Текст книги "Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок."

Автор книги: Висенте Бласко

Соавторы: Хуан Валера,Гальдос Перес,Педро Антонио де Аларкон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 65 страниц)

– Вот уже, право, помешалась на своем запугивании.

– Да ведь «собака сдохнет – бешенство пройдет».

– Не могу советовать того, что ты называешь запугиванием. Это может плохо кончиться.

– Так, по-вашему, я убийца, не так ли, дядюшка?

– Ты отлично понимаешь, что нельзя давать волю рукам. А потом, почему ты думаешь, что молодой человек испугается? А его друзья?

– По вечерам он выходит один.

– А ты откуда знаешь?

– Я все знаю, что бы он ни делал, я все знаю. Понимаете? Вдова Куско держит меня в курсе дела.

– Ну, хватит, не своди меня с ума. А кто же будет его пугать? Скажи-ка!

– Кабальюко.

– Значит, он готов?..

– Нет, но он будет готов на все, если вы ему прикажете.

– Ах, милая, оставь меня в покое. Я не стану распоряжаться, чтобы он совершил такое варварство. Запугать! Как? Ты уже говорила с ним?

– Да, вот именно, но он не обратил внимания на мои слова – вернее, отказался это сделать. В Орбахосе есть два человека, которые могут заставить его решиться на все что угодно, просто приказать ему: это вы и донья Перфекта.

– Так пусть это делает донья Перфекта, если хочет. Я никогда не посоветую кому-либо прибегнуть к насилию. Знаешь, когда Кабальюко и кто-то из его отряда пытались восстать с оружием в руках, им не удалось добиться от меня ни единого слова, которое призывало бы их к пролитию крови. Нет, я этого не сделаю. Если донья Перфекта хочет…

– Она тоже не хочет. Сегодня вечером я говорила с ней битых два часа, и она заявила, что будет проповедовать войну и всячески ей благоприятствовать, но никогда не прикажет одному человеку нанести другому удар в спину. Ее возражения были бы справедливы, если бы речь шла о чем-то серьезном… Но ведь я тоже не хочу, чтобы кого-нибудь ранили, я хочу только припугнуть.

– Так если донья Перфекта не решается приказать, чтобы попугали инженера, я тоже не хочу, понимаешь? Прежде всего совесть должна быть чистой.

– Хорошо,– ответила племянница,– тогда скажите Кабалью-ко, чтобы он проводил меня сегодня вечером… И больше ничего не говорите.

– Ты собираешься выйти так поздно?

– Да, вот именно, собираюсь. А что? Разве я не выходила вчера вечером?

– Вчера вечером? Я не знаю. Если бы мне это было известно, я рассердился бы, да, да, рассердился.

– Вы должны сказать Кабальюко всего лишь несколько слов: «Дорогой Рамос, я буду вам весьма обязан, если вы проводите мою племянницу, которой нужно выйти вечером по одному делу, и защитите ее в случае опасности».

– Это-то он может сделать. Проводить… защитить… Ах, плутовка, ты хочешь обмануть меня и сделать соучастником какой-то каверзы.

– Ага!.. А вы думали? – насмешливо заметила Мария Реме-диос.– Мы с Рамосом этой ночью собираемся перерезать кучу народа.

– Не шути. Повторяю, что я не посоветую Рамосу ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало дурное дело. Да вот, кажется, и он сам…

У парадной двери послышался шум. Затем раздался голос Кабальюко, разговаривавшего со слугой, а через несколько минут орбахосский герой появился в комнате.

– Новости, выкладывайте новости, сеньор Рамос,– обратился к нему священник.– Неужели за все наше гостеприимство вы ничем нас не обнадежите? Что нового в Вильяорренде?

– Кое-что есть,– отвечал храбрец, устало опускаясь в кресло.– Скоро станет ясно, годимся ли мы на что-нибудь или нет.

Как все люди, пользующиеся влиянием или желающие придать себе вес, Кабальюко был весьма сдержан.

– Сегодня вечером, друг мой, вы можете получить, если хотите, деньги, которые мне дали, чтобы…

– Вот, вот… Если об этом пронюхают молодчики-солдаты, они меня не пропустят,– с грубым смехом сказал Рамос.

– Да уж не говорите… Мы-то знаем, что вы проходите всегда, когда вам заблагорассудится. Да как же еще иначе? У военных растяжимые понятия о совести… А если они даже станут к вам приставать, так несколько монет все уладят. Послушайте, я вижу, что вы отлично вооружены. Вам недостает только пушки… Пистолетик, да?.. И нож?

– Это на всякий случай,– отвечал Кабальюко, доставая из-за пояса нож и показывая страшное лезвие.

– Ради бога и пресвятой девы! – воскликнула Мария Реме-диос, закатывая глаза и отступая с выражением ужаса.– Спрячь свою утварь, один ее вид пугает меня.

– Если вы не против,– согласился Рамос, пряча нож,– поужинаем.

Заметив нетерпение героя, Мария Ремедиос поспешно накрыла на стол.

– Послушайте-ка, сеньор Рамос,– обратился к гостю дон Иносенсио, когда приступили к ужину.– Вы очень заняты сегодня вечером?

– Да, не без того,– отвечал храбрец.– Я последний вечер в Орбахосе, больше не появлюсь. Хочу собрать нескольких ребят, которые остались здесь, да нужно еще попытаться вынести селитру и серу из дома Сирухеды.

– Я спрашиваю,– любезно продолжал священник, подкла-дывая жаркого в тарелку своего друга,– потому что племянница хотела, чтобы вы ее проводили. У нее какое-то дело, а идти одной не совсем безопасно.

– Небось к донье Перфекте? – спросил Рамос.– Я был у нее недавно, но не стал задерживаться.

– Как чувствует себя сеньора?

– Да побаивается. Я сегодня вечером забрал шестерых молодцов, которые охраняли ее дом.

– Так ты думаешь, что они там не нужны? – с тревогой спросила Ремедиос. .

– Они больше нужны в Вильяорренде. Нельзя держать храбрецов в четырех стенах. Не правда ли, сеньор каноник?

– Сеньор Рамос, дом доньи Перфекты никогда не должен оставаться без охраны,– произнес исповедник.

– Там хватит слуг. Или вы думаете, сеньор дон Иносенсио, что генерал будет штурмовать чужие дома?

– Да нет, но ведь вам известно, что этот инженер, разрази его гром…

– Пустяки… Для этого в доме хватит веников,– весело вскричал Кристобаль.– А вообще-то другого пути нет,– придется их поженить… После того, что произошло…

– Кристобаль,– с внезапным раздражением сказала Ремедиос,– я вцжу, ты не особенно понимаешь, что это такое – поженить людей.

– Я это говорю вот к чему,– минуту назад я сам видел, что сеньора и ее дочь вроде как бы помирились. Донья Перфекта целовала Росарито, у них все нежные слова да ласки…

– Помирились! Ты все думаешь об оружии да об оружии – вот и рехнулся… Но в конце концов, ответь, ты меня проводишь или нет?

– Только она хочет идти не к сеньоре,– сказал каноник,– а в гостиницу вдовы Куско. Я уже говорил, что она не решается идти одна, боится, что ее обидят…

– Кто?

– Как кто! Этот инженер, разрази его гром… Моя племянница встретила его вчера вечером и что-то сказала ему, а теперь она чувствует себя не совсем в своей тарелке: мальчишка ведь мстителен и дерзок.

– Не знаю, смогу ли я пойти…– проговорил Кабальюко.– Ведь я сейчас скрываюсь, мне нельзя связываться с этим жалким доном Хосе. Если бы мне не нужно было бегать и прятаться, я бы тридцать раз переломал ему спину. Но что будет, если я нападу на него? Я наведу их на свой след, меня схватят солдаты – и прощай Кабальюко. А напасть на него из-за угла я не могу. Это не в моем характере, да и сеньора не согласится. Нападать из-за угла – на это Кристобаль Рамос не пойдет.

– Да что мы, не в своем уме, что ли? О чем вы все твердите? – с неподдельным изумлением произнес исповедник.– Ни за что на свете я не стал бы советовать вам дурно обойтись с нашим кабальеро. Скорее я дам отрезать себе язык, чем посоветую что-либо бесчестное. Дурные дела будут наказаны, это верно, но не я, а бог укажет время для наказания. Не может быть и речи о побоях. Я скорее сам подставлю спину под палку, чем посоветую христианину лечить своего ближнего таким лекарством. Я говорю лишь о том,– добавил он, глядя на храбреца поверх очков,– что поскольку моя племянница идет туда и поскольку, вероятно, весьма вероятно,– не так ли, Ремедиос? – что ей придется сказать несколько слов этому сеньору, я прошу вас не оставлять ее без помощи, если ее оскорбят.

– Сегодня вечером у меня дела,– лаконично и сухо ответил Кабальюко.

– Слышишь, Ремедиос? Подожди до завтра.

– Этого я никак не могу сделать. Я пойду одна.

– Нет, нет, ты не пойдешь, племянница. Не будем спорить. Сеньор Рамос не может тебя проводить. Представь себе, вдруг этот грубиян оскорбит тебя…

– Оскорбит?! Чтобы сеньору оскорбил этот!..– воскликнул Кабальюко.– Да нет, такому не бывать.

– Если бы вы не были заняты… Ах, как жаль! Я был бы совершенно спокоен.

– Занят-то я занят,– сказал кентавр, поднимаясь из-за стола,– но если вы этого хотите…

Наступила пауза. Исповедник закрыл глаза и погрузился в раздумье.

– Да, я этого хочу, сеньор Рамос,– наконец произнес он.

– Тогда говорить больше не о чем. Пойдемте, сеньора донья Мария.

– Теперь, дорогая племянница,– сказал дон Иносенсио полушутя, полусерьезно,– теперь, когда мы кончили ужинать, принеси мне таз для умывания.

Он устремил на свою племянницу пытливый взгляд и, сопровождая свои слова соответствующим жестом, произнес:

– Я умываю руки.

ГЛАВА XXVIII

ДОНУ ХУАНУ РЕЮ ОТ ПЕПЕ РЕЯ

Орбахоса, 12 апреля

«Дорогой отец! Простите, что я впервые ослушался Вас: пе уехал отсюда и не отказался от своих намерений. Ваши советы и просьба говорят о том, что Вы честный и любящий отец; мое упрямство свидетельствует о том, что я безрассудный сын; но со мной происходит нечто странное: упрямство и чувство чести соединились и смешались во мне таким образом, что мне стыдно даже подумать о возможности отказаться от своих планов и отступить. Я очень изменился. Прежде я не знал той ярости, которая охватила меня сейчас. Раньше я часто насмехался над насилием, над преувеличенными чувствами порывистых людей, над грубостью, жестокостью. Теперь же ничто подобное меня не удивляет, ибо я то и дело замечаю в себе самом ужасную склонность ко злу. С Вами я могу говорить так, как если бы говорил наедине с богом или собственной совестью; Вам я могу признаться в том, что я дурной человек, ибо плох тот, кто лишен могучей внутренней силы, способной бороться с самим человеком, умерщвлять страсти и ставить жизнь под строгий контроль сознания. Мне не хватило христианской твердости, которая возносит дух человека на прекрасную высоту, ставит его выше оскорблений, которые он получает, и выше врагов, которые их наносят; я проявил слабость, впав в безумный гнев, опустившись до уровня своих обидчиков, возвращая им удары и пытаясь сокрушить их такими же недостойными средствами, какие применяют они. Как я сожалею, что Вас не было рядом со мною, чтобы увести меня с этого пути! Теперь уже поздно. Страсти не могут ждать. Они требуют своей добычи нетерпеливо, во весь голос, властно и беспощадно. Я пал. Не могу забыть того, о чем Вы напоминали мне неоднократно: гнев – худшая из страстей; неожиданно извращая наш характер, он вызывает в нас все остальные пагубные страсти, насыщая их адским пламенем.

Но я стал таким не только благодаря гневу, но и благодаря могучему, все возрастающему чувству: глубокая и нежная любовь к кузине – единственное извиняющее меня обстоятельство. Но если бы и не было этой любви, то даже простая жалость неминуемо заставила бы меня бросить вызов гнусным интригам Вашей ужасной сестры: ведь бедняжка Росарио, душа которой разрывается между любовью ко мне и чувством привязанности к матери,– одно из самых несчастных созданий на свете. Неужели ев любовь ко мне, на которую я отвечаю такой же любовью, не дает мне права открыть, если я только смогу это сделать, двери ее темницы и вырвать ее оттуда, уважая закон, покуда возможно, и применяя силу с того момента, когда закон окажется против меня? Я думаю, что Ваши строгие этические правила не позволят Вам дать утвердительный ответ на мой вопрос. Но теперь я уже не отличаюсь прежней чистотой души и последовательностью мышления, обладающего методичностью научного трактата. Я уже не тот, кого Ваше совершенное воспитание наградило редкостной прямотой чувств. Сейчас я такой же, как любой другой,– в один миг я ступил на общую для всех дорогу зла и несправедливости. Приготовьтесь услышать, что я совершил безрассудство. Я обязательно буду сообщать Вам обо всех своих безумствах, по мере того как буду их совершать. '

Но признание в собственной вине не снимет с меня ответственности за серьезные происшествия, которые имели и еще будут иметь место, и, несмотря на все мои доводы, не вся вина падает на Вашу сестру. Ответственность доньи Перфекты, несомненно, огромна. Сколь же велика моя? Ах, дорогой отец, не верьте ничему, что услышите обо мне от других, верьте лишь тому, что я сам Вам открою! Если Вам скажут, что я обдуманно совершил подлость, отвечайте, что это ложь. Трудно, очень трудно судить о самом себе в том состоянии душевного смятения, в котором я нахожусь, но смею заверить Вас, что я не затевал скандала намеренно. Вы знаете, до какой крайности может дойти страсть, когда обстоятельства способствуют ее чудовищному неудержимому росту.

Мне больнее всего от сознания, что я прибегнул ко лжи, обману и жалкому притворству. И это я, который прежде был воплощением правдивости! Я перестал быть самим собой… Но паиболыпее ли это заблуждение, в которое может впасть душа человека? Кончатся мои муки или это только начало? Я ничего не знаю. Если Росарио своей небесной рукой не вырвет меня из ада, в котором терзается моя совесть, то я хочу, чтобы спасать меня явились Вы. Моя кузина – ангел, и, страдая по моей вине, она научила меня многому, чего я раньше пе знал.

Пусть Вас не удивляет непоследовательность моего письма. Я полон противоречивых чувств. Иногда я мыслю так, как подобает существу, чья душа бессмертна; иногда же я впадаю в состояние плачевного бессилия и размышляю о ничтожных и жалких людишках, чью низость Вы рисовали мне когда-то яркими красками, чтобы внушить к ним отвращение. Такой, какой я сейчас, я готов совершать и добро и зло. Пусть бог сжалится надо мной. Я уже знаю, что такое молитва: это торжественная, полная глубокого раздумья просьба, настолько своеобразная для каждого человека, что она не вмещается в заученные нами общие формулы; когда молишься, душа выходит из берегов, полная отваги, она стремится найти свои истоки; молитва противоположна угрызениям совести, когда терзающаяся душа сжимается, прячется, пытается, как это ни смешно, сделаться невидимой для всех. Вы научили меня многим хорошим вещам, но теперь я прохожу практику, как говорим мы, инженеры: я применяю науку на деле – это дает возможность расширить и уточнить мои познания… Теперь мне кажется, что я не так уж плох, каким я сам себя считаю. Но действительно ли это так?

Тороплюсь закончить письмо. Мне нужно отправить его с солдатами, которые идут к станции Вильяорренда… Почте, находящейся в руках подлых людишек, доверять нельзя».

14 апреля

«Я развлек бы Вас, дорогой отец, если бы мог описать, как мыслят люди этого городишки. Вы, должно быть, уже знаете, что почти вся местность поднялась с оружием в руках. Это нужно было предвидеть, и политики ошибаются, если предполагают, что. все будет закончено в несколько дней. Вражда против нас и против правительства заложена в самом духе орбахосцев и составляет как бы часть их религии. Переходя к частному вопросу о моем споре с тетушкой, скажу Вам совершенно необычайную вещь: несчастная сеньора, пропитанная феодализмом до мозга костей, вообразила, что я собираюсь совершить нападение на ее

дом и похитить дочь, подобно средневековым рыцарям, осаждавшим замки врагов с целью совершить там какое-либо бесчинство. Не смейтесь – это правда: таков образ мышления здешних людей. Вам ведь не нужно говорить, что меня она считает чудовищем, некоей разновидностью мавританского короля-еретика; об офицерах, с которыми я познакомился, она не лучшего мнения. Среди приближенных доньи Перфекты стало обыкновением считать, что солдаты и я составили дьявольскую коалицию против церкви и собираемся лишить Орбахосу ее сокровищ, веры и девственниц. Я убежден, что Ваша сестра с минуты на минуту ждет, когда я начну штурмовать ее дом, и я не сомневаюсь, что за дверями ее дома уже воздвигнуты баррикады.

Иначе и быть не может. Ведь здесь преобладают самые закоснелые понятия об обществе, религии, государстве и собственности. Религиозный фанатизм, толкающий орбахосцев на употребление силы против правительства, якобы поправшего их веру, которой на деле у них нет, воскресил в них феодальные пережитки; и поскольку они разрешают все споры насилием, огнем и кровью, убивая всякого, кто мыслит иначе, чем они,– они полагают, что на свете нет никого, кто прибегал бы к иным средствам.

Не собираясь совершать донкихотских подвигов в доме сеньоры, я старался избавить ее от некоторых неприятностей, от которых не были освобождены все остальные. Благодаря моей дружбе с генералом она была избавлена от обязательного представления списков зависимых от нее людей, ушедших в мятежные отряды; если ее дом и подвергся обыску, то это было, насколько мне известно, пустой формальностью; если и были разоружены шесть человек, находившихся в ее доме, то вместо них она приютила столько же других, и притом совершенно безнаказанно. Так что Вы видите, до какой степени велика моя вражда к сеньоре.

Правда, меня поддерживают военные власти, но я прибегаю к их помощи исключительно, чтобы избежать грубых оскорблений со стороны моих беспощадных врагов. Мои надежды на успех основываются на том, что все местные власти, назначенные недавно генералом, относятся ко мне дружелюбно. Я использую их как моральную поддержку и с их помощью нагоняю страх на противников. Не знаю, придется ли мне применять какие-либо насильственные меры, но Вам нечего опасаться: осада и штурм дома – всего лишь нелепые измышления вашей проникнутой феодальным духом сестрицы. Случай поставил меня в выгодное положение. Ярость и страсть, кипящие во мне, побудят меня воспользоваться этим преимуществом. На что только я не решусь…»

«Ваше письмо принесло мне большое утешение. Да, я могу достичь успеха, не прибегая к иным путям, кроме законных, несомненно самых действенных. Я беседовал с представителями местных властей, и все они подтвердили Вашу точку зрения. Раз уж я внушил кузине мысль о неповиновении, пусть она, по крайней мере, будет под защитой законов государства. Я сделаю то, что Вы предлагаете, то есть откажусь от помощи, которую оказывает мне Пинсон, расторгну наводящий ужас союз с военными, перестану хвалиться их могуществом, положу конец авантюрам и в нужный момент буду действовать спокойно, благоразумно, со всей возможной кротостью. Так будет лучше. Своим полусерьезным, полушутливым содружеством с военными я хотел защитить себя от варварских обычаев орбахосцев, от слуг и родственников моей тетушки. А вообще-то я всегда отрицал идею того, что мы называем вооруженным вмешательством.

Друг, покровительством которого я пользовался, вынужден был уйти из дома тетки, но мой контакт с кузиной не прерван. Бедняжка мужественно переносит страдания и слепо повинуется мне.

Не беспокойтесь о моей собственной безопасности. Я, со своей стороны, ничего не боюсь и весьма спокоен».

20 апреля

«Сегодня я не в состоянии написать более двух строк. У меня множество дел. Все завершится через несколько дней. В эту трущобу мне больше не пишите. Скоро Вы будете иметь удовольствие обнять своего сына.

Пепе».

ГЛАВА XXIX

РОСАРИО ПОЛЕНТИНОС ОТ ПЕПЕ РЕЯ

«Передай Эстебанильо ключ от садовой калитки и вели ему придержать собаку. Парень предан мне душой и телом. Ничего не бойся. Я буду очень огорчен, если тебе не удастся выйти в сад, как в прошлую ночь. Сделай все возможное. Я буду в саду после полуночи; расскажу о том, что я решил; скажу, что тебе нужно делать. Успокойся, девочка моя,– я не буду прибегать к неразумным и грубым средствам. Я тебе все расскажу. Дело это непростое, и о нем нужно поговорить. Представляю себе твой испуг и грусть при мысли о том, что хотя я так близко… Вот уже восемь дней, как мы не виделись. Я поклялся, что нашей разлуке скоро придет конец, и он придет. Чувствую сердцем, что увижу тебя. Видит бог, увижу».

ГЛАВА XXX

ЗАГОНЯЮТ ЗВЕРЯ

В одиннадцатом часу вечера двое людей, мужчина и женщина, вошли в гостиницу вдовы Куско и вышли оттуда, когда часы пробили половину двенадцатого.

– Теперь, донья Мария,– произнес мужской голос,– я провожу вас домой; у меня много дел.

– Подожди, Рамос, ради бога,– отвечала женщина.– Почему бы нам не пойти в казино и не подождать, когда он выйдет. Ты же слыхал… Сегодня вечером он говорил с Эстебанильо, садовником сеньоры.

– Значит, вы ищете дона Хосе? – недовольным тоном спросил кентавр.– Какое нам до него дело? Его ухаживания за доньей Росарио привели к тому, к чему и должны были привести, так что теперь у сеньоры нет иного выхода, как поженить их. Вот мое мнение.

– Ну и скотина же ты,– раздраженно заявила Ремедиос.

– Сеньора, я ухожу.

– Неужели у тебя хватит совести оставить меня одну на улице?.. Вот невежа.

– Если вы не пойдете сейчас же домой, сеньора, я так и сделаю.

– Вот как! Ты покидаешь меня одну; меня могут оскорбить… Послушай, Рамос, дон Хосе сейчас выйдет из казино, он Есегда выходит в это время. Я только хочу узнать, куда он пойдет. Это моя прихоть – всего лишь прихоть.

– Я знаю только, что у меня свои дела, а сейчас пробьет полночь.

– Тише,– зашептала Ремедиос,– спрячемся за углом… Какой-то мужчина идет по улице Траперия Альта. Это он.

– Дон Хосе… Я знаю его походку.

Они притаились. Инженер прошел мимо.

– Пойдем,– беспокойно заговорила Мария Ремедиос,– пойдем за ним по пятам, Рамос…

– Сеньора…"

– Мы только посмотрим, домой ли он идет…

– В моем распоряжении одна минутка, не больше, донья Ремедиос. Мне нужно идти.

Держась на приличном расстоянии от дона Хосе, они прошли еще немного. Вдруг племянница исповедника остановилась, заявив:

– Он пошел не к себе.

– Должно быть, идет к бригадиру.

– Бригадир живет выше, а дон Пене направляется вниз, к дому сеньоры.

– К дому сеньоры! – воскликнул Кабальюко и прибавил шагу.

Но они ошиблись. Инженер прошел дальше, мимо дома По-лентинос.

– Вот видите – не туда!

– Кристобаль, пойдем за ним,– шептала Ремедиос, судорожно сжимая руку кентавра.– У меня дурное предчувствие.

– Сейчас мы все узнаем,– ведь дальше домов нет.

– Не спеши… Он нас увидит… Ну, так я и думала, сеньор Рамос; он собирается войти в сад через заколоченную калитку.

– Сеньора, вы не в своем уме!

– Пошли – и увидим.

Ночь выдалась темная, и преследователи не могли понять, куда девался сеньор Рей; однако услышанный ими осторожный скрип ржавых петель и то, что возле стены никого не было, убедили их, что он вошел в сад. Кабальюко в изумлении уставился на свою спутницу. Он словно окаменел.

– О чем ты думаешь? Ты все еще сомневаешься?

– Что же делать? – растерянно спросил храбрец.– Попугать его? Не знаю, что тогда подумает сеньора? Я ведь был у них сегодня вечером, и, по-моему, они помирились.

– Не будь дубиной… Что ты стоишь?

– Я вспомнил, там уже нет вооруженных ребят,– я приказал им уйти сегодня вечером.

– Этот истукан все никак не поймет, что ему делать. Рамос, не будь трусом, иди в сад.

– Где же я пройду, ведь калитку заперли!

– Перелезь через стену… Ах, какой увалень! О, если б я была мужчиной…

– Ну ладно, полезу… Вон в ограде выломано несколько кирпичей, тут карабкаются мальчишки, когда приходят воровать яблоки.

– Наверх, скорей. А я побегу постучу в парадную дверь и разбужу сеньору, если она спит.

Кентавр с трудом взобрался на стену, мгновение посидел на ней верхом и тут же скрылся в черной гуще деревьев.

Мария Ремедиос изо всех сил пустилась бежать на улицу Кондестабле, остановилась у парадного входа знакомого нам дома, схватила дверной молоток и стукнула… стукнула трижды с такой силой, как будто хотела вложить в эти удары всю свою душу и всю свою жизнь.

ГЛАВА XXXI

ДОНЬЯ ПЕРФЕКТА

Посмотрите, с каким спокойствием пишет сеньора донья Перфекта. Проникните в ее комнату, несмотря на поздний час, и вы увидите, что она занята важным делом; она то предается размышлениям, то пишет длинные, серьезные письма, пишет уверенным, четким почерком, красиво выводя буквы. Свет керосиновой лампы ярко освещает ее лицо, грудь и руки и, падая сквозь абажур, окутывает мягким полумраком всю ее фигуру и почти всю комнату. Она кажется светлым видением, созданным фантазией, среди неясных, пугающих теней.

Как это ни странно, но мы до сих пор забывали сделать одно важное замечание: вот оно. Донья Перфекта была красива, вернее, еще красива, лицо ее хранило следы настоящей, совершенной красоты. Жизнь в провинции, полное отсутствие женского тщеславия, нежелание наряжаться и прихорашиваться, ненависть к модам и пренебрежение к светской суете привели к тому, что прирожденная красота доньи Перфекты стала совсем незаметной или, во всяком случае, малозаметной. Лицо ее портила также сильная желтизна кожи, указывавшая на крайнюю желчность характера.

У нее были большие черные глаза, тонкий изящный нос, высокий открытый лоб; всякий, посмотрев на нее, увидел бы в пей совершенный тип женской красоты, но какая-то жестокость и высокомерие, сквозившие в ее чертах, вызывали в людях неприязнь к ней. Если иногда некрасивые лица бывают очень привлекательны, то красивое лицо доньи Перфекты было отталкивающим. Какие бы ласковые слова она ни произносила, взгляд, сопровождающий их, держал собеседника на почтительном расстоянии и воздвигал перед ним непреодолимую преграду. Но в разговоре со своими людьми – родственниками, сторонниками и соучастниками – она становилась необычайно привлекательной. Она умела властвовать, и никто не мог сравниться с ней в искусстве говорить с каждым на особом, понятном именно ему языке.

Желчность ее характера и чрезмерное пристрастие ко всем и всему, имеющему отношение к религии, которая беспрестанно и бесцельно возбуждала ее воображение, преждевременно состарили ее; она не была стара, но и не казалась молодой. Можно сказать, что своими привычками и образом жизни она создала вокруг себя какую-то толстую оболочку, невидимый жесткий футляр, внутри которого она скрывалась, как улитка в своем переносном домике. Донья Перфекта редко вылезала из своей раковины.

Благодаря безукоризненным манерам и славе добродетель-

нейшего человека, которые мы отмечали с момента появления ее в нашем рассказе, донья Перфекта пользовалась огромным авторитетом в Орбахосе. Кроме того, она поддерживала связи с влиятельными знатными дамами в Мадриде,– это с их помощью добилась она отставки племянника.

И вот теперь мы видим ее сидящей у своего бюро, единственного наперсника всех ее планов, хранилища земных счетов с крестьянами и духовных счетов с богом и обществом. Здесь она писала письма, которые регулярно получал ее брат четыре раза в год; здесь она сочиняла записки к судье и нотариусу, подстрекая их запутать по возможности судебные дела Пепе Рея; здесь она начала происки, вследствие которых он потерял доверие правительства; здесь она подолгу беседовала с доном Иносенсио. А чтобы проследить за другими ее действиями, результаты которых мы уже видели, нужно было бы последовать за нею в епископский дворец и в дома ее друзей.

Мы не знаем, как донья Перфекта любила. Но в ненавистп она обладала всей страстной энергией ангела-хранителя человеческой вражды. Так действует на суровый характер, лишенный прирожденной доброты, религиозная экзальтация, которая в данном случае питается не совестью и не истиной, открытой людям в понятиях простых и прекрасных, а извлекает свои жизненные соки из узких формул, повинующихся только интересам церкви. Для того чтобы ханжество было безобидным, оно должно жить в очень чистом сердце. Правда, и в этом случае оно бесплодно для добра. Но если чье-либо сердце родилось без ангельской чистоты, которая до срока создает для себя преддверие рая на земле, оно не должно слишком увлекаться тем, что видит в алтарях, на хорах, в монастырских приемных и в ризницах, если оно заблаговременно не воздвигло алтаря, кафедры и исповедальни в своей совести.

Иногда, оторвавшись от письма, донья Перфекта заходила в соседнюю комнату, где находилась ее дочь. Росарито было приказано спать, но она, скатываясь все ниже и ниже в пропасть неповиновения, лежала, не смыкая глаз.

– Ты почему не спишь? – спросила мать.– Я сегодня не собираюсь ложиться. Ты ведь знаешь, что Кабальюко взял с собой людей, которые у нас были. Может произойти что угодно, и я должна быть на страже… Если бы я не была на страже, что случилось бы с тобой и со мной..

– Который час? – спросила Росарио.

– Скоро полночь. Ты, должно быть, не боишься… А мне страшно…

Росарио дрожала; видно было, что она предалась самой черной печали. Она то смотрела на небо, словно собираясь молиться, то обращала на мать взгляд, полный глубокого ужаса.

– Что это с тобой?

– Вы сказали, что уже полночь?

– Да…

– Ну… Но правда уже полночь?

Росарио хотела что-то сказать: она тряхнула головой, словно желая освободиться от давящей ее тяжести.

– С тобой что-то творится… что-нибудь случилось?..– произнесла мать, устремив на нее пытливый взгляд.

– Да… я хотела сказать вам…– пролепетала девушка.– Хотела сказать… Ничего, ничего, я сейчас засну.

– Росарио, Росарио! Мать читает в твоем сердце, как в книге,– сурово сказала донья Перфекта.– Ты взволнована. Я уже говорила, что готова простить тебя, если ты раскаешься, если будешь хорошей и честной девушкой…

– А разве я нехорошая? Ах, мама, милая мама, я умираю.

Росарио разразилась горестными и безутешными рыданиями.

– Что означают эти слезы? – проговорила донья Перфекта, обнимая ее.– Если это слезы раскаяния, я благословляю их.

– Не раскаиваюсь я, не могу раскаяться!-вскрикнула девушка в порыве отчаяния, который сделал ее истинно прекрасной.

Она подняла голову, и на лице ее внезапно появилось выражение вдохновенной силы. Волосы рассыпались по плечам. Нельзя было представить себе более прекрасного изображения ангела, решившего восстать.

– Но ты с ума сходишь… Что это с тобой? – проговорила донья Перфекта, кладя ей руки на плечи.

– Я ухожу, я ухожу! – закричала Росарио в каком-то исступлении, словно в бреду.

Она соскочила с постели.

– Росарио, Росарио, дочь моя… Ради бога! Что с тобой?

– Ах, мама,– продолжала девушка, обнимая мать,– привяжите меня… '

– И правда, ты заслуживаешь этого. Что это еще за безумие?

– Привяжите меня… Я ухожу, я ухожу с ним…

Донья Перфекта почувствовала, как языки пламени рвутся из ее сердца и обжигают ей губы. Но она сдержалась и ответила дочери лишь взглядом своих черных глаз, которые в эту минуту были чернее ночи.

– Мама, мама, я ненавижу все в мире, кроме него одного! – воскликнула Росарио.– Выслушайте меня, как на исповеди, я хочу во всем признаться перед всеми, и перед вами прежде всего.

– Ты меня убьешь, ты убиваешь меня.

– Я хочу признаться вам, и вы меня простите. Эта тяжесть давит меня, не дает мне жить.