355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Потанин » Провинциальный человек » Текст книги (страница 5)
Провинциальный человек
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:19

Текст книги "Провинциальный человек"


Автор книги: Виктор Потанин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Ты опять отключился? То ли зажигание где-то проскакивает? Надо свечи почистить, землячок. А то придешь на урок да забудешься? А ученики-то, они, брат, ученички...

– На чем мы, Яша, остановились? – спросил я тихим расслабленным голосом, и лицо у меня, видно, было такое мертвое, что он усмехнулся:

– На бюллетень тебе надо – совсем заработался. А остановились мы с тобой на самом опасном. На главной опасности... Забрала Фаина Сашку, сынка, и ни слуху ни духу. Но я знаю, конечно, у тещи они. Уже неделю живут – не показываются. И Сашке не разрешают ко мне. Засадили в тюрьму мальчишку.

– Из-за чего все ж поссорились?

– Наши ссоры – не ссоры. Не понимала меня, стерва-маковка!

– А ругаться зачем?

– А ты бы не заругался? Все газетки про меня порвала. Только и сохранил, что в комодике... – Он сидел бледный, подавленный, даже щеки опали. И походил теперь на того давнего Яшу, который стоял на берегу с удилищем рядом с сыном. Та же вялость в глазах и покорность. Но это быстро прошло у него. – Давай, землячок, выручай. Я оказываю доверие. Заступиться за меня – тоже честь!

– Для кого?

– Для тебя, для любого... Пиши так, пропечатай, чтоб Фаина моя обмерла. Такие люди, как я, не валяются. Пусть и в колхозе прочтут.

– Я же учитель, Яша. И пишу-то по настроению. Про тебя и так много...

– Много, немного... Запас брюхо не дерет. Да мне ж Фаину надо вернуть, а сына – больше того. То ли не понимаешь?

– А при чем я?

– Она возьмет в руки газету, да газета-то областная вот и узнает, кака цена Мартюшову. Вот так, землячок. Я ее еще заставлю ботинки мои зашнуровывать, а то ишь глаза подняла, побежала...

Он еще что-то бормотал, глухое, неясное, потом махнул рукой и повесил голову. И мне жалко его стало. И смешно и досадно. Ведь только что на него злился и обижался, а теперь – смотри ты – подобрела душа. Как же она отходчива, как доверчива – и ничего не поделать...

– Все у нас было, Федорович, к соседям занимать не ходили. И машина, и деньги, и Сашка мой подрастал. А она все запутала, стерва такая, извини меня, землячок... Нет, ты скажи, что придумала – давай Сашку на меня натравлять. Однажды совсем вышло весело... Ты слушаешь меня или как?

– Слушаю, Яша, слушаю...

– Тогда продолжаю. Ну что... Я ждал Петра Логиновских, из редакции он позвонил. Петро будет у них фотограф, мы с ним давно по руке. Позвонил мне – надо на озеро, у него выходной. Ну я подготовился. В магазин сходил за припасом. Так что получилось... – Яша закрыл щеки ладонью, а плечи задергались, и скоро он весь затрясся от смеха. – Ты подумай, что вышло. Они мне в бутылки чаю набузгали. Коньяк заменили на чай. И пробки завернули – чин чином. Ночью угощаю товарища, уж костерок запалили, уха. Петро выпил бокальчик и глаза вылупил: кто оно? Потом давай хохотать. Ну и я с ним, а на сердце-то волки воют... Нет, ты подумай, земляк! Учудили. И Сашка матери помогал. Оба после сознались... – Он уже не смеялся теперь, помрачнел. – Пришел домой, даже виду не подал. Я ведь терпеливой, ох, терпеливой. Ни разу даже ее не ударил. И что Файке не жить со мной? Вон подружка у ней – Нинка Фуганова. Так на ей уж все побывало: и горшки все, ухваты, и ведра, бутылки – ну, пьющий мужик-то. А я свою пальцем не тронул. А на людях всегда уж по отчеству – Фаина Григорьевна да Фаина Григорьевна. Ну и получил за добро...

Он опять поднялся со стула и начал прохаживаться. Половые доски рассохлись и под его весом прогибались, поскрипывали. Он поморщился, как от боли.

– Присядь, успокойся.

Он сел и начал отпыхивать. Лоб был бледный и потный, потом опять краснота пошла, и лицо напряглось. И снова жалость во мне проснулась и захотелось утешить:

– Ты не расстраивайся. Бывает и хуже...

– Хуже куда? Уже прозвищ мне надавала, говорит, что донесет на меня, расскажет, какой я стахановец. А я терплю. Ради семьи что не вытерпишь. Но всему есть конец: как начала Фаина грозиться, так я сразу на дверь показал. Она как ждала: чемодан на плечо, Сашку за руку – и к своей матерешке.

– Так вернется!

– Если поможешь мне, то конечно. Неужели устоит против газеты?! Да кабы районна, а то областная! Ты так размажешь меня, размалюешь – неуж баба устоит? Нет, никогда! На тебя вся надежа! Бери ручку, записывай, а потом обработаешь... Что молчишь?

А меня опять давил смех, я отворачивался, но потом, делать нечего, подчинился. Да и было интересно, чем это кончится, что скажет Яша. А он уже говорил:

– Пиши сперва так: «Родился Яков Васильевич Мартюшов в простой крестьянской семье. С детских лет он привык к труду на земле, но о рекордах пока не мечтал. Да и не догадывался, что та же корова может молока давать в два раза больше, чем ей положено от рождения, что тот же трактор может пахать сильнее в несколько раз, если следят за ним упорные руки...»

– Слушай, Яша, ты же не свое говоришь. Я так не могу...

– Не свое. Это Логиновских писал. Так ты обработай. И выдай на область!

– Демагог твой Логиновских!

– Ты не ругайся. Так же и Фаина его обзывала. Так что пиши – статья моей бабе понравится.

– Ох, Яша, не знаю. Личное дело – сложное...

– А ты внуши Файке, что я для других живу, что по две смены наяриваю, что ночей не сплю...

– По две смены?

– Ну приврем, дак никто не проверит. Век правдой не изживешь.

– Хочешь жить – умей вертеться? Так, что ли, Яша?

– Злой ты, Федорович! К тебе по-простому, по-нашему, а ты сало давишь из человека. А еще педагог! – Он снова начал ходить. Пол под ним проседал и поскрипывал, живот у Яши выпирал вперед, борта на пиджаке натянулись. Смотрел в пол, словно чего-то выискивал. И опять я вспомнил того далекого Яшу, молчаливого, тихого, с березовым удилищем в руках. А рядом с ним мальчик, такой же молчаливый, подавленный – без улыбки лицо. Неужели и он, когда вырастет, сможет направить ружье на щенка? А потом ударить из обеих стволов? Кто ответит мне?.. А может, Сашка теперь самый несчастный? Может, даже не хочет жить, раз ушли от отца.

– Яша, где сын у тебя?

– Я же говорил: у тещи. Утащила жена прямо волоком. И не пускает... Не прощу этого Фаине! Ишь, задумала... Шестерка погана.

«Значит, Сашка у бабушки. Рвется к отцу, а его останавливают. Значит, испытал уже тяжелое горе? Но почему он должен страдать? А разве поможешь? Наверно, так будет долгие годы, и у Сашки не станет надежд? Да что они! У него не станет отца, хоть и будет родной отец проживать на соседней улице... При живом-то отце – сирота!..» И от одной этой мысли стало трудно дышать. «Какое-то странное существо – человек. Порой нам хочется всех обнять, пожалеть, особенно если встречаем где-нибудь одиноких, несчастных детей. И вот мы смотрим на них, изучаем, в уме представляем все их страдания, и сразу – больно так, горько нашему сердцу, что нельзя удержаться от слез. И мы плачем, переживаем, и после этого нам делается легко, хорошо. А что же случилось-то? Ведь мы ни в чем не помогли этим несчастным. А может, мы и не о них даже плакали? Ну, конечно же, не о них. Мы о себе, о себе только плакали, о каких-то прошлых своих, еще не прощенных грехах. Поплакали, и опять хорошо...» Я бы еще долго, наверное, витал в тех мыслях, но Яша стал постукивать козонками. Так постукивают в дверь начальника, если желают войти. Я очнулся и повернул лицо. Яша смотрел исподлобья, внимательно, в глазах – решимость и боль.

– А ты, между прочим, обязан. И сиди, не увиливай! Не каждый день таки гости.

– Какие?

– То ли не знашь? Уважай передовиков из села!

– Я и так тебя уважаю, – сказал я ему мирным, спокойным голосом, и он ухмыльнулся.

– Ну, спасибо на том! А вот Файка моя размагнитилась. Но я первый не пойду на поклон. Иголка к нитке не ходит. – Глаза у него стали такие печальные, как будто пришел с похорон. И снова жалость на меня навалилась – как быстро меняется наша душа. Еще минуту назад я презирал его, насмехался, но пришла другая минута – и снова я в его власти. Ему тяжело – и мне вместе с ним. А из окна уже надвигалась ночь. Я силился разглядеть небо и звезды, но так и не мог. Чего-то не хватало, и было грустно. За стеной пианино заснуло, и, видно, потому грустно. А Яша кусал губы. Ему, наверное, казалось, что наша пауза затянулась, что он где-то сделал ошибку, что нужно снова собрать все силы, идти на приступ. А неприятель был я, и он пошел в штыковую.

– В общем так, статью от тебя дождуся?! И Файке утрем сопатку. Областная газета – не Петро Логиновских! Живо прибежит вместе с Сашкой. Они ведь ревнуют нашего брата. Как пропечатаешь про меня – живо хвост подожмет.

– Почему?

– А то ли не ясно? На областную моду попал человек. Теперь только гляди за ним, карауль. Любая бабешка прицепится, не отобьешься. Но уж Фаина моя не позволит! Лучше сама вернется. На то и бьем, Федорович! – Он засмеялся. – Хитрой я! А как жили-то – люди завидовали! И машина, скот, всякая птица. Двое телят-подростков взяли на мясо. А она бросила одним махом. Нет, здесь что-то не то. Поди нас изурочили...

Я улыбнулся – узнавал Яшу. Он и в детстве был такой же мнительный, суеверный.

– Как тебе, Яша, не стыдно?! Ты же молодой еще, а веришь в разных чертей. Вот и Динку застрелил. Такую собаку – нехорошо!

– Ну ладно, не ругайся, писатель. А лучше торопись, бери факты из первых рук. Так это у вас называется?

– Я же учитель, Яша! А газета – другое дело... Мое ремесло – класс, ребятишки.

– Не прибедняйся. Бери ручку, пиши!

Я машинально развинтил ручку, и он сразу заговорил. И снова быстро, уверенно, как по книге:

– Значит так. «На любом участке производства он трудится с душевной выдумкой, огоньком. Недавно Мартюшов выступил на собрании в колхозном гараже и внес предложение – принимать по акту каждую отремонтированную машину. Это, конечно, не новое дело, но в колхозе пока что не делалось. А скотник Мартюшов взял да и выступил с личной инициативой. И заметьте, как раздвинулись горизонты работы – скотник помогает шоферам, механизаторам!..» А в нынешнюю уборку я опять на комбайн попросился. Это про меня в прошлом году написали...

– Логиновских?

– Кто больше? И портретик был. Я стою, поднял руку.

– Как ты запоминаешь? Как стихи учишь или...

– Да само оно. Даже вышибает порой, то ли было где-то написано, то ли сам уже от себя. – Он признался доверительным голосом, потом добавил мечтательно: – Если бы в областную попасть! Да-а. Зачесала бы жена право ухо. Да и землячки бы поохали.

– Чудной ты, Яша. Зачем тебе слава?..

– Это ты чудишь, притворяешься. Слава нынче дороже денег. И ты знаешь, и я знаю. Кто на моде, тот и в почете. И я добьюсь любыми путями!

– Любыми, Яша, не надо.

– Э-э, браток, ты, как моя Фаина. Век честным не проживешь. А другие, другие-то! Что они делают? Вон Зырин-то Николай Иванович. Ты ж его только по отчеству. И правильно делаешь, уважать надо таких старичков. У него нынче сараюха сгорела. Прямо дотла, подчистую. Да кого там гореть-то, три гнилушки, два бревна. А Зырин сказал – от проводки это. Провода, мол, были худые. И виноваты монтеры. Не только сказал – сразу сел да поехал. Сараюха-то застрахована – ему и выдали триста рублей да потом еще двести. Умеют жить старички! А гнилушки-то он сам и поджег. Все знают, и я уверен... Или возьми: в магазин придешь – шаром покати. А мигнул продавцу – все есть под прилавком. Он – тебе, ты – ему. Хочешь жить...

– Умей вертеться! Так, что ли, Яша? – Я засмеялся и отвернулся к стене.

– Во-во, Федорович! И я у тебя в долгу не останусь. Только помести меня, пусть прочитают. Значит так, бери ручку, не отставай... «Недавно передового скотника Якова Мартюшова пригласили в школу на воспитательный час. Ребята очень довольны. А потом он ответил на многочисленные вопросы. И волновался, переживал Яков, ведь выступал он в родной восьмилетке. И в этом классе, возможно, стояла та же парта, за которой он сидел в свои детские годы».

– Кончай, Яша! Мы же с тобой в соседней деревне учились. Всю зиму пешком, на своих двоих. Это потом нам школу построили.

– Вроде так. Но Логиновских не будет врать.

– Оно, конечно, раз Логиновских... – Я усмехнулся, но он не заметил. Он опять барабанил:

– «Ребята спрашивали на разные темы. О кормленье скота, о поенье. А под конец задали: какая у вас, Яков Васильевич, мечта? И он ответил: быть всегда впереди!»

– Кто «он»? Ты, что ли, Яша? – переспросил я и засмеялся.

– А ты не скалься! Имей выдержку, тон! И пиши давай, не отвиливай. А то поговорим в одном месте.

И в этот миг зазвонил телефон. Я вышел в коридор и взял трубку. Звонили из вечерней школы, просили прийти, – я там замещал учителя, и теперь меня все время дергали по ночам. Но сейчас звонок был как спасение. Я вернулся к Яше сияющий:

– Извини, друг. Меня требуют. Приезжай в другой раз и запишем...

Он молчал, даже не пошевелился. Только глаза стали большие, широкие. Налились, как неспелая слива, зеленым. Щеки тоже раздулись, точно их накачали. Я понял – это молчание перед грозой, и потому торопил события. Лишь бы скорее!..

– Мне срочно в школу. Я собираюсь.

Он задышал тяжело, с шипением и хлюпаньем, – как будто лопнула шина и в прокол хлынул воздух. И когда заговорил, то начал захлебываться:

– Я тебе покажу «срочно в школу!»... Я тебя выведу на чистую воду! Ишь, завилял хвостом, интеллиго...

– Яша, меня вызывают!

– А ты сними вызов!.. Я тебе – не половая тряпка. Я найду ходы-выходы! За передовика горой встанут... – Он еще якал, грозился, но я был уже у двери и вставил ключ. Руки дрожали, не слушались, еле вставил...

– Я все начальство подниму на тебя! Перед всеми раздену.

Но я уже был в коридоре. Он выскочил за мной – я захлопнул дверь. И сразу кинулся от него по подъезду. Он кричал вслед, ругался, стучал ботинками. Я думал, что он в меня что-то бросит. И только на улице вздохнул посвободней. Из дома вдруг ударило пианино. Это с моего этажа. Но кто же? Да Леночка! – вдруг понял и прибавил шагу. Музыка летела веселая, звонкая, поднималась все выше и выше и там лопалась, как пузыри. А я почти бежал, как будто спасался, но все равно сквозь музыку мне чудились крики и брань. И только на большой широкой улице я стал успокаиваться. Шли люди, шуршали плащами, смеялись. Какое счастье! И я смешался с толпой.

Голубая жемчужина

– У нас в деревне такое озеро! – Славка щелкал языком и щурил глаза. – Вода, как небо. Голубая жемчужина... А глубина! Любой катер пройдет...

– А пароход? – перебивал кто-нибудь из девчонок.

– Да ну вас! – сердился Славка, но быстро отходил, успокаивался. И вот уж снова улыбка на его рябом, безбровом лице.

– У нас в деревне конь был Ветерок! Так он с маху обгонял легковушку.

– А самолет?

– Какой самолет? – Он смотрел на нас удивленно, беспомощно. А в глазах начиналась печаль: надо же, мол, все время не верят. Но печаль длилась недолго. Он снова вскидывал свою рыжую голову, уверял:

– У нас в деревне скоро нефть найдут, честное слово. Были геологи, пообещали...

– А золота не пообещали? – Опять кто-то лезет ему на грех, и он нервно кусает губы. На лицо бросается пунцовый румянец.

Так и прозвали Славку – «у нас в деревне». Он знал об этом, да не обращал внимания. Ведь часто прозвище – от любви к человеку. Конечно же, от любви... И мы тоже его любили. А впрочем, за всех не ручаюсь. Может, кто-то относился к нему по-другому. Ведь прошло столько времени. Столько дней, столько лет.

Время, время... Что же это такое? Вопрос очень тяжелый, запутанный. У каждого на него – свой ответ, свое мнение. Но все же в одном ответы сойдутся: есть время счастливое, есть печальное. Есть время расцвета, есть и заката... Но лучше не буду об этом, а то собьюсь. Просто скажу сразу, признаюсь: наша юность со Славкой – это далекие уже шестидесятые годы. Ну конечно, далекие, даже не верится... Ведь тогда нам нравились девчонки, которые коротко стригли волосы, носили короткие юбки и ходили на тоненьких каблучках, при этом чуть-чуть задирая голову и подпрыгивая. Точно бы все время тянулись вверх, к облакам. А что там, в облаках, поди угадай. Но они-то, наверное, знали, догадывались...

Боже мой! Когда это было? А ведь было же... Тогда в нашу жизнь ворвались зарубежные фильмы с Брижжит Бордо и Лолобриджидой, Жаном Марэ и Аленом Делоном. Мы смотрели на этих красивых людей и мечтали походить на них – и лицом, и голосом. Смешные мы были, но какой спрос со студентов...

Да, мы учились тогда в пединституте, а жили в маленьком городке за Уралом. Ой, какой это был городок, особенно наши окраины!.. Ведь и у маленьких городов есть такие окраины: спешит вперед, завивается улочка, и вдруг по сторонам что-то отступает, распахивается... И вот на глазах вырастают березы, кустарничек, а пройдешь дальше еще километр, и уж мечется в небе жаворонок, и садится на цветок веселая пчелка. И хорошо здесь и пчелке, и жаворонку, но человеку – лучше всего. Да и простор кругом, тишина. И в этой тишине сразу замолкает душа, покоряется, и сразу отпускают ее все печали, мучения, как будто она только жить начинает, и все еще впереди, впереди, и надо просто жить и дышать, не оглядываясь, как эта травинка, как березы, как быстрая веселая птичка, которая кувыркается в вышине... Проходит час и другой, и теперь уж совсем человек успокоился, а глаза все равно ищут себе развлечение, их снова манит этот простор. И вот он вздыхает счастливо, беспомощно, точно призывая кого-то в свидетели: «Ну почему, почему же здесь так хорошо? Почему такая трава кругом, такие деревья? Ведь город рядом, вон за тем поворотом, а здесь светло, как на пасеке...» Но что ответить на это, да и надо ли отвечать? Просто легко жить в таких местах и спокойно. И легко дышать полевым березовым воздухом. И легко ступать по чистой зеленой травке и еще в чем-то так же легко-легко. То ли в мыслях, то ли в каких-то желаниях нечаянных, то ли просто в мечтах. А какие здесь подступают желания! О них и не скажешь никому, не признаешься. Разве только птице какой-нибудь или облаку. Недаром у наших девчонок голова всегда была вверху, в облаках...

Вот в таком городке и жил я в студенческом общежитии. А вместе со мной на этаже жили филологи-первокурсники. Золотой народ – не соскучишься. Жаль только, что растерял я их теперь, растерял! Конечно, иногда доходят до меня кое-какие известия. Недавно узнал, что один из них возглавляет экспериментальную школу в далеком совхозе. Включил телевизор, а он там машет руками, обличает кого-то. Другой бросил навсегда педагогику и ушел на завод. А вот третий-то? Где же он, третий-то, мой товарищ по комнате? Почему ни слуху о нем, ни духу? Лишь только голос его мелькнет на мгновенье, улыбка... Мелькнут – и снова погас огонек. Но я уж все равно кидаюсь на эту искорку, раздуваю.

– Эх, парни, какое у нас озеро! А вокруг – березы. Прямо бело от них. А рыбалка-то! У меня нынче щука сорвалась на десять кило...

– Которая не бралась, – опять кто-нибудь прерывает его, смеется. И Славка сердится, хмурит брови...

Ну вот и я сознался, выдал себя. Это же опять Славки Тихомирова голосок. Ну, конечно, конечно, он и мучит душу, терзает. И опять трепыхается, встает в памяти тот огонек. И я чувствую, понимаю – мне не забыть тех дней, не простить себе...

Не простить, что иногда шутил над ним и просмеивал. Правда, Славка тоже не оставался в долгу. На каждую мою шуточку он отвечал тремя. Но что эти шутки, насмешки. Мы ведь все равно любили друг друга и были как братья. Да что говорить! Он и сейчас в глазах у меня: и лицо его, и фигура, и даже походочка... Он был высокий, сухой, как жердинка: снизу прямая, а вверху чуть склонилась набок, ссутулилась. И руки тоже нескладно топорщились. Они походили на ветки какого-то дерева, и эти ветки всегда махали, жестикулировали. Одним словом, Славка не из красавцев. А впрочем, я до сих пор не знаю, как он должен выглядеть, настоящий красавец?

Зато друзей у Славки – не сосчитать. Один за кружкой зайдет, другой за сигаретами, третий попросит взаймы рублевку. И так бесконечно: с утра и до ночи. А ночи, помнится, стояли уже холодные, стылые. И осень грозилась уже зимой и морозами. Студенты разъезжались по родным деревням за теплыми вещами. Однажды и Славка собрался на автовокзал, но его задержал второкурсник Коля Соловьев. Он заскочил к нам в комнату какой-то нетерпеливый, потерянный. А глаза смотрят прямо на Славку.

– Слушай, друг, проводи Наташу. Через час у ней поезд. Я бы и сам, но меня вызвал декан...

Как сейчас вижу: Славка помрачнел, выгнул брови суровой скобочкой. Потом обреченно махнул рукой.

– Ну ладно, ясное море. Так и быть! Но только...

– Что только? – Коля Соловьев побледнел и сжался как от удара. Но удар прошел стороной. Ведь Славка уже смеялся.

– А только это, дорогой, не по правилам. Я, значит, ублажай ее, таскай чемоданы, а она вернется и в кино с тобой побежит. Так оно? Так, так, не крути головой. У нас в деревне за это штрафуют. – И он опять рассмеялся. Потом заговорил примирительно:

– Ну хорошо, провожу... Да где она, твоя злая, неверная? – И голос его театрально затрепетал, стал куда-то проваливаться. Ему нравилось ломать свой язык. И мы к этому скоро привыкли.

И Наташа привыкла. Она училась с нами в одной группе, жила на одном этаже. Ах, Наташа! В знакомой песне поется. Хорошие там слова. Но Наташа сама лучше песни, простите за сентиментальность. Ах, Наташа, Наташа... Я хорошо помню нашу первую встречу. Она подошла тогда к моей тумбочке, потрогала гору бумаг на ней и сверкнула глазенками.

– Уж не роман ли пишете?

– Конечно, роман. – Мы оба захохотали, и я заметил, какие у ней белые, морозные зубы. А глаза еще лучше. Они были продолговатые, синие и блестели, как льдинки. А над этими льдинками метались ресницы. Они у ней всегда метались, страдали...

– Так, значит, роман? – Она опять прищурилась.

– Ну что вы, что вы. Просто люблю портить чернила.

– А я люблю пирожное. На него и трачу все свободное время.

– Не верю, – сказал я тихо, и в это время у меня за спиной возник Славка.

– А я верю. И как доказательство – приглашаю в кафе.

– Сейчас, что ли? – поразилась Наташа, и ресницы у ней застыли, потом заметались, как стайка птиц.

– Сейчас, доча, сейчас! – Он схватил ее за руку и потянул к двери. Я про себя возмутился: «Ну и приемчики...» И еще что-то крутилось и жгло виски: ушли, мол, бросили меня одного. Совсем-совсем одного... И только слабенький запах сирени стоял еще у двери. Это было ее дыхание – ее духи. Да что толку, ведь самой уже не было. И мне сделалось тяжело. Так бывает, порой случается: вдруг начинаешь злиться, таить обиду на целый свет – и на друзей, и на близких, и на самого себя. И никто тут не поможет, никто: вдруг нахлынет тоска, как мешок набросят на голову, и ты страдаешь, ходишь с этим мешком. Так и было тогда, так и было... Я вдыхал запах сирени и без отрыва смотрел в окно. А там, за стеклом, лил дождь, и в этом сером, тягучем мелькали какие-то всполохи. «Ах, Наташа, что мне делать?..» – опять встала в голове никчемная песенка. И я уже презирал и Наташу, и песенку, а может, и то и другое сразу, ведь она выбрала Славку. И об этой печали стонал дождь за окном, и моя душа тоже стонала, сжималась. Ведь она выбрала, выбрала... Но только Славку ли? Но об этом – чуть дальше, не сразу...

А он так и стал называть ее – доча да доча. И Наташа не возражала. Почти каждую субботу они теперь убегали в кафе и заказывали там пирожное и мороженое. И у ней, конечно, испортилось горло. На Наташу накинулись ангины, простуды, и однажды ее целую неделю не было в группе. Славка затосковал и осунулся: на лице один нос да глаза. Но вот она появилась! И лицо совсем бледное, как будто припудрили. Мы все стали ее жалеть, но больше всех – Славка.

– Как же ты, доча? Надо беречь себя, не поддавайся суровой жизни.

– Надо, – согласилась Наташа.

– Вот и договорились. – просиял Славка. – Больше мы не взглянем на это мороженое. Мы не пингвины.

– Правильно, не пингвины, – повторила покорно Наташа и посмотрела на него умоляюще. И сразу в глазах ее поднялась печаль. А потом – вина... Я давно уже заметил, что все красивое изнутри немного печальное. И Славка тоже подумал об этом.

– Ну, доча-а, тебя у нас подменили. А глаза-то, глаза-то! Как после похорон...

Наташа смутилась, щеки порозовели. Но Славку не остановишь.

– А все из-за мороженого, честное слово. Расстрелять бы его, на березе подвесить. У нас в деревне и слышать не хотят про это мороженое.

– Да ладно тебе – у нас в деревне... – повеселела Наташа. Глаза ее опять заблестели, вспорхнули ресницы. И Славка весь засиял, изогнул свою тонкую шейку и начал ломать язык. И посыпались шуточки, прибауточки. А потом они оба выпорхнули из комнаты. Как будто ветром слизнуло. Как будто легкую соломку подняло с сугроба и закружило над головой, завертело, и вот уж нет ее, этой соломки, как будто приснилась. Но я-то знал, понимал: Наташа спешила, рвалась к Коле Соловьеву. Тот был местный, отец у него работал в торговле. У них, говорят, была большая квартира. «Бедный, несчастный Славка...» – болела душа моя. Наташе ведь нужен Коля, а Славка-то ей зачем? Может, готовит слугу для себя, камердинера... И у меня теснило в груди, и болело в висках.

Потом пришла первая сессия – каше первое горе. А для Славки эти дни стали просто кошмаром. Буквально за ночь он познакомился с Овидием и Менандром, а сдавая экзамен по фольклору, сам придумал песни уральских рабочих. Я слышал, как он хвалился Наташе:

– Ух, доча! Уработался, как на субботнике. Будто вагон угля раскидал. Но ведь проехало... Обманул ее. Понимаешь, вру ей, даже спел немного, честное слово. А она сидит, как мышка, ужала плечи. Только карандашиком по столу стучит. Как синичка по стеклышку – тук, тук да турук. И все склевала мое да еще попросила спеть. Но я ей отказал – хорошего понемногу.

– Га! га! га! – хохотал он, играл бровями. И Наташа с ним – глазенки выпрыгивают, И что-то пыталась сказать. Но он перебивал, не дослушивал, опять сам говорить начинал:

– Ох, умора! Кино-о! Потом вижу – берет ручку и выводит: «У-дов-лет-ворительно». И так с нажимом пишет, сердито, с ногтей краска посыпалась, честное слово, не вру. А у меня сразу – с души кирпич... Теперь, доча, командуй, приказывай. Пойдем отметим наши успехи.

Наташа счастливо охнула и потащила его за собой.

А через час они зашли в нашу комнату, и Славка сделал широкий жест. Я видел, как он высоко поднял тяжелую сумку и из нее брызнули на стол разные кулечки и сверточки. Тут и бутерброды, и булочки, и даже сок с лимонадом. Пей, ешь, веселись душа. И скоро к нам набились девчонки – соседи. Все галдят и смотрят на Славку. А он, как купец, как богатый цыган. Только красной рубахи нет. И Наташа даже покраснела от удовольствия. Она ведь поняла, что он старается ради нее. Потом он включил нашу старенькую радиолу, которую сам же принес недавно с первого этажа. И вот уж закрутилась пластинка, и запел щемящий голосок, вот-вот разрыдается:

 
Ельничек, осинничек миную стороной,
Ох и страшно, девочки, в лес ходить одной.
 

И этот голос как бы стоял вверху, над нами, а внизу мы смеялись, дурачились, пили лимонад и опять смеялись неизвестно над чем. Анна Герман пела грустно, потерянно, а нам было весело. Казалось, покажи палец – и мы расхохочемся. А почему? Поди, угадай... Но потом устали, повесили головы, точно вспомнив что-то из прошлых дней. Правда, этого прошлого у нас еще не было, но все равно мы задумались, углубились в себя. А потом, помню, Наташа воскликнула чужим, нервным голосом:

– Ну что вы, мальчики? Мальчики?.. Что за скорбь, кого схоронили?

– Меня, – усмехнулся Славка, но Наташа даже не услышала, не заметила или не хотела понять. А потом Славка достал гитару. Недавно он принес ее с барахолки. Говорит, купил по дешевке, но я особенно не расспрашивал. Какое мне дело – лишь бы играла гитара, лишь бы гитарист был доволен. А Славка не спускал с нее глаз и никому не давал, даже на пять минут не давал, боялся, что сломают. Но зато сам мог играть часами, целыми днями. Вот и в тот вечер он достал гитару и начал петь. Нет, не так... Вначале провел ладонью по струнам, прислушался, оттянул голову, и кадычок на шее вздрогнул, как птичка, и начал рваться на волю, да где уж... И Славка запел:

 
Мне холодно в городе это-о-ом,
Где серые зданья молча-а-ат,
Где так одиноко рассветы
Шагами прохожих стуча-а-ат...
 

И в этот миг скрипнула дверь, и на пороге возник Коля Соловьев. Наташа поднялась с табуретки и покорно, точно невольница, пошла к нему. Я оглянулся на Славку: он был бледный, почти оглушенный. Рыжие волосы стали еще рыжее. А кадычок прыгал, метался, как будто на птичку наехало колесо, но она еще жить хотела, желала подняться, но это уж сгоряча, ненадолго. Пройдет миг – и затихнет.

Пройдет миг... Я отвел глаза от него. Девчонки тоже затихли, даже кашляли в кулачок. Потом одна за другой потянулись к двери. И вот уж за последней закрылась дверь, а Славка опять взял гитару. Но не смог играть – зарыдал... Я не ошибся: он стоял теперь у окна, давил лбом на стекло. В горле у него что-то перекатывалось и медленно хлюпало. Как будто весла в уключинах – бесконечный тяжелый звук...

– Ну хватит! Она тебя любит... – Это был мой голос, но я его не узнал. Кто-то говорил за меня и командовал. Этот кто-то скоро выгнал меня за дверь, настыдил – зачем глазеть на чужое горе. Своего, мол, хватит, достаточно, а если нет пока, то дождешься...

Впрочем, горя у нас хватало. Разве не горе – прожить от стипендии до стипендии и прокормить себя на эти жалкие деньги. Да еще обувку надо купить и кое-что из одежды. Мне хоть мать помогала немного, а у Славки – никакого дохода. Но он не расстраивался и разгружал вагоны с цементом, нанимался грузчиком в магазины, а потом нашел работу легкую и не пыльную – записался донором в городскую больницу. За сданную кровь давали талончики, на них он брал обеды в столовой, даже меня, случалось, подкармливал. Мне было стыдно сидеть у него на шее. Но Славка утешал, успокаивал:

– Мы же с тобой как братья. Так что не ругай себя, не терзайся. – И смотрел на меня весело, проникающе. Как будто знал какую-то тайну, и тайна эта смешная, веселая – не пережить... Или брал в руки гитару, подходил к окну и смотрел на дорогу. «Мне холодно в городе этом...» Пел он тихо, щемяще, как поют часто одинокие люди.

Время, время... Что же это такое? На каких поездах ты мчишься, на каких самолетах?.. А может, правда, ты похоже на ту легкую полевую соломку, на ту травинку-былинку? Вот уж закрутило ее над головой, завертело, а вроде и ветра нет, тишина. И вот исчезла, растаяла, как будто приснилась. Эх время, время... Как удержать тебя, каких часовых рядом поставить? Но все, наверное, будет напрасно... А может, лучше нам об этом не думать. Конечно, лучше!.. Так мы и жили, о времени забывая. И вот уже наступили наши первые каникулы. Славка уехал в свою деревню Васильевку, а я остался в городе, устроился подносчиком на торговую базу. За три недели заработал там кучу денег и купил себе новый костюм и пару рубашек. Решил встретить друга при полном параде. Решить-то решил, но Славка не появлялся. Вот уже и каникулы давно закончились, вот уже из самых дальних деревень вернулись студенты, а мой Славка исчез. И в деканате его потеряли – исчез человек... Прошло еще два дня, но его нет и нет. Я уже сон потерял, решив, что случилась беда. Так и есть – пришла беда. И какая!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю