сколько ужасов, и всего за несколько дней! Сколько разных чувств! Сердце не вынесет таких страданий. Господи боже мой! Ты слышишь меня, или мне суждено вечно молиться и не быть услышанной?.. Я ведь хорошая – никто меня не убедит в том, что я нехорошая… Если я люблю, бесконечно люблю – разве это дурно?.. Нет, нет… Я хуже всех на свете. Какая-то гигантская змея вонзает жало мне в сердце, отравляет его… Почему ты не убьешь меня, господи? Почему ты меня не бросишь в ад – навсегда? Это ужасно, но я признаюсь в этом, я признаюсь в этом сейчас, когда я наедине с богом, который меня слышит, и я признаюсь в этом священнику, на исповеди. Я ненавижу свою мать. Почему же, почему? Не могу объяснить. Он не сказал мне ни одного дурного слова о моей матери. Не знаю, как это случилось… Какая я плохая! Нечистая сила овладела мною. Господь, приди ко мне на помощь: сама я никак не могу справиться с собой… Какая-то ужасная сила гонит меня из этого дома… Мне хочется скрыться, убежать. Если он не увезет меня с собой, я поползу за ним по дороге… Что это за божественная радость в моей груди, которая сливается с горьким страданием? Господи боже, отец мой, просвети меня! Я ведь хочу только любить. Я не создана для той злобы, которая меня пожирает, для того, чтобы притворяться, скрываться, обманывать. Завтра же я выйду на улицу, стану посередине и буду кричать. И если кто-нибудь подойдет, я скажу: «Люблю», «Ненавижу»… Хоть сердце облегчу… Какое было бы счастье, если бы всех можно было примирить, всех любить и уважать. Помоги мне, пресвятая дева!.. Опять эта ужасная мысль. Не хочу так думать – а думаю. Не хочу так чувствовать – и чувствую. Ах, к чему себя обманывать? Я не могу избавиться от этой мысли, даже заглушить ее не могу… Так я хочу хотя бы признаться в ней и признаюсь тебе: «Господи, я ненавижу свою мать!»

Наконец она забылась лихорадочным сном. Но воображение воспроизводило все, что случилось с ней в этот вечер, искажая образы, но не меняя сущности. Росарио услышала, как часы на соборе пробили девять. Сердце ее радостно забилось, когда старая экономка заснула блаженным сном; стараясь не шуметь, девушка медленно вышла из комнаты; она осторожно спускалась по лестнице и ставила ногу на ступеньку, только будучи вполне уверенной, что не произведет ни малейшего шороха. Вот она прошла через комнату прислуги и кухню, вышла в сад; в саду она на минуту задержалась и глянула на небо, усыпанное звездами. Ветер утих. Ничто не нарушало глубокого покоя ночи. Казалось, в ней прячется какое-то молчаливое существо, следящее за девушкой с неотступным вниманием немигающими глазами, настороженно подслушивающее все ее тайны… Ночь наблюдала…

Росарио подошла к застекленной двери столовой и осторожно заглянула внутрь, держась на некотором расстоянии, опасаясь, как бы ее не заметили находящиеся в комнате. При свете лампы она видела мать, стоявшую к ней спиной. Исповедник сидел по правую руку от матери; его профиль был странным образом искажен, его нос вырос и стал похожим на клюв невиданной птицы, а вся его фигура превратилась в горбатую тень, черную и густую, с выступающими тут и там острыми углами, смешную, беспокойную и худую. Напротив находился Кабальюко, больше похожий на дракона, чем на человека… Росарио видела его зеленые глаза – два больших фонаря с выпуклыми стеклами. Блеск глаз и могучая фигура этого дикаря внушали ей страх. Ликурго и трое остальных выглядели смешными и странными куклами. Она уже где-то видела – ну конечно, у глиняных болванчиков на ярмарках – эти же дурацкие ухмылки, эти грубые лица и этот бессмысленный взгляд. Дракон размахивал руками, словно крыльями ветряной мельницы, и ворочал из стороны в сторону своими круглыми зелеными светящимися глазами, так похожими на шары, выставляемые в окнах аптек. Его взгляд ослеплял. Беседа, по-видимому, была интересной. Исповедник тоже размахивал крыльями – тщеславная птица, которая хотела бы летать, да не могла. Его клюв удлинялся и изгибался, перья топорщились от ужаса; успокоившись, он прятал лысую голову под крыло и сжимался в комочек. А глиняные марионетки внезапно начинали двигаться, желая стать людьми; Фраскито Гонсалес очень старался казаться настоящим мужчиной.

Росарио чувствовала необъяснимую робость при виде этого сборища. Она отошла от двери и осторожными шагами двинулась дальше, оглядываясь по сторонам – не наблюдают ли за ней. Она дикого не видела, а ей казалось, будто миллион глаз следит за ней… Однако ее страхи и робость внезапно рассеялись. В окне комнаты, где жил сеньор Пинсон, появился человек в голубом; па его одежде, словно ряд огоньков, блестели пуговицы. Она подошла. В тот же миг она почувствовала, как чьи-то руки, с военными нашивками на рукавах, подняли ее, словно перышко, и быстро перенесли в комнату. Все перемешалось. Раздался какой-то треск и короткий удар, потрясший весь дом. Ни она, ни он ие знали причины этого шума. Оба вздрогнули.

То был момент, когда дракон разбил стол в столовой.

ГЛАВА XXV

НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ.– ВРЕМЕННОЕ ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО

Место действия меняется. Перед нами красивая, светлая, скромная, веселая, уютная, удивительно чистая комната. Тонкая тростниковая циновка покрывает пол, белые стены украшены прекрасными гравюрами, изображающими святых, и статуэтками сомнительного художественного достоинства. Старинная мебель красного дерева блестит – ее протирают каждую субботу,– а на алтаре, рядом со статуей богоматери, которой поклоняются в этом доме, пышно разодетой в голубые и серебряные одежды, стоит бесчисленное множество изящных безделушек, как священных, так и мирских. Здесь имеются и картинки, вышитые бисером, плошки со святой водой, подставки для часов с агнцем божьим, кудрявый пальмовый лист, оставшийся после вербного воскресенья, и немало ваз с тряпичными розами. В громадном дубовом шкафу – хорошо подобранная библиотека: там вы найдете эпикурейца и сибарита Горация рядом с нежным Вергилием, в стихах которого' рассказывается о том, как дрожит и тает сердце пылающей Дидо-ны; носатого Овидия, столь же возвышенного, сколь непристойного и льстивого, рядом с Марциалом, дерзким и хитроумным бездельником; страстного Тибулла рядом с великим Цицероном; сурового Тита Ливия рядом с ужасным Тацитом, палачом Цезарей; пантеиста Лукреция; Ювенала с его смертоносным пером; Плавта, сочинявшего лучшие комедии древности, крутя мельничный жернов; Сенеку, философа, о котором говорится, что лучшим деянием его жизни была его смерть; ритора Квинтилиана, хитрого Саллюстия, который так хорошо говорит о добродетели; обоих Плиниев, Светония и Варрона; одним словом, там – вся римская литература, с момента, когда ее робкое первое слово зародилось в устах Ливия Андроника, до того как ее последний вздох сорвался с уст Рутилия.

Но занятые беглым описанием предметов, находившихся в комнате, мы не заметили, что в нее вошли две женщины. Еще очень рано, но в Орбахосе всегда поднимаются с рассветом. Пташки в клетках поют во все горло; колокола звонят к обедне; козы позвякивают своими веселыми колокольчиками, подходя к воротам домов и словно прося, чтобы их подоили.

Две сеньоры, которых мы видим в описанной нами комнате, только что вернулись с обедни. Они одеты в черное, и каждая держит в правой руке маленький молитвенник и четки, обвитые вокруг пальцев.

– Твой дядя вот-вот должен прийти,– сказала одна,– когда мы ушли, он только начинал обедню, но он служит быстро и сейчас, должно быть, в ризнице, снимает облачение. Я бы осталась послушать, как он служит, но сегодня у меня очень много забот.

– Я сегодня слушала только проповедника,– отвечала другая,– а он свои проповеди выпаливает единым духом; и по-моему, сегодня он не принес мне пользы, потому что у меня было очень неспокойно на душе, я все думала о страшных делах, которые тут у нас происходят.

– Что поделаешь!.. Нужно потерпеть. Посмотрим, что нам посоветует твой дядя.

– Ах,– воскликнула вторая сеньора с глубоким вздохом,– у меня просто кровь кипит!

– Бог нам поможет.

– Подумать только, чтобы сеньоре, подобной вам, угрожал какой-то негодяй!.. И он все не унимается… Вчера вечером, сеньора, как вы мне приказали, я вернулась в гостиницу вдовы Куско, узнать, нет ли чего-нибудь нового. Дон Пепито и бригадир Наталья все время сидят вместе, совещаются… О Иисусе, господь и повелитель наш!., совещаются о своих адских планах и пьют одну бутылку за другой. Беспутные люди, пьяницы. Они, конечно, замышляют какую-то чудовищную подлость. Я вам так сочувствую… Вчера, когда я была в гостинице, я увидела, что дон Пепито выходит, и пошла за ним…

– Куда же он отправился?

– В казино, сеньора, в казино,– ответила рассказчица, слегка смутившись.– Потом он вернулся домой. Ах, как ругал меня дядя за то, что я допоздна занимаюсь этой слежкой… Но что тут поделаешь?.. Боже мой, Иисусе, помоги мне. Что поделаешь! Когда особа, подобная вам, оказывается в такой опасности, я прямо из себя выхожу… Да, сеньора, да… Ведь эти бездельники, чего доброго, нападут на ваш дом и уведут с собой Росарио!

Донья Перфекта, вперив глаза в пол, долго размышляла. Она была бледна, брови ее были нахмурены. Наконец она сказала:

– Не вижу, как этому можно помешать.

– А я вижу,– живо отозвалась собеседница, которая была племянницей исповедника и матерью Хасинто.– Есть средство, и очень простое. Я уже предлагала его вам, только вам не нравится. Ах, сеньора, вы слишком добры. В подобных случаях нужно быть не такой совершенной, оставить в сторонке щепетильность. Вы думаете, бог прогневается на вас за это?

– Мария Ремедиос,– высокомерно произнесла сеньора,– не говори вздора.

– Вздора?! Вы со своей премудростью ничего не добьетесь от вашего племянничка. А чего проще-то, что я предлагаю! Для нас нет правосудия, нет защиты – так давайте сами себя рассудим. Разве у вас в доме не бывает надежных людей, годных на что хочешь? Только позвать да сказать им: «Смотри, Кабальюко, Пасоларго или еще там кто-нибудь, сегодня же вечером закутайся как следует, чтобы тебя не узнали, возьми с собой дружка повернее и стань на углу улицы Санта-Фас. Немного подождите и, когда дон Хосе Рей пойдет по улице Траперия в казино – потому что он обязательно отправится туда,– понятно? – когда он пойдет, выйдите ему навстречу и попугайте».

– Мария Ремедиос, не болтай глупостей,– с величественным достоинством заявила донья Перфекта.

– Только попугать, сеньора; послушайте меня хорошенько – только попугать. Неужели бы я стала советовать вам совершить преступление?.. Иисусе, отец мой и спаситель! Да стоит мне только подумать об этом, как меня охватывает ужас – мне кажется, что у меня перед глазами пляшут кровавые пятна и огненные языки.. Ничего подобного, сеньора… Попугать, только попугать, чтобы этот мошенник знал, что у нас хорошая защита. Он ходит в казино один, совсем один, сеньора, и там сидит со своими дружками, с молодчиками, что ходят с саблями и в фуражках. И вот представьте себе, что его напугают, а потом ему еще слегка косточки посчитают,– но, конечно, чтобы не было серьезных повреждений… И тут он или струсит и сбежит из Орбахосы, или ему придется лечь недели на две в постель. Конечно, нужно им сказать, чтобы они его как следует попугали. Убивать-то незачем… тут нужно быть поосторожнее, но накостылять как следует.

– Мария! – гордо сказала донья Перфекта.– Ты не способна мыслить возвышенно, принимать великие, спасительные решения. То, что ты советуешь,– трусливо и низко.

– Ну ладно, молчу… Бедная я, какая я дура! – проворчала смиренным голосом племянница исповедника.– Я поберегу пока свои глупости – они еще понадобятся, чтобы утешить вас, когда вы потеряете дочку.

– Моя дочь!.. Потерять дочь!..– воскликнула донья Перфекта с внезапной яростью.– Стоит мне только услышать об этом, и я схожу с ума. Нет, у меня ее не отнимут. Если Росарио еще не гнушается этим беспутным молодцом, то скоро она его возненавидит. Я добьюсь этого. Власть матери чего-нибудь да стоит… Мы вырвем из ее сердца эту страсть, вернее, каприз, как вырывают сорную траву. Нет, не может этого быть, Ремедиос. Что бы пи произошло, но этого не будет! Какие бы гнусные средства пп пустил в ход этот безумец – ничто не поможет ему, я скорее соглашусь, чтобы с ней произошло самое большое несчастье, даже чтоб она умерла, чем видеть ее женой моего племянника.

– Скорее пусть умрет и станет добычей червей,– подтвердила Ремедиос, сложив руки, как на молитве,– чем окажется во власти этого… Ах, сеньора, не обижайтесь, но я должна вам кое-что сказать. Будет большой слабостью с вашей стороны, если вы уступите только из-за того, что у Росарито было несколько тайных свиданий с этим нахалом… Ведь позавчерашнее происшествие, судя по рассказам дяди,– всего-навсего подлая уловка со стороны дона Хосе, который хотел достигнуть своей цели путем скандала. Так делают многие… Ах, Иисусе! И кто может глядеть на такого мужчину, разве только священник при отпевании.

– Молчи, молчи,– горячо прервала ее донья Перфекта,– не говори мне о позавчерашнем происшествии. Какой ужас! Мария Ремедиос… Я понимаю, что гнев может навеки погубить душу. Но я прямо горю… Я несчастная, видеть все это и не быть мужчиной!.. Но, по правде говоря, у меня есть еще свои сомнения по поводу того, что произошло позавчера. Либрада клянется и божится, что выходил именно Пинсон. Дочь отрицает все – а ведь она никогда не лгала! У меня остаются прежние подозрения. Думаю, что Пинсон – мошенник, он служит ширмой…

– Вот мы и пришли к тому же, о чем прежде говорили: виновник всех этих бед – наш проклятый математик… Ах, сердце меня не обмануло, когда я увидела его в первый раз… Ну, что же, сеньора, приготовьтесь к самому худшему, если не хотите позвать Кабальюко и сказать ему: «Кабальюко, надеюсь…»

– Ты все стоишь на своем, простушка…

– Да! Что я простовата, это мне известно: но раз я больше ни на что не способна – что ж поделаешь? Я говорю то, что мне приходит в голову, не мудрствуя.

– Все, что ты придумала,– пошло и глупо: дать ему взбучку, напугать его – да это всякому придет на ум. Недалекая ты, Ремедиос; нужно решать серьезные вопросы, а ты придумываешь всякие нелепости. Я вижу средство, более достойное благородных и добропорядочных людей. Поколотить! Что за глупость! А кроме того, я не хочу, чтобы мой племянник получил хотя бы одну царапину по моему приказанию: нет, никоим образом. Бог накажет его по заслугам, бог все видит. А наше дело постараться, чтобы воля божья была исполнена: в этих делах нужно искать причину вещей. А ты не понимаешь причин, Мария Ремедиос… Тебя занимают только мелочи.

– Пусть так,– смиренно сказала племянница дона Иносен-сио.– И почему это бог создал меня такой глупой, что я ничего не смыслю в разных возвышенных вещах!

– Нужно смотреть в самую суть. В самую суть, Ремедиос. Ты еще и сейчас не понимаешь?

– Нет, не понимаю.

– Мой племянник, пойми ты,– это воплощение богохульства, святотатства, безбожия, демагогии… Ты знаешь, кто такие демагоги?

– Это, по-моему, те, которые сожгли Париж при помощи керосина, разрушают церкви и стреляют в статуи богородицы… Это-то я понимаю…

– Так вот – мой племянник такой и есть… Ах, если бы он был в Орбахосе один… Но нет, милая моя, мой племянник, по воле роковой случайности, которая только лишний раз доказывает, что бог иногда посылает нам испытания, чтобы наказать за грехи, этот племянник воплощает в себе целую армию, государственную власть, алькальдов и судей; мой племянник – это, Ремедиос… паша нация в своем официальном виде; вторая нация, нация беспутных людей, управляющих страной из Мадрида, и обладающая теперь материальной силой; нация кажущаяся, потому что подлинная нация молчит, страдает и за все расплачивается; нация фальшивая, которая подписывает декреты, произносит речи и превращает наше правительство, нашу администрацию в сплошной фарс. Все это и есть мой племянник; приучайся, Ремедиос, смотреть в корень вещей. Мой племянник – это правительство, генерал, новый алькальд, новый судья; все они благоприятствуют ему, все они заодно; они неотделимы друг от друга, как ноготь от пальца, это волки одной стаи… Пойми – нужно защищаться от всех сразу, потому что у них – один за всех, все за одного. Нужно нападать на всех вместе, а не избивать по одному из-за угла, нападать так, как нападали наши деды на мавров – на мавров, Ремедиос… Милая моя, пойми; напряги свой разум, пусть в нем родятся не только пошлые мысли… Возвысься, подумай о высоких вещах, Ремедиос.