Текст книги "Прошлое с нами (Книга вторая)"

Автор книги: Василий Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

Они – герои моей судьбы

Осенью 1943 г., спасая товарища на одном из днепровских плацдармов, я был ранен. Это случилось около полуночи. Вокруг рвались беспрерывно снаряды, противник не прекращал интенсивный обстрел небольшого участка прибрежных круч, занятого накануне общими усилиями подразделений пехоты разных частей, куда высадились батареи 1850-го ИПТАП [127] 127
  ЦАМО СССР. Ф. 11-й гв. ОИПТАБр РВГК. Оп. 215077. Д. 5. Л. 239. Штаб бригады. Операт. сводка.


[Закрыть], командиром которого я состоял. Позади текла в осеннем многоводье широкая река. Я потерял много крови и был найден только к утру.

Последнее, что я запомнил в отсветах бризантных разрывов, – колючие стебли и лицо капитана Болелого, он лежал распростертый на краю воронки. Я поднял его, двинулся к телефонной линии, проложенной час назад между моим командным пунктом и командным пунктом командира 32-й ОИПТАБр РГК полковника Купина И. В. Он прибыл на плацдарм в сумерках. Прогрохотала серия бризантных разрывов. На меня обрушился удар страшной силы. Кажется, я устоял, пытался идти, но что-то неудержимо влекло к земле, я проваливался куда-то. И все.

Первый проблеск сознания был вызван ощущением света. Я лежал в луже крови среди трупов, сложенных под низким дырявым потолком. В бревенчатой стене сквозь щель пробивался луч восходящего солнца.

Второй раз ко мне вернулось сознание в душной небольшой комнате. И тот же луч яркого света. Перед глазами – банка с красной прозрачной жидкостью. Я лежал под стенкой, в бедре – огромная, во всю длину открытая рана, воткнута игла со шприцем. Женщина в белом халате, склонившись, сидит неподвижно. Во мне бушевало пламя, невыносимо мучила жажда. Воды! Сестра испуганно подняла лицо. Острая боль пронзила мое тело, свет померк. Непроглядная тьма.

Я скользил куда-то, мучимый желанием остановить скольжение, задержаться, сделать еще что-то совершенно необходимое, и не мог, не знал, что именно. Опора, только обретенная в пространстве, опрокидывалась, куда-то исчезала. Я падал стремительно в разверзшуюся бездну сквозь черно-коричневую липкую темноту, увлекаемый неодолимой силой.

Нельзя, я не сумею передать ощущение боли, которая терзала меня непрерывно в течение многих дней, нет, дней не было и ничего уже не было, только боль. Время не имело никаких границ. Мышцы мои будто отторгнуты от костей, временами тело становилось чужим. Живую ткань рассекал с треском скальпель, хлестала кровь. Моя кровь! Боль накатывалась снова. Невыносимо страшная боль. Я стонал, кричал, пока дух мой не иссяк весь совершенно, без остатка. Но боль возвращалась, обволакивала, обнимала в смертной хватке со всех сторон, и уже ни жары, ни холода, ни могильной темноты. О ужас! Я обращался в ничто.

Сколько раз удар, подобно молнии, низвергал меня в нирвану? Сколько длилось состояние небытия? Боль подступала вновь, жгла, колола, с яростью рвала мышцы, каждую клетку в моих костях и в мозгу, неотступная, всепроникающая боль. Невыносимо болело все во мне и вокруг, боль причиняют постель и стены, свет и тьма, ею насыщен был воздух. И, кроме боли, не существовало ничего ни в мыслях, ни в ощущении.

Дух, неотступно терзаемый болью, сплюснутый под ее тяжестью, покидал тело, но человек – носитель его – не умирал, агония длилась, растянутая в бесконечность. Потерянное, ненужное, невыносимое существование удерживало его на краю света и тьмы только затем, чтобы в страшный миг просветления вернуть ему спрессованные болью обрывки чувств десятилетий, а может быть, веков.

Его сознание витало в чуждом непостижимом пространстве. Нет нигде ни начала, ни конца, никаких устоев, зияла только жуткая, непримиримо враждебная пустота – преддверие в потусторонний мир. Людей я не видел. В беспросветной мгле являлось на миг нечто лишнее, ненужное, неприятно контрастное. Маленькие, как в перевернутом бинокле, существа – карлики – суетились вокруг моей постели, кажется, спорили и сердились, ничтожные в своем бессилии. Они не могут унять боль! Но кто-то же в этом ужасающем мире, если не люди... так вещи должны откликнуться на зов еще не умершего человека. Он не желал выносить бесконечную пытку. Довольно!

Разве ради себя сражался воин? За чью вину эти муки? И белые халаты теперь пекутся о нем, спасают жизнь. Наглые лицемеры. Кому нужно существование, потерявшее всякий смысл? Неужели присяга не ограждает воина от произвола этих... людей? Его не страшит смерть... укрыться мглой и все! Зачем отодвигать неизбежный конец. Игра в прятки.

Умирающий взывал в предсмертных судорогах. И все вокруг безмолвствовало. Никто не слышал слов, лишенный сил, он говорил беззвучно. Люди не в состоянии приостановить агонию. О, лучше бы ему не родиться!

Повторное введение крови привело к общей гангрене. А потом меня изводили запахи, табачный дым за дверью, даже на улице, – вызывал долгую, неуемную рвоту. Пищи никакой я не принимал. Мне совали в разведенные ножом челюсти ложку какой-то гадости. И только пил.

Известно ли, где войска добывают воду на поле боя? В ближайшем колодце, либо в луже после дождя. Но если в районе позиции или поблизости протекала река, ждать никто не станет. Черпают котелками или ладонью под ногами журчащую воду.

Я не пил ничего другого, только воду из Днепра. Никакие ухищрения врачебного персонала не помогали. Едва прикоснувшись губами, умирающий отслонялся и не желал пить ни из колодца, ни из другого источника, ни подслащенную, ни чистую воду. И мыслимо ли? Медсанбат, захлестнутый беспрерывным потоком раненых – персонал держался на ногах лишь с помощью крепчайшего чая, вместо махорки курил чай – направлял повозку за полтора десятка километров только для того, чтобы подвезти канистру воды, утолить жажду пышущего жаром общего заражения крови агонизирующего больного.

Не ручаюсь, смог бы ли я провести черту между тем, что узнал со слов других, и тем, что вернула воскресшая память из периода моего существования в небытии. Человек теряет всякую ориентацию и не отдает себе ни малейшего отчета о том, что с ним происходит. Способность к последовательному мышлению восстанавливается медленно, гораздо медленней, чем прибывает в сосуды пролитая кровь.

Третий раз я пришел в себя от того, что моя постель валилась куда-то в неудержимом падении. Чья-то рука закрыла мои глаза, в просвете пальцев я увидел на мгновение небо. У изголовья надрывно гудел двигатель. Дрожала постель и проваливалась вниз вместе с потолком и стенами, дрожала обшивка, дрожала ладонь, закрывшая мне глаза.

Где-то совсем близко послышался гул, заглушив все звуки, и стал удаляться. Мои носилки подскочили и тут же опустились на пол.

Что это значит? Я хотел поглядеть – боль сковала тело, не пошевелиться. Гул нарастал, усиливался с угрожающей быстротой. Мне, кажется, знаком этот звенящий вой. Близко мелькнул крест на фюзеляже «мессершмитта». Самолет, в котором я нахожусь, преследуют истребители, их два, потому что гул исходит с двух сторон. «Мессершмитты» проносились совсем рядом, крыло в крыло, повергая раз за разом в трепет ладонь, закрывшую мне глаза. Что-то произойдет сейчас... сию минуту... должно произойти... неминуемо... Я ждал с любопытством и радостью, но истребители прошли за иллюминатором третий, четвертый раз на одной высоте, не ниже и не выше, и удалились без единого выстрела.

Только слышались двухтактные выхлопы в одном тоне. Через какое-то время мой самолет пошел на снижение и начал подпрыгивать, приземляясь. Плакавшая навзрыд сестра отняла, наконец, свою ладонь. Дохнуло свежим воздухом. Мимо прошел, согнувшись, пилот в очках на шлеме. Люк открылся.

Моросил дождь. В серой мгле приближалась санитарная машина. На землю прыгали члены экипажа, сестра, сержант Павлов – мой ординарец – и шумно обнимались с людьми, которые на аэродроме наблюдали загадочное поведение «мессершмиттов».

Найду ли я свидетелей этого происшествия в воздухе? Вот что пишет, упоминая этот полет, сестра из медсанбата 340-й СД Мария Полинская, та, что провела у моей постели на хуторе Ковалин более двух недель, не смыкая глаз, с начала и до конца гангрены.

( OCR: Нечитаемое письмо, стр. 575–578.)

Почему «мессершмитты» не расстреляли беспомощный тихоход У-2, на борту которого я находился? Санитарных знаков У-2 не имел. Руку пилота удержал белый халат сестры? Или «мессершмитты» раньше израсходовали боеприпасы и, встретив У-2, облетали его, колебля своими винтами фанерную обшивку, чтобы нагнать страх на экипаж?

Не стану гадать, но этот случай вернул меня в мир реальных вещей и вновь связал оборванную нить моей судьбы.

Санитарная полуторка тащилась по ухабистой улице, буксовала, поворачивала. Наконец, заскрипели тормоза, и машина остановилась у ворот деревенского дома. Мои носилки проследовали через калитку, сопровождаемые какими-то людьми, и я оказался в комнате, просторной и чистой.

Моя койка стоит у окна. Дождь не переставал. В стекло тихо стучат капли и струятся слезами. Комнату наполнял запах чебреца и яблок. За окном огромный ясень качал под ветром голыми ветвями. Сестра поминутно поправляет подушки. Две-три женщины с печальными лицами молча сидят напротив. Под стеной понурил голову Павлов. Что случилось? Я обратился к ординарцу. Пусть подойдет ближе. Павлов не двинулся, будто не слышал. Я повторил просьбу во весь голос и с ужасом почувствовал, что язык не поворачивался, губы точно не мои. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Сестра подтянула к подбородку одеяло. Меня знобило.

Утром на следующий день я снова увидел в окне ясень и струйки, сбегавшие вниз по стеклу. Нельзя ни двинуться, ни повернуть голову. Попытка проследить за собакой во дворе вызвала приступ боли. Дышать больно, глядеть больно, говорить больно. Но я уже знаю: боль убывала, если не двигаться, не делать глубоких вздохов.

Больше всего меня радует то, что исчезла невыносимая ломота, ощущение, что мое тело разрывается изнутри на части. Я не напрягал усилий, чтобы удержать на подушке голову, свисавшую непрерывно то туда, то сюда.

В мыслях невообразимый хаос. Я не мог никак сосредоточить внимание, восстановить последовательность событий, обрывки которых теснятся бессвязно и отягощают память. Меня занимало лишь то, что усиливает либо ослабляет боль. По-видимому, я вырвался из объятий смерти, потому что всякая вещь, все, что попадалось на глаза, обретает свои привычные очертания, имеет форму, не двоится, не троится, не расползается вдруг без всякой причины в мучительном многообразии. Исчезли кружала и жуткая, бездонная дыра. За окном вот он, ясень, я слышу собачий лай, подушка под головой. Как хорошо на белом свете!

Меня уже не раздражало непонятное молчание Павлова, не тревожит загадочность положения. Мягкая постель, молчаливо торжественные лица женщин, сидящих напротив, и тишина рождали безотчетное чувство надежды и покоя.

Вознесенный радостью неожиданного избавления в другую крайность, я был всецело захвачен иллюзией вновь обретенной жизни. Но что-то угнетало мой дух, я мучительно напрягал память в тщетном стремлении разгадать, найти объяснение происходящему. И не находил.

Зачем я здесь, в этой комнате? Павлов – мой ординарец... понятно, а остальные? Где мои орудия, телефонисты, ровики? И кто эти женщины? Откуда? Я никогда не видел их прежде и не припоминаю ни одного лица. Нет... Нет... это сестры – одна медсанбатовская, другая – здешняя, из госпиталя, третья – Надежда Щепанская, хозяйка дома. Медсанбатовская сестра много раз собиралась уезжать, но что-то задерживало ее... не уехала и сегодня. В комнате часто появлялась Марта Вильгельмовна – немка, лечащий врач, и Анастасия Ивановна, начальник отделения, – пожилая торопливая женщина со шпалой на петлицах военврача третьего ранга.

Тело мое с ног до головы туго увито бинтами. Под слоем жесткой ткани ноющая болезненная ломота и зуд... Большую часть времени я провожу во сне. Какое блаженство! Открыв глаза, гляжу в окно. Ветер гонит в небе тучи, на дворе осень, а мне тепло. Но набежавшая радость тут же улетучивалась... томительная холодная боль. Что это значит? Я терялся в догадках, словно бродил по лабиринту в поисках выхода.

Я знаю, что нахожусь в Пирятине, но меня совсем не тянет на улицу... Пирятин... в этом городке я был уже в 1941 году и позже, два года спустя. Так... это – третий раз. Знаю, я ранен, слышал об этом и готов согласиться. Но где ряды коек, где другие раненые? Я, командир 4-й батареи 595-го ИПТАП РГК, навещал в медсанбате 113-й СД, в овраге за Артемовкой, политрука Кокорина, рядовых и сержантов моей батареи на Дону в санбатах 107-й, 160-й СД, в Давыдовке и Дракино. В Ракитное, где была полковая санчасть, я доставлял батальонного комиссара Брагилевского И. Э., раненного на хуторе Холодном. Как же это было? В результате удара, нанесенного со стороны Зинькова довольно крупной группировкой танков и мотопехоты противника, части 309-й СД, наступавшие в направлении Гадяча, поспешно отошли. Поддерживающие пехоту два полка 32-й ОИПТАБр РГК – 1850-й и 1854-й ИПТАП оказались окруженными на своих огневых позициях. В напряженных боях прошло двое суток. А в ночь на третьи... я встретил командира полка подполковника Литвиненко В. И. на моем наблюдательном пункте в хуторе Холодном. 1750-й ИПТАП был разделен на две части: у командира полка – штаб, две батареи и тылы, у меня – остальные три батареи. Около двух часов пополуночи – я спал, сидя на сиденье в моей машине – меня разбудил замполит полка, старший батальонный комиссар Брагилевский. Он нашел место во дворе под стеной сарая. Наши ординарцы Павлов, Пирогов, Малахов устроили три постели – для командира полка, Брагилевского и меня. Я прилег и скоро уснул. Потом начался обстрел. Три «тигра» с близких дистанций вели огонь.

Трофейное медвежье одеяло само поднялось в воздух, я проснулся. У изголовья стены уже не было. Пламя, пыль, дым. В доме кричат женщины в несколько голосов. Свет моего фонарика осветил место ночлега. Командир полка лежал лицом вниз, контуженный, замполит громко стонал, обхватив колено. Из раны струилась кровь. «Тигры», освещенные вспышками своих орудий, входили в хутор. Ближняя батарея открыла огонь.

Замполит остался во дворе на попечении ординарца сержанта Пирогова. После отражения атаки стал вопрос: что с Брагилевским делать? Эвакуировать? Как? Полковые тылы еще в день прорыва немцев, спасаясь от танков, бежали из с. Будылки в район огневых позиций, но санчасть исчезла неизвестно куда. Если ей удалось выскользнуть из села, то скорее всего она уехала на с. Бобрик либо в Лебедин. Это уже за чертой, позади немецких танков.

Брагилевский сильно страдал, требовалась срочно перевязка. Раненый настоятельно просил командира полка поручить мне эвакуацию. Но как проникнуть сквозь боевые порядки немецких танков? Старший батальонный комиссар Иосиф Эммануилович Брагилевский был очень осторожным и предусмотрительным человеком, добросовестно относился к своим обязанностям. Тем не менее вначале у меня не сложились с ним доверительные отношения. Замполит находил у заместителя по строевой части какие-то недостатки, и в период обороны на Курской дуге критиковал меня в присутствии командира полка, как будто тот был партийное собрание. Правда, после начала наступления мнение замполита стало противоположным. Но если бы этого и не произошло, я никогда не оставлю в беде Брагилевского. На поле боя забываются пустяки.

Ни я, ни командир полка не знали, как далеко продвинулся в сторону Лебедина противник. У раненого замполита достаточно оснований настаивать на своей просьбе. Но подполковник Литвиненко, очевидно, не хотел остаться без заместителя по строевой части и, как только закончился очередной обстрел, приказал старшему лейтенанту Лещенко, временно исполняющему обязанности начальника штаба полка, доставить раненого в ближайший санбат за линией фронта.

Все дороги и тропы на подступах в район огневых позиций 1850-го и 1854-го ИПТАП блокировала мотопехота, господствующие высоты седлали «тигры» группами по три, четыре в каждой.

В ходе атак, которые предпринимались днем и ночью довольно, впрочем, вяло, «тигры» не подходили к огневым позициям ближе, чем на дальность прямого выстрела, но всякое движение в наших боевых порядках немедленно подавляли. За день до ранения Брагилевского погиб начальник штаба 1850-го ИПТАП капитан Бабак, после этого – помощник начальника штаба бригады старший лейтенант Колкунцев. В тот же день был тяжело ранен замполит 1854-го ИПТАП старший политрук Орехов А. М., за ним – заместитель командира полка по строевой части капитан Исаев, фельдшер того же полка Лена Шеретнева. Только три батареи 1850-го ИПТАП потеряли погибшими 23 рядовых и сержанта.

Во второй половине дня мотопехота внезапно вышла в район наших позиций. Следовавшие в трофейном бронетранспортере на командный пункт командира 32-й ОИПТАБр РГК начальник артиллерийского снабжения бригады военинженер Ивлев, завдел секретной части штаба бригады техник-интендант Мацко, старший инструктор политотдела старший политрук Лихачев, штабной фельдшер Мария Мищенко и еще несколько начальствующих лиц, не подозревая, попали в руки мотопехоты. Из всех, кто находился в бронетранспортере, вернулись только два – старший сержант Моисеенко и ефрейтор Федоров, водитель.

Командир штабной батареи капитан Запольский А. С. собрал всех, кого нашел на командном пункте бригады и поблизости. Полковник Купин приказал любой ценой вернуть бронетранспортер и совершенно секретные документы, которые вез завдел. Последнюю, самую отчаянную атаку капитан Занольский предпринял на рассвете. Мотопехота отошла с гречневого поля, но не рассталась со своей добычей.

Старший лейтенант Лещенко не знал, в каком направлении везти раненого. Если бы не «тигры»! Их длинноствольные орудия стреляли метко. Автомобиль старшего лейтенанта Лещенко, поколесив вдоль лощины, прилегавшей к хутору, спустя час вернулся на КП.

Пугливый штабной санинструктор ефрейтор Сирота и повторно не сумел извлечь крупный осколок, торчавший выше коленной чашки в сгустках крови. Брагилевский обратился снова к подполковнику Литвиненко и ко мне. Командир полка, лично руководивший эвакуацией замполита, махнул рукой: «Поезжайте... скоро прилетят «юнкерсы». Он не сомневался в том, что «тигры» расстреляют автомобиль, как только он поднимется на бугор. Не был уверен в этом и я. Но в положении Брагилевского бояться «тигров» уже не приходится. У нас были трофейные автомобили «хорьхи», «мерседессы» – камуфлированные, с двумя ведущими мостами – у командира полка, начальника штаба и у меня. Проскочить на моем «хорьхе»? Но как разместить раненого? В «хорьхе» только сидячие узкие места.

В восьмом часу утра я выехал из хутора на ГАЗ-2А старшего лейтенанта Лещенко. Потом отстранил шофера, рядового Ширяева. Ему под сорок, в полку со дня формирования, старый шофер, но на виду «тигровских» пушек он терялся, не мог управлять машиной. Где я нашел санчасть? В Ракитном нет... и не в Лебедине... а в Каменной Яруге, там я передал раненого. Возвращался по утреннему следу, те же четыре «тигра» стреляли с двух сторон. Я вернулся на хутор. Что же было после... этого... ах, да... вода, много воды... какая-то река... вроде Воронеж... нет. Справа возвышалась дамба, когда моя 4-я батарея форсировала реку Воронеж, откос и болото, сплошь устланное трупами... под колесами орудий кости ломались с хрустом... орудийных номеров тошнило... Дон? 4-я батарея форсировала Дон по льду... Северский Донец, Девица, Оскол, Сейм?.. Вода бурлила, и берег был недалеко... Нет... перед глазами только вода... катятся волны... Куда? Я не мог вспомнить... река Псел, Сула? Нет... песчаный берег, деревья позади... было болото... нет, дорога, развороченная после налета «юнкерсов»... это Яготин... Яготин, а после?

Павлов озабоченно молчал, врачи и сестры вначале ограничивались жестами... говорить больному нельзя... не спрашивай. Теперь они избегали моих вопросов. Но они удовлетворены и, кажется, рады. Это успокаивало, я засыпал каждый раз в сознании, что положение улучшалось. Так почему же они отмалчиваются, не отвечают на вопросы?

Перевязки происходили ежедневно, Я видел искромсанное тело – следы осколков и скальпеля на голенях и бедрах. Раны кровоточили. Отслаивались присохшие бинты, корка, иногда частица живой ткани. Прикосновение пинцета я переносил молча. То, что делалось на перевязках, имело свои границы – начало и конец.

И врачи уже не казались жалкими в своем ничтожестве невеждами. Выражение вины и замешательство на лице уступили место спокойствию. Обрабатывались раны осторожно и тщательно, чтобы не причинить неоправданную боль, все восхищались выдержкой «больного». Но... слишком предупредительны... и к чему это чрезмерное внимание, пугливо-наигранная фамильярность и раз за разом «товарищ капитан»?

Меня стали навещать противотанкисты, раненные на плацдарме, проходившие курс лечения: старший лейтенант Блохин – командир 5-й батареи, лейтенант Мельников – командир взвода управления 2-й батареи, младший лейтенант Неволочка – командир 2-го огневого взвода 1-й батареи 1850-го ИПТАП. На костылях являлся разведчик ефрейтор Сапожников. Вместе с Блохиным – младший лейтенант Бабенко из 37-й ИПТАБр, два знакомых танкиста из 99-й танковой бригады. Посещения не одобряют ни врач и сестры, ни хозяйка. Почему? Опасаются инфекционных заболеваний. Посещения длятся всего две-три минуты.

Мне, наконец, надоело бормотание, которым отделывался Павлов. Одно и то же. Где мое оружие... одежда, планшетка? Я потребовал вразумительных ответов. Вытянувшись в струнку, Павлов растерянно мигал глазами. На выручку поспешила медсестра. Хозяйка под каким-то предлогом выставила Павлова из комнаты.

Но тут случилось происшествие. Суточная норма моей пищи состояла из нескольких ложек жидкости. Отвратительный вкус ее всякий раз напоминал что-то очень неприятное, меня начинало мутить. Недоумение вызывала и процедура принятия пищи. Кто-то из присутствующих удерживал, приподняв на подушке мою голову, сестра, а чаще Марта Вильгельмовна, опрокидывали тем временем в рот ложку. И вдруг я понял – да ведь это донорская кровь, то, что я не переношу. Она вызывает приступы рвоты.

Марта Вильгельмовна вынуждена была показать сосуд, из которого наполнялась ложка. Догадка подтвердилась. Рвота затихла, начались судороги. Наконец, я уснул.

Вечерело. Ветер шумел в ветвях ясеня, за окном нес белые пушинки. Падает первый снег. Мое сердце с детских лет наполняла радость при виде этой картины. Во дворе послышались выкрики. Вошла хозяйка, сказала, что пришли товарищи проведать. Лечащий врач запретил посещения. Старший лейтенант Влохин – я узнал его голос – настаивал, чтобы открыли дверь.

Павлова в комнате не было, и я обратился к сестре с просьбой позвать врача. Голоса во дворе затихли. Вошла Марта Вильгельмовна. Вслед за ней – старший лейтенант Блохин, обмундирован в снаряжении, застегнута кобура с пистолетом. Он выписался, уезжает. Пришел проститься. Мое состояние тревожит Блохина. Что передать сослуживцам? Может быть, с помощью Блохина удастся выбраться из заколдованного круга? Я ответил ему, что чувствую себя лучше, но... что произошло? Я не могу получить ответ у этих людей, сколько ни пытался. «Как?! – вскричал в изумлении Блохин. – ...они не сказали? Вы... вы...» – и шагнул к моей койке. Хозяйка бросилась навстречу и, не дав закончить фразу, вытолкала Блохина из комнаты. У двери он оглянулся, смахнул слезы. Меня потрясла сцена. Иван Романович Блохин плакал! Возможно ли? Командир 5-й батареи 1850-го ИПТАП, храбрейший воин, всем известный в трех полках бригады непоколебимой твердостью духа... плакал... почему? И тут я понял, Блохину известно то, чего не знал я! Так значит это заговор! Госпиталь обманывает... вместо лекарств меня пичкали человеческой кровью! И эти женщины... Но я сам узнаю правду.

Кажется, я привстал над подушкой, бинты... полсотни метров – стиснули ослабленные болью мышцы. Потолок, окно, лица людские поплыли перед глазами. Потом запах спирта, пинцеты, долгая болезненная перевязка. Вместо донорской крови теперь сестра цедила в ложку темную жидкость, не менее отвратительную на вкус. Хозяйка Надежда Михайловна стала готовить какой-то бульон – пища, которую я принимал тем же способом, что и лекарство. Стараниями заботливого врача подавалась рюмка портвейна. Я не выносил тошнотворный запах вина.

Еще не один день после отъезда старшего лейтенанта Блохина прошел в неведении и обиде. Досаждала бессонница, томительное ожидание чего-то, безотчетная тревога.

Как-то ночью я проснулся в радужной надежде, из комнаты рядом – ее занимала Марта Вильгельмовна – в приоткрытую дверь пробивался луч света, в окно стучали снежинки, завывал осенний ветер.

Ни с того, ни с сего пришла на мысль Давыдовка – железнодорожная станция южнее Линовицы. Подполковник Литвиненко заболел и был отправлен в госпиталь, я получил приказание вступить в командование 1850-м ИПТАП.

Противник оставил рубеж р. Псел и отходил, прикрываясь сильными арьергардами. Все узловые пункты авиация подвергала массированным ударам на пути продвижения наших войск. После форсирования реки Удай группировка, в состав которой входил 1850-й ИПТАП, двинулась на север в сторону Линовицы, а затем была повернута в южном направлении. На восточной окраине Яготина после ожесточенного налета «юнкерсов», когда подсчитывались потери, явился делегат связи и передал мне в опечатанном пакете частное боевое распоряжение – совершенно секретный документ – 1850-й ИПТАП выводился из подчинения 99-й танковой бригады 10-го танкового корпуса. Мой непосредственный начальник полковник Купин И. В. – командир 32-й ОИПТАБр РГК, сославшись на приказ командующего войсками Воронежского фронта, предписывал 1850-му ИПТАПу немедленно выступить и продвигаться к Днепру. В районе Переяслава-Хмельницкого найти представителя командующего артиллерией Воронежского фронта и получить дальнейшие указания. Сообщалось, что передовые части пехоты и артиллерии начинают форсирование реки Днепр немедленно на подручных средствах, по мере подхода к берегу. В конце приложена инструкция по их изготовлению.

Внезапное озарение взбудоражило мою душу. Откуда-то из глубины памяти на поверхность всплывали забытые впечатления и вязались сами собой в одну непрерывную цепь. Вот она, нить Ариадны, которую я искал дни и ночи так долго и безуспешно. Передо мной проходили, чередуясь, события во всех подробностях. Ожесточенные бомбежки полковой колонны на всем пути от Яготина до Переяслава-Хмельницкого, переправа через реку Трубеж, танковая засада близ Пристромы.

Во дворе дома на северной окраине Переяслава-Хмельницкого при уточнении задачи представитель командующего артиллерией сообщил, что все наступающие части привлекаются для оказания помощи 7-му воздушно-десантному корпусу, который десантировался в оперативном тылу противника. Немедленно приступить к форсированию реки. На западном берегу 1850-й ИПТАП должен поддерживать подразделения 309-й СД. Присутствующий при этом майор из штаба этой дивизии сказал, что сводный батальон пехоты форсировал реку в районе деревень Балык и Щученка и вошел в соприкосновение с противником. О силах последнего, помимо того, что оборона противника носит очаговый характер, ни артиллерист, ни пехотинец сведениями не располагали. Исходный рубеж форсирования для 1850-го ИПТАП назначался так называемый Банков остров, образованный южнее села Подсенное руслом реки и ее восточным ответвлением.

Произведенный в сумерках замер глубины, когда я приехал, приводил в уныние. Вода стояла на уровне одного метра, вдвое больше, нежели могли преодолеть тягачи. По словам двух крестьян, доставленных из ближайшего села, вода поднялась день-два назад после дождей. Сообщение с островом, после того как немцы конфисковали лодки, прекратилось. Взвод управления штаба полка, действовавший в качестве разъезда пути, продолжал поиски бродов.

Каково положение в обширном районе на север от Переяслава-Хмельницкого? Последняя стычка с противником произошла вчера во второй половине дня. После этого подразделения 1850-го ИПТАП не произвели ни одного выстрела. Полк тел в походной колонне. По данным авиационной разведки, на которые ссылался представитель командующего артиллерией, противник закончил на участке Переяслава-Хмельницкого отвод своих войск за Днепр. Но это нисколько не исключает возможность того, что часть его сил оставалась на восточном берегу.

В лесу, позади, где я оставил колонну, громыхнул орудийный выстрел, один, потом еще один... Люди бросились к оружию, шоферы заводили двигатели. Прибежал оставленный в колонне лейтенант Карпов, начальник связи полка, за ним – старший политрук Острейко из политотдела бригады, исполнявший вместо Брагилевского обязанности заместителя командира полка по политчасти. Острейко сообщил, что стреляли наши танки; подошли, не остановились по требованию дежурного орудия. 2-я и 5-я батареи приведены в готовность к открытию огня.

В следующую минуту выяснилось, две «тридцатьчетверки» – взвод разведки одной из частей 24-го ТК возвращался из с. Старое – обнаружили в темноте колонну. Танкисты утверждали, что первый выстрел произвело дежурное орудие. Острейко решительно отрицал, указывая на ствол головного танка, еще не остывший.

Стрелять по колонне только потому, что она появилась там, где не было час назад никого, даже на ничейной территории – предосудительно. Но меня занимало не столько недружественное поведение танкистов, сколько то, что выхлопные трубы «тридцатьчетверки» расположены выше, чем у тягачей.

Танки крайне неохотно двинулись к заводи, танкисты упрямились, их торопили свои дела. Трудно толковать с экипажем, когда люки закрыты. «Тридцатьчетверку» за скобы не удержишь. Но и упустить такой шанс было бы совершенно непростительно. Люк открылся, но ненадолго. Загудели двигатели, капитан задней «тридцатьчетверки» приказал головной двигаться, та повернула к берегу. Капитан с бранью повел за мной оба танка к заводи. «Тридцатьчетверки» перетащили через рукав орудия обеих батарей вместе с тягачами и все штабные машины, прибывшие со мной.

Командир взвода управления штаба полка лейтенант Лада (вместе с отделениями разведки еще перед сумерками проникший на Банков остров) сообщил, что противник не обнаружен. До Днепра около двух километров. Никаких признаков пребывания нашей пехоты, ни прямых, ни косвенных Лада не нашел. В темноте это, пожалуй, и неудивительно, но вот что странно, танкисты опровергли сведения майора 309-й СД. По их словам, за рекой нашей пехоты нет и не было. Силы противника состоят из подразделений, которые удерживают на западном берегу реки отдельные пункты.