Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 65 страниц)

ГЛАВА XIV
РАЗЛАД ПРОДОЛЖАЕТ РАСТИ

Новая попытка повидать Росарио окончилась неудачей и в этот вечер. Пене заперся в своей комнате, чтобы написать несколько писем, но назойливая мысль не давала ему покоя.

«Сегодня вечером или завтра утром,– твердил он про себя,– так или иначе все должно решиться».

Когда Пепе позвали ужинать, донья Перфекта, поджидавшая его в столовой, тут же заявила:

– Не огорчайся, дорогой Пепе. Я успокою сеньора дона Ино-сенсио… Мне уже все известно. Только что заходила Мария Ре-медиос и все рассказала.

Лицо доньи Перфекты светилось таким удовлетворением, какое бывает у художника, гордого за свое творение.

– О чем?

– Я нахожу для тебя извинение, Пепе. Ты, вероятно, выпил несколько рюмок в казино. Не так ли? Во всем виновата плохая компания. Этот дон Хуан Тафетан, эти сестры Троя!.. Невероятно, немыслимо! Ты подумал о своем поведении?

– Да, сеньора, подумал,– ответил Пепе, решив не перечить своей тетке.

– Я не стану пока сообщать твоему отцу о твоих подвигах.

– Да нет, почему же, можете сообщать ему все, что вам угодно.

– Но ты, должно быть, станешь отпираться…

– Нет, не стану.

– Итак, ты признаешь, что был у этих…

– Да.

– И что дал им пол-унции,– по словам Марии Ремедиос, сегодня вечером Флорентина забегала в магазин эстремадурца разменять эту монету. Они не могли заработать столько денег своим шитьем. Раз ты был сегодня у них, следовательно…

– Следовательно, я им дал эти деньги. Совершенно верно.

– Так ты не отрицаешь?

– Нет, зачем же! Мне кажется, я могу распоряжаться своими деньгами, как мне угодно.

– Но ты, конечно, станешь утверждать, что не бросал камней в сеньора исповедника.

– Я не бросаю камней.

– То есть, что они в твоем присутствии…

– Это другое дело.

– И дразнили бедную Марию Ремедиос.

– Да, дразнили.

– Может быть, ты скажешь что-нибудь в свое оправдание? Пене… Ради бога. Ты молчишь, не раскаиваешься, не протестуешь, не…

– Нет, сеньора, нисколько.

– И даже передо мной не пытаешься извиниться.

– Но я ни в чем не виноват перед вами.

– Ну если так, тебе остается только… взять палку и ударить меня.

– Я не люблю драться.

– Какая наглость! Какая… Ты не будешь ужинать?

– Буду.

За четверть часа никто не проронил ни слова. Дон Каетано, донья Перфекта и Пепе Рей молча ели, когда дон Иносенсио вошел в столовую.

– Друг мой, сеньор дон Хосе, как я был огорчен! Поверьто мне, я был искренне огорчен,– сказал он, здороваясь с молодым человеком за руку и с сожалением глядя на него.

От смущения инженер не мог вымолвить ни слова.

– Я имею в виду сегодняшнее происшествие.

– Ах, вот что.

– То, что вас изгнали из священных пределов кафедральной церкви.

– Сеньору епископу,– заметил Пепе,– следовало бы немного поразмыслить, прежде чем изгонять христианина из церкви.

– Совершенно верно. Но кто-то убедил его преосвященство в том, что вы отличаетесь необыкновенно дурными нравами, кто-то сказал ему, что вы всюду выставляете напоказ свое безбожие, насмехаетесь над церковью и ее служителями и даже собираетесь разрушить собор, чтобы соорудить из его священных камней большой дегтярный завод. Я пытался разубедить… но его преосвященство несколько упрям…

– Я чрезвычайно признателен вам за ваше дружеское участие.

– И заметь, ведь у сеньора исповедника нет особых оснований так участливо к тебе относиться. Его чуть было не убили сегодня вечером.

– Ну, что вы!..– засмеялся исповедник.– Вам уже сообщили об этой маленькой шалости. Бьюсь об заклад, что Мария Ре-медиос уже все разболтала. А ведь я запретил, строго-настрого запретил ей. Стоит ли говорить об этом… Не правда ли, сеньор дон Хосе?

– Если вы так считаете…

– По-моему, все это детские шалости… Однако, что бы там ни говорили проповедники всяких новых порядков, молодежь рас-

пущенна и склонна к дурным поступкам. Сеньор дон Хосе – очень хороший человек, но ведь он не может быть совершенством… Ну что удивительного в том, что миловидные девушки прельстили его, выманили деньги и сделали участником своих бесстыдных и злостных издевательств над соседями? Друг мой, я нисколько не сержусь на вас, хотя сегодня стал печальной жертвой ваших развлечений,– продолжал он, касаясь рукой ушибленного места,– не хочу расстраивать вас и вспоминать об этом случае. Мне искренне жаль, что Мария Ремедиос рассказала обо всем… Она так болтлива! Держу пари, что она разболтала и о пол-унции, и о вашей беготне с девушками по террасе, о шалостях с ними, о том, как плясал дон Хуан Тафетан!.. Да… лучше было бы не говорить об этом.

Пепе Рей не знал, что больше его раздражало: строгость тетушки или лицемерная снисходительность священника.

– Отчего же? – вмешалась сеньора.– Он, кажется, нисколько не стыдится своего поведения. Напротив, пусть об этом узнают все. Только моей любимой дочери я ничего не скажу. При нервном расстройстве вспышки гнева очень опасны.

– Ну, все это не столь уж серьезно,– сказал свящепник.– По-моему, лучше забыть о том, что произошло. А уж если так решил сам пострадавший, вам остается только подчиниться… Признаюсь, удар был нешуточный, сеньор дон Хосе. У меня возникло ощущение, будто мне проломили череп и из него вываливается мозг…

– Мне очень жаль!..– пробормотал Пепе Рей.– Я искренне огорчен, хотя и не принимал участия…

– Ваш визит к сестрам Троя привлечет внимание всего города,– сказал священник.– Это вам не Мадрид, не гнездо разврата, не средоточие скандалов…

– В Мадриде ты можешь посещать самые отвратительные места,– заявила донья Перфекта,– и никто не придаст этому никакого значения.

– У нас же все очень осмотрительны,– продолжал дон Иносенсио.– Мы наблюдаем за всем, что делают соседи, и благодаря такой системе наблюдения нравственность нашего города пребывает на высоком уровне… Поверьте, друг мой, поверьте, я не хочу вас обидеть, но вы первый кабальеро вашего круга, да, да… первый сеньор… кто средь бела дня… Troiae qui primus ab oris[120]120
  Первый, кто от берегов Трои… (лат.)


[Закрыть]…

И он засмеялся, похлопав инженера по спине в знак расположения и участия.

– Как я рад,– сказал молодой человек, скрывая свое негодование и подбирая подходящие слова для ответа на выпады собеседников, полные скрытой иронии,– как я рад видеть такое великодушие и терпимость, между тем как я своим безобразным поведением заслужил…

– Ну что ты! Разве можно к человеку, в жилах которого течет наша кровь и который носит наше имя, относиться, как к чужому? – сказала донья Перфекта.– Мне вполне достаточно того, что ты мой племянник, сын самого лучшего и самого святого человека на земле – моего дорогого брата Хуана. Вчера к нам заходил секретарь сеньора епископа и сообщил мне, что его преосвященство очень недоволен твоим пребыванием в моем доме.

– Даже так? – пробормотал священник.

– Да, да, но я ответила ему, что люблю, уважаю и почитаю сеньора епископа, однако племянник остается для меня племянником, я не могу выгнать его из дому.

– Это еще одна отличительная особенность этого края,– заметил Пене, побледнев от ярости.– Видно, в Орбахосе принято, чтобы сеньор епископ вмешивался в чужие дела.

– Епископ святой человек. Он очень любит меня, и ему кажется… ему кажется, что ты можешь заразить нас своим безбожием, своим пренебрежением к общественному мнению, своими странными взглядами… Я не раз убеждала его, что, в сущности, ты очень хороший человек.

– Талантливым людям всегда надо кое-что прощать,– вставил дон Иносенсио.

– Ты даже представить не можешь, что мне пришлось выслушать, когда сегодня утром я зашла к Сирухеда… Будто ты приехал сюда разрушить собор, будто английские протестанты уполномочили тебя проповедовать ересь в Испании, будто по ночам ты играешь в казино и выходишь оттуда пьяным… Но, сеньоры, возразила я, неужто вы хотите, чтобы я отправила своего племянника в гостиницу? Да и что касается пьянства, вы не правы. А игра? До сегодняшнего дня я не слышала, чтобы ты играл.

Пепе был в таком состоянии, когда в душе даже самого благоразумного человека пробуждается слепая ярость и им овладевает непреодолимое желание бить, истязать, проломить кому-нибудь череп. Но донья Перфекта была женщина, и к тому же его родная тетка, а дон Иносенсио – старик и священник. Кроме того, христианину и благовоспитанному человеку не к лицу прибегать к насилию. Оставалось только выразить свое негодование в словах, и притом как можно вежливее, сохраняя внешнее спокойствие. Но и это, по мнению Пепе, следовало сделать в самом крайнем случае. Он решил окончательно высказаться тетушке, только когда будет навсегда покидать ее дом. Вот почему Пене промолчал, сдержав душившую его ярость.

К концу ужина пришел Хасинто.

– Добрый вечер, сеньор Хосе…– приветствовал он кабальеро, пожимая ему руку.– Сегодня вы со своими приятельницами не дали мне поработать. Я не мог написать ни строки. А работы, признаться, было по горло!

– Ах, как я вам сочувствую, Хасинто! Правда, мне говорили, что и вы не прочь позабавиться и пошалить вместе с ними.

– Я! – воскликнул юноша, густо покраснев.– Ну что вы, всем известно, что Тафетан никогда не говорит правды… Скажите, сеньор дон Хосе, это верно, что вы уезжаете?

– А что, до вас дошли такие слухи?

– Да, я слышал об этом в казино и у дона Лоренсо Руиса.

Некоторое время Пене всматривался в розовое лицо дона Но-

минативуса. Затем ответил:

– Да нет, ничего подобного. Тетя очень довольна мной, ее не задевает клевета, которой меня угощают жители Орбахосы… и она не выгонит меня из своего дома, хотя бы на этом настаивал сам епископ.

– Выгнать тебя… никогда! Что скажет твой отец!..

– И все же, невзирая на вашу доброту, милейшая тетя, невзирая на дружеское участие сеньора каноника, я, быть может, решусь уехать…

– Уехать!

– Вы хотите уехать!

Глаза доньи Перфекты радостно заблестели. Даже священник, хотя и был искусным притворщиком, не мог скрыть охватившей его радости.

– Да, и, вероятно, сегодня же ночью.

– Да что ты, к чему такая спешка!.. Подожди хотя бы до утра!.. А ну-ка… Хуан, пусть скажут дядюшке Ликурго, чтобы он запрягал лошадь… Может быть, ты возьмешь с собой закуски… Николаса!.. Возьми кусок телятины, что лежит в буфете… Либ-рада, платье сеньорито…

– Нет, просто трудно поверить вашему столь внезапному решению,– сказал дон Каетано, считая своим долгом принять какое-то участие в разговоре.

– Но вы вернетесь… не правда ли? – поинтересовался каноник.

– В котором часу проходит утренний поезд? – спросила донья Перфекта. Глаза ее горели лихорадочным нетерпением.

– . Нет, я уеду сегодня же ночью.

– Но, друг мой, ночь безлунная.

В душе доньи Перфекты, в душе исповедника и юной душе ученого Хасинтито звучали одни и те же слова: «Сегодня же ночью». Эти слова казались им небесной музыкой.

– Разумеется, дорогой Пене, ты скоро вернешься… Я сегодня написала твоему отцу, твоему замечательному отцу…– вставила донья Перфекта, всем своим видом показывая, что готова расплакаться.

– Я обременю тебя некоторыми поручениями,– заявил дон Каетапо. .

– Удобный случай попросить вас приобрести недостающий мне том сочинений аббата Гома,– вставил юный адвокат.

– Ну, Пепе, и скор же ты на выдумки! – пробормотала сеньора с улыбкой, устремив свой взгляд на дверь столовой.– Да, я совсем забыла… здесь Кабальюко: он хочет что-то сказать тебе.

ГЛАВА XV
РАЗЛАД ВСЕ РАСТЕТ И ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ОТКРЫТУЮ ВОЙНУ

Все оглянулись на дверь, где возвышалась величественная фигура кентавра; важный, с нахмуренными бровями, великолепный в своей дикой красоте, он несколько смешался, приветствуя присутствующих, и из кожи лез вон, стараясь улыбаться, не топать ногами и деря?ать как полагается свои огромные руки.

– Заходите, сеньор Рамос,– пригласил его Пепе Рей.

– Нет, нет,– запротестовала донья Перфекта.– Все, что он намерен сказать тебе,– глупости.

– Пусть говорит.

– Но я не могу допустить, чтобы в моем доме разрешались подобные споры…

– Чего же хочет от меня сеньор Рамос?

Кабальюко что-то промычал.

– Довольно, довольно…– смеясь, перебила донья Перфекта.– Оставь в покое моего племянника. Не обращай внимания на этого глупца, Пепе… Хотите, я расскажу вам, чем разгневан великий Кабальюко?

– Разгневан? Могу себе представить,– вставил исповедник и, откинувшись в кресле, громко, выразительно захохотал.

– Я хотел сказать сеньору дону Хосе…– прорычал свирепый кентавр.

– Да замолчи ты, ради бога. От тебя можно оглохнуть.

– Сеньор Кабальюко,– заметил каноник,– совсем не удивительно, что молодые люди из столицы выбивают из седла грубых наездников наших диких краев…

– Все дело в том, Пепе, что Кабальюко состоит в связи…

Смех не дал донье Перфекте договорить.

– В связи,– подхватил дон Иносенсио,– с одной из сестер Троя, с Марией Хуаной, если не ошибаюсь.

– И ревнует! После своей лошади он больше всего на свете обожает маленькую Марию Троя.

– Господи помилуй!-воскликнула тетка.– Бедный Кристобаль! И ты решил, что такой человек, как мой племянник?! А ну-ка, что ты хотел сказать? Говори.

– Уж мы поговорим наедине с сеньором доном Хосе,– резко ответил местный забияка и молча вышел.

Через несколько минут Пепе, покинув столовую, направился в свою комнату. В коридоре он лицом к лицу столкнулся со своим соперником. При виде мрачной, зловещей физиономии обиженного влюбленного Пепе не мог сдержать улыбки.

– На пару слов,– сказал Кабальюко и, нагло преградив дорогу, добавил: – А известно ли вам, кто я?

При этом он положил свою тяжелую руку на плечо молодого человека с такой наглой фамильярностью, что Пепе оставалось только с силой сбросить ее.

– Не понимаю, почему вы хотите раздавить меня.

Храбрец несколько смутился, но тут же обрел прежнюю наглость и, с вызовом глЯдя на Рея, повторил:

– Известно ли вам, кто я?

– Да, прекрасно известно. Вы – животное.

И, резко оттолкнув его, Пепе прошел в свою комнату. В этот момент все мысли нашего несчастного друга сводились к тому, как привести в исполнение следующий краткий и простой план: не теряя времени проломить череп Кабальюко; как можно скорее распрощаться с теткой, резко и в то же время вежливо высказав ей все, что было у него на душе; холодно кивнуть канонику; обнять безобидного Каетано, а под конец намять бока дядюшке Ли-курго и тут же ночью уехать из Орбахосы, отряхнув с ног своих прах этого города.

Однако никакие неприятности, преследующие юношу, не могли заставить его забыть о другом несчастном существе, положение которого было еще более плачевным и беспросветным, чем его. Вслед за ним в комнату вошла горничная.

– Ты отдала мою записку? – спросил он.

– Да, сеньор, и она передала вам вот это.

На обрывке газеты, переданном ему служанкой, было написано: «Говорят, ты уезжаешь. Я умру».

Когда Пепе возвратился в столовую, дядюшка Ликурго, заглянув в дверь, спросил:

– Когда подать вам лошадь?

– Мне не нужна лошадь,– резко ответил Пене.

– Ты не едешь ночью? – поинтересовалась донья Перфекта.– И правильно, лучше отложить поездку до утра.

– Утром я тоже не поеду.

– А когда?

– Там увидпм,– холодно ответил Пене, глядя на тетку с невозмутимым видом.– Пока я не намерен уезжать.

В его глазах светился явный вызов. Донья Перфекта сначала вспыхнула, потом побледнела. Она взглянула на каноника, протиравшего свои золотые очки, и обвела взглядом всех присутствующих, в том числе и Кабальюко, восседавшего на кончике стула. Она смотрела на них, как смотрит генерал на преданные ему войска. Затем ее внимательный взгляд остановился на задумчивом и спокойном лице Пене Рея, умелого врага, внезапно перешедшего в контрнаступление именно в тот момент, когда все уже праздновали его позорное бегство.

Ах! Кровь, отчаянье и разрушенье!.. Предстояло великое побоище.

ГЛАВА XVI
НОЧЬ

Орбахоса спала. Мигающие уличные фонари, подобно усталым глазам, слипавшимся от сна, тускло освещали перекрестки и улицы. В полутьме шмыгали закутанные в плащи бродяги, ночные сторожа и запоздалые игроки. Изредка хриплое пение пьяницы или серенада влюбленного нарушали покой города. Болезненным стоном пронесся по спящим кварталам крик подвыпившего сторожа: «Аве Мария!»

Покой царил и в доме доньи Перфекты. Только в библиотеке дона Каетано тихо разговаривали владелец библиотеки и Пепе Рей. Дон Каетано удобно сидел в кресле за письменным столом, заваленным невероятным количеством бумаги, исписанной заметками, выдержками и цитатами. Пепе не сводил глаз с груды бумаг, хотя мысли его, без сомнения, были где-то далеко от этих премудростей.

– Перфекта превосходная женщина,– сказал любитель древности,– но и у нее есть недостатки. Из-за всякого пустяка она готова рассердиться. Друг мой, в провинциальных городах каждый ложный шаг жестоко карается. Ну что, собственно, в том, что ты зашел к сестрам Троя? По-моему, дон Иносенсио, прикрываясь маской добродетельного мужа, любит сеять раздоры. Какое ему, в сущности, дело?

– Наступило время, когда нужны решительные действия, сеньор дон Каетано. Я должен повидать Росарио и поговорить с пей.

– Ну так повидайтесь с ней.

– Меня к ней не пускают,– воскликнул инженер, стукнув кулаком по столу.– Росарио держат под замком.

– Под замком? – недоверчиво воскликнул ученый.– Правда, последнее время мне что-то не нравится выражение ее лица, весь ее вид и особенно ее милые глаза – они какие-то застывшие. Она печальна, почти ни с кем не разговаривает и все плачет… Боюсь, дорогой дон Хосе, что у девочки начинается приступ ужасной болезни… В нашей семье многие страдали ею.

– Ужасная болезнь! Какая?

– Сумасшествие… или, вернее, душевное расстройство. У нас в семье почти все стали жертвой этой болезни. Только мне удалось избегнуть…

– Вам?! Но не будем говорить о душевном расстройстве,– нетерпеливо перебил Пепе,– я хочу видеть Росарио.

– Это естественно. Однако заточение, в котором держит ее мать, профилактическое средство против помешательства, дорогой Пепе, единственное средство, с успехом применяемое в нашей семье. Посуди сам, на слабую нервную систему Росарио вид избранника ее сердца может произвести самое сильное впечатление.

– Тем не менее я хочу ее видеть,– настаивал Пепе.

– Возможно, донья Перфекта и разрешит тебе,– сказал ученый, сосредоточивая свое внимание на бумагах и заметках.– Я не желаю вмешиваться не в свое дело.

Инженер понял, что он ничего не добьется от доброго Полен-тиноса, и встал, намереваясь уйти.

– Вы собираетесь работать. Не буду мешать вам.

– Ничего, у меня еще есть время. Взгляни, какое множество превосходных сведений мне удалось сегодня собрать. Вот, обрати внимание… «В тысяча пятьсот тридцать седьмом году житель Орбахосы, по имени Бартоломе дель Ойо, отправился на галерах маркиза де Кастель Родриго в Чивита Веккиа», или вот: «В том же году два брата, Хуан и Родриго Гонсалес де Арко, тоже жители Орбахосы, на шести кораблях вышли из Маэстрике двадцатого февраля и на широте Кале встретились с английскими и фламандскими судами под командованием Ван Овена…» Что и говорить, это был один из незаурядных подвигов в истории нашего флота. Кроме того, мне посчастливилось открыть, что гвардейский офицер Матео Диас Коронель, тоже родом из Орбахосы, был именно тем, кто в тысяча семьсот четвертом году написал и опубликовал в Валенсии «Стихотворное восхваление, траурную песнь, лирическую оду, обширное описание невероятных страданий и скорбной славы королевы Ангелов». У меня есть драгоценнейший экземпляр этого произведения, он дороже всех перуанских сокровищ… А еще один орбахосец – автор известного трактата о судьбах Хинеты, я его вам вчера показывал. Как видите, в еще не изведанных дебрях истории на каждом шагу можно встретить земляков. Я хочу извлечь их имена из мрака, из забвения, на которое они несправедливо обречены. Какое великое наслаждение, дорогой Пепе, вернуть историческую или литературную славу своему родному краю! Можно ли лучше воспользоваться скромными человеческими способностями, ниспосланными нам небом, унаследованным имуществом и тем недолгим сроком, который в этом мире отпущен на самую долголетнюю жизнь!.. Благодаря мне н моим изысканиям станет очевидным, что Орбахоса – славная колыбель испанского гения. Но к чему говорить об этом? Разве благородство и рыцарский дух нынешнего поколения жителей августейшего города не говорят о его славном происхождении? Мало найдется городов, где бы так пышно распустились цветы всех добродетелей, где бы не душила их сорная трава пороков. У нас царит мир, взаимное уважение, христианское смирение. Милосердие здесь подобно тому, какое было в евангельские времена. В Орбахосе не знают зависти, преступных страстей, и если тебе доведется услышать о ворах и убийцах, то можешь быть уверен, что они – или не сыны этой славной земли, или относятся к числу тех несчастных, кто стал жертвой демагогических разглагольствований. Ты увидишь здесь национальный характер во всей его непорочности: прямой, благородный, неподкупный, целомудренный, простодушный, патриархальный, гостеприимный, великодушный… Именно поэтому я так люблю жить в этом мирном уединении, вдали от лабиринтов больших городов, где, увы! господствуют ложь и порок. Именно поэтому не могли извлечь меня отсюда мои многочисленные мадридские друзья. Именно поэтому я предпочитаю оставаться здесь, в приятном обществе моих честных сограждан и книг. Я дышу полной грудью в этой целебной атмосфере, которой почти не осталось в нашей Испании и которая существует лишь в смиренных христианских городах, сохранивших ее благодаря своим добродетелям. Поверь мне, дражайший мой Пепе, это спокойное уединение немало содействовало моему спасению от страшной болезни, поражающей нашу семью. В молодости, подобно отцу и братьям, я, к несчастью, был склонен к самым невероятным маниям. Однако я тут, перед вами, в добром здравии, и эту болезнь видел только у других. Вот почему меня так беспокоит моя маленькая племянница.

– Очень рад, что воздух Орбахосы оказался столь целебным для вас,– сказал Рей, не в силах сдержать охватившего его веселья, которое, как это ни странно, овладело им, несмотря на терзавшую его печаль.– Что касается меня, то этот воздух пошел мне во вред. Достаточно, мне кажется, прожить здесь еще несколько дней – ия стану маньяком. Спокойной ночи, желаю вам успешно потрудиться.

– Спокойной ночи.

Пепе Рей направился в свою комнату. Но он не испытывал потребности ни в сне, ни в отдыхе, напротив, он был в сильном возбуждении, ему хотелось все время двигаться, что-то делать. Погруженный в глубокое раздумье, он ходил из угла в угол. Затем, открыв окно, выходившее в сад, он облокотился на подоконник и устремил взгляд в необъятный мрак ночи. Нельзя было ничего различить. Однако человек, занятый своими мыслями, видит многое, и перед глазами Рея, устремленными во тьму, развертывались пестрые картины его несчастий. Стояла такая непроглядная тьма, что он не мог различить ни цветов на земле, ни небесных цветов-звезд. Тем не менее Пепе казалось, что в этом беспросветном мраке толпы деревьев движутся перед его глазами: они то лениво отступали, то приближались, сплетаясь ветвями, словно волны темного призрачного моря. Страшные приливы и отливы, борьба скрытых стихийных сил волновали покой земли и неба.

Созерцая это странное отражение своей души в темноте ночи, математик сказал:

– Борьба будет ужасной. Посмотрим, кто выйдет победителем.

Ночные насекомые нашептывали ему таинственные слова. Вот что-то скрипнуло, вот донеслось какое-то цоканье, похожее на прищелкиванье языком, где-то послышался жалобный лепет, откуда-то донесся неясный переливчатый звук, напоминавший звон колокольчика отставшей от стада коровы. Вдруг раздалось странное отрывистое «тсс». Такой звук могли издать только человеческие губы. Пепе почувствовал, как вся кровь в нем вскипает при этом звуке, повторявшемся все громче и громче. Он огляделся по сторонам, взглянул на верхний этаж дома и в одном из окон увидел что-то белое, похожее на птицу, машущую крыльями.

В воспаленном мозгу Пепе Рея мгновенно пронеслась мысль: фенике, голубь, белая цапля… Однако птица эта была не что иное, как платок.

Инженер выпрыгнул из окна в сад и, внимательно присмотревшись, увидел руку и лицо своей кузины. Ему казалось, что он различил, как она предостерегающе приложила палец к губам,

принуждая его к молчанию. Но вот милая тень опустила руку а тут же скрылась. Пене Рей вернулся в свою комнату и, бесшумно проскользнув в галерею, начал медленно пробираться по ней. Он слышал, как сильно билось его сердце, будто кто-то стучал топором в его груди. На мгновение он остановился… Со ступенек лестницы отчетливо донесся слабый стук. Раз, два, три… То был еле уловимый стук каблучков.

В полной темноте Пене шагнул вперед и протянул руки. В его душе царили глубокая нежность и восторг. Но к чему скрывать – эти чувства сливались с другим, возникшим вдруг как адское наваждение: с жаждой мести. Стук каблучков слышался все ближе и ближе. Пене Рей сделал несколько шагов настречу, и руки, ощупывавшие пустоту, встретились с его руками и… застыли в крепком пожатии.