Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 65 страниц)

В конце концов она прощала бандерильеро, подумав о том, как он любит ее Хуана, как выручал его в минуты опасности. Кроме того, и она и Кармен могли быть спокойны, если в квад-рилью входил такой серьезный, добропорядочный человек. Разве сравнишь его с другими «ребятами» или даже с самим матадором, который, оставшись один, не прочь развлечься и покрасоваться перед женщинами.

Враг священнослужителей и Адама и Евы свято хранил тайну своего маэстро, но именно поэтому становился мрачным и необщительным, когда видел его у семейного очага рядом с матерью и сеньорой Кармен. Если бы эти женщины знали все, что знал он!

Несмотря на почтительность, с какой бандерильеро должен относиться к своему матадору, Насиональ однажды решился поговорить с Гальярдо начистоту, ссылаясь на свой возраст и старую дружбу.

– Смотри, Хуанильо, в Севилье уже все известно. Тут ни о чем другом не говорят, а если слух дойдет до семьи, начнется такая перепалка, что небу жарко станет… Представляешь себе, как запричитает сеньора Ангустиас, как разгорячится бедная Кармен… Вспомни только, что было из-за той певички; а эта тварь понапористей, да и опасней.

Гальярдо сделал вид, будто не понимает. Он был несколько уязвлен, но вместе с тем и доволен тем, что всему городу известна тайна его любви.

– Какая тварь? О каких перепалках ты толкуешь?

– Да кто же, как не донья Соль! Эта сеньора, о которой столько говорят. Племянница маркиза де Мораймы, богача скотовода.

Гальярдо молча улыбался, польщенный точностью сведений Насионаля, а тот продолжал тоном проповедника, обличающего суетность мира:

– Женатый человек должен прежде всего оберегать покой своего дома. Женщины?.. Чепуха! Все они одинаковы: у всех у них все находится в том же месте, и только дурак может портить себе жизнь, прыгая от одной к другой. За двадцать четыре года, что я женат на Тересе, я не изменял ей даже в мыслях, а ведь я тореро и был недурен собой, и не одна девчонка делала мне глазки.

В конце концов Гальярдо стал потешаться над бандерильеро. Говорит – все равно что отец настоятель. А ведь он хотел бы съесть живьем всех монахов!..

– Не будь дураком, Насиональ. Каждый живет по-своему. А если бабы сами бегут к тебе, не гнать же их. Живешь один только раз!.. Когда-нибудь вынесут меня с арены ногами вперед… А потом ты не знаешь, что такое настоящая сеньора. Если бы ты видел эту женщину!..

И, заметив, что Насиональ опечален и возмущен, он простодушно добавил:

– Я очень люблю Кармен, понимаешь? Я люблю ее так же, как раньше. Но и ту я тоже люблю. Это совсем другое… не знаю, как объяснить тебе. Другое, и все тут.

Больше ничего не добился бандерильеро в разговоре с Гальярдо.

Месяца два назад, когда вместе с осенью пришел конец сезона, в церкви святого Лаврентия у матадора произошла одна встреча.

Вот уже несколько дней он отдыхал в Севилье, перед тем как отправиться с семьей в Ринкопаду. Когда наступало время отдыха, самой большой радостью для матадора была жизнь в своем собственном доме, без тревог, без постоянных переездов с места на место. Сотня убитых быков за год, опасные, тяжелые бои – все это не так утомляло его, как бесконечная тряска в поездах по всей Испании, в самый разгар лета, среди выжженных полей, в старых вагонах с раскаленными крышами. Большой кувшин, который возила с собой квадрилья, наполпялся водой на каждой стапции, и все же его не хватало, чтобы утолить жажду. Вагоны были набиты пассажирами, все стремились по праздничным дпям в город, чтобы посмотреть бой быков. Не раз Гальярдо, боясь опоздать на поезд, убивал на арене последнего быка и, не снимая боевого наряда, мчался на стапцию, проносясь словно яркий, сверкающий метеор, среди пешеходов и экипажей. Он переодевался в купе первого класса, на глазах у пассажиров, и проводил ночь, прикорнув в уголке на мягком сиденье, а его спутники, довольные тем, что едут с такой знаменитостью, старались потесниться, чтобы дать ему побольше места. Все относились к нему почтительно, зная, что завтра этот человек доставит им самые волпующие переживания без всякой для них опасности.

Когда он, совершенно разбитый, приезжал в праздничный город, разукрашенный флагами и арками, нужно было еще пройти через муки восторженной встречи. Приверженцы Гальярдо ожидали его на вокзале и провожали до самого отеля. Все эти отлично выспавшиеся, довольные жизнью люди трясли его руку и требовали, чтобы он был оживленным и разговорчивым, словно самая встреча с ними должна была доставить ему высочайшее наслаждение.

Очень часто в городе давали не одну корриду, и Гальярдо случалось выступать три или четыре веаера подряд. Ночами измученный усталостью матадор, чувствуя, что ему не уснуть после пережитых волнений, выходил на улицу и, махнув рукой на условности, в одной рубашке садился у дверей отеля подышать свежим воздухом. «Ребята» из квадрильи, остановившиеся в той же гостинице, присоединялись к маэстро, словно товарищи по заключению. Иногда кто-нибудь посмелее просил разрешения прогуляться по освещенным улицам или ярмарочной площади.

– Завтра миурские быки,– отвечал матадор.– Знаю я эти прогулки. Вернешься под утро, хватив лишнего, а не то подвер-пется какая-нибудь девчонка, вот силы и потеряешь. Нет, незачем тебе ходить. Нагуляешься, когда кончим.

И после окончания работы, если до следующей корриды в другом городе оставалось несколько свободных дней, начинались веселые кутежи, с вином и женщинами, вдали от семьи, в обществе любителей, которые только так и представляли себе жизнь своих кумиров.

Дни коррид в различных городах, связапные с праздниками, назначались так беспорядочно, что Гальярдо приходилось совершать самые нелепые переезды. Он уезжал из какого-нибудь города, чтобы работать на другом конце Испании, а через несколько дней возвращался обратно и выступал в соседнем местечке. Почти псе летние месяцы он проводил в поездах, колеся по железпым дорогам Полуострова, днем убивая быков на арене, а ночами подремывая в вагоне.

– Если бы вытянуть в одну линию все, что я наездил за лето,– говорил Гальярдо,– наверняка можно было бы добраться до Северного полюса.

В начале сезона он с радостью пускался в путь, думая о публике, которая целый год с нетерпением ждала его приезда, о неожиданных знакомствах: о приключениях, которые сулило ему женское любопытство; об отелях с изысканной кухней, о жизни, полной забот и волнений, так непохожей на мирное существование в Севилье или на дни сельского уединения в Ринконаде.

Но через несколько недель этой головокружительной жизни Гальярдо, получавший пять тысяч песет за каждое выступление, начинал жаловаться, словно заброшенный далеко от семьи ребенок:

– Как прохладно сейчас в моем доме в Севилье, бедняжка Кармен содержит его в такой чистоте! А мамина стряпня1 Как все вкусно!..

Он забывал о Севилье только в свободные вечера, когда знал, что на следующий день его не ждет коррида. Вся квадрилья, окруженная любителями, которые хотели, чтобы тореро увезли об их городе самые приятные воспоминания, отправлялась в какой-нибудь кафешантан, где маэстро принадлежало все: и женщины и андалузские песни.

Возвращаясь домой на зимний отдых, Гальярдо испытывал удовлетворение повелителя, отказавшегося от почестей ради обычной жизни.

Он вставал очень поздно, чувствуя себя свободным от расписания поездов, не испытывая никакого волнения при мысли о бое быков. Ничего не нужно делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Все его путешествия ограничивались улицей Сьерпес и площадью Сан-Фернандо. Семья, казалось, преображалась с его приездом, все становились веселее и здоровее, когда были уверены, что несколько месяцев он проведет дома.

Днем, сдвинув на затылок фетровую шляпу, помахивая тростью с золотым набалдашником, сияя бриллиантами на всех пальцах, Гальярдо выходил на прогулку. В прихожей его всегда ожидало несколько человек, жавшихся у входной решетки, через которую был виден патио, сияющий чистотой и свежестью. Все это были люди с загорелыми, обветренными лицами, в грязных, пропитанных потом блузах и больших шляпах с засаленными полями. Одни из них, бродившие в поисках работы батраки, считали естественным, проходя через Севилью, обратиться за помощью к знаменитому матадору, которого они называли дон Хуан. Другие жили в городе, они говорили тореро «ты» и называли его Хуанильо.

Гальярдо, перевидавший на своем веку множество людей, помнил всех в лицо благодаря острой зрительной памяти и не обижался на фамильярность. Все это были товарищи по школе или по годам бродяжничества.

– Ну как, плохи дела, а?.. Времена для всех тяжелые.

И раньше, чем его приветливость могла породить у старых друзей стремление к большей близости, он обращался к Гарабато, который, стоя у входа, придерживал рукой решетку:

– Скажи сеньоре, чтобы дала тебе по нескольку песет для каждого.

И, насвистывая песенку, он выходил на улицу, довольный своим великодушием и радостями жизни.

У дверей ближней таверны толпились слуги и завсегдатаи, улыбаясь и тараща глаза, словно никогда раньше его не видели.

– Привет, кабальеро!.. Спасибо за угощение -не пью.

И, отделавшись от поклонника, вышедшего к нему навстречу со стаканом в руке, он отправлялся дальше, но в следующем квартале его останавливали какие-нибудь приятельницы сеньоры Ангустиас с просьбой, чтобы он крестил у одной из них внука. Ее бедная дочь вот-вот родит, а зять, завзятый «гальярдист», не раз вступавший в драку после корриды, чтобы защитить честь своего кумира, не смеет обратиться к нему.

– Но черт возьми, у меня же не приют! И так уж моих крестников хватит на целый сиротский дом.

Чтобы отделаться, он советовал им заглянуть к маме. Как она скажет, так и будет! И шел дальше, не задерживаясь уже, до самой улицы Сьерпес, приветствуя одних, а другим разрешая высокую честь шагать рядом с собой на глазах у восхищенный прохожих.

Потом он заглядывал в клуб Сорока пяти, чтобы повидаться со своим доверенным; это был аристократический клуб с ограниченным числом членов, как указывало его название, где толковали исключительно о быках и о лошадях. В него входили богатые любители и помещики-скотоводы, среди которых первое место занимал почитаемый всеми как оракул маркиз Морайма.

В один из летних вечеров, когда Гальярдо возвращался с улицы Сьерпес домой, ему пришло на ум зайти в церковь святого Лаврентия. Вся площадь перед церковью была запружена роскошными экипажами. Лучшее общество Севильи молилось в этот вечер перед чудотворной статуей Иисуса Христа, великого владыки. Из карет выходили одетые в черное сеньоры в нарядных мантильях; мужчины, привлеченные женским обществом, тоже стремились в церковь.

Гальярдо вошел вслед за другими. Тореро не должен упускать случая побывать среди высокопоставленных особ. Сын сеньоры Ангустиас испытывал гордость победителя, когда его приветствовали богатые сеньоры, а элегантные дамы, указывая на него глазами, шептали его имя.

Кроме того, он верил в великого владыку. Он без особого гнева терпел все рассуждения Насионаля о «боге и природе», потому что бог был для него чем-то неведомым и непонятным, неким высшим существом, о котором можно болтать что угодно, поскольку знаешь его только понаслышке. Но пресвятую божью матерь, дарующую надежду, или Иисуса – великого владыку он видел и знал с первых своих дней, и при нем их лучше было не трогать.

С чувствительностью здорового молодого парня Гальярдо умилялся театральными муками Христа, согбенного под крестной пошей. Его орошенное потом, мертвенно-бледное, страдальческое лицо напоминало матадору лица товарищей, распростертых на койках циркового лазарета. Нет, с великим владыкой надо быть в ладу. Он горячо молился перед статуей, и огни свечей красным отблеском отражались в его африканских глазах.

Какое-то движение среди женщин, стоявших позади него на коленях, отвлекло тореро от мольбы о вмешательстве высших сил в его полную опасностей жизнь.

Среди молящихся, привлекая к себе общее внимание, проходила какая-то сеньора, высокая стройная женщина необычайной красоты, в светлом платье и широкополой шляпе с перьями, из-под которой выбивались пышные, сверкающие, как золото, волосы.

Гальярдо узнал ее. Это была донья Соль, племянница маркиза Мораймы, Посланница, как ее называли в Севилье. Она прошла среди женщин, не обращая внимания на общее любопытство принимая обращенные к ней взгляды и шепот как обычные почести, воздаваемые ей при каждом появлении.

Изысканный туалет и огромная шляпа дамы резко выделялись на фоне темных мантилий. Она преклонила колена и опустила голову, словно погрузившись на несколько минут в молитву, а потом спокойно обвела церковь светлыми зеленовато-синими глазами, в которых сверкали золотые искорки. Можно было подумать, что она паходится в театре и оглядывает публику, разыскивая знакомых. Она слегка улыбалась при виде какой-нибудь приятельницы и, продолжая свой обзор, встретилась наконец глазами с впившимся в нее взглядом Гальярдо.

Матадор не был скромен. Он привык выступать на арене перед тысячами зрителей и простодушно полагал, что где бы он ни находился, все взоры устремлялись только на него. Многие женщины в часы признаний рассказывали ему, какое волнение, любопытство и желание испытывали они, увидев его впервые на арене.

Встретившись глазами с тореро, донья Соль не опустила глаз; напротив, она пристально посмотрела на него с равнодушием знатной дамы, и матадор, почтительный к богачам, невольно отвел свой взгляд.

«Какая женщина! – подумал Гальярдо и с тщеславием, свойственным кумиру толпы, добавил: – А что, если она будет моей?..»

Выйдя из церкви, он почувствовал, что не может уйти, что должен еще раз ее увидеть. Он остановился недалеко от входа. Сердце его замирало в предчувствии чего-то необычного, как бывало на арене в дни удачи. Это было то таинственное сердцебиение, которое заставляло его, не слушая протестов публики, очертя голову бросаться вперед и всегда с блестящим результатом наносить самые опасные удары.

Выйдя из храма, донья Соль взглянула па него без удивле-пия, словно знала, что он будет ждать ее у дверей. Вместе с двумя подругами она села в открытую коляску и, когда лошади тронулись, снова повернула голову и с легкой усмешкой взглянула па матадора.

Весь вечер Гальярдо был задумчив. Он вспоминал свои прошлые увлечения, всеобщее любопытство и восхищение, вызываемое его славой, победы, которые раньше наполпяли его гордостью, а теперь казались просто жалкими. Такая женщина, как эта, знатная сеньора, повидавшая весь свет и живущая в Севилье, как свергнутая королева,-.вот была бы победа! К восхищению ее красотой в его душе примешивалось преклонение бывшего оборванца перед богатством, обычное в стране, где знатность и деньги имеют такое огромное значение. Если бы ему удалось привлечь внимание этой женщины! Какое это было бы торжество!..

Его импресарио, друг маркиза де Мораймы, вхожий в лучшие дома Севильи, не раз говорил ему о донье Соль.

Пробыв в отсутствии несколько лет, она недавно вернулась в Севилью и вызвала восторги всей молодежи. После долгой жизни на чужбине она жадно тянулась к родной почве, восхищалась народными обычаями, находила все очень интересным, очень… «художественным». Отправляясь на бой быков, она надевала старин-пый костюм махи, подражая в своей внешности и манерах изящ-лым дамам, изображенным Гойей. Многие видели, как эта статная женщина, прекрасная спортсменка и наездница, скакала на коне по окрестностям Севильи, одетая в черную амазонку и мужской жилет с красным галстуком, в белой фетровой шляпе на пышных золотых волосах. Иногда с гаррочей поперек седла, она в сопровождении друзей, переодетых пикадорами, отправлялась па пастбища и наслаждалась опасной и смелой игрой, преследуя и валя на землю быков.

Донья Соль была уже зрелой женщиной. Гальярдо смутно вспоминал, что видел ее в детстве во время прогулок по аллее Делисиас. Она сидела в коляске рядом с матерью, вся в белых кружевах, похожая на нарядную куклу с витрины магазина, а он, жалкий оборванец, сновал между колесами экипажей, подбирая окурки. Они, наверное, ровесники; должно быть, ей около тридцати. Но как она прекрасна! Как отличается от всех других женщин!.. Она представлялась ему экзотическим существом, райской птицей, случайно оказавшейся в курятнике вместе с жирными, откормленными наседками.

Дон Хосе знал ее историю… Отчаянная голова эта донья Соль! Имя героини романтической драмы вполне подходило к ее своеобразному характеру и независимому нраву.

Когда умерла ее мать, она оказалась владелицей крупного состояния. В Мадриде она вышла замуж за человека, который был старше ее, но мог обещать женщине, стремящейся к блестящей и полной перемен жизни, заманчивую возможность путешествовать по всему свету. Он был дипломатом и представлял Испанию в столицах важнейших государств мира.

– Ну и повеселилась эта девочка, Хуан! – говаривал дон Хосе.– Сколько голов она вскружила за десять лет во всех концах Европы! Настоящий учебник географии с тайными пометками на каждой странице. Да, она, наверное, может поставить крестик возле всех крупных городов на карте. А бедняга посол!.. Он и умер, должно быть, от огорчения, что ему больше нельзя было нигде показаться. Она высоко летала, эта девчонка! Приезжает достойный сеньор нашим послом в какую-нибудь столицу, и не проходит и года, как королева или императрица этой страны требует, чтобы поскорее убрали испанского посла вместе с его опасной супругой. Газеты называли ее «неотразимая испанка». Сколько коронованных голов она вскружила! Королевы страшились ее приезда, словно угрозы холеры. В конце концов у бедного посла не осталось другого места для применения своих талантов, кроме американских республик, но так как он был человеком твердых принципов и приверженцем монархии, то он предпочел умереть… И ты думаешь, ей нужны были только важные особы, которые ели и пили в королевских дворцах? Если только все, что о ней рассказывают, правда!.. Эта женщина не знает середины: или все, или ничего. То она заносится под облака, то опускается чуть ли не под землю. Мне говорили, будто в России она увлеклась одним из тех длинноволосых, что бросают бомбы, каким-то смазливым мальчишкой, который не обращал на нее никакого внимания, потому что она мешала его работе. А она все бегала и бегала за ним, пока его не повесили. Говорят еще, в Париже у нее была связь с художником, и даже утверждают, будто она, совсем голая, позировала ему для портрета, а чтобы ее не узнали, закрыла лицо рукой, и потом с этой картины будто бы сделали этикетки для спичечных коробков. Но это, наверное, враки: преувеличивают. А вот что похоже на правду, это то, что она была в большой дружбе с одним немцем, с музыкантом, который пишет оперы. Если бы ты слышал, как она играет на рояле!.. А как поет!.. Не хуже тех певиц, что приезжают на пасху в театр Сан-Фернандо. И не думай, что она умеет петь только по-итальянски: она болтает на всех языках – по-французски, по-немецкп, по-английски. Ее дядя, маркиз Морайма, между нами говоря, человек не очень ученый, говорил в клубе Сорока пяти, что не удивится, если она заговорит по-латыни… Вот женщина, а, Хуанильо? Вот интересная бабенка!

Дон Хосе говорил о донье Соль с восторгом; он считал замечательными и необыкновенными все ее похождения, как действительные, так и вымышленные. Ее знатность и богатство ослепляли его не меньше, чем Гальярдо. Они беседовалп о ней с одобрительной улыбкой, хотя те же поступки, совершенные другой женщиной, вызвали бы у них поток не слишком почтительных замечаний и сравнение с рыжей хищницей – героиней многих басен.

– В Севилье,– продолжал дон Хосе,– она ведет себя примерно. Вот почему я думаю, что все эти разговоры о ее жизни за границей – выдумки. Клевета каких-нибудь юнцов, для которых виноград оказался зелен.

И, удивляясь смелости этой женщины, которая подчас бывала отважна и решительна, как мужчина, он, смеясь, повторял слухи, ходившие по клубам улицы Сьерпес.

Когда Посланница поселилась в Севилье, вся молодежь города превратилась в ее свиту.

– Представляешь себе, Хуанильо. Элегантная женщина, каких здесь и не видывали, туалеты выписывает из Парижа, а духи из Лондона, да к тому же еще дружит с королями… Как сказали бы у нас, отмечена клеймом лучших скотоводов Европы… Все эти мальчишки ходят за ней по пятам, а она позволяет им некоторые вольности, потому что хочет, чтобы к ней относились как к мужчине. Ну, кое-кто, приняв ее фамильярность за нечто другое, вышел из повиновения и, не найдя слов, дал волю рукам… Вот и заработал пощечину, а то и похуже… Это опасная женщина. Говорят, она отлично владеет холодным оружием, боксирует, как английский матрос, знает приемы японской борьбы, которая называется джиу-джитсу. Одним словом, стоит лишь какому-нибудь христианину дотронуться до нее, как она, даже не очень рассер-дясь, хватает его своими прекрасными ручками и превращает в тряпку. Теперь ее осаждают меньше, но у нее появились враги, которые повсюду злословят о ней; одни хвалятся тем, чего не было, другие отрицают даже то, что она хороша собой.

По словам доверенного, донья Соль была в восторге от Севильи. После долгого пребывания в сырых и холодных странах она не налюбуется ярко-синим небом, золотыми лучами зимнего солнца и превозносит прелести жизни в такой «живописной» стране.

– Она восхищается простотой наших нравов, как те англичанки, что приезжают сюда на святой неделе. Можно подумать, будто она не родилась в Севилье, а видит ее в первый раз! Теперь она собирается летом жить за границей, а зимой – здесь. Ей надоели дворцы и придворный этикет. Видел бы ты, с какими людьми она водит знакомство!.. Она добилась, чтобы ее приняли в самое нищее братство – братство Христа, пресвятого младенца, в Трианском предместье, и истратила кучу денег на мансанилью для братьев. Иногда, по вечерам, она собирает полный дом гитаристов и танцовщиц,– зовет всех севильских девчонок, которые умеют петь и плясать. С ними приходят их маэстро, семьи и даже дальние родственники. Всех угощают маслинами, колбасами и вином, а потом донья Соль садится в кресло, как королева, и целыми часами требует один танец за другим, но только чтобы все были наши, местные. Она говорит, что получает при этом не меньше удовольствия, чем какой-нибудь король, заставляющий исполнять для себя одного лучшие оперы. Лакеи, которых она привезла с собой, важные и невозмутимые словно лорды, разносят на больших подносах бокалы с вином, а танцовщицы, развеселившись, дергают их за бакенбарды или бросают им в лицо косточки от маслин. Вполне пристойные развлечения!.. По утрам к донье Соль приходит Лечусо, старый цыган, который учит ее играть на гитаре. Лучшего учителя не придумаешь! Она всегда поджидает его с гитарой на коленях и с апельсином в руке. Сколько апельсинов съела эта женщина после своего приезда! И как они ей только не надоели!..

Так говорил дон Хосе, рассказывая своему матадору о причудах доньи Соль.

Через несколько дней после встречи в церкви святого Лав-» рептия к Гальярдо, сидевшему в кафе на улице Сьерпес, с таинственным видом подошел дон Хосе.

– Ну, мальчик, ты действительно родился под счастливой звездой. Знаешь, кто о тебе спрашивал?

И, нагнувшись, он шепнул тореро на ухо:

– Донья Соль!

Она расспрашивала дона Хосе о матадоре и высказала желание, чтобы оп представил ей Гальярдо: «Такой своеобразный, чисто испанский тип!»

– Сеньора говорит, что несколько раз видела тебя на арене в Мадриде и еще где-то. Она аплодировала тебе. И считает тебя храбрецом… Подумай только, что будет, если она заинтересуется тобой! Какая честь! Гляди, станешь еще зятем или кумом всех королей европейской колоды.

Гальярдо, скромно улыбаясь, опустил глаза, но в то же время принял гордую осанку, словно не видел ничего необычайного и несбыточного в предположении своего доверенного.

– Не создавай себе никаких иллюзий, Хуапильо,– продолжал дон Хосе.– Донья Соль хочет посмотреть на тореро из тех же побуждений, из каких берет уроки у старого Лечусо. Местный колорит – ничего больше. «Привезите его послезавтра в Табла-ду»,– попросила она. Знаешь, что это значит? Охота на быков в скотоводстве Мораймы; фиеста, которую маркиз устраивает для развлечения своей племянницы. Поедем. Я тоже приглашен.

Через два дня матадор и его доверенный выехали вечером из предместья Ферия, провожаемые любопытными взглядами стоявших у дверей и толпившихся на тротуарах зрителей.

– Едут в Табладу,– говорили кругом,– там сегодня охота на быков.

Доверенный ехал верхом на поджарой белой лошади. На нем была грубая куртка, суконные брюки с желтыми гетрами, а поверх них крепкие кожаные штаны. Матадор выбрал для фиесты своеобразный старинный наряд, который носили тореро до тех пор, пока современные нравы не заставили их надеть такую же одежду, как у остальных смертных. На голове матадора красовалась бархатная шляпа с загнутыми полями, стянутая ремнем у подбородка. Ворот рубашки без галстука застегивался бриллиантовыми запонками, два других, более крупных бриллианта сверкали на гофрированной манишке. Куртка и жилет из бархата винного цвета были отделаны черными шнурами и бахромой; пояс красный шелковый; темные рейтузы, плотно облегавшие стройные, мускулистые ноги тореро, закреплялись под коленями черными шнурами. Гетры янтарного цвета заканчивались раструбом из кожаной бахромы; того же цвета башмаки, наполовину скрытые в широких арабских стременах, были украшены большими серебряными шпорами. Яркий, отделанный бахромой плащ, переброшенный через луку, свешивался по обе стороны седла, а поверх него лежала расшитая черным серая куртка на красной подкладке.

Каждый всадник держал на плече похожую на копье гаррочу из крепкого дорогого дерева, с надетым из предосторожности на острие тряпичным мячом. Появление Гальярдо в предместье вызвало овацию. Оле, храбрые молодцы! Женщины приветственно махали руками.

– С богом, красавчик! Желаем повеселиться, сеньор Хуан!

Всадники пришпорили лошадей, чтобы обогнать бегущих рядом мальчишек, и вымощенные голубым булыжником узкие переулки, стиснутые белыми стенами домов, огласились ритмичным цоканьем копыт.

Вскоре они оказались на тихой улице, среди красивых домов с толстыми решетками и большими балконами. Здесь жила донья Соль. У дверей ее дома доп Хосе и Гальярдо увидели других копейщиков, сидевших верхом на лошадях, с пикой в руке. Все это были молодые сеньоры, родственники или друзья доньи Соль; они любезно и непринужденно приветствовали тореро, очевидно радуясь тому, что он примет участие в их развлечениях.

Из дома появился маркиз Морайма и тотчас вскочил в седло.

– Девочка сейчас выйдет. Женщины, уж известно… всегда долго собираются.

Маркиз каждое слово произносил важно и многозначительно, как прорицание. Это был высокий костистый старик с пышными седыми бакенбардами и детским выражением глаз и рта. Вежливый и немногословный, любезный в обращении, скупой на улыбки, маркиз де Морайма был образцом сеньора старых времен.

Носил он почти всегда костюм для верховой езды и не любил городскую жизнь; в Севилье он оставался, лишь подчиняясь требованиям семьи, а сам стремился в свои поместья, к пастухам и скотоводам, с которыми обращался как с лучшими друзьями. Писать он за ненадобностью почти разучился, но едва речь заходила о хорошем скоте, о выведении породы быков или лошадей, о сельскохозяйственных работах, как глаза его загорались и он говорил с уверенностью настоящего знатока.

Внезапно солнце затуманилось. Золотая пелена, затянувшая белые стены домов, померкла. Многие взглянули вверх. По синей глади неба, с двух сторон ограниченной ребрами крыш, ползла большая черная туча.

– Пустое,– важно изрек маркиз.– Когда я вышел из дому, я заметил, в каком направлении ветер нес клочок бумаги. Дождя не будет.

Все немедленно согласились. Конечно, дождя не может быть, раз это утверждает маркиз Морайма. Он предсказывал погоду, как старый пастух, и никогда не ошибался.

Тут маркиз увидел Гальярдо.

– Тебе предстоят в будущем сезоне великолепные корриды. Какие быки! Поглядим, дашь ли ты им возможность умереть, как добрым христианам. Ты знаешь, что в этом году я не всем был доволен. Бедняжки заслужили лучшего!

Наконец появилась донья Соль, придерживая одной рукой шлейф черной амазонки, из-под которой выглядывали голенища высоких сапожек из серой кожи. На ней была мужская рубашка с красным галстуком, куртка и жилет фиолетового бархата. Из-под изящно сдвинутой набок широкополой бархатной шляпы выбивались золотые кудри.

Она вскочила в седло с ловкостью, неожиданной для женщины, и взяла гаррочу из рук слуги. Здороваясь с друзьями и извиняясь за опоздание, она все время искала глазами Гальярдо. Доверенный тронул шпорой коня, желая подъехать поближе и представить ей матадора, но донья Соль, не дожидаясь, направилась к ним сама.

Гальярдо почувствовал волнение, увидев ее так близко. Какая женщина! О чем он будет говорить с ней?..

Увидев, что она протянула ему руку, тонкую благоухающую руку, он, торопясь и смущаясь, сжал ее своей ручищей, одним ударом валившей наземь быков. Однако бело-розовая лапка не дрогнула под этим непроизвольно грубым пожатием, которое у любой другой женщины вызвало бы крик боли; ответив сильным пожатием, она легко освободилась из тисков.

– Спасибо, что пришли. Рада познакомиться с вами.

И ослепленный Гальярдо, понимая, что необходимо что-нибудь ответить, заикаясь пробормотал, будто приветствовал какого-нибудь любителя:

– Благодарю. Как поживает семья?

Звон копыт о камни мостовой заглушил сдержанный смех доньи Соль. Она пустила коня в галоп, и все всадники двинулись за ней, словно почетный эскорт. Пристыженный, еще не очнувшийся от изумления, Гальярдо скакал позади всех, смутно догадываясь, что сказал какую-то глупость.

Покинув пределы Севильи, кавалькада поскакала вдоль реки; золотая башня осталась позади; они ехали среди садов, по тенистым аллеям, посыпанным желтым песком, потом свернули на шоссе, вдоль которого тянулись трактиры и постоялые дворы.

Подъезжая к Табладе, все увидели среди зеленой равнины черную массу людей и экипажей, скопившихся у ограды, отделяющей пастбище от загона, где находился скот.

Гвадалквивир нес свои воды через всю ширь лугов. На том берегу, на крутом склоне раскинулась деревня Сан-Хуан-де-Ас-нальфараче, увенчанная развалинами замка. Среди серого серебра оливковых рощ мелькали белые стены сельских хижин. В противоположной стороне обширного горизонта, на фоне голубого неба, усеянного белоснежными облаками, вырисовывалась Севилья. Над морем крыш возвышалась величественная громада собора и красавица Хиральда, розовеющая под лучами вечернего солнца.