Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."
Автор книги: Висенте Бласко
Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 65 страниц)
Отец и сын крепко обнялись и несколько минут стояли молча.
Ровно через месяц после этой беседы и чтения писем состоялась свадьба дона Луиса де Варгаса и Пепиты Хименес.
Сеньор настоятель, остерегаясь шуток брата из-за провала возвышенных намерений Луисито и предчувствуя, что он сыграет незавидную роль в городке и своим присутствием вызовет лишние толки: ему, мол, не дается воспитание святых, – отговорился занятостью и не пожелал приехать, хотя и прислал свое благословение и великолепные серьги в подарок невесте.
Таким образом, удовольствие сочетать Пепиту браком с доном Луисом досталось на долю сеньора викария.
Невеста в чудесном наряде была прекрасна и казалась всем вполне достойной того, чтобы променять на нее власяницу и розги.
Дон Педро дал замечательный бал во внутреннем дворе дома и смежных залах. Слуги и господа, идальго и батраки, местные дамы, сеньориты и простые девушки присутствовали и смешались воедино, как во времена сказочного века, названного по неизвестной причине – «золотым». Несколько искусных, а если не искусных, то во всяком случае неутомимых гитаристов играли фанданго. Цыган и цыганка, знаменитые певцы, пели страстные любовные куплеты. А школьный учитель прочел написанную гекзаметром эпиталаму.
Для простого люда приготовили слойки, оладьи, варенье, сдобу, марципаны, бисквиты и вволю вина. Сеньоры угощались засахаренными фруктами, шоколадом, апельсиновым соком, шербетом и тонкими ароматными ликерами.
Дон Педро вел себя как молодой человек: веселился, шутил, ухаживал. Его жалобы в письме к настоятелю на ревматизм и прочие недуги казались притворством. Он танцевал фанданго с Пепитой, с ее изящными горничными и еще многими девушками. Провожая утомленную даму на место, он, как полагается, пылко ее обнимал, а девушек попроще награждал щипками, хотя этикет этого и не требовал. Дон Педро простер свою галантность до того, что пригласил танцевать семипудовую донью Касильду; отказаться было невозможно, и бедняжка, задыхаясь от июльской жары, проливала потоки пота. Под конец дон Педро насел на Куррито и заставил его столько раз поднимать бокал за счастье молодоженов, что погонщику мулов Дьентесу пришлось положить беднягу поперек ослицы, как бурдюк с вином, и отвезти домой отсыпаться.
Бал продолжался до трех часов утра, но новобрачные благоразумно исчезли раньше одиннадцати и направились к дому Пепиты. Торжественно и открыто, как хозяин и обожаемый господин, дон Луис вновь переступил порог ярко освещенной спальни, куда месяц тому назад входил в темноте, полный смущения и тревоги.
Хотя в городке существует никогда не нарушавшийся обычай поднимать великий трезвон под окнами всякого вдовца и вдовы, вторично вступающих в брак, и не оставлять молодых в покое в первую ночь их супружества, к Пепите все относились с такой симпатией, к дону Педро с таким уважением, а к дону Луису с такой любовью, что этой ночью не было даже попытки звонить в колокольцы, – событие поистине необычайное, отмеченное, как подобает, в летописях городка.
III. Эпилог.
Письма моего брата
На этом история Пепиты и Луиса могла бы закончиться. Эпилог излишен. Но мы нашли его в общей связке бумаг и, отказавшись от мысли переписать полностью, решили дать из него хотя бы выдержки.
Ни у кого, верно, не осталось ни малейшего сомнения в том, что дон Луис и Пепита, соединенные непреодолимой любовью, оба молодые, умные и добрые, – она красавица, он стройный и миловидный, – прожили долгие годы, наслаждаясь счастьем и покоем, какие только возможны на земле. Но если для большинства людей это ясно как логический вывод, – для человека, прочитавшего эпилог, такое заключение превратится в достоверность.
Кроме того, эпилог дает некоторые сведения о второстепенных участниках событий, изложенных в повести, чьи судьбы, может быть, интересуют читателя.
Эпилог составляют письма дона Педро к своему брату сеньору настоятелю, они охватывают первые годы после свадьбы сына.
Мы помещаем лишь краткие отрывки из этих писем, не проставляя дат, хотя и следуя хронологическому порядку, и на этом закончим.
Луис был глубоко благодарен Антоньоне: без ее посредничества он не стал бы мужем Пепиты; но эта женщина, причастная к той единственной вине, которую они с Пепитой чувствовали за собой, облеченная доверием и столь обо всем осведомленная, не могла не быть им помехой. Желая освободиться от Антоньоны и в то же время оказать ей милость, дон Луис добился ее возвращения к мужу, от которого она ушла из-за его вечных запоев. Сын мастера Сенсиаса обещал почти никогда больше не напиваться, не решаясь на полное и безоговорочное «никогда». Тем не менее, поверив в это полуобещание, Антоньона согласилась вернуться к мужу. Когда супруги соединились, Луис решил для окончательного исцеления сына мастера Сенсиаса применить так называемый гомеопатический метод: услышав от гомеопатов, что кондитеры испытывают отвращение к сладостям, он заключил, что трактирщики должны ненавидеть вино и водку, и направил Антоньону с мужем в главный город провинции, где купил для них отличную таверну. Супруги быстро освоились с новой жизнью, приобрели многочисленных клиентов и, вероятно, скоро разбогатеют. Муж порой выпивает, но Антоньона, более могучего сложения, нежели он, дает ему хорошую встряску, чтобы он окончательно исправился.
Куррито, стремясь во всем подражать кузену, перед которым он благоговеет, завидуя семейному счастью Пепиты и Луиса, недолго думая подыскал себе жену – дочь богатого местного земледельца, красивую и румяную, как маков цвет; дородностью она обещает вскоре превзойти свою свекровь донью Касильду.
Граф Хенасаар, проведя пять месяцев в постели, излечился от ранения и, как говорят, в значительной степени избавился от прежней наглости. Недавно он уплатил Пепите более половины долга и просит отсрочки, обещая уплатить остальное.
У нас большое горе, хотя мы его и предвидели: отец викарий под бременем лет отошел в лучший мир. Пепита до последнего мгновения оставалась у изголовья умирающего и закрыла его глаза своими прекрасными руками. Отец викарий обрел блаженную кончину. То была не смерть, а скорее счастливый переход в место вечного упокоения. Тем не менее Пепита и все мы оплакивали его от всего сердца. Из имущества отца викария осталось не более пяти-шести дуро и скромная обстановка, ибо он все раздавал бедным. Если б не Пепита, бедняки в селении остались бы после его смерти сиротами.
Все в городке горюют о смерти отца викария; его считают святым, приписывают ему чудеса и толкуют, что надобно, мол, поставить его статую у алтаря. Насколько это верно, я не знаю, но, во всяком случае, он был превосходный человек и должен пойти прямехонько в рай, где он станет нашим заступником. И тем не менее его смирение, скромность и страх господень были так велики, что даже в час смерти он всерьез печалился о своих грехах и просил нас молиться за него господу и пресвятой Марии.
Эта примерная жизнь и благостная кончина человека – правда, скромного и не получившего блестящего образования, но зато обладавшего твердой волей, непоколебимой верой и пламенной любовью к богу, – произвела глубокое впечатление на душу Луиса. Сравнивая себя с усопшим, Луис с сокрушением признается, что ему далеко до нравственного совершенства отца викария. Эта смерть вызвала в его сердце какую-то горькую печаль, но Пепита, женщина очень умная, рассеивает ее улыбкой и лаской.
В доме все процветает. У Луиса и у меня винные погреба, равных которым нет в Испании, если не считать хересских. Урожай маслин в этом году был превосходный. Мы можем себе позволить некоторое излишество, и я советую Луису и Пепите, чтобы они, как только Пепита разрешится от бремени и поправится, совершили хорошую прогулку по Германии, Франции и Италии. Дети могут, избегнув опрометчивых поступков, выбросить на свое путешествие несколько тысяч дуро и привезти множество прекрасных книг, мебели и произведений искусства для украшения своего очага.
Мы ждали две недели, чтобы крестины пришлись на день первой годовщины свадьбы. Мальчик хорош, как ангел, и настоящий крепыш. Я был крестным, ему дали мое имя. Мечтаю о том, как Перикито [109]109
Перикито – уменьшительное от Педро.
[Закрыть] начнет говорить и скажет мне «спасибо».
В довершение всех удач влюбленной четы брат Пепиты, как пишут из Гаваны, превратился в важную особу, и нам уже не приходится опасаться, что этот бездельник опозорит семью; скорее наоборот – он может стать ее украшением, придать ей блеск. За это время, что мы о нем ничего не знали, ему привалила удача. Он получил новую должность в таможне, потом торговал неграми, потерпел крах; но банкротство действует на иных дельцов, как хорошая подрезка на деревья, – после нее они распускаются с еще большей силой; вот и он нынче так процветает, что решил приобрести титул маркиза или герцога. Пепита напугана и недовольна этим неожиданным поворотом колеса фортуны, но я ей говорю: «Не будь дурочкой, если брат плут, так не лучше ли, чтобы в его плутнях ему сопутствовала счастливая звезда?»
Мы могли бы умножить выдержки из писем дона Педро, но боимся утомить читателя. Приведем в заключение страницу одного из последних писем.
Закончив путешествие, дети вернулись в полном здравии. Перикито прелесть как хорош и большой проказник.
Луис и Пепита решили больше не покидать родных мест, хотя бы им предстояло жить дольше, чем Филемону и Бавкиде. Они влюблены один в другого, как никогда. Они привезли с собой книги, прекрасную мебель, несколько картин и множество изящных безделушек, купленных во время поездки, главным образом в Париже, Риме, Флоренции и Вене.
Как их любовь друг к другу, мягкость и сердечность обращения оказывает здесь благотворное влияние на нравы, так и изящество и хороший вкус, с которым они сейчас устраивают свое жилище, будут способствовать распространению культуры.
Мадридцы охотно называют нас, провинциалов, невеждами и дураками, но сами сидят в Мадриде и никогда не возьмут на себя труд приехать и пошлифовать нас; если же в провинции появится человек стоящий, со знаниями или делающий вид, будто он что-либо знает или чего-либо стоит, – он рано или поздно удирает отсюда, оставляя нас на произвол судьбы.
Пепита и Луис придерживаются противоположной точки зрения, и я одобряю их от всей души.
Они все улучшают и украшают, чтобы сделать рай из этого захолустья.
Но не думай, что пристрастие Луиса и Пепиты к материальному благополучию хоть в какой-то мере ослабило в них благочестие. Их вера становится все более глубокой; в каждом удовольствии, которым они пользуются сами, и в тех благах, которые они изливают на своих ближних, они видят дар неба и возносят за него благодарность. Более того: они не ощущали бы радости от этих благ и не ценили бы их, если бы не признавали непреложной воли бога и не хранили твердой веры в него.
В своем благоденствии Луис никогда не забывает, насколько выше был прежний его идеал. Бывают моменты, когда его нынешняя жизнь кажется ему пошлой, себялюбивой и прозаичной, по сравнению с самоотверженным служением богу, к которому он считал себя призванным в первые годы молодости; но Пепита со всей заботливостью рассеивает его грусть, и Луис соглашается с тем, что человек может служить богу во всех состояниях и положениях, и согласует живую веру и любовь к богу, наполняющие его душу, с дозволенной любовью к земному и преходящему. Но в эту любовь Луис вкладывает как бы божественное начало, без которого ему не милы ни светила небесные, ни цветы, ни плоды, украшающие поля, ни глаза Пепиты, ни даже невинная прелесть Перикито. Большой мир, все грандиозное здание вселенной, говорит он, без бога показалось бы ему возвышенным, но лишенным порядка, красоты и цели. А что касается малого мира, как он обычно именует человечество, то без бога он не мог бы его любить. И не потому, что бог велит нам любить людей, а потому что их достоинство и право быть любимыми зависят от самого бога, который не только создал человека по своему образу и подобию, но и превратил его в живой храм духа, общаясь с ним посредством таинств и столь возвысив его, что с ним соединяется нерукотворное слово. По этим причинам, и по другим, которые мне не удастся объяснить тебе здесь, Луис утешился и примирился с тем, что он не стал апостолом и вдохновенным мистиком; он погасил в себе чувство благородной зависти, охватившей его в день смерти отца викария, – но как он, так и Пепита по-прежнему и с великой христианской набожностью воздают хвалу богу за счастье, которым они наслаждаются, видя лишь в боге первопричину своего благополучия.
В доме моих детей иные комнаты напоминают прекрасные католические часовни или благочестивые молельни; хотя надо сознаться, что есть и следы язычества или сельской любовно-пастушеской идиллии, которая, впрочем, нашла свое прибежище за стенами дома.
Сад Пепиты это уже не просто плодовый сад, а прелестный цветник, где растут араукарии и красуются под открытым небом индийские смоковницы; небольшая, хорошо устроенная оранжерея полна редкостных растений.
Беседка, где мы ели землянику в тот памятный вечер, когда Пепита и Луис во второй раз встретились и говорили друг с другом, превратилась в чудесный маленький храм, с портиком и колоннами из белого мрамора. Внутри – просторное, отлично обставленное помещение. Его украшают две прекрасные картины: на одной – Психея, освещающая тусклым пламенем светильника уснувшего Амура и восторженно созерцающая его; на другой – Дафнис и Хлоя: трепетная цикада ищет безопасного приюта на груди у нежной Хлои, чтобы снова запеть свою вечную песнь, а Дафнис протягивает к ней руку, пытаясь ее поймать.
Чудесная копия Венеры Медицейской из каррарского мрамора возвышается посреди павильона. На пьедестале золотыми буквами высечен стих из Лукреция:
Комментарии
Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1958.
БЕНИТО ПЕРЕС ГАЛЬДОС
Донья Перфекта
ПЕРЕВОД С. ВАФА И А. СТАРОСТИНА
ГЛАВА I
ВИЛЬЯОРРЕНДА!.. ПЯТЬ МИНУТ!..
Когда товаро-пассажирский поезд номер шестьдесят пятый, шедший из центра страны к побережью – не станем упоминать, по какой дороге,– остановился на полустанке между 171-м и 172-м километрами, почти все пассажиры вагонов второго и третьего класса крепко спали или дремали: пронизывающий предутренний холод не располагал к прогулке по неуютной платформе. Единственный пассажир вагона первого класса торопливо соскочил с подножки и, подойдя к группе железнодорожников, спросил, пе Вильяорренда ли это? (Это название, как и многие последующие, которые еще встретит читатель в книге, выдумано автором.)
– Да, Вильяорренда,– ответил проводник, и его голос слился с кудахтаньем кур, которых грузили в багажный вагон.– Я забыл предупредить вас, сеньор де Рей. Похоже, вас тут дожидаются с лошадьми.
– Ну и холодно же, черт возьми! – воскликнул путник, плотнее кутаясь в плащ.– Не найдется ли здесь, на полустанке, какой-нибудь уголок, чтобы немного отдохнуть и набраться сил, прежде чем отправиться в путь по этой ледяной стране?
Но проводник, торопившийся по делам службы, уже мчался куда-то, оставив нашего путника с раскрытым ртом. Приезжий увидел другого проводника; тот приближался, держа в правой руке зажженный фонарь, который плавно покачивался в такт его шагам, описывая геометрически правильные волнистые полосы света. Свет, падая на платформу, чертил широкие зигзаги, подобные тем, какие оставляет на земле вода, льющаяся из лейки.
– Есть здесь какой-нибудь постоялый двор или хотя бы ком-пата для отдыха? – обратился приезжий к человеку с фонарем.
– Ничего здесь нет,– сухо ответил тот и побежал к людям, грузившим багаж, извергая при этом такой поток проклятий, угроз и бранных слов, что даже куры, шокированные его грубостью, зароптали в своих корзинах.
– Чем скорее я отсюда выберусь, тем лучше,– пробормотал наш кабальеро.– Проводник говорил, будто здесь ждут кого-то лошади.
Только он подумал об этом, как чья-то рука почтительно и робко коснулась его плаща. Он обернулся и увидел нечто похожее на большой темный сверток бурой ткани, из верхней складки которого выглядывало плутоватое смуглое лицо кастильского крестьянина. Его нескладная фигура напоминала черный тополь среди густой зелени. Из-под широкополой, изрядно поношенной бархатной шляпы поблескивали хитрые насмешливые глаза; мускулистая, загорелая рука сжимала зеленый прут; при каждом шаге на его огромных ногах звенели железные шпоры.
– Вы сеньор дон Хосе де Рей? – спросил крестьянин, почтительно поднося руку к полям шляпы.
– Да… а вы, верно, слуга доньи Перфекты? – обрадовался кабальеро.– Приехали за мной из Орбахосы?
. – Он самый. Когда вам будет угодно ехать?.. Лошадка проворная, летит, как ветер. Мне сдается, сеньор дон Хосе, что вы отличный наездник. Ведь у кого это в крови…
– Где тут выход? – нетерпеливо перебил приезжий.– Идемте, идемте отсюда, сеньор… Как вас зовут?
– Педро Лукас, к вашим услугам,– отвечал сверток бурой ткани, снова поднося руку к шляпе.– Но все называют меня дядюшка Ликурго. Где ваш багаж, сеньорито?
– Вон там, под часами. Три места. Два чемодана и баул с книгами для сеньора дона Каетано. Возьмите квитанцию.
Через минуту рыцарь и его оруженосец, покинув сарай, почему-то именуемый станцией, уже подходили к дороге, терявшейся невдалеке среди голых холмов, на склонах которых смутно виднелись нищенские домишки Вильяорренды. Две кобылки и мул должны были доставить людей и багаж в Орбахосу. Кобылка помоложе, довольно статная, предназначалась господину. На хребет почтенной клячи, слегка потрепанной, но еще крепкой, взгромоздился дядюшка Ликурго. Багаж взвалили на спину ретивого быстроногого мула, которого держал за уздечку молодой парень.
Прежде чем караван пустился в путь, тронулся поезд, заскользив по рельсам с осторожной медлительностью, присущей лишь товаро-пассажирским поездам. Стук колес все удалялся и удалялся, отдаваясь глухим подземным гулом. Войдя на 172-м километре в туннель, паровик выпустил белое облачко и пронзительно завыл. Туннель, выдыхая из своей черной пасти белоснежный пар, грохотал и гудел, как медная труба: услышав этот протяжный зов, просыпались деревни, усадьбы, города, провинции. Вот пропел петух, где-то рядом другой. Светало.
ГЛАВА II
В СЕРДЦЕ ИСПАНИИ
Когда убогие лачуги Вильяорренды остались позади, кабальеро – а он был молод и хорош собой – заговорил:
– Скажите мне, сеньор Солон…
– Ликурго, к вашим услугам…
– Ах да, сеньор Ликурго. То-то мне и помнится, что у вас имя какого-то древнего законодателя. Простите за ошибку. Так скажите, как себя чувствует моя тетушка?
– Она не стареет, все так же красива,– отвечал крестьянин, слегка пришпорив лошадь.– Кажется, будто годы проходят мимо сеньоры доньи Перфекты. Недаром говорят: хорошему человеку господь бог дарует долгую жизнь. Пусть она живет тысячу лет, ангел наш небесный. Если бы все благословения, которыми осыпают ее на земле, превратились в перья, вряд ли сеньоре понадобились бы крылья, чтобы взлететь на небо.
– А моя кузина, сеньорита Росарио?
– Дай бог счастья таким, как она! Что я могу еще сказать о сеньорите Росарио, ведь она вылитая мать! Вы увезете отсюда сокровище, сеньор дон Хосе, если верно говорят, будто вы приехали жениться на ней. Вы друг другу под стать… Один к одному.
– Ну а сеньор Каетано?
– Все корпит над своими книгами: у него библиотека больше, чем наш собор. Да роется в земле, ищет камни с дьявольскими каракулями – их будто мавры написали.
– Скоро мы приедем в Орбахосу?
– С божьей помощью, в девять. Ох, и обрадуется же сеньора, когда увидит племянничка!.. А сеньорита Росарио… вчера весь день прибирала для вас комнату!.. Ведь и мать и дочь вас никогда не видели: совсем покой потеряли, все думают, каков же из себя этот сеньор дон Хосе. Вот и пришло времечко, довольно гадать, пора и друг друга узнать. Сестрица увидит братца – и счастью конца не будет. А там и свадьбу справим, то-то будет веселье.
– Но ведь тетя и кузина меня совсем не знают,– улыбнулся кабальеро,– рано еще строить планы.
– И то верно,– согласился крестьянин.– Не зря говорят: одно думает гнедой, а другое тот, кто его седлает. Да только лицо – зеркало души… Вам достанется настоящее сокровище! И ей парень что падо!
Кабальеро пропустил мпмо ушей последние слова дядюшки Ликурго. Он о чем-то задумался. Когда они достигли поворота, крестьянин, сворачивая с большака, объяснил:
– Теперь придется ехать по этой тропинке. Мост сломан, а вброд речку можно перейти только у Холма лилий.
– Холм лилий? – переспросил молодой человек, выходя из своей задумчивости.– В этих неприютных местах удивительно много поэтических названий! С тех пор как я приехал сюда, меня пе перестает поражать их горькая ирония! Бесплодная местность с ее печальным и мрачным пейзажем называется здесь Радужной долиной. Несколько жалких глиняных лачуг, разбросанных по пустынной равнине, всем своим видом вопиющих о нищете, имеют наглость называться Богатой деревней, а пыльный, каменистый овраг, где даже чертополох не находит себе влаги, не что ипое, как Долина цветов. А это и есть Холм лилий? Но где же лилии, приятель? Я вижу только камни и поблекшую траву. Лучше бы его назвали Холмом отчаяния, это было бы вернее. Кроме Вильяорренды, которую назвали так вполне по заслугам, здесь все – сплошная насмешка. Красивые слова и неприглядная действительность. В этой стране разве только слепые могут быть счастливы – она для слуха рай, а для глаз – ад.
Дядюшка Ликурго или не понял значения слов, произнесенных сеньором де Реем, или не обратил на них внимания. Когда они переезжали речку, которая с нетерпеливой стремительностью несла свои воды, точно убегая от собственных берегов, крестьянин, указывая рукой на видневшуюся слева огромную голую равнину, сказал:
– А вот и Топольки Бустаманте.
– Мои владения! – радостно воскликнул кабальеро, окидывая взором печальное поле, освещенное ласковыми утренними лучами. Впервые я вижу земли, унаследованные мною от матери. Бедняжка так расхваливала эти места, рассказывала про них такие чудеса, что в детстве мне казалось, будто жить здесь все равно, что в раю. Плоды, цветы, крупная и мелкая дичь, горы, озера, реки, поэтические ручейки, пастбища на холмах – все было в Топольках Бустаманте, на этой благословенной земле, лучшей, прекраснейшей земле на свете… Черт подери! Я вижу, у тех, кто здесь живет, богатое воображение! Если бы меня привезли сюда ребенком, когда я жил мыслями моей доброй матушки и разделял ее восторги, возможно, меня тоже пленили бы эти голые холмы, эти равпины, то пыльные, то покрытые луяками, эти ветхие крестьянские лачуги, эти расшатанные колодцы, в которых воды хватает лишь на то, чтобы окропить полдюжины капустных кочанов,– все это унылое запустение.
– Это лучшая земля в округе,– заметил сеньор Ликурго,– особенно для гороха.
– Рад слышать. С тех пор как я унаследовал эти славные земли, они не принесли мне ни гроша.
Мудрый спартанский законодатель почесал за ухом и вздохнул.
– Но мне сообщили,– продолжал кабальеро,– что кое-кто из соседей залез свопм плугом в мои обширные владения и постепенно урезает их. Здесь, сеньор Ликурго, не существует ни межей, ни межевых знаков, ни настоящей собственности.
Крестьянин после паузы, во время которой он, казалось, был занят какими-то глубокими и хитроумными измышлениями, заявил:
– Дядюшка Пасоларго,– мы называем его философом за то, что он уж свою выгоду никогда не упустит,– запустил плуг в ваши владения, вон там, за часовней, и исподволь прирезал себе шесть фанег земли.
– Неподражаемая философия! – смеясь, воскликнул кабальеро.– Держу пари, он здесь не единственный… философ.
– Говорят, всякий зверь под себя гребет, и, если на голубятне есть корм, голуби всегда найдутся… Однако вы, сеньор дон Хосе, имейте в виду: дом без хозяина сирота, а от хозяйского глаза и корова толстеет; раз уж вы здесь, постарайтесь вернуть себе свои земли.
– Не так-то это просто, сеньор Ликурго,– ответил кабальеро. Они выехали на дорогу, проложенную через поле превосходной пшеницы, которая рано созрела и радовала глаз своими густыми колосьями.
– Это поле, кажется, возделано лучше других, очевидно, в Топольках не везде нищета и запустение.
На лице дядюшки Ликурго отразилась досада, и, выказывая полное равнодушие к похвалам своего спутника, он смиренно сказал:
– Это мое поле, сеньор.
– Простите,– поспешил извиниться кабальеро,– я чуть было не забрался в ваши земли. Должно быть, философия здесь заразительна.
Тем временем они спустились в овраг, служивший руслом небольшого, почти высохшего ручейка, и выехали оттуда в поле, усеянное камнями, без малейших признаков растительности.
– Ужасная земля,– заметил сеньор де Рей, оборачиваясь к своему проводнику и спутнику, который отстал на несколько шагов.– Вряд ли вы сможете что-нибудь вырастить на ней: тут сплошь камни да песок.
Ликурго с величайшей кротостью отвечал:
– Это… ваша земля, сеньор.
– Как видно, здесь все плохое принадлежит мне,– смеясь, заметил кабальеро.
Так, переговариваясь, они снова выехали на большак. Дневной свет, весело вторгаясь на поля сквозь все небесные окна и щели, заливал их ослепительным сиянием; огромное, безоблачное небо, казалось, росло и отдалялось от земли, чтобы лучше видеть ее и наслаждаться с высоты. Огненная, без единого деревца, земля, то соломенного, то глинистого цвета, разделенная на желтые, черные, бурые и чуть зеленоватые треугольники и квадраты, напоминала плащ оборванца, вышедшего погреться на солнце. На этом жалком плаще в давние времена христианство и ислам вели эпические сражения… Прославленные поля, на которых древние битвы оставили страшные следы!
– А солнышко сегодня, кажется, будет припекать, сеньор Ликурго,– заметил кабальеро, слегка откидывая плащ, в который был закутан.– Что за печальная дорога! На всем пути нам не повстречалось ни единого деревца… Все наоборот. Сплошная ирония. Почему эта местность называется Топольками, если здесь нет никаких тополей?
Крестьянин не ответил. Его внимание привлек какой-то шум. Он с беспокойством остановил свою клячу и внимательно оглядел дорогу и дальние холмы.
– В чем дело? – заинтересовался кабальеро, тоже останавливаясь.
– У вас есть оружие, сеньор дон Хосе?
– Да, револьвер… А! Понятно! Разбойники!
– Может быть…– опасливо озираясь, ответил Ликурго.– Мне послышался выстрел.
– Тогда вперед! – скомапдовал кабальеро, пришпоривая лошадь.– Не так страшен черт, как его малюют.
– Осторожней, сеньор Хосе! – закричал крестьянин, сдерживая молодого человека.– Эти люди хуже всяких чертей! На днях они убили двух кабальеро, направлявшихся к поезду… С ними шутки плохи! Пока я жив, меня не увидят ни Гаспарон Силач, ни Пепито Искорка, ни Пряник, ни Гроза Тещ. Свернем-ка лучше на тропинку.
– Вперед, сеньор Ликурго!
– Назад, сеньор дон Хосе! – возразил крестьянин с беспокойством в голосе.– Вы не знаете, с кем имеете дело. Месяц назад они выкрали из -церкви святой Кармен чашу, венец пресвятой девы и несколько подсвечников, а два года назад очистили поезд, шедший в Мадрид.
От этих малоутешительных известий пыл дона Хосе несколько поостыл.
– Видите вон там, вдали, высокий и крутой холм? Там, в пещерах под названием Пристанище кабальеро, скрываются эти разбойники.
– Пристанище кабальеро?!
– Да, сеньор. Они выходят на проселочную дорогу и, как только зазеваются жандармы, грабят все, что попадет им под руку. А вон там, за поворотом, видите крест? Его поставили в память убитого во время выборов алькальда Вильяорренды.
– Вижу.
– Там, в заброшенном доме, они прячутся и поджидают путников. Это место называется Прелестный уголок.
– Прелестный уголок?!
– Если бы все, кого здесь убили и ограбили, воскресли, из них составилась бы целая армия…
Не успел Ликурго договорить, как выстрелы раздались совсем рядом. Мужественные сердца путников дрогнули. Только молодой парень, прыгая от радости, просил дядюшку Ликурго разрешить ему посмотреть на разыгравшееся вблизи сражение. При виде боевой решимости парня дону Хосе стало стыдно за свое малодушие, или, вернее, за то чувство почтительного страха, которое он испытывал к разбойникам. Он пришпорил коня и воскликнул:
– Так поедемте все туда! Может быть, нам удастся оказать помощь несчастным, попавшим в беду, и расправиться с этими «кабальеро».
Ликурго старался отговорить молодого человека от столь опрометчивого решения и никому не нужного благородного порыва: ведь ограбленных уже ограбили, а то и убили, и вряд ли они теперь нуждаются в чьей-либо помощи. Кабальеро продолжал настаивать на своем, не слушая трезвых предостережений, а крестьянин по-прежнему бурно сопротивлялся, как вдруг внизу на дороге показался фургон, за которым спокойно шествовали возчики. Это положило конец спору. Вероятно, опасность была не так уж велика, если люди беззаботно шли, распевая веселые песенки. Так оно и было. Стреляли, по словам возчиков, не разбойники, а жандармы, чтобы помешать бегству полдюжины воришек, которых они вели в деревенскую тюрьму.
– А! Теперь все понятно,– молвил Ликурго, указывая на легкий дымок вдалеке, справа от дороги.– Они их там прикончили. Здесь это происходит чуть ли не каждый день.
Кабальеро не понял.
– Уверяю вас, сеньор дон Хосе,– энергично прибавил лакедемонский законодатель,– они правильно поступили. К чему еще судить мошенников? Ведь судья их помаринует, помаринует да выпустит. Процесс тянется лет шесть, и если кто и попадет на каторгу, то либо сбежит, либо будет помилован,– и вот, пожалуйте, он снова в Пристанище кабальеро. А лучше всего «пли!» – и поминай, как звали. Ведут их в тюрьму, и в каком-нибудь укромном местечке вдруг… «Ах, собака! Ты бежать!» Паф! Паф! Тут тебе и обвинительный акт готов, и свидетели, и суд, и приговор… Все в один миг. Правильно говорят: лиса хитра, да хитрей тот, кто ее словит.
– Едемте, сеньор Ликурго, да побыстрей. Эта дорога только и примечательна тем, что длинна.
Когда они проезжали мимо Прелестного уголка, им повстречались жандармы, которые несколько минут назад привели в исполнение чудовищный приговор, уже известный читателю. Парень очень огорчился, что ему не удалось взглянуть на видневшуюся вдали страшную груду еще вздрагивающих тел. Не проехали наши путники и двадцати шагов, как сзади послышался топот копыт. Всадник мчался с такой быстротой, что догнал их в одну секунду. Дон Хосе обернулся и увидел человека, или, лучше сказать, кентавра,– трудно было себе представить более совершенную гармонию между лошадью и всадником. Всадник, человек средних лет, был крепкого, сангвинического телосложения, с большими горящими глазами, грубыми чертами лица и черными усами. Весь его вид свидетельствовал о силе и необузданном нраве. Он восседал на великолепной широкогрудой лошади, которая ничем бы не отличалась от коней, украшающих фасад Парфенона, не будь на ней живописной упряжки этих мест. На крупе у нее помещалась толстая кожаная сумка, на которой толстыми крупными буквами было написано: Почта.
