Текст книги "Провинциальный человек"
Автор книги: Виктор Потанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Однажды зимой
Посвящается Кате
Зима показала наконец-то характер: в рождество ударили морозы. По утрам над городом вставали туманы. Медленно оживали улицы. Редкие прохожие на ходу кутались в большие воротники и старались идти скорым шагом. Из дверей магазинов вылетали клубы морозного пара, а столбик термометра падал все ниже и ниже.
Однажды, в стылый январский вечер, я возвращался с работы. Настроение было плохое, да и томило какое-то смутное предчувствие. Некоторые люди все свои беды, несчастья чувствуют всегда наперед и уже заранее оплакивают себя, переживают. И нередко напрасно. Бывают и радостные предчувствия, в их причинах разобраться легче, но радости тоже приходят за ними не всегда. Я, наверное, отношусь к таким людям...
У самого дома меня что-то остановило, будто электрическим током стукнуло. Что это? Вскинул глаза и увидел освещенные окна своей квартиры. В большой комнате была распахнута форточка, и в нее выглядывала моя жена. Она что-то кричала мне, махала руками. Как она меня разглядела на тротуаре – одному богу известно. Не сразу понял ее.
– Остановись! Там в сугробе – котенок! – Она кричала так, будто гибли живые люди. Я зашел во двор и, действительно, у забора увидел котенка. Он был черненький, маленький и пищал изо всей мочи. Его писк напоминал плач ребенка, и внутри у меня все замерзло. Я не переношу детского плача.
Котенок барахтался в рыхлом снегу и тянул кверху мордочку. Я наклонился и взял его на руки. Он вцепился в рукав и задрожал всем тельцем. И эта дрожь и отчаянный писк его взвинтили меня, сразу заколотилось сердце и захотелось каких-то действий. Я прижал котенка к груди и одним махом вбежал в подъезд. Двери квартиры уже были открыты, на пороге стояли жена и моя дочка Катя. Глаза у Кати горели от нетерпения, а жена улыбалась. И той и другой хотелось побыстрее взять находку на руки, потому они вышли ко мне навстречу. Но я пронес котенка в коридор и очень бережно опустил на коврик. Малыш резво побежал от меня и сразу наткнулся на стену. Наверное, он растерялся от яркого света, потому и не заметил преграды. Теперь он прислонился к стене и словно бы обессилел. Только сейчас я хорошо рассмотрел его. Но от этого осмотра снова заныло сердце. Живот у него вздуло и повело куда-то в правую сторону. Одну лапку он все время держал на весу, точно в ней была заноза. Может, просто лапка была ушиблена или обморожена.
– Давайте его покормим! – сказала Катя. И жена сразу подала котенку кружок колбасы, налила в блюдечко молока. Колбасу он проглотил одним махом, а от молока отказался. Видно, никогда не пробовал этой пищи и потому не знал, что с ней делать. Так молоко и простояло.
– Какой он красивый! – воскликнула Катя.
– Может быть, – сказала жена уклончиво и сокрушенно вздохнула. А я снова начал разглядывать найденыша.
Он был черный, как смолка, и только на грудке растекалось белое, почти белоснежное пятнышко. А глаза все время менялись: то казались желтыми, то зелеными, то становились совсем неопределенного цвета. Так и у людей иногда бывает...
Через пять минут Катя снова его кормила. Котенок ел все подряд: и кусочки колбасы, и хлебный мякиш, даже старый засохший сыр начал смело кусать зубами, но сыр так и не поддался ему. Поужинав, он начал знакомство с квартирой. Ходил теперь медленно, его все время сносило в правую сторону, и он еле держался на своих тонких, как будто изверченных лапках. Живот у него раздулся, как барабан, и волочился по самому полу. Он старательно все обнюхивал и осматривал, и часто шерстка на нем вставала дыбом, а усы разлетались в разные стороны – так было, когда он чего-то боялся или не понимал. Потом его привлекли мои домашние тапочки. Но в этот миг бесшумно открылась дверь в соседнюю комнату, и на пороге встал в полный рост кот Григорий. Он жил у нас уже десять лет, мы его очень любили и баловали, и кот чувствовал себя в комнатах полным хозяином. И вот теперь он стоял на пороге и таращил глаза на котенка. Потом медленно подошел ко мне и мяукнул. Григорий, видно, о чем-то спросил меня, но я был в полной растерянности и не знал, что ответить. Меня выручила жена:
– Ну, Григорий, принимай квартиранта.
Старый кот отвернулся и равнодушно зевнул. Этим равнодушием он показывал силу свою, превосходство. Не отвлекайте, мол, меня на разные пустячки. Но котенок и не думал его бояться. Шерсть на нем вставала веером, как у ежа. Он смотрел на Григория внимательно и почему-то без остановки моргал. И вдруг прекратилось это моргание, котенок мяукнул и в ту же секунду прыгнул вперед, и ударил кота по морде. Он бил той самой слабенькой лапкой, которая у него болела. Григорий вздернул морду и точно бы рассмеялся.
– Аха! Попало, попало! – забила в ладоши Катя.
– На свою голову подобрали. Они будут все время драться, – сказала тихо жена, и лицо у нее потемнело, как после болезни.
Из магазина пришла мать с полными сумками. Она еле-еле взобралась на третий этаж и теперь шумно дышала. В молодости ее беспокоили легкие, и теперь, к старости, болезнь опять обострилась. В другое время она бы сразу потянулась к лекарству, а теперь остановилась возле котенка.
– Ох и чертенок! Откуда?
– Да вот подобрали, – заворчала жена и посмотрела на меня хмуро, как перед ссорой. Смешные все-таки женщины – сама кричала из форточки, беспокоилась, а подобрал котенка – все равно недовольна.
Вечером звонили всем друзьям и знакомым в надежде пристроить малыша. Но желающих не нашлось. И на второй день не нашлось, и на третий. И тогда семейство мое собралось за столом и стало придумывать котенку имя.
– Назовем его Чертик, – сказала мать, – он и похож на чертика.
– Нет – Бекар! Пусть будет Бекар!! Это с музыкой связано, – закричала весело Катя. Она пошла нынче в музыкальную школу, и ее забавляли новые звучные термины.
– Нет уж! Пусть будет Бэта, – сказал я, точно отрезал. – В детстве у меня была хорошая собака Альфа, а этот найденыш пусть будет Бэта...
– Может, все же его пристроим? – заметила робко жена, но ее слова так и повисли в воздухе. Да и Катя наша уже стучала по клавишам, и пианино гудело на все голоса.
Так и осталась Бэта в нашей квартире. Она уже привыкла и к молоку, и к мясному супу и теперь уже не била лапкой Григория, а, наоборот, смотрела ему ласково вслед. А спала Бэта на низенькой кроватке для кукол. И ложилась она туда аккуратно, бесшумно, как кукла, и Катя часто пела над ней колыбельные песни.
По утрам мать вставала рано и сразу начинала готовить нам завтрак. Григорий с Бэтой точно ее караулили. Они подходили близко, мяукали и заставляли открывать холодильник. Позавтракав, Григорий любил растянуться на коврике. А Бэта только того и ждала. Она разбегалась по коридору и прыгала на старого кота, садилась на него верхом. Григорий нехотя от нее отбивался, но, видно, ему нравилось подчиняться, да и мучила его матушка-лень. Бэта грызла ему уши, хватала за хвост, а он только жмурился и монотонно мурлыкал. Но иногда степенность покидала Григория, и он начинал играть со своей юной соседкой. Но и во время этой игры старался не обижать ее, не делать ей больно. Вообще, Григорий очень к ней привязался. Да и Бэта уже не могла жить без него, и было трогательно видеть, как они шествовали по коридору, прижавшись друг к другу боками. А во время завтрака Григорий отдавал ей самые лакомые кусочки.
Время шло. Бэта росла и была всеобщей любимицей. По утрам дочка любила забирать ее в свою кровать, и там, при первом прикосновении к ней, Бэта заливалась шумным мурлыканьем, а глаза ее выдавали блаженство.
Бэта была любопытна. Любой звук привлекал ее. Любая новая вещь не оставлялась без внимания.
– Ну и чудышко, такой еще не бывало! – говорила мать и смотрела на Бэту восторженными глазами.
– Да, своеобразна. И весьма, весьма... – соглашалась жена и загадочно щурилась. Она тоже привязалась к Бэте всем сердцем и сейчас, за легкой иронией, прятала свои настоящие чувства.
Каждый день мы выводили на прогулку Григория. На улице кот катался на спине, потом медленно обходил весь двор, устало ложился на живот и начинал себя обихаживать. Старость, как говорится, не радость.
Однажды мать не успела вовремя прикрыть дверь за Григорием, и в этот миг вырвалась в подъезд Бэта. С тех пор они стали гулять вместе. Бэта резвилась и бегала, а старый кот дышал свежим воздухом и любовался своей подругой.
Наступила весна. Солнышко из холодного сразу сделалось теплым, и все мое семейство собралось на дачу. Собрались и поехали. И вскоре Бэта с Григорием очутились на воле. Григорий прибыл на дачу как старый хозяин. Он сразу обнюхал все углы, сходил в подпол и что-то проверил там, а потом лег на крыльцо и зажмурился от тепла. Бэта же не отходила от матери. Пойдет та за молоком – и Бэта за ней. Пойдет на речку воды принести – и та следом. Матери это нравилось, и у нее все время было хорошее настроение.
Любимым занятием Бэты стала беготня по двору. Иногда она пряталась в траву, и тогда глаза у нее делались очень зелеными и тревожными. Ей хотелось кого-то поймать, к кому-то подкрасться, но ловить во дворе было некого.
А спать она любила в книжном шкафу. Об этом мы узнали совершенно случайно. Как-то мы ее потеряли и стали искать, но нигде не нашли. А потом мне понадобилась книга, и я подошел к книжному шкафу. Она лежала там на спине кверху лапками и блаженно мурлыкала. С тех пор это место стало ее самым желанным. А потом мы догадались, что эта привычка – спать на спине в укромном местечке – родилась у нее, наверное, еще в пору бездомного детства. Вообще-то, теперь Бэта во многом изменилась. У нее появилось много манер, которые восхищали нас. Она была ласкова и доверчива, хорошо знала свое имя и была очень преданной.
– И откуда в ней такая порода? А, поди, на помойке родилась... – как-то рассмеялась жена. Ее сразу услышала дочка и забила в ладоши:
– Пани Помойская, пани Помойская! Я придумала!
С тех пор у нашей Бэты появилось новое прозвище.
Пани Помойская имела большой успех. Соседские коты частенько заходили в наш двор и вызывали Бэту на все голоса. И тогда с ними расправлялся Григорий. Но силы у старого кота все слабели, слабели, и скоро незваные гости уже смотрели презрительно на Григория и совсем его не боялись.
Первые котята были для Бэты сном, который она быстро забыла. Так прошел первый год ее жизни. А потом опять наступила зима. И начались морозы, метели, и мы тоже скоро забыли, что недавно было лето, теплая речка и зеленая травка.
Наступил самый холодный месяц – январь. В конце января и случилось несчастье. Григория в тот день, как обычно, вывели на прогулку. Он прошелся несколько раз по двору и нырнул в подвал. Как ни звала его мать, как ни упрашивала, он не вышел на зов. Прошло два дня, а Григорий не появлялся. Вся семья жила в тревожном ожидании. Да и есть такая примета: если кошка уходит из дома – непременно придет беда. Каждый вечер мы с женой обходили все соседские околотки и кричали, мяукали и звали ласковыми голосами: «Гриша! Гриша! Григорий...» Но кот как сквозь землю провалился. Пришла тревожная мысль: а может, его убили или украли. Все еще бывает... Как-то набрели во дворе на подростков. И жена сразу к ним:
– Вы старенького кота не видели? Может, куда-нибудь утащили?
– На фига козе баян! – ответил бойкий рыжий мальчишка. Второй его поддержал:
– Зачем он? Разве на шапку? – и нехорошо захихикал.
– Пойдем отсюда. Хулиганье, – возмутилась жена и еще больше расстроилась.
Прошла неделя. Бэта все это время тосковала и молча лежала на коврике. И перестала есть, только понемножку пила. Решили вынести ее на улицу. Сначала она вела себя спокойно, но потом заволновалась, стала потягивать носом, подошла к окошечку в подвал и юркнула в темноту.
Мать испугалась, стала звать ее. Она громко замяукала и через некоторое время вышла. За ней почти на животе выполз Григорий. Он был грязен, шерсть скаталась, глаза виновато жмурились и слезились. Увидев мать, он хотел замяукать, но только тонко и обессиленно запищал. Бэта от него не отходила, обнюхивала с головы до хвоста, лизала морду, становилась к нему боком, терлась о него.
Григория занесли на третий этаж на руках. Напоили водой. Понемногу он стал оживать, приходить в себя. По утрам по-прежнему лежал в коридоре, а Бэта прыгала через него, играла его хвостом, кусала уши, словом, простила ему долгое исчезновение.
Но дни Григория были сочтены. Он был уже в том возрасте, когда долгое отсутствие еды и тепла не восполняется пребыванием на свободе. Умирал он тяжело, как человек при тяжелой болезни. Кошки, чувствуя приближение смерти, обычно уходят из дому. Григорий умер дома. Я отвез его в деревню на дачу. Похоронил в деревянном ящике за баней, погрустил – так привязалась к нему душа. Семья моя тоже долгое время не могла успокоиться. Матери слышался его голос, дочка садилась есть и вспоминала, как он просил у нее колбасу. Словом, отсутствие Григория было тягостным и стало бы еще тяжелее, если б не Бэта.
И теперь я часто смотрю на нее и думаю о своей семье, о своей работе. И мне хочется тишины и спокойствия, и чтобы каждый день в моем доме была радость. Иногда мне грустно и тяжело, и в такие минуты я мысленно обращаюсь к Бэте – да продли, судьба, твои дни. Потому что, пока ты жива, мне как-то легче, надежней, потому что все мы братья на этой земле – и деревья, и птицы, и звери, и человек.
Провинциальный человек
Весна была совсем рядом, за окнами, и все живое потянулось к ней, предчувствуя перемены. И они уже наступали: солнце палило сильно, по-летнему, листва на деревьях клубилась. Но счастливей всех были птицы. Май месяц – их время. Людмила Максимовна слушала, как голуби стучат лапками по карнизу, как самозабвенно воркуют. Потом она протерла очки носовым платочком и устало вздохнула: «Господи, как им не надоедает. То воркуют часами, а то скребутся, как мыши... Да, да, как мыши...» Она сердито прищурилась. Почему-то болела голова и трудно дышалось. «Это, наверно, от духоты. Ну, конечно, конечно...» – догадалась она, и вдруг ей захотелось распахнуть форточку, чтобы впустить в эту душную аудиторию хотя бы глоток свежего воздуха, и тогда бы... «А что бы тогда?» Она усмехнулась и посмотрела долгим взглядом на оконную раму. Она была еще закрыта плотно, по-зимнему, каждая щелочка заделана гипсом. «Где же наши его достали? Наверно, по блату...» Снова мелькнуло в голове раздражение, и она сжала виски ладонью. Боль не проходила, и в затылке образовалась тугая неприятная тяжесть. Так бывало часто к изменению погоды. И над бровями тоже что-то нависло. Людмила Максимовна чувствовала, что начинает нервничать. Студенты отвечали сегодня очень медленно и тягуче, и было стыдно слушать, как ее родной предмет – история – тонет в серых унылых словах. «Значит, плохо научила их», – подумала опять с глухим раздражением, но сразу же отбросила эту мысль. Ведь думать так – значит окончательно расстроиться, а этого она боялась пуще всего...
А за окном шумел май. Преподавательский стол почти упирался в раму, и Людмила Максимовна отчетливо видела, как в институтском дворике ребята кидают мяч и машут руками. Но их крики не разобрать. И тогда она поднялась со стула и рывком распахнула форточку. С карниза с шумом сорвались голуби и сразу же забрались в самую высь. Людмила Максимовна невольно залюбовалась птицами. Голуби чертили в небе какие-то замысловатые линии. Солнце отражалось в крыльях, и белые птицы казались розовыми. Этих птиц как будто нарисовали, раскрасили... «Да бог с ними, с этими голубями! Мне не до них», – приказала себе Людмила Максимовна и стала нетерпеливо постукивать по столу большим накрашенным ногтем. Потом не выдержала и посмотрела с ехидцей на девушку, которая сидела в двух шагах от нее.
– Вот что, Денисова. Наша пауза что-то затягивается. Значит, на билет вы не знаете?
– Да нет же. Я знаю. Я просто забыла.
– Ну-ну... – И опять стало грустно, не по себе. Людмила Максимовна чувствовала, что многие студенты не любят ее. Хотя она старалась не думать об этом, но их недоверие все-таки обижало. «А как это исправить, ну как?!.» Вот и сейчас ей захотелось сказать что-то хорошее, успокаивающее Зое Денисовой, которая плачет, не закрываясь, как ребенок, комкая экзаменационный билет. Но накопившаяся обида мешает ей овладеть собой, и она переходит на свой обычный иронический тон:
– Вы представляете, наша Денисова готовится в драму. Или Иван III разжалобил? Так поведайте поскорее о своей скорби...
– Нет-нет, я подумаю чуточку!
– А что думать... Может, не знаете, что отвечать?
– Да нет же! Я знаю, но я забыла...
– О господи! – вздохнула вслух Людмила Максимовна и покачала укоризненно головой. А потом снова встала обида: «Лентяи какие-то, а не студенты. Хоть головой разбейся о стену, но таких не научишь...» И сразу вспомнилось, как месяц назад она проверяла в этой группе конспекты. Очередь тогда дошла до Денисовой. Но конспектов у студентки не оказалось. «Что же вы?» – стала стыдить она Денисову, выговаривать, но та только посмеивалась да моргала своими безвинными глазками: «У меня есть конспекты. Но я их потеряла. Честное слово, не верите?» «Да, я верю, – не отступала она от Денисовой, – но у вас должна быть специальная тетрадка?» И опять моргают глазки, наливаются нетерпением: «Сколько можно говорить, что я потеряла... А тетрадка была у меня, неужели не верите?..» Это воспоминание немного развеселило ее, отвлекло. Людмила Максимовна посмотрела вприщур на студентку.
– Ну и долго будем молчать?
– Я еще подумаю чуточку.
– Ну думайте. Мы терпеливые.
А Зоя Денисова и вправду не знала, что отвечать. Ее глаза выпрашивали подсказку у подруги, сидящей за соседним столом, но та нервно отмахивалась рукой. И Зоя сникла совсем. В волосах у ней запутался солнечный зайчик, скользнул по мокрым ресницам...
– Так что же, Денисова?
– Я знаю, я вспомню...
– Давайте быстрей вспоминайте, а то до утра не закончим...
У Людмилы Максимовны дернулись щеки. Теперь уже ясно: экзамен затягивался, а они собрались сегодня в кино. И билеты даже купили заранее. Если она не придет домой вовремя, муж не на шутку рассердится: молча просидит на диване до поздней ночи. А в зубах опять – неразлучная папироса... Ведь это уже не первый раз. Недавно и в театр билеты пропали. Только куда-нибудь соберутся – что-то случится. Вот и теперь придется отложить кино до воскресенья. Жизнь-жизнь – доконают студентики... И так вот каждый раз. Студенты не будут знать Киевскую Русь, а я буду плохо думать о себе. А ведь недавно еще душа была полна ожиданий. Думалось: вуз – это что-то большое, огромное... Это работа до исступления, потому что в этой работе вся жизнь: и студенческие вечеринки, и научные кружки, и рефераты, и много разных милых мелочей, от которых заранее счастливо кружилась голова...
Внезапно вспомнилось, как она защищала свою диссертацию. Дело было в соседнем городе. И город этот шумный и суетливый, и ни одного родного лица вокруг. И на защите тоже – ни одного родного лица... Она уже ни на что не надеялась. Казалось даже – теперь все потеряно, все прощай. Но в этот миг в дверях появился Алексей. Какая радость! Просто немыслимо... Бросил свою работу, приехал. Она смотрела на него и не верила. Но это был он, он! Самый дорогой, самый желанный, единственный... В руках у него был огромный букет сирени. А за окном была весна. И у Алексея в глазах – тоже, и она поняла: теперь все будет хорошо.
Через два месяца они поженились. И было вначале хорошо у них, все хорошо... А теперь вот сломалось, запуталось: ушел в себя муж, отгородился работой, друзьями, и она видит, что ему скучно с ней. «Но почему, почему? Наверно, с какой-то другой ему весело?.. А может быть... Может быть, разлюбил?..» Она боялась этих вопросов, боялась искать причину, потому и злилась на всех: на себя, на студентов, на мужа. Но тот молчал всегда дома, сторонился ее глаз, уходил от вопросов. А ей хотелось узнать, как у него на работе, с кем он близок на заводе, о чем мечтает, тревожится, но муж только улыбался в ответ и хлопал портсигаром. Она уже смертельно устала от этих безмолвных семейных сцен, она даже боялась, что Алексей скоро уйдет от нее, уйдет навсегда. В институте знали об этом и жалели ее, сочувствовали. И даже студенты уже догадывались, что у ней плохо в семье.
– Ну как вы, Денисова? Если не знаете – лучше признаться.
– А я знаю, я вспомнила! – оживилась студентка, глаза у ней заблестели, и она стала тараторить бодро и весело, как будто читала с листа. «Ну конечно, конечно, достала где-то шпаргалку», – догадалась Людмила Максимовна и устало закрыла глаза. Она хотела понять, о чем говорила студентка, и вначале это ей удалось, но потом лопнула какая-то ниточка, и весь смысл потерялся, рассыпался. Она слышала все слова, но ничего не понимала, не чувствовала и вскоре стала думать совсем о другом... Со стороны можно было подумать, что она задремала...
В последние недели с ней творилось что-то неладное – головные боли, бессонница. А если головная боль затихала на время, она испытывала полное равнодушие ко всему. И даже больше того: начинала жить точно бы во сне, переставала замечать посторонние звуки и даже голоса самых близких, знакомых. Она, конечно, все видела, слышала, но эти звуки доходили до нее словно через какую-то стену, а может быть, через воду. Так бывает иногда, когда человек зовет кого-то в сильном тумане. Кричит громко, до изнеможения, но звуки гаснут сразу же, почти не отходя от человека. И тот, понимая это, уже перестает звать, кричать, возмущаться – и доверяется теперь только судьбе, провидению. И Людмила Максимовна тоже доверилась судьбе своей: куда вынесет, туда и ладно. Но пришло скоро другое горе – у ней стала путаться, слабеть память. И это всего тяжелее. Она просто физически слышала, замечала, как ее мысли сплетаются в какие-то неясные, замысловатые кружева: и распутать нельзя их, и понять невозможно. «Боже мой, я ведь уже сумасшедшая. Если не заметили, то скоро заметят», – иронизировала над собой Людмила Максимовна, но даже ирония теперь не помогала. И дело приняло худой оборот: попросит ее, к примеру, мать налить себе стакан чаю, а она достанет ей с полки какую-нибудь книгу. А зачем ей книга-то, ну зачем?!. Мать – простая деревенская женщина и книг совсем не читает... А иногда хуже того: позвонит ей по телефону самая близкая подруга Анна Ивановна, и она слышит ее голос, а как зовут подругу, совсем забывает. И вместо Анны Ивановны называет ее то Галиной, то Полиной Ивановной. Беда, да и только. «Это у тебя от мужа. Он тебя доводит, терзает. Да, да, и не возражай даже. Мы с тобой люди провинциальные, тихие, вот и крутят нами мужья, помыкают», – уверяла ее Анна Ивановна и смотрела на нее цепко, внимательно, как будто зная что-то, не договаривая. Подруга была старше ее лет на десять, потому судила обо всем с полным бесстрашием. Да что подруга! Так же думала и мать Людмилы Максимовны. «Это у тебя все от него, от Алешеньки, – наговаривала ей мама, старая добрая женщина. – Гуляка он у тебя да бездомник. Только отвернись – сразу пошел по друзьям-сотоварищам. А ты сидишь за своими книжками да терзаешься. А надо бы прощать ему, доченька. В прощенье всегда – сила бабья... Ты думаешь, почему так много несчастных мужей и жен? – вдруг спрашивала мать и смотрела ей прямо в глаза. И сама же себе отвечала: – Да потому, что жены эти ничего благоверным своим не прощают – и ни водочку, ни молодочку... А вот возьми любую мать или даже отца. Так они дитенку родному отпустят любую вину, даже самый тяжелый грех. Что молчишь? Может, неправильно? Нет уж, доченька! Не переспорит никто меня. Ведь на том и земля стоит...» – И мать поджимала губы обиженно, со значением. И даже как будто сердилась на кого-то, таила обиду. А Людмила Максимовна слушала это тихое материнское слово и почему-то чувствовала себя старушкой. Ровно месяц назад ей исполнилось тридцать лет. «Это же чепуха, это же самая молодость!» – уверяла ее Анна Ивановна. И она слушала ее, согласно кивала, а сама думала, что ей совсем не тридцать, а,наверное, уже пятьдесят. Где-то она читала, что страдания увеличивают жизнь...
– Людмила Максимовна, у меня всё по первому вопросу.
– Что, что! – вздрогнула Людмила Максимовна, а потом поняла, что это голосок Зои Денисовой. Это сразу ее успокоило, и она взяла себя в руки.
– Приступайте ко второму вопросу. Только говорите кратко – о главном...
– Хорошо, хорошо! – Зоя Денисова зашуршала своими бумажками. А через секунду уже опять поднялся к самому потолку ее звонкий уверенный голосок. «Значит, передали все же шпаргалку. Но как они ухитряются...» – усмехнулась Людмила Максимовна и начала откровенно разглядывать Зою. И странное дело – студентка ей очень понравилась. И чем дольше смотрела на нее, тем сильнее росло это чувство – очень похожее, наверно, на материнское. Особенно притягивало ее лицо. Нет, не лицо даже, а волосы. Там, в волосах у ней, опять запутался солнечный зайчик, и потому волосы казались слегка рыжеватыми. Вверху – посветлей были, поярче, а внизу – потемней, посумрачней, и в этом темном блестела новенькая заколка в форме краба, а может, лягушки... «А ведь это безвкусно... – отметила про себя Людмила Максимовна, потом сразу же остановила себя. – Да хватит уж злиться на добрых людей. У моего вон мужа такие же волосы. Да, да, такие же у Алеши! Очень теплые, мягкие, возьмешь на ладонь – и сразу провалятся...» – Она улыбнулась, полузакрыла глаза. – «А ведь он красивый у меня, прямо хорошенький. Даже и не муж – одуванчик какой-то! И всё эти волосы. Ах, эти волосы...» Она почувствовала, как острый нежный комочек царапнул ей горло, а потом сделалось совсем хорошо. «Ах, эти волосы, волосы...» – повторила она опять про себя. А потом зашло в голову снова злое и горькое: «Я вот сижу здесь на этом нудном экзамене, а в это время, может, кто-то трогает их веселой женской рукой... Но нет, нет! Надо выбросить из себя эту чушь!» – приказала она сама себе, но ничего из приказа не вышло. Настроение было уже испорчено. Она вспомнила про ту анонимку. И сразу рана открылась. Да она и не зарастала. И Людмила Максимовна снова увидела, как наяву, тот высокий стремительный почерк с наклоном влево для конспирации. И тот синий конверт с красной маркой-квадратиком тоже увидела. И у ней сразу больно дернулось сердце, сбилось дыхание. «О господи, господи, зачем мне это, зачем...» – шептала душа, но видение не проходило, и буквы снова и снова вставали плотными злыми рядами и шли прямо на нее, наступали: «Хорошенько следите за своим мужем. У него в десятом цехе – любовь. Нам обидно за вас. Резеда.» А слова-то какие? А подпись? И что это за цветок такой – резеда? Наверно, хороший... У Людмилы Максимовны дрогнули губы, и, чтобы скрыть свои чувства, она подошла близко к окну. День угасал. И небо уже стало темнеть и сереть, еще час-два – и солнце пойдет к закату, а там уже ночь – очень длинная, беспокойная, когда нет ни сна и ни отдыха... Тогда муж тоже пришел поздно ночью, сказав, что задержался на заседании. Она не хотела передавать ему тот конверт, но за чаем не удержалась, спросила: «Алеша, у вас есть на заводе десятый цех?» Он удивленно поднял брови: «Есть, конечно, а что?..» Он ответил очень спокойно, бесстрастно, как будто она спросила об оторванной пуговице или о какой-нибудь ерунде. И тогда она подала ему конверт. Муж, ничего не соображая, долго вертел перед глазами эту бумажку, а потом, что-то поняв, стал кричать на нее: дура, мол, интриганка. Разве можно верить какой-то грязной бумажке? «А я и не верю», – ответила она ему тихо, чуть слышно, даже просительно как-то. После таких слов любой бы. успокоился, а мужчина – тем более, но муж закричал еще сильнее, даже голос сорвался. И дошло до нее: а ведь он, наверное, притворяется. Очень естественно притворяется – не придерешься. И она его осадила: «Алеша, тебе бы играть в провинциальном театре. Там тоже кричат всегда, машут руками». На это он ответил хмуро, сквозь зубы: «Ты сама дура старая, провинциалка». И тогда она вцепилась ему в рубашку и стала тянуть ее на себя – рубашка трещала, а она приговаривала: «А ну повтори! Я, значит, старая, старая?..» Неужели это было? Даже теперь все еще стыдно, невыносимо... И с тех пор в доме начался ад. Он и сейчас не прекращается. И даже студенты догадались об этом, узнали. Да и в маленьких городах разве скроешься?.. Она взглянула на Зою Денисову. Та смотрела на потолок и тараторила. Людмила Максимовна прислушалась: студентка излагала материал правильно и последовательно, и все факты увязывала с современностью. «Да где же она достала такую грамотную шпаргалку? А может, она сама вспомнила?.. Но нет, нет, – улыбнулась Людмила Максимовна. – Да и что вспоминать, коли не было в голове». И тут же она оборвала себя: «Ну почему я такая подозрительная? Это все он, он! Да, это муж сломил меня окончательно. И детей у нас все еще нет да и будут ли – это вилами на воде... Я ведь уже старая, очень старая, через год мне будет тридцать один...» В этот миг студентка вопросительно кашлянула, и Людмила Максимовна недовольно передернула губы. И голос у ней вышел сухой, как будто с песочком:
– У вас всё, Денисова?
– Все, что знала, рассказала.
– Тогда давайте вашу зачетку. «Удовлетворительно» вас устроит?
– Конечно, Людмила Максимовна! Стипендия мне не нужна.
– Отец, что ли, прокормит? – Глаза у ней раскрылись шире, повеселели, и это сразу заметила Зоя Денисова.
– Отец у нас хороший! Он у нас целый город прокормит. Недавно получил новую машину. Он же – шофер-дальнорейсовик. Как футболист живет: три дня дома, а месяц – на воле.
– Значит, как футболист... – рассмеялась Людмила Максимовна.
– Это мама его прозвала. А он добрый – не сердится.
– Ну хорошо, Денисова. Я вас больше не задерживаю. А кто у нас следующий?
Следующей была Таня Инсарова. Она выглядела настоящей красавицей. Очень высокая, стройная, с тяжелой косой до пояса... Людмила Максимовна смотрела на нее и завидовала: вот бывают же такие чудесные волосы. Это же счастье, счастье, а Таня, поди, и не ценит...
– Значит, начнем с первого вопроса?
– А как же! Конечно, с первого! – Таня стала раскладывать по столу свои записи.
– Я план ответа составила. Можно по плану?
– Не возражаю. Только прошу говорить по существу. А если не знаете – признавайтесь сразу...
– Вы что, Людмила Максимовна! Я билет знаю, честное слово. Значит, так... – Но не успела она сказать и трех слов, как в дверь стал кто-то заглядывать, и дверь заскрипела, заколыхалась. Этот скрип раздражал и давил на нервы. Людмила Максимовна не выдержала, незаметно подошла к двери. Но там все равно услышали и заметили, потому что сразу же раздался топот и смех. Она посмотрела вопросительно на студентку. Таня потупила глазки. Потом медленно подняла их и покраснела. И вдруг призналась:
