Текст книги "Провинциальный человек"

Автор книги: Виктор Потанин

Народный почет по работе течет.

Народная пословица

Нина Павловна вздыхает и вдруг смотрит в упор:

– Ты почему не в себе?

– Да так, задумался... – пытаюсь отвести ее разговором, и она слушает, потом опять о своем:

– Первую минуту просил? Я расскажу, ничего. Но только уж ты слышал, как кулечки с конфетами собирала, готовила, как Олюшка во мне мамку признала. Это все ничего. Вот вторая минута! Та еще тяжелей. Как жить начинать с дитями? За ними же глаза надо, глазоньки. Что случись – вся жизнь пополам. Все было – и ничего.

– И как вы?

– Мама выручила: «Не горюй, Нина. Останусь с дитями. Им тоже нужна бабушка. А работу ты не бросай. Колхоз-то без тебя рухнет». Она и помогла. А я ведь еще занималась в профилактории. Набирала по пятьдесят телят и выпаивала... Они у меня бегают хорошие, крепкие, как ребятишечки. А чего? Любила это дело и теперь не бросаю. Зимой, значит, телятница, а летом – комбайнерка...

Смотрю на нее, и опять катится, разжигает меня клубок с вопросами.

– Большие нагрузки... Не уставали?

Она смеется. Посмотрит на меня – еще громче смеется, и сам чувствую – не то спросил, нет, не то.

– Всем бы эту усталость. От радости-то кто устает?..

– Какой радости?

– А вот посмотри. Во-первых, работа, во-вторых, дети. Другого слова нет – только «мама да мама». И помогают все – и дочери, и сам Ананий Николаевич.

– Как помогают?

– В помещенье прибрать, почистить – это их дело. И напоить и надавать – тоже их. Все разложено поровну... Лето придет – на комбайн.

Я заметил, что она называет мужа по имени-отчеству. Что это такое – уважение или привычка? Пожалуй, то и другое.

– Ананий Николаевич – сильный механик. Он и комбайн мой подготовит, подтянет. На тракторе работала – трактор проверит. Я только смотрю да поглядываю...

– Отдохнуть тоже надо. В молодости устали...

– Неправда, неправда, – она смотрит на меня пристально, по-матерински, и я побаиваюсь этого взгляда. У нее все права так смотреть. Она может и спрашивать, требовать – заслужила.

– В молодости нужны трудности. Вон БАМ – Сибирь, тайга да морозы. А едут девчата. Поют песни да едут. Чем труднее, тем веселее.

– Вы в молодости были веселая? – пробую пошутить, отвлечь ее, и она понимает меня, смеется.

– Я и теперь веселая. А тогда уж больше того. – И неожиданно замыкается. Темнеет лицо. Наверное, что-то вспомнила. Так и есть.

– А мне что привиделось! Надо, может, не надо?

– Рассказывайте!

– Я про войну. В сорок первом мы домик купили да печь переложили. Правда, корову продали в этот счет. Зато своя печка!.. Натопим ее, нажгем, я заберусь на кирпичики – так весело, хорошо. Мама рядом приляжет – и все у нас разговоры да разговоры. Обо всем пересудим, решим. И войну с ней закончим, всех до единого фашистов разобьем да где-нибудь в море их утопим... Уж больно хорошо грела печка, нагревались кирпичики. Да некогда было разлеживаться – работа.

– Не отдыхали в войну?

– Как вы сказали?.. – она улыбается, но улыбка грустная, точно жалеет меня. И снова чувствую, что спросил не то, какой-то детский вышел вопрос, да уже не вернешь.

– Не отдыхали, конечно, – опять улыбается, покачивает головой.

– Была у меня сменщицей Надя Белоусова, хорошая девчонка. С ней и хозяйничали по полям. А трактор один – не растянешь его. И нас только двое – когда отдыхать? Вначале баньки в бригаде не было, домой ходили, потом баню сделали. Так что работали – не уставали... Это сейчас техникой захлебнулись и не жалеем. В гости надо – трактор взяли, поехали, по грузди в делянку надо – чего, поехали. Уж в магазин стали ездить за водочкой. Стыда мало... – она дышит часто, волнуется, бледнеет лицо. Но я все равно решаюсь на последний вопрос. Спрошу, а потом – на улицу, прямо в аллеи, в музыку. Походим, отдохнем.

– Почему молодежь уезжает?

– Из колхоза? Сами виноваты. И терпенье нужно. В один день тракториста не сделать. А животноводство возьми. У нас на ферме до трехсот зарабатывают и все же обегают ее, эту ферму...

– Кто виноват?

– Сами. Надо с пеленок настраивать. Спичка от спички вспыхивает, дите – от матери. Крестьянство должно быть потомственно. Вот смотрите – семьи учительски есть? Есть! У врачей – есть! А колхозников – чтобы в три поколенья?.. Аха-а, замолчали. Найдем, конечно, если поищем. Но вы уж о них – в газетах, по радио, потому что мало, совсем ничего. Родители работают, а детушки полетели...

– Куда?

– В дальний край с рюкзаком. Останови – огрубят...

– Какой выход?

– В нас выход, в самих. Надо лучше наставничать и чтобы – личный пример...

Я блокнот достаю, записываю. Вижу – не нравится, опустила голову, замолчала. А за окном – чудесная ночь и все еще музыка, голоса. И ко мне подступает чувство вины: сижу с ней как хороший следователь, а ей, поди, надоело. Да и такая ночь!

– Не записывайте. Про обиду – зачем...

– Обиду?

– Да-а. Не умеем мы еще наставлять. Когда дети работают с родителями – и весело, и выгодно, и согласье в семье. Вот мы...

– Ну вы уж сработались!

– Обязательно! Возьмем зимние месяцы. Набираем телят. Дают нам самых родименьких, двадцать дней поим, кормим, потом – в старшую группу. По 50—60 питомцев бывает. Куда бы одной? А мне Ананий Николаевич помогает и Клава с Олюшкой. Клава – студентка. Ждем после института домой. Закончит – и в свой колхоз.

– Кто главный у вас с телятами?

– Я главная, да все главные. Смешно, да скажу. Как Ананий Николаевич с пальца учился поить теляток. Худо-бедно, а получилось. Стал им сосочки делать, да так полюбил, как с дитями, так и с телятами... Пока поит, кормит, я у них полы вымою, выскребу, а Олюшка солому подтаскивает. Вот и живем. И председатель колхоза Яков Архипович Зыков доволен нами. А почему у нас все выходит? Потому что семьей работам. А если разобраться по совести, то людей на ферме у нас маловато. Старые уходят, а молодые не приходят. А почему? Я не знаю, вы не знаете, а председатель-то Яков Архипович должен знать. Обязательно! – лицо у нее потемнело, нахмурилось, в глазах поднялась забота. Как изменчиво, непостоянно ее лицо. Только на миг остановится спокойствие, равновесие, потом опять пойдет то вверх, то вниз настроение – и все это написано на лице. Так и в природе бывает это мгновенное равновесие, и случается оно как раз в самые хлебные осенние месяцы, когда дорог каждый погожий час. Но солнышку не прикажешь. То уйдет оно в тучи, сокроется. И полетят низко дикие гуси, над самой стерней. И сникнет сразу вся последняя зелень, и вспомнится давнее: «Гуси летят – зимушку на хвосте тащат». А то вдруг качнутся тучи, разбегутся в разные стороны – и опять солнышко, лето, и тянется вверх запоздалый цветок... Так и лицо ее. А сейчас в глазах – снова радость, тепло.

– В прошлом году на уборку провожали торжественно. Все было по-хорошему – в клубе, на людях. Ручку, блокнот подарили – веди, мол, дневник, записывай. Парторг Анатолий Иванович Овчинников сказал всем напутствие, а потом обратился к каждому – надо соревноваться!.. А я обратилась ко всем комбайнеркам области – любите и берегите технику, воспитывайте молодежь, наставляйте.

– Хороший был год?

– Немного не повезло. Намолотила только 5600 центнеров, а вот в семьдесят втором году я была по колхозу самая первая. Тогда и наградили орденом Ленина. Соревновалась я с Александром Егониным. Он тоже рад за меня, колхоз рад, ну и семья...

– Нынче какие виды?

– Нынче грозится засуха. Дождинки не пало...

Она оказалась права. Забегая вперед, скажу, что засуха пришла небывалая. Температура в воздухе поднималась до 45 градусов, а на почве – и того больше. Горько, обидно за труды свои. В родном колхозе Нины Павловны гектаров 700 хотели списать – поля почернели, потрескались. И все-таки не списали – решили убирать. Намолачивалось мало – по 5—6 центнеров с гектара, но работали, как и прежде, с зари до зари. Нина Павловна соревновалась со своим учеником – комбайнером Вадимом Семахиным. Ее ученик не подвел ни разу свою наставницу, трудился упорно, по-комсомольски. А самой Нине Павловне правление колхоза направило поздравительное письмо – благодарность за участие в этой тяжелой страде. А вместе с письмом вручило цветы ей и Ананию Николаевичу, который снова очень помог жене. Часто подменял ее на комбайне, ремонтировал на ходу...

Но в ту ночь мы еще ничего не знали ни о засухе, ни о тяжелой страде. Только предполагали.

– Говорят, в войну трудно было. Правильно, трудно. Только когда же легко на поле? Бывает ли? Всегда трудно. А что жизнь без трудностей? Нет ее и не будет, да и не надо. Зато потом земля отблагодарит. Она добрая...

– Какие планы у вас? – Она засмеялась. И забавно смотреть на нее. У нее смеется все лицо сразу: и глаза, и ямочки на щеках, и подбородок подрагивает от веселья, и опять чувствую, что не то спросил.

– Планы? Тяжело первой. Да в прошлом году настроение попортили. Приехала большая комиссия, до моих участков дошли – хлеб, мол, зеленый, нельзя косить... Я билась, билась – не слушают – зеленый, и все. В голове у них, видно, было зелено. Так я четыре дня потеряла. А четыре дня на страде как четыре месяца. Вперед меня вышел Рябов Петро. Правда, флаг в нашей пятой бригаде все время в мою честь поднимали. Ну а по колхозу опередил Рябов Петро. Правда, комбайн у меня – СК-4, на «Ниве» сильнее выработка. Прошу «Ниву». Дадут?

– Обязательно!

– Тоже думаю – не откажут. Небольшие права имею. Депутатом райсовета работала. В сельсовете, в правлении... Сколько просьб, заявлений переписала, в каждом дому – моя помощь... Извините, расхвасталась...

Она замолчала. Я тоже молчу. За окном стихла музыка. Большая луна – над соснами. Если смотреть в окно долго, голова начинает кружиться и плыть куда-то, в висках медленно ходит кровь и постукивает, – наверное, это лунный свет томит человека и зовет к отдыху.

– В третий раз приезжайте. О детях запишите. Они лучше нас. Оленька-то говорила с вами?

– Хорошая она у вас...

– И Клава тоже хорошая, и Сереженька. Все хорошие. Дети, что говорить...

Мои дети – настоящие люди. Я, как отец, это чувствую, понимаю. Хорошо с ними мать поработала, моя Нина Павловна...

Из разговора с А. Н. Соколовым

Откуда силы ее, откуда? Длинна жизнь, и вся в заботах, в труде. Редко праздники, вёдро, все больше дождь, непогода. И почему этот путь не согнул, не отчаял. Как вынесла, как была первой в области, как воспитала девятерых?.. И нет мне покоя от этих вопросов. Они, как пчелы, вьются, надоедают и гонят с места на место. Делать нечего, я снова собрался, забыл все другие дела и поехал.

В третий раз ехать легче. Все легче – на третий... Говорят, даже третья любовь самая спокойная, ровная, в ней больше удачи. А про дорогу – что говорить...

Встретили, как родного. И все кругом получалось. Даже все были дома, сразу потащили за стол. Нина Павловна часто убегала то в магазин, то к соседям – ей хотелось достать то рыбки, то что-то из огородов. И эта рыба, и огурцы, помидоры – все для меня. И в главном – тоже удача. Ананий Николаевич сам велел мне открыть блокноты и писать, записывать, пока не устану.

– Теперь ты – наш! Свой да проверенный. Пиши, не стесняйся.

И я рад, доволен, у меня к нему сотня вопросов. Обо всем говорим, только чаще – о детях...

– У меня сродный брат – Евстафий Захарович Соколов. Живут хорошо, но бездетные. И вот он кинул глазок на Олю. Как придет в больницу, так: «Отдай Олю, она маленькая, привыкнет. Не обижу, выучу, наставлю на путь». Нет, говорю, не отдам, кто же родное дите отдает? Ты не знаешь? Я тоже не знаю...

Не успели переговорить, как забежала в комнату Оля. И не могли рассмотреть, опять убежала.

– Олюшка – в мать, в Нину Павловну. Куда пошлешь – побежит, убьется. И хоть что говори – не обидится. Легкая, простая душа. Вот с Леней была морока. Пришел как-то: «Папка, уйду из школы. Решил – на ферму». А я что – ладно, мол, только плохо, что середина года – не доучишься. Ну, он пошел, две лошади закрепили, корма подвозит. Но все-таки не в себе. Потом явился ко мне и сознался: «Папка, меня учитель обозвал, потому я и ушел...» А за дело, говорю? Ну, за дело... Я – к директору. Вызвали учителя, поговорили – и направилось. Школу кончил.

– Как учились они?

– Люба всех лучше училась. Отличница. Остальные похуже, но не похаю... А в прошлом году на мой день рождения – на девятое мая все собрались. Радости-то! Не то что семья, весь Прорыв на нас любовался. А что же – все правильно. Дети выросли – полезные люди. Старшая, Зина, в Копейске у нас на мебельной фабрике, Леонид – тоже в Копейске, шахтер, Миша в городе Щучье работает в нашей области, Володя недалеко – в Каргаполье, лейтенантом в милиции, Гриша шоферит на Печоре, Люба – в Якутске – техником-модельером по женской одежде, Сережа в школу милиции поедет, Клава – в институте, а Олюшка наша – в девятом... Вроде всех не забыл, – Ананий Николаевич улыбнулся и покачал головой. А голова вся седая.

...Но по годам он еще не старик. Состарили переживания, война. И, наверное, дети.

– Детей надо в труде воспитывать. А баловать – зачем. Мои родители тоже работу любили, потому и прожили долго... – Я опять слежу за его руками – они все в буграх и в военных отметинах, и дыхание опять тяжелое – от сердечной болезни.

– Отец мой жил 97 лет, а мать – 94 года. Жили они недалеко отсюда, в Березове. Березовский-то совхоз на плечах поднимали. Отец был главным механиком, а мать моя Арина Григорьевна, хотите верьте, хотите – нет, работала в кузнице. Сначала молотобойцем, а потом самой главной. Детей было семь человек, и я среди них – уже парень. Молодо-зелено и к молодому стремится. Только на вечерки, бывало, оденешься – отец мой: «Аня, куда?» Имя-то у меня девичье. «Давай-ко сперва зайди в амбарушку, поправь вилы, грабельцы, сенокос скоро. А потом – хоть до утра...» – и так все время. Надает заданий, и пока не сделаешь – ни шагу. Любил отец плотничать. Вся родовая такая. Была у отца сестра Саломея – так она топором как играла. И дом срубит, амбар, мебель всю. Вот так и жили – сперва напрягись, поработай, а потом гуляй. И лошадей любил с детства... – Ананий Николаевич говорит с удовольствием, видно, нравится вспоминать.

– К трактору так же надо. К лошади с детства приучали родители, а теперь к машине не допускаем. А надо посмелей – ничего не случится с мальчишкой, если в мотор полезет. Ну и девчонок надо приучать. В крестьянстве не надо делить – это мужская работа, а это, мол, женская. Сумела же Саломея дома строить, хлебны амбары. А возьми Нину Павловну. Сколько в области женских отрядов тракторных?.. Вот-вот. Пойди посчитай. А все она! Как уборка, так скажет по областному радио. С ее призыва и начинают соревнование...

– Вы, говорят, рационализатор?

– Кое-что переделал в комбайне. Второй бачок под горючку поставил. Время дорого, на заправку много уходит. Теперь поудобней...

– Поудобней без хозяйки-то? Ну ладно, ну хорошо... – заходит к нам Нина Павловна. На стол ставит вино, помидоры. Потом еще приносит что-то горячее, вкусное – пар идет. Лицо сияет, глаза веселые, и явно к молодости повернула сейчас стрелка судьбы, даже волосы по-молодому уложены. И я представляю, я чувствую, как, наверно, хорошо здесь, когда собирается полным сбором семья. Спрашиваю ее об этом, она смеется, прикрывает глаза от солнца, и это солнце тоже ей нравится. Ей все теперь нравится: и помидорчики резать, и вино разливать, и шутить с Ананием Николаевичем, и тост говорить:

– За моих дорогих сестер-трактористок! Пусть будет им доброй земля! И сегодня, и завтра, и всегда!.. Пусть будет!..

И после слов ее стало еще теснее, роднее и захотелось новых слов и признаний, а может быть, песни. Она и здесь понимает, угадывает. Опять встает над столом, счастливая:

– Поди, петь не умеете?

– Неправда!

– А ну подпевайте... Речка движется и не движется, вся из лунного серебра... Нет, давайте другую. Вот эту, самую хорошую: мы с чудесным конем все поля обойдем...

И мне хорошо, как будто приехал я к матери, как будто очутился в своей семье, где ты самый родной. А она встает снова, предупреждает:

– Эту выпьем и помолчим. О наших детях, о них, дорогих...

Помолчали. Она опять улыбается, что-то хочет сказать.

– Мы ведь к Сереже ездили в армию.

– Как вы надумали?

– Сам пригласил. Сережа прислал письмо – приезжайте, соскучился. Мы что – поехали. Время июльское – попустилися сенокосу. Думам, все равно без кормов не останемся, едем. Ну вот, заехали в часть, по начальству представились, а нам обрадовались – сынок-то примерный. Потом вышли – кругом сирень да акация, солдаты бегают, все одинаковые, а нашего – нет и нет. И вдруг увидели – наш, да торопится, видно, сказали. Прибежал, давай целовать... Не могу, честное слово. Не могу я рассказывать. Это надо пережить.

Она утирает глаза. От стола отодвинулась. Потом приподняла голову:

– Нет, доскажу. Начальник караула собрал их, построил: «Соколов, два шага вперед!» И Сережа больше не отходил от нас. На целый день отпустили. Вечером в красном уголке была встреча с нашей семьей. Я рассказывала о Прорыве, как работаю, пригласила в наш славный колхоз «Заря» к Якову Архиповичу Зыкову. Потом они пели для нас. Сережа тоже пел вместе с солдатами. Ну, приехали к себе. А душа все растет, не выросла. Думашь – подняла бы гору да перенесла на другое место – вот какая сила пришла ко мне. И так захотелось работать и все бы оправдать враз – и награды свои, уваженье. Теперь уж для внуков работать...

– Много их?

– Ох, много! Забавные...

– Ну вот, дошли до последних, – смеется Ананий Николаевич.

– А что? Дошли помаленьку. Я хочу про самого маленького рассказать. У Володи нашего растет Саша, такой ухобака, беловолосой. Приехали к ним, еще через порог не перешагнули, а он встал белой свечечкой: «Дедо, баба, у нас разуваются». Потом к дивану подводит, садитесь, мол, тащит подушку, пыхтит. А к нам приедет, сразу в огород бежит, к грядкам – «огурчики были?». Были, говорю, были, давай собирай... А вот у Лени у нашего пока нет никого. Сильно любят они кошек, собачек. К нам приедут, баню натопим, а они что? Честное слово! Нашего Тузика возьмут в баньку, помоют, попарят, а потом к себе под одеяло... Ничего, скоро настоящих дождутся. А теперь наш Сережа на очереди.

– И невеста есть?

– Есть, да умалчивам, – она краснеет и отводит лицо.

– Кого уж, скажи?.. – смеется Ананий Николаевич.

Но она не откликается, смотрит в окно. Там уже ночь – промелькнуло время, и не заметили. Вся улица – светлая. В больших домах и в огнях.

1975

Агроном Мосин

Слушаю его глуховатый медленный голос, смотрю в его глаза с густой теплой желтинкой под цвет пшеничного колоса и сам вспоминаю те заветные строки: «До конца, до тихого креста пусть душа останется чиста...»

А ведь он тоже пишет стихи, мой собеседник, агроном Александр Мосин. И душа его тоже волнуется в долгие зимние ночи и задает себе самые главные, самые большие вопросы. А то придет на ум детство, маленький домик в деревне Ульянка, тихая речушка с песчаными пологими берегами. И сразу станет ему одиноко, печально. Так печально, будто проводил в последний путь самого близкого человека.

Но ведь так и есть. Так и есть: проводил, навсегда попрощался. Уже двадцать лет на земле нет Ульянки. И там, где жила она, где стояла, живет теперь, поднимается к небу куст черемухи, белый по весне и тревожно ожидающий во все остальное время. И рождаются строчки в заветной тетрадке:

 
Черемуха милая,
                             вспомни —
Тонули в твоих мы снегах...
 

Какая это была деревня! Не было лучше на всей земле.

Но не стало Ульянки. Семья переехала в старинное русское село Шастово. Здесь он и пошел в школу, отсюда уехал в училище механизации, сюда вернулся после его окончания трактористом.

Вот так: в пяти строках – вся юность и вся судьба его. И все мечты и надежды. И все сбылось, свершилось!

Потом он напишет о тех днях:

 
О, счастье мое —
                               в ожиданьи
Восходов, закатов, весны...
 

Потом он напишет... Наверное, это все же немного странно: ведь я рассказываю об агрономе, а не о поэте. Хотя кто-то из строгих читателей может и осудить меня: «Подумаешь – удивил! Пишет стихи! Да кто их не писал!» Я даже вижу лицо этого человека. Его глаза смотрят на меня строго, с укором: «Ты вот расскажи о работе своего агронома. Как он в болотных сапогах мается по весенним полям. И снег на него, и дождь, и ветер.. Как он ругается на заседаниях правления, как отстаивает свою правду, свое дело... Как его не понимают порой. И он с обидой уходит, с тяжелым сердцем. А потом, закрывшись в тесной комнате, энергично вычерчивает что-то на листах бумаги, вчитывается в книги, журналы, примеряя их новости на себя. Уже давно за полночь. А он сидит, мысленно продолжая спор. А утром – опять в поля, где ждут его люди... Вот о чем бы надо писать, а ты – о стихах!»

Ну что мне ответить такому? Работа для Мосина, конечно, важнее стихов. И я постараюсь рассказать о ней, очень совестливой, трудной и беспокойной. Но разорвать, отделить одно от другого нельзя. Поле отзывается только чистой душе, и потому поперед всего я ставлю в хлеборобе совесть.

– Но ведь совесть-то наша – всегда от родителей.

– Конечно, от них, – соглашается со мной Мосин. – И мои мать с отцом завещали мне: «Крестьянское дело, сынок, должно быть потомственным!» Он смотрит на меня, покачивает головой и вдруг улыбается: – Вот видите, какая у меня обидная жизнь для писателей. И мать с отцом – на земле, и я – на земле. Захотел агрономом – и стал агрономом. Не жизнь, а прямая линия. И все у меня было по любви, по согласию. И никаких там споров с собой, трагедий. А вы ведь такое не цените. – Он опять улыбается, а глаза почему-то грустнеют: – Мало пожили мои старики. Не дождались моих главных трудов...

– Они бы вас, конечно, одобрили...

– Может, и одобрили. А может, и поругали бы. Мало, мол, сделал, сынок.

А я смотрю на него и завидую. Как это, наверно, хорошо, когда по любви да согласию, по родительскому благословению: иди – крестьянствуй. И тогда даже в самой трудной жизни душе ничего не страшно. И с сожалением думаю о тех, кто в шестнадцать и даже в двадцать лет все по сторонам поглядывает. Сколько их, вчерашних школьников, совсем забыли одну старую байку: от отцовского дома – тыща дорог, а вот обратно к родному порогу – только одна, да и та порой зарастает. И как потом ни кайся, как ни бей себя в грудь за каким-нибудь чужим постылым столом: «Зачем я бросил свою деревню, зачем поехал куда-то за легким рублем?» – ничего уже не поможет. Молодость истаяла, как ранний снежок на пригорке...

И он точно слышит меня, понимает:

 – Жизнь пройдет – ветер дунет. Потом успевай...

И он старался. К школе механизации добавил Куртамышский совхоз-техникум, потом учился у земляков – в колхозе «Родина», где работал агрономом-семеноводом. Это были тяжелые, беспокойные дни. Как трудно всегда заслужить людское признание и уж совсем нелегко – повести их за собой. Но он ни в чем не изменил себе. Ни в чем! И когда работал агрономом колхоза имени Чапаева, и потом, когда его выбрали председателем Медвежьевского сельского Совета.

Он многое успел, многое оставил на память о себе. Фельдшерский пункт, дороги, новые дома, музей боевой и трудовой славы, сады...

Он смотрит в окно и щурит глаза:

– Какая же это деревня – без зелени?

Потом тянется рукой к той заветной тетрадке, листает и начинает читать:

 
Мне скажут:
                     – Деревня, деревня...
Что тут для поэзии взять?
А я им в ответ:
                         – А деревья?
Ковры, что умеем
                              мы ткать?
Все это —
                  не песня ли наша?
А главный припев —
                                   о полях...
 

Он читает дальше, а я чувствую, что снова ему завидую. Какой он счастливый! Ну, конечно, счастливый... И все он знал про себя с самого первого дня. И обо всем он догадывался, потому что о полях всегда тосковала душа. Только туда и звала его, только туда и стремилась. И он пошел на этот зов, поступил в сельхозинститут на заочное отделение. И только вроде бы поступил, а уже и закончил. Годы-то бегут – не успеваешь считать. А особенно, если в работе они...

И вот новая должность, новая жизнь: Александра Ивановича Мосина назначают главным агрономом в колхоз имени Фрунзе в Притобольный район...

Прервем на минуту рассказ и посмотрим по сторонам. И я уверен, у вас займется дыхание. Вокруг села Раскатихи – березовый лес и холмы, холмы до самого горизонта. А между холмами – поля и опять перелески – березовая тишина и просторы. Все эти места – родные мне, до боли родные. Ведь Притоболье – это и моя родина, мой дом, мой порог.

И вот сюда, в село Раскатиху, и приехал новый агроном. А глаза у него никак не привыкнут: кругом луга, разнотравье. А воздух! Нет, об этом надо в стихах. И в те дни он напишет: «Из трав луговых я сплету свой венок...»

Я говорю это и будто снова слышу: «Опять стихи. А где же его работа? Где же планы его и задумки? Где, наконец, результаты его труда?»

Пожалуйста, не торопите. Я ведь пишу о душе его, а душа – это тайна. Вот я и хочу понять, разгадать ее. А тайна эта убегает и убегает... Но вот наконец-то в нашем разговоре замелькали и цифры:

– Скажите, разве шестнадцать центнеров пшеницы с гектара – это урожайность? И сам же себе ответил: – Нет, конечно. Но так было, когда я приехал сюда. И пошел я к нашим старикам: расскажите, мол, как вы жили здесь, как хозяйничали в прежние годы?

– Ну и как они, старики-то? Как встретили?

– Вы говорите, как они меня встретили? – Он смеется, мнет ладонью старую газетку. Вижу – не договаривает что-то. Потом смотрит мне прямо в глаза.

– Старики-то в Раскатихе особенные. Они и садоводы, и полеводы, они и пчелами занимались прежде. Широкий народ. Но особая у них гордость – сады.

– Да, да, – поддерживаю я своего собеседника и сам тоже начинаю вспоминать про этих знаменитых раскатихинских стариков. Я ведь хорошо знаю это село. От моего родного Утятского до Раскатихи не больше пятнадцати километров. Можно и пешком дойти, можно и на автобусе. И я часто бывал здесь – Раскатиха притягивала меня, как магнит. Да и не меня только. И удивительного нет ничего: в селе примерно двести пятьдесят домов и двести садов. Эта цифра не удивит кубанца, но для зауральца в ней много смысла и света. А пришел этот свет от двух старейших колхозников – Сергея Кирилловича Сартакова и Василия Петровича Лапаева. За плечами у обоих – по две войны, и послевоенная нужда в доме, и постоянные мысли о неизбежности перемен в колхозной судьбе и в своей. Перемены наступили, но душа запросила красоты, и нужно было добыть ее своими руками... И тогда к ним на помощь пришел председатель колхоза Григорий Никитич Ксенофонтов – в прошлом учитель, сердечный и прямой человек. Он рассуждал так: «Сады в селе – радость, а с ними и в домах веселее. Как уехать молодой девчонке или парню в город от такой красоты, как забыть, как прожить без нее?! А если всех молодых заразить этой «яблоневой» болезнью, привяжутся они к родному гнезду навсегда». Хорошо рассудил председатель. А потом начал действовать: на очередном заседании правления постановили выписать саженцы из питомника. А потом правление заседало еще и еще – говорили о садах так же высоко, как о хлебе, и в этом была своя мудрость. Первые раскатихинские садоводы оказались в центре внимания, им сразу поверили, как верят самым близким, самым родным людям. А спустя пять лет после заседания правления яблони зацвели и у Сартакова, и у Лапаева, и у председателя колхоза, и у тракториста Михаила Сартакова, и у техника Сергея Поздина, и у многих, у многих. Красота приподнимает нас, освещая все темные углы. Начали с садов, а потом в нерабочее время молодежь построила свой Дворец культуры, каменный, с белыми колоннами, с огромной городской сценой. Нигде в области нет хора стариков, а в Раскатихе организовали. Свадебные песни и величальные, старинные казачьи сказы и припевки вдруг ожили в устах раскатихинских стариков, а за ними встала вся история родного села. И молодые не подкачали – создали свой хор, молодежный. И началось соревнование: кто лучше поет, кто сильнее любит и ценит песню.

Раскатиха стоит на большой дороге. Дымится асфальтом под солнцем, дорога заманчива и чудесна: час езды – и город, с высоких мест виден дым от заводских труб, но своя красота дороже. Плывет по весне Раскатиха в белом дремучем дыму, и восклицает проезжий:

– Что это? Сады?!

Ему отвечают:

– Сады! Председатель постановил...

Вот оно как – председатель постановил!

Интересно, где он сейчас? Ведь прошло уже столько лет после нашей последней встречи.

– Григорий Никитич не переехал?

– Да вы что! – улыбнется Мосин. И в этой улыбке – укор мне и осуждение: как же, мол, до такого додумался... И немного помолчав, сам уже спрашивает меня:

– Я вижу, вы наших ветеранов знаете не хуже меня? Сейчас мы сельский музей создали, так для них – специальный стенд. Заслужили.

– А как же! Самые мудрые они, самые главные.

Да, я давно, очень давно знаю этих мудрых раскатихинских стариков – и бывшего председателя колхоза Григория Никитича Ксенофонтова, и старожилов села Михаила Захаровича Казанцева и Егора Степановича Новоторженцева. Сколько раз выручали и согревали они меня, помогали другим! И вот к ним-то и отправился молодой агроном.

– Я принял их советы с благодарностью и начал с поймы. Но легко сказать – начал. А как залужать ее, если нет семян? Это теперь – никаких проблем, выращиваем сами. А тогда пришлось поколесить по области. И все же в тот год заняли многолетними травами двести шестьдесят один гектар пойменных земель. Потом улучшением лугов занимались ежегодно. Сейчас у нас в пойме более семисот гектаров трав. И вот, можно сказать, победа: год назад впервые в истории колхоза мы запасли на зиму тридцать пять тысяч центнеров сена. А нынче и того больше – свыше сорока тысяч. Все это, конечно, подняло надои...

Он замолкает, вроде все главное уже сказано. И вдруг неожиданно признается:

– А я ведь три зимы подряд работаю в школе. Преподаю старшеклассникам сельхозтруд. И, знаете, это увлекает меня.

– А учеников?

Он громко смеется. В его глазах опять мелькает та густая желтинка, и переливается, и зовет к себе.

– Думаю, что и учеников увлекает. Вот смотрите: мы частенько пишем, что молодежь уходит в города, потому что в деревне, мол, мало дискотек и далеко от театров. А ведь это все – не главное. Молодые уходят потому, что в городе, как им представляется, больше интересной работы. И вот я говорю им: самая лучшая работа в деревне. И доказываю это своими уроками и, простите за громкое слово, своей жизнью... По крайней мере, из моих учеников – почти все в колхозе. Мне даже не перечислить всех. Ну вот хотя бы – Женя Поздин, Саша Тюленёв или Сергей Кучаев... Нет, не буду никого выделять. Одного назовешь, а другого забудешь – вот и обида. А они мне все как сыновья. Не верите?