Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 65 страниц)

ГЛАВА XXI
ПРОСНИСЬ, СТАЛЬ!

В эти дни мадридские газеты опубликовали следующее сообщение:

«Сведения о каких-то шайках мятежников, действующих в окрестностях Орбахосы, неверны. Как нам пишут из этой местности, жители ее столь мало расположены к авантюрам, что присутствие бригады Батальи в этом пункте признано нецелесообразным.

Передают, что бригада Батальи покинет Орбахосу, потому что там не нужны военные силы, и направится в Вильяхуан-де-Наа-ра, где появилось несколько мятежных групп.

Установлено, что семья Асеро и другие мятежники действуют в районе Вильяхуана, неподалеку от судебного округа Орба-хоса. Губернатор провинции сообщил в телеграмме, отправленной правительству, что Франсиско Асеро появился в Рокетас, где собрал поземельные налоги за полгода и потребовал провианта. Доминго Асеро (Мошна) со своей шайкой действовал в районе горной цепи Хубилео, яростно преследуемый жандармами, убившими одного из его сторонников и захватившими в плен другого. Бартоломе Асеро сжег контору записи актов гражданского состояния в Лугарнобле и увел в качестве заложников алькальда и двух богатых землевладельцев.

В Орбахосе, судя по полученным нами письмам, царит полнейшее спокойствие, и местные жители думают лишь об урожае чеснока, обещающем быть весьма обильным. Близлежащие райо-пы заполнены группами мятежников, но бригада Батальи даст им примерный урок».

Действительно, в Орбахосе все было спокойно. Семья Асеро, эта воинственная династия, заслуживающая, если верить утверждениям некоторых лиц, того, чтобы фигурировать в «Ромапсе-ро», занялась ближними провинциями; однако на центр епархии восстание не распространялось. Можно было подумать, что современная культура одержала победу наконец над воинственными обычаями этой великой бегетрии и что последняя вкушала сладость прочного мира. Даже сам Кабальюко, один из наиболее видных деятелей, воплощавших мятежный дух древнего города Орба-хосы, недвусмысленно сообщал всем и вся, что он не хочет ни ссориться с правительством, ни впутываться в историю, которая может дорого ему обойтись.

Что бы там ни говорили, непоседливый характер Рамоса Кабальюко с годами стал более спокойным; улегся тот пыл, который он унаследовал от отцов и дедов, самого великолепного бандитского рода, когда-либо опустошавшего эти земли. Рассказывали, что в те дни новый губернатор провинции имел совещание с этим великим мужем и услышал из его уст клятвенные заверения в том, что он будет содействовать общественному спокойствию и всячески стараться избегать какого-либо повода к беспорядкам. Надежные свидетели утверждали, что его часто видели в компании с военными, он пил с ними в таверне; мало того, ходили слухи, что ему собираются дать хорошее место в муниципалитете, в главном городе провинции. Ах! Как трудно историку, претендующему на беспристрастие, выяснить истину в вопросе об идеях и мнениях знаменитых людей, слава о которых прогремела на весь мир. Тут просто не знаешь, каких источников придерживаться, а отсутствие точных данных приводит к достойным сожаления недоразумениям. Если мы обратимся к таким выдающимся событиям, как 18 брюмера, разграбление Рима коннетаблем Бурбоном, разрушение Иерусалима,– скажите, какой психолог или историк определит мысли Бонапарта, Карла V и Тита до и после этих событий? На нас возложена громадная ответственность. Желая хотя бы частично снять с себя этот груз, мы будем приводить слова, фразы и даже речи, произнесенные самим орбахосским императором, и, таким образом, каждый сможет судить обо всем сам и придерживаться того мнения, какое покажется ему наиболее правильным.

Нет никакого сомнения в том факте, что с наступлением сумерек Кристобаль Рамос выехал из дома и, проезжая по улице Кондестабле, встретил трех крестьян на мулах; на вопрос, куда они направляются, они ответили, что едут к сеньоре донье Перфекте V. везут ей первые плоды и овощи из своих садов и огородов, а также арендную плату за истекший срок. Это были сеньор Пасоларго, парень по имени Фраскито Гонсалес и коренастый мужчина средних лет, по прозвищу «Старикан», хотя его подлинное имя было Хосе Эстебан Ромеро. Кабальюко повернул назад, чтобы проехаться в хорошей компании – с этими людьми его связывала старинная дружба,– и вместе с ними вошел в дом сеньоры. Согласно наиболее достоверным сведениям, это происходило в сумерки, через два дня после памятного разговора доньи Перфекты и Пинсона, с которым мог познакомиться в предшествующей главе тот, кто ее читал.

Великий Рамос задержался, передавая Либраде некоторые маловажные поручения по просьбе одной соседки, доверявшей ему свои дела. Когда он вошел в столовую, три вышеупомянутых крестьянина и сеньор Ликурго, который по необычайному стечению обстоятельств тоже оказался здесь, завели разговор о домашних делах и об урожае. У сеньоры было необыкновенно плохое настроение; она ко всему придиралась и жестоко бранила крестьян за то, что небо не шлет дождя, а земля не родит хлеба, хотя в этом бедняги определенно не были виноваты. Тут же присутствовал сеньор исповедник. Когда Кабальюко вошел, добрый священник любезно поздоровался с ним и указал ему на кресло рядом с собой.

– Вот наш славный муж,– с презреньем выговорила донья Перфекта.– Трудно поверить, что так много разговаривают о таком ничтожном человеке! Скажи-ка, Кабальюко, это правда, что тебе сегодня утром надавала пощечин солдатня?

– Мне? Мне? – возмутился кентавр, поднявшись с кресла, не в силах снести столь тяжкого оскорбления.

– Так утверждают,– добавила донья Перфекта.– Это неправда? А я было поверила; ведь когда человек сам себя в грош не ставит… Тебе плюнут в лицо, а ты будешь считать себя счастливым, что солдаты тебя отметили.

– Сеньора! – решительно возопил Рамос.– Если бы не мое уважение к вам – а вы мне мать, больше, чем мать, моя госпожа, моя королева… если бы не уважение к человеку, который наделил меня всем тем, что у меня есть, если бы не уважение…

– И что же?.. Кажется, будто ты собираешься сказать много, а ничего не говоришь.

– Ну и вот, я говорю, что, если бы не мое уважение… эти слухи про пощечину – клевета,– продолжал Кабальюко. Он говорил с большим трудом.– Весь свет обо мне болтает: куда я вошел, откуда вышел, куда уехал, откуда приехал… А почему это все? Потому, что из меня хотят сделать пугало, чтоб я тут по всей округе людей пугал. Нет уж, всяк сверчок знай свой шесток. Войска пришли?.. Это плохо, но что тут поделаешь? Убрали алькальда, секретаря, судью?.. Плохо; я бы хотел, чтобы камни Орба-хосы поднялись против них, но я дал слово губернатору, а до сих пор я…

Он почесал в голове, сурово нахмурил брови и все более и более сбивчиво продолжал:

– Пускай я буду глупый, несносный, невежда, задира, все что угодно, но я человек благородный и в этом не уступлю никому.

– Ах, новый Сид объявился,– с величайшим презрением бросила донья Перфекта.– Вам не кажется, сеньор исповедник, что в Орбахосе не осталось ни одного человека, у которого есть еще чувство стыда?

– Это тяжкое обвинение,– начал священник с задумчивым лицом, не глядя на свою приятельницу и не отнимая руки от подбородка.– Но мне думается, что жители нашего города слишком уж покорно позволили возложить на себя тяжкое ярмо военщины.

Ликурго и три крестьянина смеялись.

– Когда солдаты и новые власти,– продолжала сеньора,– обесчестят наш город и отберут у нас последний реал, мы пошлем в Мадрид, в хрустальном ящике, всех храбрецов Орбахосы, чтобы их выставили в музее или показывали на улицах.

– Да здравствует сеньора! – с воодушевлением воскликнул крестьянин, по прозвищу Старикан.– Что ни слово, то золото. Я-то уж не виноват, если скажут, что у нас нет храбрецов. Я ведь давно был бы с Асеро, но когда у человека трое детей да жена, мало ли что может случиться, а кабы не это…

– Но ты губернатору слова не давал? – спросила его сеньора.

– Губернатору? – вскричал Фраскито Гонсалес.– Во всей стране нет другого такого мошенника – он заслуживает пули в лоб. Губернатор, правительство – все на один лад. Наш священник в воскресенье рассказывал нам столько о том, какие в Мадриде ереси, как там оскорбляют нашу веру… Да! Его стоило послушать! Под конец он совсем разволновался и сетовал на то, что у религии нет защитников.

– А великий Кристобаль Рамос? – произнесла донья Перфекта, с силой хлопнув по плечу кентавра.– Он сядет на коня; проедет по площади да по главной улице на виду у солдат; они на него посмотрят, испугаются его геройского вида – и разбегутся кто куда, чуть живы от страха.

Закончив свою тираду, она преувеличенно громко рассмеялась; ее смех прозвучал особенно резко, так как слушатели хранили глубокое молчание. Кабальюко был бледен.

– Сеньор Пасоларго,– продолжала донья Перфекта, уже серьезно,– сегодня вечером пришлите ко мне вашего сына Бартоломе, я хочу, чтобы он остался здесь с нами. Мне нужны в доме надежные люди; а то, чего доброго, в одно прекрасное утро нас с дочерью убьют.

– Сеньора! – воскликнули все.

– Сеньора! – закричал Кабальюко, вставая с места.– Вы, должно быть, шутите?

– Сеньор Ромеро, сеньор Пасоларго,– продолжала донья Перфекта, не глядя на главного местного забияку.– Я не чувствую себя в безопасности в собственном доме. Никто из жителей Орбахосы не может быть спокоен за себя, а всех меньше я. У меня тревожно на душе. Ночью я глаз не могу сомкнуть.

– Но кто же, кто же осмелится?

– Знаете,– горячо заявил Ликурго,– даже я, старый и больной, готов биться со всей испанской армией, если только кто-нибудь осмелится дотронуться до краешка платья сеньоры…

– Одного сеньора Кабальюко хватит с избытком,– заметил Фраскито Гонсалес.

– Ну нет,– возразила донья Перфекта со злобным сарказмом.– Разве вы не знаете, что Рамос дал слово губернатору?

Кабальюко опять сел, положив ногу на ногу и обхватив колени руками.

– Пускай мой защитник будет трус,– неумолимо продолжала сеньора,– только бы он не давал слова. А вдруг со мной случится беда: нападут на мой дом, вырвут из рук любимую дочь, будут издеваться надо мной, оскорблять меня самыми гнусными словами…

Она не могла продолжать. Голос ее прервался, и она принялась безутешно рыдать.

– Ради бога, сеньора, успокойтесь!.. Правда… Еще нет никаких причин…– торопливо, печальным голосом, изображая на лице величайшую скорбь, говорил ей дон Иносенсио.– Мы должны в смирении переносить бедствия, ниспосланные нам богом.

– Но кто же… сеньора? Кто осмелится пойти на такое преступление? – спросил один из четырех крестьян.

– Вся Орбахоса поднимется на ноги, чтобы защитить сеньору.

– Но кто же, кто? – повторяли все.

– Довольно, не докучайте донье Перфекте навязчивыми вв-просами,– услужливо остановил их отец исповедник,– вы можете удалиться.

– Нет, нет, оставайтесь,– живо прервала его сеньора.– Находиться в обществе этих добрых людей, желающих мне услужить,– большое утешение для меня.

– Будь проклят весь мой род,– сказал дядюшка Лукас, ударив кулаком по колену,– если все эти козни не дело рук племянника сеньоры.

– Сына дона Хуана Рея?

– Как только я увидел его на станции в Вильяорренде и он заговорил со мной своим медовым голосом, с этакими ужимками,– заявил Ликурго,– я сразу решил, что он большой… не буду продолжать из-за уважения к сеньоре… но я его тут же распознал… С первого взгляда смекнул, что он за птица, а я уж маху не дам – нет. Мне-то доподлинно известно, что, как говорится, какова нитка, таков и клубок, каков лоскут, таков и отрез; а льва по когтям узнают.

– Не говорите при мне плохо об этом несчастном юноше,– сурово вмешалась сеньора де Полентинос.– Как бы ни были велики его недостатки, милосердие запрещает нам говорить о них, да еще при людях.

– Однако же милосердие,– довольно решительно заявил дон Иносенсио,– не мешает нам принимать меры предосторожности против дурных людей, а речь идет именно об этом. Раз уж в злосчастной Орбахосе наблюдается такой упадок стойкости и мужества, раз уж этот город, по-видимому, готов позволить, чтобы ему плюнула в глаза кучка солдат с капралом во главе, то мы должны объединиться, чтобы как-нибудь себя защитить.

– Я буду защищаться, как могу,– сказала донья Перфекта покорным голосом, скрестив на груди руки.– Да будет воля божья!

– Столько шума из-за пустяков… Клянусь жизнью матери… В этом доме все какие-то ошалелые!..– воскликнул Кабальюко полусерьезно, полушутливо.– Можно подумать, что этот самый дон Пепито – целая ревизия (читай: дивизия) чертей. Не пугайтесь, моя добрая сеньора; мой племянничек Хуан – ему всего тринадцать лет – будет охранять дом, и посмотрим, кто одолеет, ваш племянник или мой.

– Мы отлично знаем цену твоему хвастовству и бахвальству,-ответила хозяйка.-Бедный Рамос, ты хочешь выставить себя героем, а ведь на поверку-то оказалось, что ты ни на что не годен.

Рамос слегка побледнел и бросил на сеньору странный взгляд, полный страха, ярости и преклонения.

– Да, сударь, не смотри на меня так. Ты знаешь, я не боюсь хвастунов. Хочешь, я скажу прямо? Ты трус.

Рамос ерзал на стуле, словно его кололи булавками. Он с шумом, как лошадь, раздувал ноздри, втягивал и выдыхал воздух. В его огромном теле, стремясь вырваться наружу и уничтожить все на своем пути, кипела буря варварских страстей. С трудом пробормотав несколько слов, глотая слоги и запинаясь, он поднялся и прогрохотал:

– Я отрежу голову сеньору Рею!

– Какая нелепость! Ты не только трус, но и грубая скотина к тому же,– заявила, побледнев, донья Перфекта.– Как ты можешь говорить об убийстве, зная, что я не хочу, чтобы убивали кого бы то ни было, тем более моего племянника, которого я люблю, несмотря на все его дурные поступки?

– Убийство! Какое варварство! – возмущенно воскликнул дон Иносенсио.– Он сошел с ума.

– Убить,– да одна мысль об убийстве приводит меня в ужас, Кабалыоко,– заметила кротко сеньора, закрывая глаза.– Бедняга! Как только ты захотел показать свою доблесть, ты завыл, как свирепый волк. Ушел бы ты лучше, Рамос. Я тебя просто боюсь.

– Но разве вы, сеньора, не говорили, что боитесь? Разве вы не говорили, что на ваш дом могут напасть, что вашу дочку могут украсть?

– Да, этого я опасаюсь.

– И напасть на вас собирается всего один человек,– презрительно бросил Рамос, снова усаживаясь.– Напасть на вас собирается дон Пене Никудышный со своей математикой. Я неправильно сказал, что пришибу его. Этакое чучело нужно схватить за ухо да бросить в реку – пусть себе помокнет.

– Да, теперь ты можешь смеяться, скотина. Но ведь не один мой племянник собирается совершить все эти беззакония, о которых ты говоришь и которых я боюсь. Если бы он был один, я бы ничего не опасалась. Я бы велела Либраде стать у двери с веником – и все… Но он не один, нет.

– А кто же еще?..

– Притворяйся! Разве ты не знаешь, что мой племянник и генерал, командующий этими проклятыми войсками, вступили в коалицию?..

– Коалицию? – воскликнул Кабальюко. Было видно, что он не понимает этого слова.

– Снюхались они,– уточнил Ликурго.– Вступить в кавали-цию – это значит снюхаться. Я сразу смекнул, к чему клонит сеньора.

– Все дело сводится к тому, что генерал и офицеры – запанибрата с доном Хосе, что он захочет, то солдатня и сделает; а солдатня непременно станет чинить здесь суд и расправу – это ведь ее ремесло.

– И у нас нет алькальда, чтобы защитить нас.

– ; И судьи нет.

– И губернатора нет. Наша жизнь в руках этих подлых людишек.

– Вчера,– начал Старикан,– солдаты обманом увели младшую дочку Хулиана, и бедняжка боялась вернуться домой; ее нашли у старого родника: она была босая и плакала, собирая черепки кувшина.

– А вы слышали, что случилось с доном Грегорио Паломе-ке, писцом в местечке Наарильа-Альта? Эти мошенники забрали у бедняги все деньги, какие были в доме. А когда пришли жаловаться к генералу, он сказал, что все враки.

– Ну и злодеи, таких злодеев свет не видывал,– возмутился Старикан.– Я вам говорю,– еще немного, и я уйду в отряд Асеро!..

– А что слышно о Франсиско Асеро? – задумчиво спросила донья Перфекта.– Мне бы очень не хотелось, чтобы с ним стряслась какая-нибудь беда. Скажите-ка, дон Иносенсио, Франсиско Асеро, случайно, не в Орбахосе родился?

– Нет, и он и его брат из Вильяхуана.

– Жаль, что не в Орбахосе. Плохо приходится нашему бедному городу. А вы не знаете, давал ли Франсиско Асеро слово губернатору, что он не будет мешать бедным солдатикам похищать девушек, совершать всякие святотатства и разные гнусные подлости?

Кабалыоко вскочил. Это уже был не булавочный укол, а жестокий сабельный удар. С красным лицом, с глазами, мечущими огонь, он вскричал:

– Я дал слово губернатору, потому что губернатор говорил, что они пришли с хорошими намерениями!

– Не кричи, дикарь! Говори, как люди говорят, и мы будем тебя слушать.

– Я ему обещал, что никто не будет собирать мятежные отряды на территории Орбахосы, ни я сам, ни мои друзья… А тем, кто хотел бунтовать, потому что военный зуд не давал им покоя, я говорил: «Отправляйтесь с Асеро, а мы здесь с места не сдвинемся…» Но со мною много честных ребят, да, сеньора; народ надежный, да, сеньора; и храбрый, да, сеньора. Они разбросаны по хуторам и деревням, по предместьям и горам, и каждый сидит у себя дома, понимаете? А когда я им скажу полслова или даже четверть слова, понимаете? Они сразу снимут с гвоздя ружья – понимаете? – и поскачут или побегут, куда я прикажу. И нечего мне зубы заговаривать – я дал слово, потому что дал, а коли я не бунтую, так это потому, что не хочу, а если захочу, чтобы у нас были отряды, так они у нас будут, а если не захочу – так их не будет, потому что я – такой же, каким был всегда, это всем хорошо известно. И я опять скажу, нечего мне зубы заговаривать,– правильно? И нечего мне говорить все наоборот,– правильно? А если кто хочет, чтобы я бунтовал, пусть он мне это скажет во весь голос,– правильно? Потому что для этого бог дал нам язык, чтобы говорить. Вы, сеньора, хорошо знаете, кто я такой, и я тоже знаю, что я вас должен за все благодарить – и за рубашку, которая на мне надета, и за хлеб, который я ем, и за первую горошину, которую я стал сосать, когда меня от груди отняли, и за гроб, в котором схоронили моего отца, когда он помер, и за врача, и за лекарство, которым вы лечили меня, когда я хворал; вы, сеньора, хорошо знаете, что, коли вы мне скажете: «Кабальюко, разбей себе голову», я пойду вон в тот угол и разобью себе башку об стену; вы, сеньора, хорошо знаете, что, коли вы скажете, что сейчас день, я, хотя и вижу, что ночь, порешу, что я ошибся, что сейчас стоит ясный день; вы, сеньора, хорошо знаете, что для меня вы и ваше имущество – выше жизни и что, если я увижу, как на моих глазах вас тронет комар, я ему прощу только потому, что он комар; вы, сеньора, хорошо знаете, что я люблю вас больше всего на свете… Да такому человеку, как я, только и нужно сказать: «Кабальюко, чертов сын, сделай так или этак»,– и хватит всякой ритолики, хватит все выворачивать шиворот-навыворот, хватит проповеди читать, да иголками колоть, да щипать попусту.

– Ну, довольно, брат, успокойся,– добродушно сказала донья Перфекта.– Ты прямо задохнулся, как те республиканские ораторы, которые здесь проповедовали свободную религию, свободную любовь и еще много чего свободного… Принесите ему стакан воды.

Кабальюко свернул платок в виде валика, плотного жгута или скорее мячика и провел им по широкому лбу и затылку, орошенным крупными каплями пота. Ему подали стакан воды, и сеньор каноник, с кротостью, которая так превосходно шла к его священническому сану, взял стакан из рук горничной, отдал Кабальюко и держал поднос, пока тот пил. Вода струилась в глотку Кабальюко со звонким журчанием.

– Теперь принеси и мне стакан, Либрада,– сказал дон Ино-сенсио.– У меня тоже словно огонь внутри!

ГЛАВА XXII
ПРОСНИСЬ!

– Что касается участия в отрядах мятежников,– сказала донья Перфекта, когда Кабальюко и священник напились воды,– я посоветую тебе делать только то, что велит совесть.

– Я не разбираюсь в этих велениях! – закричал Рамос.– Я сделаю то, что будет угодно сеньоре.

– Так я тебе ничего не буду советовать в этом деле – оно слишком серьезно,– ответила она с осмотрительностью и учтивостью, которые так ей шли.– Это дело очень серьезное, крайне серьезное. Я не могу ничего тебе посоветовать.

– Но ваше мнение…

– Мое мнение таково: открой глаза и увидишь, прочисти уши и услышишь… Спроси у своего сердца… Я верю, что у тебя большое сердце… Спроси у этого судьи, у этого советника, который столько знает, и сделай то, что он тебе прикажет.

Кабальюко стал размышлять; он думал, насколько может думать сабля в руках воина.

– Мы, жители Наарилья-Альты,– сказал Старикан,– вчера подсчитали, сколько нас, и оказалось тринадцать человек, готовых на любое, самое трудное дельце… Но мы побоялись, что сеньора рассердится, и ничего не стали делать. Ведь уже пора овец стричь.

– О стрижке не беспокойся,– прервала его донья Перфекта.– Время терпит.

– Двое моих ребятишек,– вступил в разговор Ликурго,– вчера поругались, потому что один хотел идти к Франсиско Асе-ро, а другой нет. Я им и говорю: «Спокойнее, детки, все устроится. Подождите, и у нас не хуже хлеб пекут, чем в других местах».

– Вчера вечером Роке Пелосмалос говорит мне,– заявил дядя Пасоларго,– что, как только сеньор Рамос промолвит словечко, все будут тут как тут, с ружьями наготове. Жалко, что оба брата Бургильос отправились на пашню в Лугарнобле.

– Поезжайте и отыщите их,– воскликнула хозяйка дома.– Лукас, дай-ка лошадь дяде Пасоларго.

– Если мне прикажут сеньора и сеньор Рамос,– сказал Фра-скито Гонсалес,– я отправлюсь в Вильяорренду и узнаю, не пойдут ли еще лесничий Робустино и его брат Педро… .

– Неплохая мысль. По-моему, Робустино не решается показаться в Орбахосе, потому что никак не расплатится со мной. Можешь передать, что я ему прощаю его шесть с половиной дуро долга… Эти бедняки, которые умеют так великодушно жертво-

вать собой за благую идею, довольствуются такой малостью… Не так ли, дон Иносенсио?

– Наш добрый друг Рамос,– ответил каноник,– говорит, что его друзья недовольны им из-за его бездействия; но как только они увидят, что он настроен решительно, у каждого на поясе появится патронташ.

– Как? Ты решил выйти на бой? – обратилась сеньора к Рамосу.– Я тебе этого не советовала; если ты этим делом займешься, так по своей доброй воле. И дон Иносенсио, должно быть, не говорил тебе ничего подобного. Но раз ты так решил, у тебя, должно быть, есть на то свои резоны… А ну-ка, Кристобаль, хочешь поужинать? Хочешь съесть чего-нибудь? Ну, говори по правде…

– Что касается моего совета сеньору Рамосу, чтобы он готовился к бою,– сказал дон Иносенсио, смотря поверх очков,– то сеньора права. Я, как священник, не могу давать таких советов. Знаю, что некоторые священники дают подобные советы и даже сами берутся за оружие; но мне это кажется неуместным, очень неуместным, и я не стану им подражать. Я настолько щепетилен, что никогда не решусь сказать сеньору Рамосу ни одного слова по такому щекотливому вопросу: нужно ли выступить с оружием в руках. Знаю, что Орбахоса этого желает; знаю, что его будут благословлять за это все жители нашего благородного города; знаю, что здесь у нас могут быть совершены подвиги, достойные того, чтобы войти в историю; однако да будет мне позволено благоразумно промолчать.

– Очень хорошо сказано,– добавила донья Перфекта.– Мне не нравится, когда священники вмешиваются в подобные дела. Вот так и должен себя вести просвещенный клирик. Впрочем, вам хорошо известно, что в особо серьезных обстоятельствах, например, когда подвергаются опасности родина и вера, свящеппи-ки с полным правом могут призывать народ к битве или даже участвовать в ней. Ведь если сам бог участвовал в ряде знаменитых сражений, в образе ангелов или святых, то его служителям, конечно, это не заказано. Разве мало епископов выступало во главе кастильских войск во время войн против неверных?

– Очень много, и некоторые из них были славными воинами. Но теперь не такие времена, сеньора. Правда, вглядевшись повнимательнее, мы увидим, что сейчас вера подвергается еще большей опасности, чем прежде… Ведь что такое войска, расположившиеся в нашем городе и в близлежащих селениях? Что они такое? Разве это не подлое орудие, которым пользуются для своих коварных замыслов и для уничтожения веры безбожники и протестанты, наводняющие Мадрид?.. Мы все это знаем. В этом центре продажности, разврата, презрения к религии и неверия кучка дурных людей, подкупленных чужеземным золотом, прилагает все усилия, чтобы уничтожить семена веры в нашей Испании… Да что вы думаете? Они разрешают нам служить обедню, а вам – слушать ее только потому, что у них еще осталась какая-то капля стыда, страха… Но в один прекрасный день… Впрочем, я, со своей стороны, спокоен. Меня ведь не смущают светские, мирские интересы. Это хорошо известно вам, сеньора донья Перфекта, и хорошо известно всем, кто меня знает. Я спокоен и не боюсь победы злодеев. Я прекрасно знаю, что нас ожидают кошмарные дни; что жизнь всех нас – всех, носящих облачение священника,– висит на волоске, потому что в Испании, можете в этом не сомневаться, случится то же, что случилось во Франции во время французской революции, когда в один день погибли тысячи самых набожных священников… Но я не печалюсь. Когда дадут сигнал казни, я подставлю свою шею под нож; я прожил уже достаточно. На что я нужен? Ни на что.

– Пусть меня сожрут собаки,– закричал Старикан, показывая кулак, крепкий и твердый, точно молоток,– если мы не покончим скоро со всей этой сволочью.

– Говорят, на будущей неделе начнут ломать собор,– заявил Фраскито.

– Думаю, что они будут ломать его кирками и молотами,– улыбаясь, возразил каноник.– Но есть мастера, у которых нет этих орудий и которые тем не менее строят скорее, чем они разрушают. Вам хорошо известно, что, согласно благочестивым преданиям, наша замечательная часовня Саграрио была разрушена маврами за месяц, а потом ангелы восстановили ее в одну ночь… Пусть их, пусть сносят…

– В Мадриде, как нам рассказывал наарильский священник,– вмешался Старикан,– осталось уже так мало церквей, что некоторые священники служат обедню посреди улицы; но их избивают, оскорбляют, плюют им в лицо, и многие не хотят служить.

– К счастью, у нас, дети мои,– провозгласил дон Иносен-сио,– еще не было подобных сцен! Почему? Потому что они знают, что вы за люди; знают о вашей пылкой набожности и о вашем мужестве. Не завидую тому, кто первый попытается оскорбить наших священников и нашу веру… Но ясно тем не менее, что, если их вовремя не остановить, они такого натворят… Бедная Испания – святая, смиренная, добрая! Кто мог бы сказать, что они дойдут до таких крайностей!.. Но я уверен, что нечестивость пе восторжествует – нет, нет. Есть еще храбрые люди, есть еще люди прежней закалки – не правда ли, сеньор Рамос?

– Есть еще, есть,– ответил тот.

– ' Я глубоко верю в то, что святая вера победит. Кто-нибудь выступит в ее защиту. Не одни, так другие. Кто-нибудь добьется победы, а вместе с ней – вечной славы. Злые люди погибнут – не сегодня, так завтра. Тот, кто идет против святой веры, падет, падет непременно. Тем или иным путем – но падет. Его не спасут ни хитрость, ни козни, ни уловки. Господняя десница занесена над ним, и она не замедлит нанести удар. Будем сострадать ему, пожелаем ему раскаяться… А что касается вас, дети мои, не ждите, чтобы я сказал вам хоть слово о том пути, на который вы, несомненно, станете. Знаю, что вы добры; знаю, что ваша благородная, великодушная решимость и благородная цель, которую вы перед собой ставите, снимут с вас темное пятно – грех пролития крови; знаю, что бог вас благословит, что ваша победа, так же как и ваша смерть, возвысят вас в глазах людей и в глазах господа; знаю, что вы достойны восхвалений, похвал и всяческих почестей; но, несмотря на это, дети мои, из моих уст вы не услышите призыва к битве. Я никогда этого не делал и никогда не сделаю. Поступайте, как велит вам порыв вашего благородного сердца. Если оно велит вам оставаться дома, оставайтесь дома; если оно прикажет вам идти на бой, идите – в добрый час. Я примирюсь с тем, что буду мучеником и склоню выю перед палачом, если эти подлые войска останутся здесь дольше. Но если рыцарский, страстный и благочестивый порыв сыновей Орбахосы будет способствовать великому делу искоренения зла в моем отечестве, я сочту себя самым счастливым человеком только потому, что я ваш соотечественник, и вся моя жизнь, полная трудов, покаяния и смирения, покажется мне менее достойной вечного блаженства, чем один день ваших геройских деяний.

– Лучше не скажешь! – воскликнула донья Перфекта в восхищении.

Кабальюко сидел в своем кресле, наклонившись вперед, положив локти на колени. Когда каноник закончил, Кабальюко схватил его за руку и страстно поцеловал ее.

– Лучшего человека нет на свете,– сказал дядюшка Ликур-го, утирая слезу или делая вид, что утирает.

– Да здравствует сеньор исповедник! – вскричал Фраскито Гонсалес, вскочив со стула и подбросив шляпу под потолок.

– Тише,– успокоила всех донья Перфекта.– Сядь, Фраскито. Шума от тебя много, а толку никакого!

– Господь вас благослови, до чего же вы прекрасно говорите! – воскликнул восторженно Кристобаль.– Какие вы оба замечательные люди! Пока вы живы – никого больше не нужно… Всем бы в Испании быть такими… Да только кто же может быть таким, если везде одно надувательство? Мадрид – столица, он нами правит, там законы пишутся – а ведь там одно воровство и притворство. Бедная наша вера, как ей от них достается!.. Везде грех… Сеньора донья Перфекта, сеньор дон Иносенсио, клянусь душой моего отца, душой деда, спасением собственной души – клянусь, что я готов умереть.

– Умереть?!

– Пусть меня убьют эти собаки, эти разбойники, пусть они убыот меня… Я не могу их стереть в порошок, я слишком слаб.

– Рамос, ты могуч,– возразила сеньора.

– Я-то могуч?.. Сердцем я, может быть, и могуч, но где моя кавалерия, мои крепости, моя артиллерия?

– Рамос,– сказала донья Перфекта, улыбаясь,– я бы не стала беспокоиться об этом. Разве у врага нет того, что нужно тебе?

– Есть.

– Так отними у него…

– Мы у него отнимем, да, сеньора. А когда я говорю, что мы отнимем…

– Дорогой Рамос,– прервал его дон Иносенсио.– Вашему положению можно просто позавидовать… Выделиться, подняться над жалкой толпой, стать наравне с величайшими героями мира… Гордиться тем, что вашу руку направляет десница господня!.. О, какое величие, какая честь! Друг мой, я вам не льщу. Какая осанка, какое благородство… вы – бравый молодец… Нет! Люди такой закалки не могут умирать, их сопровождает милость господня, и вражеские пули и сталь не трогают их… Не смеют… Как могут коснуться их пули, вылетающие из ружей еретиков, как может коснуться их сталь, которую держат руки еретиков?.. Дорогой Кабальюко, когда я смотрю на вас, когда я вижу вашу отвагу, ваше рыцарство, я невольно вспоминаю слова романса о завоевании Трапезундской империи: