Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 65 страниц)

ГЛАВА XXXII
ЭПИЛОГ

ОТ ДОНА КАЕТАНО ПОЛЕНТИНОС ДРУГУ В МАДРИД

Орбахоса, 21 апреля

«Дорогой друг! Пожалуйста, вышлите мне поскорее издание 1562 года, которое Вы нашли среди книг, хранящихся в фонде, завещанном Корчуэло. Я заплачу за него сколько угодно, я ищу его давно, но безуспешно, и сочту себя счастливейшим из смертных, когда стану его 'обладателем. Попытайтесь разглядеть на выходных данных шлем с эмблемой над словом «Трактат»; хвостик у цифры X в дате МБЬХН должен быть кривой. Если эти признаки действительно имеются на экземпляре, пошлите мне телеграмму -я сгораю от нетерпения… Впрочем, я сейчас вспомнил, что из-за этих надоевших, утомительных войн телеграф не работает. Жду ответа с обратной почтой.

Скоро, друг мой, я приеду в Мадрид, чтобы издать давно ожидаемую всеми книгу «Знатные роды Орбахосы». Благодарю за Вашу благосклонность, но я не согласен с Вашим отзывом, Вы мне слишком льстите. Право же, труд мой не заслуживает тех пышных эпитетов, какими Вы его награждаете; это плод терпеливой работы, памятник грубый, но в то же время прочный, великий, служащий возвышению моей любимой родины. Бедный и некрасивый по внешнему виду, он служит благородной цели, а именно: обратить взоры нынешнего ни во что не верящего за-посчивого поколения к замечательным подвигам и кристальным добродетелям наших предков. Ах, если бы прилежная молодежь нашей страны сделала этот шаг, к которому я побуждаю ее изо всех сил! Ах, если бы канули в вечность ненавистные теории и обычаи, порожденные философской разнузданностью и ложными учениями! Ах, если бы наши ученые занимались только созерцанием славного прошлого, если бы современность прониклась его сущностью, пропиталась его благодетельными соками! Тогда исчезла бы безумная жажда перемен и глупая мания присвоения чужих идей, которые разрушают замечательный организм нашей нации. Я крайне опасаюсь, что мои пожелания не будут испол-пены и созерцание совершенства прошлых лет останется, как и ныне, достоянием ограниченного круга, в то время как безумствующая молодежь будет в вихре гоняться за пустыми утопиями и варварскими новшествами. Что делать, друг мой! Я думаю, что

через некоторое время наша бедная Испания так переменится, что не узнает себя даже в чистейшем зеркале своей непорочной истории.

Не могу окончить письмо, не сообщив Вам о неприятном событии – трагической гибели одного уважаемого юноши, весьма известного в Мадриде, инженера путей сообщения дона Хосе де Рея, племянника моей свояченицы. Сей печальный случай произошел вчера ночью в саду нашего дома. Я еще не успел составить себе ясного представления о том, что побудило несчастного Рея прийти к этому ужасному и преступному решению. Как мне рассказала Перфекта сегодня утром, когда я вернулся из Мундо-гранде, около двенадцати часов ночи Пене Рей проник в сад при доме, выстрелил себе в правый висок и упал мертвым. Представьте себе замешательство и тревогу, охватившие наше мирное и почтенное жилище. Бедная Перфекта была так потрясена, что мы просто испугались, но теперь ей уже лучше, и сегодня вечером нам удалось уговорить ее поесть бульона. Мы прилагаем все усилия, чтобы успокоить ее, и, так как она добрая христианка, она умеет с поучительным смирением переносить величайшие несчастья.

Пусть это останется между нами, друг мой, но я считаю, что покушение молодого Рея на свою жизнь вызвано в значительной степени любовью, встретившей препятствие, а также, возможно, угрызениями совести из-за своего собственного поведения и, кроме того, тягостной меланхолией, в которой пребывал его дух. Я весьма уважал его; думаю, что он не был лишен превосходных качеств; но здесь его считали столь дурным, что мне ни разу не довелось услышать о нем ни единого доброго слова. Говорят, он открыто высказывал самые экстравагантные мысли и мнения – смеялся над религией, входил в церковь, не снимая шляпы, с сигаретой во рту; ничего не уважал; для него, говорят, не существовало ни стыда, ни добродетели, ни души, ни идеала, ни веры, а лишь теодолиты, угломеры, линейки, машины, уровни, кирки и лопаты. Вы только подумайте! Чтобы не грешить против истины, я должен сказать, что в разговорах со мной он всегда скрывал свои крамольные мысли, несомненно из боязни быть разбитым картечью моих аргументов; но всюду рассказывают о его еретических выходках и удивительных эксцессах.

Не могу продолжать письмо, дорогой друг, из-за выстрелов, которые ясно слышны. Поскольку бои меня не вдохновляют и я не воин, у меня несколько ослабевает пульс. Но о некоторых деталях войны в наших краях Вам когда-нибудь расскажет глубоко преданный Вам и прочее и прочее».

22 апреля

«Мой незабвенный друг! Сегодня в окрестностях Орбахосы произошло кровавое столкновение. Крупный отряд из Вильяор-ренды подвергся отчаянной атаке регулярных войск. С обеих сторон было много потерь. В результате битвы бравые повстанцы обратились в бегство, однако они полны воодушевления, и, возможно, Вы еще услышите о них чудеса. Ими командует, несмотря на раненую руку (неизвестно, где и когда получено это ранение) Кристобаль Кабальюко, сын того выдающегося Ка-балыоко, с которым Вы познакомились во время прошлой войны. Ныпешпий Кабальюко талантливый предводитель, а кроме того, честный и простой человек. Так как в конце концов будет достигнуто дружеское соглашение, я полагаю, что Кабальюко будет произведен в чин генерала испанской армии, что послужит на пользу как ему самому, так и всей армии.

Я удручен этой войной, которая принимает столь угрожающие размеры; но я убежден, что наши храбрые крестьяне не пссут за нее никакой ответственности, ибо их толкнуло на эту кровавую войну дурное поведение правительства, аморальность его богохульствующих представителей, систематические яростные нападки правителей государства на все, что больше всего чтит совесть народа: на веру в бога и на кристально чистый испанизм, которые, к счастью, живут еще в местах, не тронутых опустошительным поветрием. Если у народа хотят отнять душу и внушить ему иные убеждения, когда хотят, так сказать, лишить его расы, изменить его чувства, обычаи, идеи, то он, естественно, защищается, как человек, подвергшийся нападению подлых грабителей на пустынной дороге. Если бы до правительственных сфер дошли дух и целебная сущность моей книги «Знатные роды Орбахосы» (простите мне мою нескромность), войны немедленно прекратились бы.

Сегодня у нас произошел крайне неприятный спор. Духовенство, друг мой, отказалось похоронить на освященной земле тело несчастного Рея. Я вмешался в это дело и просил епископа, чтобы он снял столь тяжелое проклятие, но мне ничего не удалось добиться. В конце концов мы погребли останки юноши в яме, вырытой в поле Мундогранде, там, где мои неустанные исследования позволили мне найти археологические богатства, уже известные Вам. Я пережил очень грустные минуты и до сих пор еще нахожусь под скорбным впечатлением. Только дон Хуан Та-фетан и я сопровождали траурный кортеж. Несколько позже туда пришли (как это ни странно) девушки, которые 'здесь известны под именем сестер Троя, и долго молились на убогой

могиле математика. Все это выглядело нелепо, но как-то тронуло меня.

Относительно смерти Рея в городе ходят слухи, что он был убит. Кто был убийца, неизвестно. Утверждают, что покойный сам сказал об этом, так как после ранения жил еще часа полтора. Как говорят, он сохранил в тайне имя убийцы. Я повторяю эту версию, не опровергая, но и не поддерживая ее. Перфекта не хочет, чтобы говорили о случившемся, и всегда огорчается, когда я касаюсь этого вопроса.

Она, бедняжка, еще не успела опомниться от одного несча' стья, как на нее обрушилось новое, сильно опечалившее всех нас. Друг мой, пагубнейшая и застарелая болезнь, прижившаяся в нашей семье, избрала себе еще одну жертву. Несчастная Росарио, которую мы вырастили своими заботами, лишилась рассудка. Ее бессвязная речь, жуткий бред, мертвенная бледность напоминают мне моих мать и сестру. Но ее случай наиболее серьезный из всех, которые я наблюдал в нашей семье: это не просто мания, а настоящее безумие. Печально, очень печально, что из стольких наших только я один сохранил свой разум здоровым и невредимым, совершенно свободным от столь гибельного недуга.

Я не мог передать Вашего привета дону Иносенсио, так как бедняга неожиданно захворал, никого не принимает, не видится даже с самыми близкими друзьями. Но я уверен, что он скоро тоже будет передавать Вам привет, и можете не сомневаться, что он сразу же возьмется за перевод латинских эпиграмм, которые вы ему рекомендуете… Опять стреляют… Говорят, что сегодня снова будут беспорядки. Войска только что выступили».

Барселона, 1 июня

«Сегодня я прибыл сюда, оставив племянницу Росарио в Сан-Баудилио-де-Льобрегат. Директор больницы сообщил мне, что случай неизлечимый. Но в этом веселом и просторном сумасшедшем доме о ней будут тщательным образом заботиться.

Дорогой друг, если я тоже заболею, пусть меня отправят в Сан-Баудилио. Надеюсь, что по возвращении я уже застану гранки «Знатных родов». Я хочу добавить еще шесть листов, ибо считаю, что было бы большим упущением не опубликовать имеющиеся у меня доводы, доказывающие, что Матео Диес Коронель, автор «Метрической похвалы», происходит по материнской линии от рода Гевара, а не от рода Бургильо, как утверждал автор «Развлекательной антологии».

Я пишу это письмо главным образом для того, чтобы предупредить Вас. Я уже слышал, что некоторые люди рассказывают об обстоятельствах гибели Пене Рея так, как это произошло в действительности. Когда мы виделись с Вами в Мадриде, я открыл Вам эту тайну и рассказал все, что стало мне известно вскоре после печального события. Я весьма удивлен, что, хотя я сказал об этом лишь Вам одному, здесь известны все подробности вплоть до того, как Рей вошел в сад, как, увидев нападающего на него с ножом Кабальюко, выстрелил в него и как Рамос своим метким выстрелом уложил его на месте… В общем, дорогой друг мой, если Вы по неосторожности с кем-нибудь говорили об этом, я хочу напомнить Вам, что это семейная тайна. Полагаю, что подобного напоминания вполне достаточно для столь благоразумного и осторожного человека, как Вы.

Ура, ура! Я прочел в каксй-то газетке, что Кабальюко разбил генерала Баталью».

Орбахоса, 12 декабря

«Какую печальную новость приходится мне сообщить Вам. Мы потеряли исповедника. Не подумайте, что он отошел в лучший мир, нет. Бедняга с апреля месяца так грустен, меланхоличен и молчалив, что его трудно узнать. В нем уже нет и признака того аттического юмора, той ясной классической жизнерадостности, которыми он нас всегда пленял. Он избегает людей, заперся и своем доме. Никого пе принимает, не притрагивается к еде, прекратил все сношения с внешним миром. Если бы Вы увидели его, то не узнали бы – от него остались кожа да кости. Самое интересное – это то, что он поссорился с племянницей и живет один, совсем один в каком-то домишке в квартале Байдехос. Он говорит, что отказывается от своей кафедры в приделе собора и уезжает в Рим. Ах, Орбахоса сильно обеднеет, потеряв своего великого латиниста. Мне кажется, что пройдут годы и годы, а у нас другого такого больше не будет. Наша славная Испания кончается, гибнет, умирает».

Орбахоса, 23 декабря

«Юноша, которого я рекомендовал Вам в письме, переданном им самим, внучатный племянник нашего дорогого исповедника, по профессии адвокат, немного пописывает. Он прекрасно воспитан и отличается здоровым образом мыслей. Было бы очень досадно, если бы он развратился в столице, этой трясине философствования и неверия. Он честный человек, труженик и добрый католик, так что я полагаю, он сделает карьеру в Вашей превосходной адвокатской конторе. Честолюбие (ибо у него тоже есть свое маленькое честолюбие) может толкнуть его на путь политической карьеры, и я думаю, что его участие будет неплохим вкладом в битву за сохранение традиционного порядка, особенно теперь, когда молодежь развращена разными проходимцами. Его сопровождает мать, женщина простая и без светской полировки, но обладающая превосходным сердцем и подлинным благочестием. Ее материнская любовь выражается в несколько причудливой форме мирского честолюбия; она мечтает, что ее сын станет министром. Очень может быть.

Перфекта просит кланяться Вам. Я не могу точно сказать, что с ней, но, во всяком случае, мы опасаемся за ее здоровье. Она до такой степени лишилась аппетита, что становится просто страшно. Или я профан в болезнях, или тут начинается желтуха. Дом наш очень мрачен с тех пор, как из него ушла Росарио, освещавшая все крутом своей нежной улыбкой и ангельской добротой. Словно черная туча нависла над нами. Бедная Перфекта часто упоминает об этой туче, которая становится все чернее, в то время как сама сеньора становится все желтее. Бедняжка находит облегчение в религии и в служении богу, она исполняет обряды со все большим усердием и тщательностью. Почти все время она проводит в церкви и тратит свое большое состояние на пышные службы, на блестящие новены и манифьесты. Благодаря ей церковные обряды приобрели в Орбахосе торжественность былых дней. Это приносит некоторое утешение среди всеобщего упадка и разрушения нашего государства…

Завтра получу гранки… Я добавлю листа два, так как открыл еще одного знаменитого орбахосца. Это Бернардо Амадор де Сото, который служил оруженосцем у герцога Осунского в эпоху Неаполитанского вице-королевства и который, судя по некоторым данным, не принимал никакого, совершенно никакого участия в заговоре против Венеции».

ГЛАВА XXXIII

На этом история кончается. Вот и все, что мы можем сказать сегодня о людях, которые кажутся хорошими, но на самом деле не таковы.

Мадрид. Апрель 1876 года

Start to type here

БЕНИТО ПЕРЕС ГАЛЬДОС

ДОНЬЯ ПЕРФЕКТА

ПЕРЕВОД С. ВАФА И А. СТАРОСТИНА

ГЛАВА I

ВИЛЬЯОРРЕНДА!.. ПЯТЬ МИНУТ!..

Когда товаро-пассажирский поезд номер шестьдесят пятый, шедший из центра страны к побережью – не станем упоминать, по какой дороге,– остановился на полустанке между 171-м и 172-м километрами, почти все пассажиры вагонов второго и третьего класса крепко спали или дремали: пронизывающий предутренний холод не располагал к прогулке по неуютной платформе. Единственный пассажир вагона первого класса торопливо соскочил с подножки и, подойдя к группе железнодорожников, спросил, пе Вильяорренда ли это? (Это название, как и многие последующие, которые еще встретит читатель в книге, выдумано автором.)

– Да, Вильяорренда,– ответил проводник, и его голос слился с кудахтаньем кур, которых грузили в багажный вагон.– Я забыл предупредить вас, сеньор де Рей. Похоже, вас тут дожидаются с лошадьми.

– Ну и холодно же, черт возьми! – воскликнул путник, плотнее кутаясь в плащ.– Не найдется ли здесь, на полустанке, какой-нибудь уголок, чтобы немного отдохнуть и набраться сил, прежде чем отправиться в путь по этой ледяной стране?

Но проводник, торопившийся по делам службы, уже мчался куда-то, оставив нашего путника с раскрытым ртом. Приезжий увидел другого проводника; тот приближался, держа в правой руке зажженный фонарь, который плавно покачивался в такт его шагам, описывая геометрически правильные волнистые полосы света. Свет, падая на платформу, чертил широкие зигзаги, подобные тем, какие оставляет на земле вода, льющаяся из лейки.

– Есть здесь какой-нибудь постоялый двор или хотя бы ком-пата для отдыха? – обратился приезжий к человеку с фонарем.

– Ничего здесь нет,– сухо ответил тот и побежал к людям, грузившим багаж, извергая при этом такой поток проклятий, угроз и бранных слов, что даже куры, шокированные его грубостью, зароптали в своих корзинах.

– Чем скорее я отсюда выберусь, тем лучше,– пробормотал наш кабальеро.– Проводник говорил, будто здесь ждут кого-то лошади.

Только он подумал об этом, как чья-то рука почтительно и робко коснулась его плаща. Он обернулся и увидел нечто похожее на большой темный сверток бурой ткани, из верхней складки которого выглядывало плутоватое смуглое лицо кастильского крестьянина. Его нескладная фигура напоминала черный тополь среди густой зелени. Из-под широкополой, изрядно поношенной бархатной шляпы поблескивали хитрые насмешливые глаза; мускулистая, загорелая рука сжимала зеленый прут; при каждом шаге на его огромных ногах звенели железные шпоры.

– Вы сеньор дон Хосе де Рей? – спросил крестьянин, почтительно поднося руку к полям шляпы.

– Да… а вы, верно, слуга доньи Перфекты? – обрадовался кабальеро.– Приехали за мной из Орбахосы?

. – Он самый. Когда вам будет угодно ехать?.. Лошадка проворная, летит, как ветер. Мне сдается, сеньор дон Хосе, что вы отличный наездник. Ведь у кого это в крови…

– Где тут выход? – нетерпеливо перебил приезжий.– Идемте, идемте отсюда, сеньор… Как вас зовут?

– Педро Лукас, к вашим услугам,– отвечал сверток бурой ткани, снова поднося руку к шляпе.– Но все называют меня дядюшка Ликурго. Где ваш багаж, сеньорито?

– Вон там, под часами. Три места. Два чемодана и баул с книгами для сеньора дона Каетано. Возьмите квитанцию.

Через минуту рыцарь и его оруженосец, покинув сарай, почему-то именуемый станцией, уже подходили к дороге, терявшейся невдалеке среди голых холмов, на склонах которых смутно виднелись нищенские домишки Вильяорренды. Две кобылки и мул должны были доставить людей и багаж в Орбахосу. Кобылка помоложе, довольно статная, предназначалась господину. На хребет почтенной клячи, слегка потрепанной, но еще крепкой, взгромоздился дядюшка Ликурго. Багаж взвалили на спину ретивого быстроногого мула, которого держал за уздечку молодой парень.

Прежде чем караван пустился в путь, тронулся поезд, заскользив по рельсам с осторожной медлительностью, присущей лишь товаро-пассажирским поездам. Стук колес все удалялся и удалялся, отдаваясь глухим подземным гулом. Войдя на 172-м километре в туннель, паровик выпустил белое облачко и пронзительно завыл. Туннель, выдыхая из своей черной пасти белоснежный пар, грохотал и гудел, как медная труба: услышав этот протяжный зов, просыпались деревни, усадьбы, города, провинции. Вот пропел петух, где-то рядом другой. Светало.

ГЛАВА II

В СЕРДЦЕ ИСПАНИИ

Когда убогие лачуги Вильяорренды остались позади, кабальеро – а он был молод и хорош собой – заговорил:

– Скажите мне, сеньор Солон…

– Ликурго, к вашим услугам…

– Ах да, сеньор Ликурго. То-то мне и помнится, что у вас имя какого-то древнего законодателя. Простите за ошибку. Так скажите, как себя чувствует моя тетушка?

– Она не стареет, все так же красива,– отвечал крестьянин, слегка пришпорив лошадь.– Кажется, будто годы проходят мимо сеньоры доньи Перфекты. Недаром говорят: хорошему человеку господь бог дарует долгую жизнь. Пусть она живет тысячу лет, ангел наш небесный. Если бы все благословения, которыми осыпают ее на земле, превратились в перья, вряд ли сеньоре понадобились бы крылья, чтобы взлететь на небо.

– А моя кузина, сеньорита Росарио?

– Дай бог счастья таким, как она! Что я могу еще сказать о сеньорите Росарио, ведь она вылитая мать! Вы увезете отсюда сокровище, сеньор дон Хосе, если верно говорят, будто вы приехали жениться на ней. Вы друг другу под стать… Один к одному.

– Ну а сеньор Каетано?

– Все корпит над своими книгами: у него библиотека больше, чем наш собор. Да роется в земле, ищет камни с дьявольскими каракулями – их будто мавры написали.

– Скоро мы приедем в Орбахосу?

– С божьей помощью, в девять. Ох, и обрадуется же сеньора, когда увидит племянничка!.. А сеньорита Росарио… вчера весь день прибирала для вас комнату!.. Ведь и мать и дочь вас никогда не видели: совсем покой потеряли, все думают, каков же из себя этот сеньор дон Хосе. Вот и пришло времечко, довольно гадать, пора и друг друга узнать. Сестрица увидит братца – и счастью конца не будет. А там и свадьбу справим, то-то будет веселье.

– Но ведь тетя и кузина меня совсем не знают,– улыбнулся кабальеро,– рано еще строить планы.

– И то верно,– согласился крестьянин.– Не зря говорят: одно думает гнедой, а другое тот, кто его седлает. Да только лицо – зеркало души… Вам достанется настоящее сокровище! И ей парень что падо!

Кабальеро пропустил мпмо ушей последние слова дядюшки Ликурго. Он о чем-то задумался. Когда они достигли поворота, крестьянин, сворачивая с большака, объяснил:

– Теперь придется ехать по этой тропинке. Мост сломан, а вброд речку можно перейти только у Холма лилий.

– Холм лилий? – переспросил молодой человек, выходя из своей задумчивости.– В этих неприютных местах удивительно много поэтических названий! С тех пор как я приехал сюда, меня пе перестает поражать их горькая ирония! Бесплодная местность с ее печальным и мрачным пейзажем называется здесь Радужной долиной. Несколько жалких глиняных лачуг, разбросанных по пустынной равнине, всем своим видом вопиющих о нищете, имеют наглость называться Богатой деревней, а пыльный, каменистый овраг, где даже чертополох не находит себе влаги, не что ипое, как Долина цветов. А это и есть Холм лилий? Но где же лилии, приятель? Я вижу только камни и поблекшую траву. Лучше бы его назвали Холмом отчаяния, это было бы вернее. Кроме Вильяорренды, которую назвали так вполне по заслугам, здесь все – сплошная насмешка. Красивые слова и неприглядная действительность. В этой стране разве только слепые могут быть счастливы – она для слуха рай, а для глаз – ад.

Дядюшка Ликурго или не понял значения слов, произнесенных сеньором де Реем, или не обратил на них внимания. Когда они переезжали речку, которая с нетерпеливой стремительностью несла свои воды, точно убегая от собственных берегов, крестьянин, указывая рукой на видневшуюся слева огромную голую равнину, сказал:

– А вот и Топольки Бустаманте.

– Мои владения! – радостно воскликнул кабальеро, окидывая взором печальное поле, освещенное ласковыми утренними лучами. Впервые я вижу земли, унаследованные мною от матери. Бедняжка так расхваливала эти места, рассказывала про них такие чудеса, что в детстве мне казалось, будто жить здесь все равно, что в раю. Плоды, цветы, крупная и мелкая дичь, горы, озера, реки, поэтические ручейки, пастбища на холмах – все было в Топольках Бустаманте, на этой благословенной земле, лучшей, прекраснейшей земле на свете… Черт подери1 Я вижу, у тех, кто здесь живет, богатое воображение! Если бы меня привезли сюда ребенком, когда я жил мыслями моей доброй матушки и разделял ее восторги, возможно, меня тоже пленили бы эти голые холмы, эти равпины, то пыльные, то покрытые луяами, эти ветхие крестьянские лачуги, эти расшатанные колодцы, в которых воды хватает лишь на то, чтобы окропить полдюжины капустных кочанов,– все это унылое запустение.

– Это лучшая земля в округе,– заметил сеньор Ликурго,– особенно для гороха.

– Рад слышать. С тех пор как я унаследовал эти славные земли, они не принесли мне ни гроша.

Мудрый спартанский законодатель почесал за ухом и вздохнул.

– Но мне сообщили,– продолжал кабальеро,– что кое-кто из соседей залез свопм плугом в мои обширные владения и постепенно урезает их. Здесь, сеньор Ликурго, не существует ни межей, ни межевых знаков, ни настоящей собственности.

Крестьянин после паузы, во время которой он, казалось, был занят какими-то глубокими и хитроумными измышлениями, заявил:

– Дядюшка Пасоларго,– мы называем его философом за то, что он уж свою выгоду никогда не упустит,– запустил плуг в ваши владения, вон там, за часовней, и исподволь прирезал себе шесть фанег земли.

– Неподражаемая философия! – смеясь, воскликнул кабальеро.– Держу пари, он здесь не единственный… философ.

– Говорят, всякий зверь под себя гребет, и, если на голубятне есть корм, голуби всегда найдутся… Однако вы, сеньор дон Хосе, имейте в виду: дом без хозяина сирота, а от хозяйского глаза и корова толстеет; раз уж вы здесь, постарайтесь вернуть себе свои земли.

– Не так-то это просто, сеньор Ликурго,– ответил кабальеро. Они выехали на дорогу, проложенную через поле превосходной пшеницы, которая рано созрела и радовала глаз своими густыми колосьями.

– Это поле, кажется, возделано лучше других, очевидно, в Топольках не везде нищета и запустение.

На лице дядюшки Ликурго отразилась досада, и, выказывая полное равнодушие к похвалам своего спутника, он смиренно сказал:

– Это мое поле, сеньор.

– Простите,– поспешил извиниться кабальеро,– я чуть было не забрался в ваши земли. Должно быть, философия здесь заразительна.

Тем временем они спустились в овраг, служивший руслом небольшого, почти высохшего ручейка, и выехали оттуда в поле, усеянное камнями, без малейших признаков растительности.

– Ужасная земля,– заметил сеньор де Рей, оборачиваясь к своему проводнику и спутнику, который отстал на несколько шагов.– Вряд ли вы сможете что-нибудь вырастить на ней: тут сплошь камни да песок.

Ликурго с величайшей кротостью отвечал:

– Это… ваша земля, сеньор.

– Как видно, здесь все плохое принадлежит мне,– смеясь, заметил кабальеро.

Так, переговариваясь, они снова выехали на большак. Дневной свет, весело вторгаясь на поля сквозь все небесные окна и щели, заливал их ослепительным сиянием; огромное, безоблачное небо, казалось, росло и отдалялось от земли, чтобы лучше видеть ее и наслаждаться с высоты. Огненная, без единого деревца, земля, то соломенного, то глинистого цвета, разделенная на желтые, черные, бурые и чуть зеленоватые треугольники и квадраты, напоминала плащ оборванца, вышедшего погреться на солнце. На этом жалком плаще в давние времена христианство и ислам вели эпические сражения… Прославленные поля, на которых древние битвы оставили страшные следы!

– А солнышко сегодня, кажется, будет припекать, сеньор Ликурго,– заметил кабальеро, слегка откидывая плащ, в который был закутан.– Что за печальная дорога! На всем пути нам не повстречалось ни единого деревца… Все наоборот. Сплошная ирония. Почему эта местность называется Топольками, если здесь нет никаких тополей?

Крестьянин не ответил. Его внимание привлек какой-то шум. Он с беспокойством остановил свою клячу и внимательно оглядел дорогу и дальние холмы.

– В чем дело? – заинтересовался кабальеро, тоже останавливаясь.

– У вас есть оружие, сеньор дон Хосе?

– Да, револьвер… А! Понятно! Разбойники!

– Может быть…– опасливо озираясь, ответил Ликурго.– Мне послышался выстрел.

– Тогда вперед! – скомапдовал кабальеро, пришпоривая лошадь.– Не так страшен черт, как его малюют.

– Осторожней, сеньор Хосе! – закричал крестьянин, сдерживая молодого человека.– Эти люди хуже всяких чертей! На днях они убили двух кабальеро, направлявшихся к поезду… С ними шутки плохи! Пока я жив, меня не увидят ни Гаспарон Силач, ни Пепито Искорка, ни Пряник, ни Гроза Тещ. Свернем-ка лучше на тропинку.

– Вперед, сеньор Ликурго!

– Назад, сеньор дон Хосе! – возразил крестьянин с беспокойством в голосе.– Вы не знаете, с кем имеете дело. Месяц назад они выкрали из -церкви святой Кармен чашу, венец пресвятой девы и несколько подсвечников, а два года назад очистили поезд, шедший в Мадрид.

От этих малоутешительных известий пыл дона Хосе несколько поостыл.

– Видите вон там, вдали, высокий и крутой холм? Там, в пещерах под названием Пристанище кабальеро, скрываются эти разбойники.

– Пристанище кабальеро?!

– Да, сеньор. Они выходят на проселочную дорогу и, как только зазеваются жандармы, грабят все, что попадет им под руку. А вон там, за поворотом, видите крест? Его поставили в память убитого во время выборов алькальда Вильяорренды.

– Вижу.

– Там, в заброшенном доме, они прячутся и поджидают путников. Это место называется Прелестный уголок.

– Прелестный уголок?!

– Если бы все, кого здесь убили и ограбили, воскресли, из них составилась бы целая армия…

Не успел Ликурго договорить, как выстрелы раздались совсем рядом. Мужественные сердца путников дрогнули. Только молодой парень, прыгая от радости, просил дядюшку Ликурго разрешить ему посмотреть на разыгравшееся вблизи сражение. При виде боевой решимости парня дону Хосе стало стыдно за свое малодушие, или, вернее, за то чувство почтительного страха, которое он испытывал к разбойникам. Он пришпорил коня и воскликнул:

– Так поедемте все туда! Может быть, нам удастся оказать помощь несчастным, попавшим в беду, и расправиться с этими «кабальеро».

Ликурго старался отговорить молодого человека от столь опрометчивого решения и никому не нужного благородного порыва: ведь ограбленных уже ограбили, а то и убили, и вряд ли они теперь нуждаются в чьей-либо помощи. Кабальеро продолжал настаивать на своем, не слушая трезвых предостережений, а крестьянин по-прежнему бурно сопротивлялся, как вдруг внизу на дороге показался фургон, за которым спокойно шествовали возчики. Это положило конец спору. Вероятно, опасность была не так уж велика, если люди беззаботно шли, распевая веселые песенки. Так оно и было. Стреляли, по словам возчиков, не разбойники, а жандармы, чтобы помешать бегству полдюжины воришек, которых они вели в деревенскую тюрьму.

– А! Теперь все понятно,– молвил Ликурго, указывая на легкий дымок вдалеке, справа от дороги.– Они их там прикончили. Здесь это происходит чуть ли не каждый день.

Кабальеро не понял.

– Уверяю вас, сеньор дон Хосе,– энергично прибавил лакедемонский законодатель,– они правильно поступили. К чему еще судить мошенников? Ведь судья их помаринует, помаринует да выпустит. Процесс тянется лет шесть, и если кто и попадет на каторгу, то либо сбежит, либо будет помилован,– и вот, пожалуйте, он снова в Пристанище кабальеро. А лучше всего «пли!» – и поминай, как звали. Ведут их в тюрьму, и в каком-нибудь укромном местечке вдруг… «Ах, собака! Ты бежать!» Паф! Паф! Тут тебе и обвинительный акт готов, и свидетели, и суд, и приговор… Все в один миг. Правильно говорят: лиса хитра, да хитрей тот, кто ее словит.

– Едемте, сеньор Ликурго, да побыстрей. Эта дорога только и примечательна тем, что длинна.

Когда они проезжали мимо Прелестного уголка, им повстречались жандармы, которые несколько минут назад привели в исполнение чудовищный приговор, уже известный читателю. Парень очень огорчился, что ему не удалось взглянуть на видневшуюся вдали страшную груду еще вздрагивающих тел. Не проехали наши путники и двадцати шагов, как сзади послышался топот копыт. Всадник мчался с такой быстротой, что догнал их в одну секунду. Дон Хосе обернулся и увидел человека, или, лучше сказать, кентавра,– трудно было себе представить более совершенную гармонию между лошадью и всадником. Всадник, человек средних лет, был крепкого, сангвинического телосложения, с большими горящими глазами, грубыми чертами лица и черными усами. Весь его вид свидетельствовал о силе и необузданном нраве. Он восседал на великолепной широкогрудой лошади, которая ничем бы не отличалась от коней, украшающих фасад Парфенона, не будь на ней живописной упряжки этих мест. На крупе у нее помещалась толстая кожаная сумка, на которой толстыми крупными буквами было написано: Почта.