Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 65 страниц)

– Здравствуйте, сеньор Кабалыоко! – приветствовал дядюшка Ликурго всадника, когда тот приблизился.– Здорово мы вас опередили. Но вам ничего не стоит нас обскакать, если вы захотите.

– Передохну немножко,– ответил сеньор Кабальюко, пуская свою лошадь рысцой рядом с лошадьми наших путников и внимательно разглядывая господина.– Раз уж такая хорошая компания…

– Сеньор доводится племянником донье Перфекте,– улыбаясь, пояснил Ликурго.

– А!.. Долгих лет вам, сеньор и повелитель мой!

Они обменялись поклонами, но надо заметить, что Кабальюко сделал это с выражением высокомерного превосходства, свидетельствовавшего по меньшей мере о том, что он хорошо знает себе цену и прекрасно сознает, какое положение занимает в этих местах… Когда гордый всадник отъехал, чтобы перекинуться несколькими словами с двумя жандармами, дон Хосе спросил у своего проводника:

– Это еще что за птица?

– Да это же Кабальюко!

– Кабальюко? А кто он такой?

– Вот это да!.. Неужто не слыхали о нем? – удивился крестьянин полнейшему невежеству племянника доньи Перфекты.– Смельчак из смельчаков, лучший наездник и первый знаток лошадей в наших краях. В Орбахосе мы его очень любим, ведь… по правде говоря… он для нас сущий клад… Здесь, у нас, он грозный касик, перед ним сам губернатор снимает шляпу.

– Во время выборов?

– Мадридские власти обращаются к нему не иначе как «ваше превосходительство». Он бросает барру не хуже святого Христофора и владеет любым оружием, как мы собственными пальцами. Когда с нас взимали налоги за ввоз в город разных товаров, он тут был царь и бог, никому спуску не давал! Каждую ночь у городских ворот раздавались выстрелы… Его людям цены пет, они все могут. Кабальюко покровительствует беднякам, если какой-нибудь чужак попробует тронуть пальцем хоть одного ор-бахосца, ему придется иметь дело с ним… Мадридские солдаты сюда носа не кажут, потому что, когда они здесь были, каждый день проливалась кровь: Кабальюко вечно искал повода затеять с ними драку. Теперь он вроде бы обеднел и развозит почту. Но говорят, он строит козни в муниципалитете, хочет, чтобы снова стали взимать налоги с ввозимых товаров и поручили бы это дело ему. Неужто вы в Мадриде ничего не слыхали о нем? Ведь он сын знаменитого Кабальюко, знаменитого мятежника, а Кабалыоко-отец был сыном Кабальюко-деда, тоже участвовавшего в мятеже, только еще раньше… и сейчас, когда поговаривают о новом мятеже, потому что все идет вверх дном, мы боимся, как бы Кабальюко не ушел от нас к повстанцам, чтобы увенчать подвиги отца и деда: ведь они, к чести нашего города, тоже родились здесь.

Дон Хосе был поражен, что в этих краях еще существует такое подобие странствующего рыцарства. Но он больше не успел задать ни одного вопроса: тот, о ком они говорили, приблизился п недовольно сказал:

– Жандармы отправили троих на тот свет. Я предупредил капрала, чтобы он был поосторожнее. Завтра у меня будет разговор с губернатором провинции и…

– Вы едете в …?

– Нет, губернатор приедет сюда, сеньор Ликурго. К вашему сведению, в Орбахосу посылают несколько полков.

– Да, да,– живо подхватил Пене Рей, улыбаясь.– Я слышал, в Мадриде опасаются, что в этих краях могут появиться какие-то шайки… Нужно быть начеку.

– В Мадриде только и говорят разные глупости…– вспылил кентавр, сопровождая свое заявление целым залпом таких слов, от которых покраснели бы даже камни.– В Мадриде одни мошенники… Зачем сюда посылают солдат? Хотят выудить у нас побольше налогов и набрать вдвое больше новобранцев? Черт подери!.. Если у нас еще нет мятежа, то ему давно пора быть. Значит, вы и есть,– прибавил он, окинув кабальеро насмешливым взглядом,– племянник доньи Перфекты?

Язвительный тон и наглый взгляд этого задиры рассердили молодого человека.

– Да, сеньор. Чем могу быть полезен?

– Я друг сеньоры,– ответил Кабальюко,– и люблю ее, как самого себя. Вы ведь едете в Орбахосу, стало быть мы еще с вами увидимся.

И, пришпорив коня, во весь опор помчался вперед и скрылся в облаке пыли.

После получасового пути, во время которого дон Хосе не проявил особой склонности к разговору, как, впрочем, и дядюшка Ликурго, перед их глазами предстал, словно насаженный на вершину холма, старый город. Среди бурых и пыльных, как земля, глиняных лачуг с бесформенными стенами выделялось несколько черных башен и груды развалин – остатки древнего замка. Невзрачные фасады убогих домишек выглядывали из-за полуразрушенной городской стены, напоминая голодные, бескровные лица нищих, просящих подаяние у прохожих. Жалкая речушка, словно жестяным обручем, опоясывала городок, орошая на своем пути несколько садов: единственную зелень, радовавшую взор. Пешие и всадники сновали туда-сюда, несколько оживляя вид этого большого селения, архитектура которого скорее свидетельствовала о разрушении и смерти, чем о процветании и жизни. Омерзительные нищие тянулись вдоль дороги и клянчили милостыню у путников, являя собой весьма печальное зрелище. Трудно было вообразить существа, более подходившие к той гробнице, из расщелин которой они выползали. Казалось, город был погребен и истлевал. Когда наши путники уже подъезжали к нему, вразнобой прозвонили колокола, известив таким образом, что в этой мумии еще теплилась душа.

Не в халдейской или коптской, а в испанской географии значился город, именуемый Орбахосой. Он насчитывал семь тысяч триста двадцать четыре жителя, имел муниципалитет, резиденцию епископа, суд, семинарию, завод племенных лошадей, среднюю школу и другие признаки, присущие настоящему городу.

– В соборе звонят к торжественной мессе,– сказал дядюшка Ликурго.– Мы приехали раньше, чем я думал.

– У вашего родного города,– заметил кабальеро, разглядывая развернувшуюся перед ним панораму,– очень непривлекательный вид. Исторический город Орбахоса, название которого, несомненно, происходит от Urbs augusta[111]111
  Священный (августейший) город (лат.).


[Закрыть], похож на большую свалку мусора.

– Это потому, что вы видите его окраины,– с досадой произнес проводник.– Когда вы въедете на Королевскую улицу или на улицу Кондестабле, то увидите такие красивые здания, как, например, собор.

– Я не хочу сказать ничего дурного про ваш город, пока не узнаю его получше,– заявил дон Хосе.– Да и мои слова отнюдь не выражают презрения: убогий или красивый, жалкий или величественный – он всегда будет дорог мне, потому что здесь родилась моя Mать и здесь живут люди, которых я, хоть и не знаю, но люблю. Так въедем же в этот «священный» город.

Они уже поднялись в гору и ехали вдоль садовых оград по дороге, к которой примыкали первые улицы.

– Видите дом в конце этого большого сада? – спросил дядюшка Ликурго, указывая на оштукатуренную стену огромного здания – единственного дома, имевшего обжитой и благоустроенный вид.

– -А!.. Так это дом моей тетушки?

– Угадали. Только вы видите здание со стороны сада, а фасад выходит на улицу Кондестабле, там есть пять чугунных балконов, и каждый похож на замок. И этот красивый сад за оградой тоже принадлежит сеньоре. Если вы привстанете в стременах, то все сами увидите.

– Так мы уже дома,– сказал кабальеро.– Нельзя ли войти отсюда?

– Тут есть калитка, но сеньора велела забить ее.

Дон Хосе привстал в стременах и, вытянув шею, заглянул в сад поверх обвитой плющом ограды.

– Я вижу весь сад,– заметил он.– Там под деревьями стоит женщина, девочка… сеньорита…

– Это сеньорита Росарио,– пояснил Ликурго и, приподнявшись в стременах, тоже заглянул за ограду.

– Эй, сеньорита Росарио! – крикнул он, выразительно махая рукой.– Вот и мы… Я привез вам двоюродного братца.

– Она нас заметила,– сказал кабальеро, изо всех сил вытягивая шею.– Но, если я не ошибаюсь, рядом с нею какое-то духовное лицо… священник.

– Это сеньор исповедник,– живо отозвался крестьянин.

– Сестрица нас увидела… Она покинула священника и побежала к дому… Она хорошенькая…

– Как солнышко.

– Она стала пунцовой, как вишня. Едемте скорее, сеньор Ликурго.

ГЛАВА III
ПЕПЕ РЕЙ

Прежде чем продолжать наше повествование, необходимо сказать, кто такой был Пене Рей и какие дела привели его в Орбахосу.

Когда в 1841 году скончался бригадир Рей, дети его только что вступили в брак: дочь, Перфекта, вышла замуж за самого богатого землевладельца Орбахосы, сын, Хуан, женился на молодой девушке из того же рода. Мужа Перфекты звали дон Мануэль Мария Хосе де Полентинос, жену Хуана – Мария Полентинос. Несмотря на тождество фамилий, родство этих людей было весьма дальним, как говорится, седьмая вода на киселе. Хуан Рей, окончив Севильский университет, стал известным юристом и тридцать лет прослужил адвокатом в самой Севилье, стяжав себе славу и скопив порядочное состояние. В 1845 году он овдовел и остался с маленьким сыном, любившим строить во дворе всякие сооружения: земляные виадуки, плотины, запруды, оросительные каналы, а затем пускать в них воду. Отец не мешал ему и говорил: «Ты будешь инженером».

С тех пор как Хуан и Перфекта обзавелись семьей, они не встречались. Перфекта поселилась в Мадриде со своим богатым супругом, чье богатство было столь же велико, сколь и умение проматывать его. Игра и женщины всегда пленяли сердце Мануэля Мария Хосе, и он пустил бы на ветер все свое состояние, если бы смерть не унесла его в могилу, прежде чем он успел это сделать. Во время одной из ночный оргий внезапно оборвалась жизнь этого провинциального богача, состояние которого неустанно высасывала в кутежах и за игорным столом шайка проходимцев, окружавших его дом. Его единственной наследницей была девочка нескольких месяцев от роду. Со смертью мужа прекратились страхи Перфекты за будущее семьи, но началась длительная тяжба. Семейство Полентинос было разорено. Всюду царило запустение: поместьям угрожала опасность перейти в руки ростовщиков, долги были огромны, имуществом в Орбахосе никто, в сущности, не управлял, репутация была испорчена, в Мадриде у них ничего не осталось.

Перфекта попросила приехать брата. Хуан не замедлил явиться на помощь бедной вдове, и вскоре благодаря его усердию и уму главная опасность миновала. Прежде всего он заставил сестру поселиться в Орбахосе и взять на себя управление обширными поместьями, а сам в Мадриде отбивал яростные атаки кредиторов. Постепенно Полентинос освободились от многочисленных долгов. Добряк дон Хуан, набивший себе на этом деле руку, сражался с судьями, заключал сделки с главными кредиторами, устанавливал сроки платежей, и в результате его умелой деятельности богатейшее фамильное наследство Полентинос было спасено и могло еще долгие годы приносить славу столь знатной семье.

Благодарность Перфекты была так велика, что в письме брату из Орбахосы, где она решила поселиться, пока подрастет дочь, среди других выражений благодарности говорилось: «Ты был для меня больше чем брат, а для моей дочери больше чем родной отец. Сможем ли мы когда-нибудь отплатить тебе за твои благодеяния? О дорогой брат! Как только моя дочь начнет что-либо понимать и говорить, я научу ее благословлять твое имя. Моя признательность продлится всю жизнь! Твоя недостойная сестра только и ждет случая доказать свою горячую любовь и должным образом отблагодарить тебя за твое великодушие и за твою безграничную доброту».

Когда было написано это письмо, Росарио только что исполнилось два года, а Пепе в одной из школ Севильи чертил линии на бумаге, пытаясь доказать, что «сумма внутренних углов многоугольника равна двум прямым, умноженным на число сторон многоугольника минус два». Эти прескучные общеизвестные истины чрезвычайно занимали его. Шли годы. Мальчик рос н по-прежнему чертил линии. Наконец, он провел линию от Таррагоны до Монтбланта, и его первой серьезной игрушкой стал стодвадцатиметровый мост через реку Франколи.

Донья Перфекта уже давно жила в Орбахосе, и, так как Хуан Рей не выезжал из Севильи, они не виделись годами. Письма, аккуратно посылаемые друг другу раз в три месяца, так же как и ответы на них, связывали эти два любящих сердца, и нежную привязанность не могли охладить ни время, ни расстояние. В 1870 году, когда дон Хуан Рей, справедливо решив, что он впол-пе достаточно послужил обществу, удалился на покой в свою виллу в Пуэрто-Реаль, Пепе Рей (он уже несколько лет работал на стройках различных компаний) совершил путешествие в Германию и в Англию с целью обогатить свое образование. Крупный капитал отца (насколько может быть крупным в Испании капитал, начало которому положено честной работой за адвокатским столом) позволял ему иногда снимать с себя бремя материальных забот. Человек возвышенного образа мыслей, отличающийся огромной любовью к пауке, он испытывал удовольствие, наблюдая чудеса, при помощи которых гений века способствует развитию культуры, физического и морального совершенства человека.

Когда Пепе вернулся из своего путешествия, отец выразил желание поговорить с ним об одном важном проекте,– и Пепе решил, что речь, как всегда, пойдет о мосте, доке или в крайнем случае об осушении прибрежных болот. Но дон Хуан вывел его из заблуждения, изложив свою мысль в следующих словах:

– Сейчас март месяц, и я, как обычно, получил очередное письмо от Перфекты. Дорогой мой сын, прочти его, и если ты согласен с предложением моей святой и благочестивой сестры, ты осчастливишь меня и доставишь мне на старости лет самую большую радость. Если же тебе не по душе этот план, отвергни его без колебаний, хотя бы твой отказ и огорчил меня; пусть в этом деле не будет и тени принуждения с моей стороны. Если бы этот план осуществился по приказу сурового отца, это было бы недостойно ни тебя, ни меня. Ты можешь принять его или отвергнуть, и, если у тебя есть хотя бы малейшее возражение, рожденное любовью или вызванное какой-либо другой причиной, я не хочу, чтобы ты неволил себя.

Пробежав глазами письмо, Пепе положил его на стол и спокойно сказал:

– Тетя хочет, чтобы я женился на Росарио.

– Это ответ на мое предложение, она с радостью его принимает,– взволнованно пояснил дон Хуан.– Ведь это моя идея… да, и она созрела давно… но я ничего не хотел говорить тебе, не узнав прежде мнения сестры. Как видишь, Перфекта с радостью приняла мой план. Она говорит, что тоже думала об этом, но не решалась написать мне, потому что ты… видишь, что она пишет?., «…потому что Пепе выдающийся молодой человек, а моя дочьвсе-го-навсего деревенская девушка без блестящего образования и светского лоска…» Она так и пишет… Бедная сестра! Она так добра!.. Я вижу, ты не сердишься и тебе не кажется нелепой моя идея, слегка напоминающая услужливую предусмотрительность отцов прежнего времени, которые женили своих детей, не спрашивая на то их согласия, что чаще всего приводило к безрассудным преждевременным бракам… Но этот брак, слава богу, будет из числа счастливых – во всяком случае, он обещает быть таким. Правда, ты пока еще не знаком с моей племянницей, но ведь мы с тобой так много слышали о ее доброте, уме, скромности и благородной простоте. К тому же она еще и хороша собой… Мое мнение,– заключил он торжественно,– что тебе следует собираться в дорогу и своими ногами коснуться этого отдаленного епархиального города, этого Urbs augusta. Там, в присутствии моей сестры и прелестной Росарио, ты и решишь, суждено ли ей стать для меня больше чем племянницей.

Пене снова взял письмо и внимательно перечел. Его лицо не выражало ни радости, ни огорчения. Можно было подумать, что он размышляет над проектом соединения двух железнодорожных линий.

– Кстати,– продолжал дон Хуан,– в отдаленной Орбахосе, где, между прочим, у тебя есть имение, которое тебе не грех посетить, жизнь протекает в сладостном спокойствии. Какие там патриархальные нравы! Сколько благородства в этой простоте! Какая идиллия, какой мир,– Вергилий, да и только! Будь ты латинистом, а не математиком, ты бы, попав туда, повторил слова поэта: «Ergo tua гига manebunt»[112]112
  «Итак, поля останутся твоими» (лат.).


[Закрыть]. Какое прекрасное место для того, чтобы предаться размышлениям, погрузиться в созерцание собственной души, подготовить себя к полезным делам! Там господствуют честность и доброта; там не знают лжи и обмана, как в наших больших городах; там возрождаются благородные стремления, потопленные в суете современной жизни; там пробуждается уснувшая вера и в груди зарождается неясное стремление, нечто вроде юношеского порыва, который в глубине нашей души кричит: «Хочу жить!»

Несколько дней спустя после этого разговора Пене выехал из Пуэрто-Реаль. Не так давно он отклонил предложение правительства исследовать угольный бассейн реки Наары в долине Орба-хосы. Новые планы, возникшие в связи с известной нам беседой, заставили молодого человека изменить свое первоначальное решение. «Надо будет совместить одно с другим,– подумал он.– Кто знает, сколько продлится это сватовство и не будет ли мне там скучно». Пене направился в Мадрид и, хотя официально не принадлежал к корпорации горных инженеров, без труда получил разрешение исследовать бассейн Наары. Затем он отправился в путь, и после нескольких пересадок товаро-пассажирский поезд номер шестьдесят пять доставил его, как мы уже знаем, прямо в объятия заботливого дядюшки Ликурго.

Возраст этого превосходного молодого человека приближался к тридцати четырем годам. Он был рослый, сильный, на редкость хорошо сложен и очень строен. Если бы он носил военный мундир, то имел бы самый воинственный вид, какой можно себе представить. Белокурые волосы и бородка не придавали его лицу саксонской невозмутимости и флегматичности, напротив, лицо его было настолько оживлено, что глаза казались черными, хотя на самом деле таковыми не были. Пепе Рей был почти совершенством. Будь это статуя, скульптор непременно высек бы на пьедестале слова: «Ум и сила». И хотя эти слова не были на нем начертаны, ум и силу можно было увидеть в блеске его глаз, в присущем ему обаянии, в его чутком ласковом отношении к людям, привлекшем к нему столько сердец.

Он был не слишком разговорчив: лишь поверхностные знания и неуверенные суждения приводят к чрезмерной болтливости. Глубокие моральные убеждения, свойственные этому выдающемуся молодому человеку, сделали его немногословным в спорах на самые разнообразные темы, которые так часто завязываются между людьми в наше время. Но тем не менее в изысканном обществе он всегда проявлял язвительное и остроумное красноречие, вытекающее из здравого смысла и осмотрительного, справедливого суждения о мире. Он не терпел фальши, мистификаций п каламбуров, которыми тешились умы, пропитанные гонгоризмом, и, защищая истину, пользовался (правда, не всегда умеренно) оружием насмешки. Многие люди, относившиеся к нему с уважением, считали едва ли не пороком то, что он высказывал неудовольствие по поводу целого ряда вещей, принятых в обществе. И надо сознаться, хотя мы этим и умаляем его достоинство, что был он чужд кроткой снисходительности нашего нетребовательного века, скрывающего все то, что может показаться неприглядным глазу простого человека.

Именно таким, что бы ни говорили злые языки, был молодой человек, которого дядюшка Ликурго привез в Орбахосу в ту самую минуту, когда колокол собора звонил к торжественной мессе. После того как Пепе Рей и дядюшка Ликурго, заглянув через ограду, увидели девушку и исповедника и заметили, как девушка быстро побежала к дому, они пришпорили лошадей и выехали на главную улицу. Зеваки останавливались взглянуть на приезжего – необычного гостя, вторгшегося в их патриархальный город. Потом путники свернули вправо, к массивному зданию собора, возвышавшегося над городом, и поехали улицей Кондестабле. Звук копыт звонко отдавался на узкой мощеной улице, вызывая переполох среди жителей. Люди, сгорая от любопытства, высовывались из окон и выходили на балконы. С каким-то особенным скрипом открывались жалюзи, повсюду выглядывали лица – преимущественно женские. Пепе Рей еще только подъехал к дому тетки, а уже было высказано немало суждений о его внешности.

ГЛАВА IV
ПРИЕЗД ДВОЮРОДНОГО БРАТА

Когда Росарио внезапно покинула исповедника, тот посмотрел в сторону ограды и, заметив головы дядюшки Ликурго и его спутника, пробормотал:

– Так это чудо уже здесь.

Несколько минут он был поглощен собственными мыслями и, придерживая рясу сложенными на животе руками, не поднимал глаз; очки в золотой оправе медленно сползли на кончик носа; влажная губа отвисла; черные с проседью брови слегка нахмурились. Это был святой благочестивый муж, шестидесяти с лишним лет, с незаурядными знаниями и безукоризненными манерами. Всегда вежливый, мягкий и деликатный в обращении, он очень любил давать советы и наставления как мужчинам, так и женщинам. Долгие годы он преподавал в школе латынь и риторику. Эта благородная профессия обогатила его ум цитатами из Горация и изысканными эпитетами и метафорами, которыми он умел пользоваться изящно и всегда кстати. Больше, пожалуй, нечего сказать об этом человеке, кроме того, что, заслышав звонкий цокот копыт свернувших на улицу Кондестабле лошадей, он привел в порядок рясу, поправил шляпу, не слишком хорошо сидевшую на его почтенной голове, и, направляясь к дому, пробормотал:

– Посмотрим, что это за чудо.

Между тем Пене Рей соскочил с лошади и тут же, на крыльце, попал в нежные объятия доньи Перфекты. Лицо ее было залито слезами, и она ничего не могла вымолвить, кроме коротких невнятных фраз, выражавших ее искреннюю любовь.

– Пепе… как ты вырос!.. И с бородой… Кажется, только вчера я держала тебя на руках… А теперь ты мужчина, совсем мужчина… Как летят годы! Господи! А вот и моя дочь Росарио.

Разговаривая, они прошли в нижнюю залу, где обычно принимали гостей, и донья Перфекта представила ему свою дочь.

Росарио была изящная, хрупкая девушка, со склонностью к тому, что в Португалии называют «saudades»[113]113
  Печаль, меланхолия, тоска (португал.).


[Закрыть]. Тонкое невинное лицо отличалось той перламутровой нежностью, которой большинство поэтов наделяет своих героинь; без этого сентиментального глянца, кажется, ни одна Энрикета или Юлия не может быть красива. А главное, Росарио была столь кротка и скромна, что при взгляде на нее отсутствие красоты не бросалось в глаза. Это по значит, конечно, что она была дурна, но назвать ее красави-

дей, в полном смысле этого слова, было бы большим преувеличением. Истинная красота дочери доньи Перфекты заключалась не в белизне перламутра, алебастра или слоновой кости,– подобные сравнения, к которым обыкновенно прибегают при описании лиц, здесь были бы неуместны,– а в какой-то особой прозрачности. Я говорю о той прозрачности, сквозь которую ясно проступает глубина человеческой души: не страшная и опасная глубина моря, а спокойная и прозрачная глубина реки. Но для того, чтобы эта душа проявила себя в полной мере, русло было слишком узким, а берега слишком тесными. Необъятная широта ее переливалась через край и грозила затопить берега. Когда кузен поздоровался с Росарио, девушка залилась румянцем и могла произнести лишь несколько бессвязных слов.

– Ты, должно быть, сильно проголодался,– сказала донья Перфекта.– Сейчас мы дадим тебе позавтракать.

– С вашего разрешения,– возразил Пене,– я пойду стряхну с себя дорожную пыль…

– Ты прав. Росарио, отведи брата в его комнату. Только не мешкай, дорогой. Я пойду распорядиться насчет завтрака.

Росарио отвела брата в красивую комнату на нижнем этаже. Едва переступив порог, Пене почувствовал в каждой мелочи заботливую и нежную женскую руку. В комнате все было расставлено с необычайным вкусом, кругом царили чистота и прохлада; так и тянуло отдохнуть в этом прелестном гнездышке. Некоторые мелочи вызвали у Пене улыбку.

– Вот звонок.– Росарио показала на шнур, кисточка которого свисала у изголовья кровати.– Тебе нужно только протянуть руку. Письменный стол поставлен так, чтобы свет падал слева… В эту корзинку можешь бросать ненужную бумагу… Ты куришь?

– К несчастью, да,– ответил Пепе Рей.

– В таком случае, сюда ты можешь кидать окурки.– И Росарио ткнула носком туфли в медный сверкающий тазик, полный песка.– Нет ничего хуже, когда на полу валяются окурки… Здесь умывальник… Вот гардероб и комод. Часы, по-моему, лучше повесить рядом с кроватью… Если свет тебе мешает, дерни за веревку, и штора опустится. Видишь? Р-раз…

Инженер был в восторге.

Росарио распахнула окно.

– Посмотри, окно выходит в сад. Солнце сюда заглядывает после полудня… Здесь у нас висит клетка с канарейкой: она поет целыми днями. Если тебе надоест, мы ее уберем.

Росарио распахнула еще одно окно, напротив.

– А это окно,– продолжала она,– выходит на улицу. Из него хорошо виден собор: он очень красивый, и в нем много цен-постей. Англичане специально приезжают им полюбоваться. Не открывай оба окна сразу, будет сильный сквозняк.

– Дорогая сестренка,– сказал Пене, чувствуя, как неизъяснимая радость охватывает его.– Все, что я вижу перед собой, могли сделать только руки ангела. И я не сомневаюсь, что это твои руки. Прелестная комната! У меня такое чувство, будто я прожил в ней всю свою жизнь! Она дышит миром.

Росарио ничего не ответила на нежные излияния брата и, улыбаясь, вышла.

– Не задерживайся,– сказала она в дверях,– столовая на этом же этаже… в середине коридора.

Дядюшка Ликурго внес вещи. Пене вознаградил его за услуги с щедростью, удивившей крестьянина, и тот, несколько раз униженно поклонившись, поднес руку к шляпе, как человек, который то ли собирался снять ее, то ли надеть, а затем что-то невнятно пробормотал, словно хотел что-то сказать и не решался:

– Я хотел бы переговорить с сеньором доном Хосе о… об одном дельце.

– О дельце? Так говори,– ответил Пене, открывая чемодан.

– Сейчас неудобно,– промямлил крестьянин.– Отдохните, сеньор дон Хосе, у нас еще есть время. Дней в году много, пройдет один, настанет другой… Отдыхайте, сеньор дон Хосе… Когда захотите прогуляться… кобылка к вашим услугам… До свида-пия, сеньор дон Хосе. Дай бог прожить вам тысячу лет… Ах да, совсем забыл,– сказал он, возвращаясь через несколько секунд,– если вам надо что-нибудь передать господину муниципальному судье… Я сейчас иду к нему переговорить о нашем дельце.

– Передайте ему от меня привет,– весело проговорил Пепе, не находя лучшего способа отделаться от спартанского законодателя.

– Храни вас господь, сеньор дон Хосе.

– До свидания.

Не успел инженер достать из чемодана свой костюм, как в дверь в третий раз заглянули плутоватые глазки и хитрая физиономия дядюшки Ликурго.

– Прошу прощепия, сеньор дон Хосе,– заговорил он, неестественно улыбаясь и показывая белоснежные зубы.– Только… я хотел вам сказать, если вы пожелаете, чтобы дельце уладили честь по чести, то… Впрочем, советовать людям нельзя, ведь на вкус и цвет товарища нет.

– Приятель, вы еще здесь?

– Я это к тому, что мне надоели суды. Не хочу иметь с ними дело. Хотя, как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Так храни вас господь, сеньор дон Хосе. Да продлит господь ваши дни на радость бедным…

– Прощайте, прощайте, приятель.

Пене закрыл дверь на ключ и подумал: «Ну и сутяги же в

этом городе!»