Текст книги "Провинциальный человек"
Автор книги: Виктор Потанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
Ленька
Ленькина жизнь – поезда и степь. Он мог часами бродить в густом ковыле, сбивать палкой головки репейника или просто смотреть в небо, в его далекую синеву. Иногда он собирал цветы для соседской девчонки Гальки. Она была постарше его и нынче закончила уже первый класс. Галька любила очень цветы и веселые книжки. Но больше всего любила ходить в кино и копаться на огороде. Но что огород, это не степь – нет простора. И Ленька никогда бы не променял степь на морковные грядки. А вот Галька не понимала... Но все равно она нравилась Леньке. Вот к ней он и заявлялся с букетом и оставлял цветы на крыльце или где-то на видном месте. Отдавать букет прямо в руки Ленька стеснялся. Да и зачем – Галька все равно находила подарок. Она всегда прижимала цветы к лицу, а глаза ее смеялись лукаво. Но Ленька этого никогда не видел. А если бы видел, то просто бы сгорел со стыда, ведь Галька – девчонка... А к ним нужно особое отношение.
Цветы Ленька рвал далеко от дома. Да и цветы часто были только предлогом убежать лишний раз в ковыли, затеряться... А вечерами степь еще лучше, роднее. Разливаются по ней тихие сумерки, и травы пахнут так же тихо, протяжно. Затем солнце медленно тянется к горизонту – и вдруг куда-то сразу ныряет, и теперь уж совсем тихо вокруг и почему-то печально.
– Недолго уж солнышку царствовать, недолго нас пригревать, – часто приговаривала Ленькина мать в такие минуты, – скоро будет зима на него, скоро будут морозы...
– Еще не скоро! – не соглашается сын, а сам глядит пристально в одну далекую точку. Туда только что солнце нырнуло, и Леньке многое непонятно. Там же находится Волчье болото. Туда он ходит с матерью собирать клюкву. И Ленька смотрит жадно вперед, моргает. А сердце стучит все сильнее, сильнее, и до него вдруг смутно доходит, что жизнь вокруг – сплошные тайны и тайны... А сумерки подходят все ближе, – и степь точно сжимается в теплый мягкий комочек и теперь дышит слабо, покорно. Так порой дышат в кроватях совсем малые дети. А потом всходит луна, и гудит скорый поезд.
Ах, этот поезд, московский поезд! Он напоминал о какой-то далекой счастливой жизни, которая стояла в синих прозрачных далях, точно бы на краю света... Все поезда летели мимо, все торопились, а этот скорый стоял у них на станции почти что минуту. И Ленька встречал его каждый вечер. И Ленькина мать тоже встречала. Она выходила на перрон с большой плетеной корзиной, а там – ягоды в газетных кулечках. Но разве можно распродать их в одну минуту. Нет, конечно, так не бывает. И мать успевала продать всего три-четыре кулечка. А потом хватала в руки корзину и кидалась вперед вдоль вагонов. Она бежала и громко кричала: «Налетайте, братва, налетайте!» И братва налетала, а особенно – ребятишки. И мать каждому совала кулечек, а глаза ее счастливо сияли, точно давно ждали этой минуты. Но кулечков всем не хватало, а ребятишки просили. И тогда мать стучала себя в грудь кулачком и смешно морщила щеки: что хотите, мол, больше нету. Хоть убейте меня, хоть зарежьте. Но в этот миг уже трогался поезд. Кричали что-то проводники, стучали вагоны. И вот уже нет поезда, точно приснился. А на лице у матери все еще не проходит волненье, и еще долго она не может очнуться. Потом Ленька громко вздыхает, – и только сейчас она замечает сына.
– Вот и угостили народ, сынок. Не просили нас, а мы угостили...
– А почему, мама, бесплатно?
– Это, Леня, за твоего папку. Пусть едят нашу ягоду да поминают...
– Они же папку не знали?
– Это ничего, Леня. Зато мы по душе с тобой поступили. Да и отец твой достоин.
И Ленька матери верит. Он и сам часто видит отца во сне, и тот снится ему живой и веселый. А на самом деле его нет уже третий год на земле: скончался он от тяжелой болезни. Только в деревянном сундучке осталась его железнодорожная куртка да высокая фуражка с белой кокардой. Да под самыми окнами росли, поднимались три яблони, посаженные его руками. Весной их густо закутывал цвет, и мать смотрела на них, удивлялась:
– Гляди, сынок, какие красавицы! Вот и ты вырастешь хороший да умный. А я посмотрю на тебя, полюбуюсь.
– Ну хватит, мама, – стеснялся Ленька, и у него густо краснели щеки.
– А че хватит. Вот вырастешь скоро и на тепловоз отпущу... – И мать задумывалась и тихо вздыхала. А потом опять продолжала: – Конечно, вырастешь да поженишься, и у тебя свои детки появятся. А я уж сделаюсь старая, и ты свою мамку прогонишь...
– Нет, нет! Зачем ты? – почти кричал он, волновался, и у матери темнели глаза и дрожали от слез ресницы.
– Ну, спасибо, сынок, хоть успокоил. А то бы не знаю как... – и ресницы дрожали все сильнее, сильнее, и мать отворачивалась. Но эти слезы у ней были хорошие, чистые, от них всегда легче дышать. Вот и теперь пришло хорошее настроение.
– Скоро в город тебя свожу. Поедешь, Леня, со мной?
– Ты только обещаешь... – смеется Ленька, а у самого глаза блестят и прямо играют. Надо же, что мать придумала! А может, это опять обещания... Сколько уж было их, сколько поездов прошло под окошками, а они с матерью все сидели на одном месте. Поговорят только о поездке да помечтают... А что толку в словах?
Так вот и случилось, что Ленька не бывал еще в городе. Но он не расстраивался. Да и мать успокаивала:
– Я же, сынок, обходилась без города и еще обойдусь. А че там?.. Теснота только, шум. И все бегут куда-то, руками машут – не разбери поймешь. – И мать после этих слов хитровато щурилась и кому-то подмигивала. Знаем мы, мол, этот город, бывали. Там калачики прямо на заборах висят...
Но иногда Ленька все же скучал. Особенно тяжело жить в дождливые вечера. И мать в ненастье тоже мучилась от безделья. Но ее выручали карты. Она уж давно занималась гаданьем, а после смерти мужа прямо совсем помешалась на картах. Она умела гадать и на зеркале, и на воде, и на иголках, но карты ставила превыше всего. Леньке тоже нравились эти гаданья. Они заменяли часто кино и все развлечения. Да и было весело на душе в те часы. А начинал всегда Ленька сам. Он подходил к матери и просил ее ломким жалобным голосом:
– Мама, сворожим? Давай сворожим?
– Да на кого сворожим-то? – притворно смеется мать.
– На кого, на кого – да на меня! – уточняет Ленька, а сам снова канючит:
– Давай сворожим?
– Давай, давай... Хорошо тебе, Леня, распоряжаться, приказы слать, а я уж че-то не верю нашим картешкам. Врут, поди, ерунда... – опять начинает ворчать мать и хмуриться, но это была чистая игра и притворство, потому что есть у гадалок давнее правило: прежде чем ворожить, раскладывать карты, надо их поругать, постыдить хорошенько, чтобы они не врали никогда и не путали, – вот почему ворчала мать и хмурила лоб.
– Прокляты картешки! Ниче не добьешься. Их бы только в печку да на растопку.
– Давай тогда на зеркале погадаем? – просит Ленька, а в глазах – нетерпение. Но та и на зеркало не сдается, недовольно смотрит на сына.
– Боюсь я этого зеркала. Как че худое покажется, так и упаду сразу в обморок. Вон че вышло с Леной Ловыгиной. Не к нам будь сказано, я не могу... – И мать вздыхает и охает, но все равно не удерживается и уже в который раз рассказывает сыну и про Лену, и про те чудеса. Но Ленька внимательно слушает, вытягивает голову, жмурится: ему нравятся чудеса.
Вначале сообщает мать, что Ленку она сама ворожить научила. Зашла как-то Ленка к ней и разревелась. Да и как не реветь-то... Был у ней знакомый паренек Коля Семенов, потом его в армию взяли. А потом он писать перестал. Вот и решила Ленка узнать, где теперь Николай, живой ли, здоровый ли, почему вестей нет. Задумано – сделано. Помогло ей, конечно, зеркало. В него, мол, и увидела Николая... – и после этих слов мать делала длинную паузу. Сильно хмурила лоб и вздыхала. И лицо делалось старое, серое, точно бы прошла большую дорогу, устала, и дыханье становилось тяжелым. Она, наверно, вспомнила сейчас своего мужа, может, и молодость вспомнила, а может, и завидовала Ленке Ловыгиной, ее легкой теперь судьбе.
– Мама, сколько лет было Ленке?
– Нет, сын, она не Ленка тебе, а Елена Григорьевна, она для меня только Ленка – по возрасту.
– А зачем смотрела в зеркало Елена?..
– Григорьевна-то? Вот доживешь до тех лет и узнаешь. Любовь, Леня... Любовь и калечит, и лечит, и из ума человека выбрасыват. Ну ладно, не туда мы поехали.
– А в зеркало смотреть страшно? – опять пристает к матери Ленька. Ему нравятся эти разговоры о чудесах, о таинственном, он ловит каждое слово – и замирает душа...
– Ох страшно, сынок! Сильно страшно – на зеркало. Я потому и карты предпочитаю. Не нашего ума это зеркало. Там и люди показываются, и мертвецы. А я слаба бабенка, труслива, меня прямо в холод бросат, а то в кипяток. Худые совсем нервишки.
– А если черт выйдет? На это зеркало?.. – Ленька сдвигает брови, серьезничает, а самого разбирает смех. Он любит мать попугать, поводить на какой-нибудь хитрой смешной веревочке, а она верит ему – простая душа...
– Нет, сынок, не стращай меня своим чертом. И не детски то разговоры. А я и так в своем детстве напугана. Все было со мной, всяки страхи. Я и с воза с дровами падала: лошадь-то понесла, а я на телеге сидела. Кого, раньше-то за дитями разве следили? Все недосуг да на работе, да собрались в город поехали – на каки-то на легкие заработки, а я все с мамой одна. Она на луг за сеном – и меня рядом в телегу. А обратно сижу на возе да песенки напеваю, а надоест, возьму с горки этой и покачусь. Как только под колеса не попадала, а под копытами много раз была, лошадь только пофыркат да остановится. А то еще совсем пятилетню меня пороз Васька топтал. Я ведь никого тогда не боялася – кого взять, пятилетня дак. Везде шагом ходила, вразвалочку, а глаза вечно задраны, не признаю никого. Таку и пороз увидел, невзлюбил таку горду. Разбежался и побежал. А я сжалась в комок, присела, он и пробежал надо мной, дурак. А на мне ни одной царапинки. Так что ты не стращай. Васька тот, чем не черт, и таки же рога. Так что, Леня, ты не пугай меня, я уж всего испытала и всяки работы попробовала. Я и техничкой была на станции, и проводницей работала. А потом ты появился – я и уселась. Пришлось разнорабочей пойти, а чего? Хоть поездами не надо...
– А я все равно не верю в зеркало! Не бывает... – опять Ленька лезет на грех. Он знает, что теперь мать рассердится и начнет убеждать его, горячиться да вспоминать, а ему то и нужно – послушать эти тайны и чудеса.
– Хошь верь, хошь не верь, – продолжает мать, – но только Ленка сама рассказывала, да и Николай подтверждал.
– Она, поди, уснула у зеркала. И сочинила во сне, – не унимается Ленька, а у самого глазки, как у хорька. И веселье в них. Но мать то ли не видит, то ли увлеклась.
– Зачем заснула, тут не заснешь. Тут сидишь на стуле, себя не чуешь. Тут человек-то весь напрягается. Все косточки его дрожат да подпрыгивают. Каку надо сохранять выдержку, а не то заболешь, не к нам будь сказано. Сильно, Леня, по нервам бьет, а мы все, говорят, из нервов. Да и ворожить надо правильно...
– Как надо-то? – снова ловит ее сын на слове и смотрит матери прямо в лицо, не мигает. Но мать не отводит глаз, а потом делает знак рукой – подвигайся, мол, слушай.
– А я расскажу, сынок, все по порядку. Как надо правильно и неправильно. Садись поближе, запоминай.
И Ленька замолкает и подвигается ближе. Лицо у него спокойное, любопытное. Мать потихоньку рассказывает, словно бы сказку, или книгу читает:
– Гадать на зеркале надо правильно, а неправильно всяк сумет. Ты хоть понимашь меня, Леня?
Он вначале молчит, потом встряхивает головой и невпопад отвечает:
– Слышу, мама, все слышу.
– Коли слышишь, то хорошо. В жизни многое пригодится. Жизнь-то долгая, Леня. Не узнашь, где падешь, где споткнешься, так стары люди говаривали. Значит, так, надо хозяйке вначале одеть чисту рубаху, да волосы свои распустить, да вынуть все гребешки, и чтоб никакой прически. А потом ночи жди, чтобы было двенадцать часов. И раньше нельзя, и позже нельзя. Чтобы только полночь была, чтобы ровно двенадцать. В это время зеркало ставится, а хозяйка или человек какой – напротив его. А зеркало нитками все опутыватся, а концы ниток в руки берешь, и свечу зажигашь в то же время. Как свечка заколыбатся, как кверху зашлыхат – так и смотри в зеркало, напрягайся теперь, кого загадать, тот и покажется. Встанет в рост и пойдет на тебя. Но ты его близко не допускай. Нельзя близко, да и опасно. Как только он близко окажется, как только дыханье услышишь, так сразу хватай в руки ножницы и обстригай нитяные концы. А не поможет, то в дверь ногой хабалясни, да не просто так, а приговаривай про себя: «Давай сгинь, пропади! Давай сгинь, пропади!» Так меня бабушка Дарья учила. Честно слово, не вру...
– Честно слово-то – не корова, его можно продавать, – смеется Ленька и замолкает на полуслове. Не хотел ведь, нечаянно вылетело, просто вспомнилась поговорка, а вот мать, наверно, обиделась, – и он ежит плечи, и лицо виноватое, и глаза повлажнели – на мокром месте. Жалко, жалко до слез этой истории: вдруг мать сейчас замолчит и не докончит рассказ. Но та и не думала обижаться. Она только посмотрела на него долгим взглядом, позевнула рассеянно и снова заговорила:
– Вот так наши девки и узнавали про женихов. Так же Ленка Ловыгина зажгла свечку, уставилась в зеркало, а че оно зеркало – правда есть правда. На нее сразу Коля Семенов пошел. В шинели сам, а лоб в белых бинтах... Ленка сразу глаза зажмурила, а чего оно – жмурь не жмурь. Она и ошалела от радости. А потом и забыла про ножницы, забыла, что нитки надо остричь. Только вспомнила в самый последний момент. Стала стричь – че-то твердо, еле пальцы выдержали, пока вела ножницами. А прошла минута-другая, зажгла свет, поглядела, а в руках-то – кусок шинели! Остригла ведь у Коли шинель. Ладно, все хорошо. А через месяц сам Николай заявился, отпустили в отпуск из армии. Он ведь попадал в каку-то аварию. Вот он отпуск и заслужил... А домой зашел, посмотрели у парня шинелку, проверили, а че проверять – от полы-то отстрижено. Повертели, похмыкали – дело ясно, как день. Побежали за Ленкой, предупредили. Она принесла тот лоскуток, его сразу приложили. Он как раз тут и был – опять цела шинель, нашлася потеря. Вот так, Леня, случатся. На удивление...
– Лена-то испугалась? Как потом было? – Ленька дышит сильнее, волнуется, он уже слышал про эту Лену от матери, но каждый раз по-другому. Оттого ему забавно и любопытно, и почему-то страшно немного, даже холодно на затылке.
– Че потом? Потом кошка с котом. К шинели лоскуток-то приложили, как жизнь Ленкину к солдату приложили, потом поженили их да поздравили, и я на той свадьбе была. Мед и бражку пила, – смеется мать и хочет погладить сына по голове, но тот ловко увертывается, а сам вторит ей:
– По усам текло, а в рот не попало. Да ты, мама, вроде и не пила никогда?.. Так что не наговаривай на себя, не придумывай.
– Вроде, вроде. Ни от чего не зарекайся, сынок. Я вот сейчас на тебя загадаю. И куда девались эти подлы картешки! Разорвала бы их на мелкие кусочки да в огонь побросала. Нет, ты как хошь, а я ненавижу. Ненавижу эти чертовы карты! За че верим им, доверям? Вот пойду в уборну да в яму брошу. Нет, ты как хошь...
Ленька смотрит на нее исподлобья – давай, давай, мол, кричи. Знаем мы эти крики, привыкли, И он делает серьезное лицо, а в глазах бегают огоньки.
– Если карт не найдем, давай погадаем на зеркало?
– Ох, сынок, молодой ты, а хитрой. И в кого ты такой натрыжной – не дай бог с тобой связка... Я живу простофилей, и отец твой был – всегда отдаст последню рубаху, последни носочки сымет с себя и на соседа наденет, а сам пойдет босиком. А ты, сынок, поумнее...
Но случилось так, что Ленька все равно дождался гадания. Пригодилось и зеркало, да еще как пригодилось. А началось все с гусей.
Мать задумала разводить гусей. Хоть Ленька отговаривал, но она ни в какую. На зиму, мол, всегда с мясом будем, да и корму надо немного. Гусь – птица умная, сам пропитанье добудет. Задумала – сделала. Купила где-то гусиху и гусака. Посадила гусиху на яйца и стала дожидаться цыплят. Гуси жили в пригоне, там и загородка была, и корыто для корма стояло, там и для гусят было уже отгорожено, хоть и нет их еще, но ведь будут же обязательно. Будут-то будут, но только не дождались приплода хозяева, только горе одно дождались.
Зашел однажды Ленька в пригон – и сразу в слезы: кругом побитые яйца, точно их сапогами топтали, а самих гусей нет. Следом мать прибежала, заохала, а что охать – полный разгром. Мать в слезы, а сын не дает ей реветь, уговаривает:
– Нашла об чем, о гусях. Это их какие-то пьяницы утащили...
Она согласилась, но не сдавалась;
– Так-то оно так, да назад-то как? Зачем бы заводить их, коли терять. Где это, Ленька, записано? Да в какой есть бумаге? И не успокаивай даже, жалко мне. Но кто же это украл?! И не сгоготали, а может, уснули мы, а они гоготали.
– А давай, мама, сворожим? – вдруг сказал Ленька, и в глазах у него замелькало веселое.
– Бог с тобой, Леня. Я уж давно не брала картешек. Нельзя часто судьбу пытать.
– А мы на зеркало...
– Ну ладно, – неожиданно согласилась мать и сразу повеселела. – На гусей-то можно на зеркало, это на людей я боюсь, а на гусей-то сам бог велел. Выведем ворюгу на зеркало. Выведем, все равно не уйдет, – повторила она о ком-то для устрашения и еще сильней покраснела, нахмурила лоб. – Дождемся, Леня, ночного часа. Днем нельзя, не получится.
Тот день он с трудом переждал – так хотелось посмотреть на гадание. Хотелось, и чего-то боялся. Не зря мать всегда отговаривала от зеркала. Страшно все, непривычно, и за себя не ручаешься. Сердце билось толчками и дергалось, как будто Ленька лез в гору и ноги раскатывались. И чтобы прийти в себя, успокоиться, он выходил на крыльцо и прислушивался. А чего слушал – сам не знал. Вдалеке поезд постукивал. И Ленька опять в дом зашел.
– Скоро, мама?
– Скоро, скоро! Сейчас пойду простынку поглажу. Она пригодится нам...
– Мы будем на зеркало? Как Лена Ловыгина? – не унимается Ленька, опять лезет к матери. Он занялся сейчас разговорами, чтобы страх отогнать.
– Перестань, сынок, неуж не дождешься. И не брякай мне под руку.
За окнами стало уже сине, потом потемнело. Мать расстелила по столу чистую белую скатерть, на самый конец стола положила ребром высокое зеркало, посреди скатерти поставила стакан с прозрачной водой, колодешной, а в воду опустила золотое кольцо. Зажгла свечку, подвинула к зеркалу. Пока она колдовала у стола, перебирала руками, Ленька даже дышать перестал. Было тоскливо и боязно. Наступил глухой полуночный час. Потом стало еще страшнее, тревожнее. И вот мать стакан высоко подняла и стала смотреть сквозь стекло на зеркало. Губы что-то шептали и дергались. И вдруг воскликнула:
– Вижу, сынок, вижу! Какой-то человек там стоит, худой да высокий.
– Где, мама, кто? – Ленька напугался и стал озираться. Лицо у матери бледное, точно берестяное, а пламя свечки трепыхалось голубовато, обиженно, словно кто-то бы раздувал его. Потом мать предложила:
– Посмотри, сынок, сам! Посмотри! – Она подала ему стакан с золотым кольцом. Он взял стакан осторожно, подавленно, точно бы не стакан это, а змея или ящерица. И сразу начал смотреть сквозь стекло прямо на зеркало, как это сделала мать. Он смотрел, а мать дышала тяжело, запаленно, как будто в теле у ней стояла болезнь.
– Видишь, Леня? Ты не молчи...
Но он молчал, продолжал смотреть.
– Видишь, Леня? Я не могу...
И тогда он ответил, чтоб отвязаться от матери:
– Вижу, вижу, там человек стоит.
И мать сразу облегченно вздохнула:
– Ну, слава богу. Вот и нашли с тобой вора. Только лица я не разобрала...
Но Ленька не подговорился. Ему было совестно. Потому что никакого человека он не увидел. А сказал про него так, невзначай, чтоб угодить сейчас матери. Сказал, а легче ему не стало. Даже наоборот, пришел такой стыд, будто б сам гусей украл, а потом отрубил им головы. Ленька на мать посмотрел, но она молчала. И тогда он вышел на улицу. В небе было столько звезд, что Ленька зажмурился. Одни звезды были большие и точно бы шевелились, а другие были маленькие, желтые, и так же мигали, как та свеча перед зеркалом. От звезд шел длинный, тягучий свет, и этот свет усыплял. У Леньки стали закрываться глаза, но в это время заскрипело крыльцо.
– Где ты, сынок? Я тебя потеряла.
– Мама, я здесь.
– Вот и ладно, вот и хорошо. Только никому не рассказывай, что мы гадали на зеркало.
– Не буду, не буду. – Ленька опять поднял голову. Звезды теперь были ближе, и свет от них шел прямо в глаза.
– Мама, они шевелятся.
– А как же! Они живые, и мы живые... А ночь-то какая! Запоминай...
И Ленька надолго запомнил ту теплую ночь. Да и зеркало не соврало – скоро на станции появился новый человек. Он был худой и высокий, как будто прямо вышагнул из того зеркала. Видно, бывают всякие совпадения. Видно, не зря так переживала мать в ту недавнюю ночь. А незнакомец сразу всех покорил.
Он сошел вечером с московского поезда и долго пил из колодца воду – ковш за ковшом. А потом подмигнул собравшимся вокруг пацанам, и глаза у него оказались синие, добрые, такие всегда выручат и помогут в беде. Потом отложил ковшик и посмотрел долгим взглядом в степь:
– Красота-то, ребятки! Поди, Ермак хаживал по вашим местам?
Незнакомец был молодой и веселый и чем-то даже походил на Леньку с лица.
– Ну, кто тут у вас самый старший?
Но ребятишки молчали, не зная, что ответить приезжему. А он опять подмигнул им и шагнул в сторону домиков.
Поселился приезжий у Ленькиной матери, потому что нашлась там свободная комната. Звали его дядей Колей, родители у него были в Москве. Ленька смотрел на него с завистью – ведь человек родился в самой Москве!
На следующий день он повел своего квартиранта в степь. Стояло утро, а над степью уже плыл густой зной. Они сняли рубашки, чтоб загореть, и ветерок ласкал открытую грудь.
– Значит, хочется на тепловоз? – дядя Коля посмотрел на него в упор и потрепал по плечу.
– Хочу! Папка тоже на железной дороге работал.
– Ну и хорошо, что выбрал дорогу. По отцовской тропке-то легче... А я, брат, простой почвовед. Изучаю, из чего состоит земля.
– Дядя Коля, а зачем это вам?
– Скоро газопровод здесь поведем. Вот и надо проверить землю, чтоб строить как полагается.
– А я Гальку спас прошлый год!
– Как же тебе удалось?
– Захворала она, а врачиха наша в соседнем селе. Я и побежал за ней. А уже октябрь, холода...
– Ну и что же, что холода?
– А я возле села переплыл реку!
– Разве не было там моста?
– Был. Но зачем по нему?
– Ясно, ясно... Значит, в герои полез?
Ленька нахмурился, но промолчал.
– Ты почему серьезный такой?
Ленька улыбнулся в ответ и вдруг сказал:
– Дядя Коля, у нас гусей недавно украли.
– Это плохо. Не понимаю такое...
– Конечно, плохо, – согласился Ленька. – А мы вора видели в зеркале!
– В каком зеркале?! – удивился дядя Коля и посмотрел
Леньке прямо в глаза.
– А мама ворожила на зеркало.
– Ну и ну! Чудеса прямо, черная магия... Но скоро, Ленька, сюда другие придут чудеса. Вот газопровод, а рядом город построим...
– А какой будет город?
– Он будет белый-белый, как пароход. И поплывет он по степи, и ничем его не удержишь...
Ленька молчит, о чем-то задумался. А над степью звенит тишина. Свернулся под солнцем ковыль. Дядя Коля теперь часто останавливается и что-то подолгу пишет в красном блокнотике. А Ленька притих.
– Ты что повесил голову, Леонид, как тебя?..
– Александрович! – ответил Ленька и улыбнулся.
– Завтра, Леонид Александрович, веди меня в Волчье болото. Ты, говорят, знаешь там каждую тропку.
– Знаю, знаю! – покраснел Ленька от гордости и задышал часто, как будто бежал бегом. А дядя Коля уже смотрел в небо и покачивал головой:
– Давай-ка, Ленька, обратно. Через час будет дождь, может, раньше.
Ленька тоже поднял глаза. Он увидел, как с запада идет, приближается темное облачко. Оно шло быстро, будто кто-то подталкивал. И вот уж превратилось облачко в тучу, и с неба скатилась первая капля. Потом ударил в лицо порыв ветра, и они повернули обратно...
Дома было хорошо, в окно постукивал дождичек, а дядя Коля сидел на стуле, опять что-то записывал. А Ленька прилег на диван и нечаянно задремал. Дождь тихонько шуршал и постукивал. И вот уж кажется Леньке и представляется, что он едет на поезде, а рядом-рядом – плечо в плечо с ним – отец. Он перебирает Ленькины волосы своей доброй и сильной рукой. А поезд мчит их без остановки, и ветер бьет прямо в лицо. Но ничего сегодня Леньке не страшно, потому что рядом стоит отец. И вот впереди – вспышка, молния, а потом – белый ослепительный свет. И он ослепил Леньку и заставил проснуться. И тот открыл глаза и сразу зажмурился: солнце заглядывало прямо в окна, на улице нет и в помине дождя. Дядя Коля уже увязывал большой зеленый рюкзак, а мать тоже стояла возле дивана:
– Ох, сынок, ты удивил! Как уснул вчера в девять вечера, так и проспал до семи утра. Я сколько раз к тебе подходила. Наклонюсь – здышит вроде, значит, живой.
– Пусть поспит, пока молодой да безгрешный, – засмеялся дядя Коля, но мать его перебила:
– Ой, Николай, ты не смейся над нами. Да каки же у Леньки грехи? Ему и курицу у нас не зарезать...
– А зачем их резать-то? Куриц надо разводить. А вы гусей, говорят, разводите? – и опять смеется дядя Коля, а мать неожиданно мрачнеет:
– Рассказал уж, значит, про наше горе...
– Ну и что у вас на зеркало выпало? Хоть бы меня ворожить научили? – и опять у дяди Коли смеются глаза. А на мать теперь прямо страшно смотреть. Лицо у ней побледнело и все сморщилось от стыда:
– Ой, Ленька, Ленька, да в кого ты такой ляпуша? Все секреты наши выболтал человеку. А ты, поди, меня, Николай, осуждашь? А я ведь это так, от безделья. Порой раскинешь картешки – и быстрей время идет. Да-а...
Но в это время подошел Ленька, и мать сразу к нему:
– Николай-то уж в Волчье болото собрался. А тебя он хочет за проводника...
– А я знаю! – улыбается Ленька.
– Знаешь-то знаешь, но я, сынок, что-то побаиваюсь... Как бы чего... Вы хоть по краю только ходите. Далеко-то, Леня, не надо... Да сильно языком-то своим не болтай. А то болото-то не уважат болтунов.
– Ладно, мама, не беспокойся, – говорит весело Ленька, а сам смотрит уже на дверь.
...И вот они опять на степной дороге. Роса с травы еще не сошла, и круглые капельки переливались на солнце. От цветов тоже поднимались теплые запахи, и дядя Коля дышал в полную грудь, улыбался: ему нравился этот бескрайний простор. В Москве-то разве увидишь...
Они шли молча, точно боялись спугнуть тишину. Старший иногда останавливался и доставал бумаги. Наверное, чертежи. Он что-то отмечал в них простым карандашиком, потом загадочно щурил глаза. Ленька стоял рядом, но ему не мешал. Так прошел час, а может, и больше. Наконец, показалось Волчье болото, и они сразу забыли про нарядную степь. И сразу ноги захлюпали в ржавой тягучей воде, и в нос ударили тяжелые запахи, и Ленька даже начал чихать.
– Будь здоров, Леонид Александрович! – смеется дядя Коля и хочет растрепать у друга прическу. Но тот увертывает голову, хмурится.
– А на болоте смеяться нельзя!
– Зачем эта строгость?
– Так мама учила. А ей старые люди наказывали...
– Ну ладно, раз мама... – И опять он смеется, а Ленька недоволен и молчит только из уважения. А идти им все трудней и трудней. И куда ни глянешь – кругом осока, а под ней – желтый низенький мох. Дядя Коля теперь немного отстает и часто достает блокнотик и что-то на ходу пишет и пишет. Иногда тропинка от них совсем прячется, куда-то точно проваливается, но Ленька все равно шагает уверенно: он знает тут каждую кочку, каждую рытвинку.
– Как, Ленька, пройдем болото насквозь?
– А чего ж! От тех вон кустиков уже твердая земля...
А ноги вязнут уже по колено – начинается сплошной зыбун. Теперь они идут как по волнам, и нельзя остановиться на месте – сразу потянет вниз. Да и небо тоже над ними испортилось, видно, солнце нырнуло за тучку, и сразу на болоте стало темно, и нехорошо зашумела осока, и к Леньке начал подступать страх. Да и вчерашний день много горя наделал. Почти везде вода поднялась и залила тропинку, и теперь часто они шли наугад. Порой Леньке даже хотелось вернуться, но он боялся признаться. Да и гордость мешала. И он опять собирал все силенки и шагал вперед и вперед. А зыбун не кончался, и Леньке страшно. Даже дыханье сбилось и в глазах потемнело. Он уже хотел повернуться, поговорить с дядей Колей, но его оглушил сильный вскрик. У Леньки сразу ослабли колени. Ему так страшно, как будто упал в темный колодец, но вскрик повторился снова и снова. Ленька дрожит, как листочек, и ищет глазами дядю Колю. Он не видит своего друга, а видит только его руки. Они тянутся вперед, большие, тяжелые, стремясь поймать, схватиться за ближние кустики, но ветки обламываются, и трясина плывет на грудь.
– Ленька, ремень, скорее!!!
У того все спуталось в голове и хочется зареветь. Он уже хнычет, и сошлись вместе плечики, но из трясины опять тянется рука дяди Коли. Она ему машет, зовет. И тогда Ленька вытягивает из брюк ремень и ползет на животе к дяде Коле. Ползти страшно, а локти не подчиняются и проваливаются вниз и тянут за собой все тело. Но Ленька стиснул зубы и забыл обо всем на свете. И вот уж совсем рядом голова дяди Коли, и теперь Ленька приподнимается и бросает вперед ремень. И сразу дядя Коля тянется к пряжке, но достать не может и только делает себе хуже. Под ним снова ходит трясина, а из глубины выскакивают пузыри и сразу лопаются с глухим страшным звуком. Но Ленька на них не смотрит. Он рывком стягивает с себя рубашку, свертывает ее жгутом и привязывает к ремню. Один конец жгута закрепляет за куст. Теперь только б добросить, только б хватило ремня! И он снова бросает, но пряжка летит мимо. Он бросает снова и снова, наконец, пряжка в руках дяди Коли. И он сразу начинает себя подтягивать вперед и вперед. И вот уж из трясины показались плечи и грудь его. И вот уже он сам выползает к Леньке. И сразу хочет что-то сказать, но не может. В лице – ни кровинки. Ленька помогает ему подняться на ноги и отводит на твердое место. И только теперь дядя Коля повернул лицо к нему, улыбнулся:
– Ну, брат, ты просто герой!..
– Зачем вы?.. – отвел глаза Ленька.
– А затем, что жизнью тебе обязан...
И опять молчит Ленька, только глаза заблестели от гордости да щеки вспыхнули, как у девчонки. А дядя Коля точно слышит тайные мысли:
– Надо б в школе о тебе рассказать...
– Я только нынче в школу пойду...
– Все равно расскажу! Вон какие чудеса у вас на болоте, прямо черная магия... – Он хочет улыбнуться, но вместо улыбки выходит гримаска... Потом он останавливается и морщится от боли. У него что-то случилось с ногами, идти он почти не может. Сделает шаг и остановится, побледнеет... А Ленька поддерживает его за руку.
