Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
– Да что такое? Заболел, что ли?
– Не могу возить... Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зек несчастный, но не могу. У меня такое ощущение, что я вроде все время вам улыбаюсь, мне плохо! Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хороший, но... Вот мне уже сейчас плохо – я пойду.
И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Тараторил, как... Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не могу – не могу, все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, несознательность свою пялить... Тьфу!
Горько было Егору.
Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза заглядывать... Тьфу! Нет, очень это горько.
Директор же, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему, он не все понял, то есть он ничего не понял.
Егор шел обратно перелеском.
Вышел на полянку, прошел полянку, потом опять начался лесок – погуще, покрепче.
Потом он спустился в ложок – там ручеек журчит. Егор остановился над ним.
– Ну надо же!– сказал он.
Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на пригорок... А там открылась глазам березовая рощица, целая большая семья выбежала навстречу и остановилась.
– Ух ты!..– сказал Егор.
И вошел в рощицу.
Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной, особенно красивой, особенно белой, стройной, на грудь. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу... Отошел и полюбопытствовал со стороны на этих красавцев. И засмеялся.
– Ка-кие фраера!– сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на этих нарядных красоток. И улыбался. На душе сделалось легче.
Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил... Время от времени принимался вдруг напевать: «Зачем вы, девушки, красивых любите?» Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку... И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять решался. И опять не мог... Он нервничал.
– Не переживай, Егор,– сказал дед, который тоже похаживал по комнате – к двери и обратно, сучил из суровых ниток лесу на перемет, которая концом была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей.– Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют!
– Да я не переживаю.
– Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пойдем с тобой переметы ставить – милое дело. Люблю.
– Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить.
– И я. Другие есть – больше предпочитают сеть. Но сеть – это... Поймать могут, раз; второе: ты с ней намучаешься, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь – время-то сколько надо!
– Да... Попробуй покидай ее. «Зачем вы, девушки...». А Люба скоро придет?
Дед глянул на часы.
– Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Сдадут, и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас – последыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого – спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло – насилу отбрыкались.
– Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это... смотрю – прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А?
– Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь,– оживился дед,– под строгий изолятор, я бы их столкал! Всех, в кучу!
– А Петро скоро приедет?
– Петро-то? Счас тоже должен приехать. Пущай посидят и подумают.
– Сидеть – это каждый согласится. Нет, пусть поработают!– подбросил Егор жару.
– Да, правильно: лес вон валить!
– В шахты! В лес – это... на чистом-то воздухе, дурак согласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины!..
Тут вошла Люба.
– Вот те раз!– удивилась она.– Я думала, они где-нибудь ночью приедут, а он уж дома.
– Он не стал возить директора,– сказал дед.– Ты его не ругай – он объяснил почему: его тошнит на легковушке.
– Пойдем-ка на пару слов, Люба,– позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился.
В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале.
Егор пошел к нему... Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.
Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. А Егор полез в кабину самосвала, за руль.
– Далеко ли?– спросил дед, который тоже видел из окна, что Егор и Люба собрались куда-то ехать.
–Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо,– успела сказать Люба на ходу.
– Любка!..– хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью.
– Чего он такое затеял, этот Жоржик!– сказал вслух дед – Это же что за жизнь такая чертова пошла – вот и опасайся ходи, вот и узнавай бегай...
И он скоренько тоже пошел на половину сына – спросить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали?
– ...Есть деревня Сосновка,– объяснил Егор Любе в кабине, когда уже ехали,– девятнадцать километров отсюда...
– Знаю Сосновку.
– Там живет старушка, по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице...
– Где это ты узнал-то все?
– Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил разузнать про эту старуху, про ее детей – где они, живы ли?
– А зачем ему? Товарищу-то?
– Ну... Она родня ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сделаем так: подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но расспрашивать будешь ты.
– Почему?
– Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай!– повысил голос Егор.
Нет, он, конечно, нервничал.
– Ну, ну! Ты только на меня, не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну?
– Потому что, если она увидит, что расспрашивает мужик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама кинется расспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме... Фу-у! Дошел. Язык сломать можно. Поняла хоть?
– Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?
– Надо что-то выдумать. Например: ты из сельсовета... Нет, не из сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то намеряют?
– Райсобес?
– Райсобес, да, из райсобеса, мол, проверяю условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли?.. Поняла.
– Поняла. Все сделаю как надо.
– Не говори «гоп»...
– Вот увидишь.
Дальше Егор замолчал. Был он непривычно строг и сосредоточен. Уловил чутьем удивление Любы... Через силу улыбнулся и сказал:
– Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?
Люба тронула ладонью его руку... Сказала:
– Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашивай.– Такого Егора она сильней любила и ничуть не обижалась.
– А что закричал... прости,– еще сказал Егор.– Я сам не люблю, когда кричат.
Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной леса, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы и смотрела на Егора. Егор смотрел вперед – рот плотно сжат, глаза чуть прищурены – весь во власти одного желания. И Люба поняла наконец то, что очень хотела понять в эти дни и о чем догадывалась: он очень сильный мужик, Егор. И потому ее так неудержимо повлекло к нему. Он сильный и надежный человек.
Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый... Простой стол с крашеными столешницами. В красном углу – Николай угодник.
Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору... Егор был в темных очках.
– Чего же, сынок, глаза-то прикрыл?– спросила она.– Рази через их видать?
Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.
– Вот мне велели, бабушка, все разузнать,– сказала Люба.
Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.
– Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать рублей...– Она снизу просто посмотрела на Любу.– Чего же еще?
– А дети где ваши? У вас сколько было?
– Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое – в городах... Коля в Новосибирском на паровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вepa – на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фотокарточку недавно прислали – всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка.
Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, покивала маленькой птичьей головой, вздохнула. И она тоже умела уходить в мыслях далеко куда-то – и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу и сказала – так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же заботятся:
– Вот... Живут.– И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.
– А еще двое?..– спросила Люба.
– А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она скоро вытерла глаза фартуком.
– Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю.
Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не знала, что еще спрашивать,– ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало.
– Ладно, бабушка...
Она вдруг забылась, что она из «райсобеса», подошла к старушке, села рядом, умело как-то – естественно, просто обняла ее и приголубила.
– Погоди-ка, милая, погоди – не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала головой.
– Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из крестьян? Простецкая-то.
– Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то...
Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням... Остановился около уличной двери, погладил косяк, гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк так, что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни – все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту – ни табак, ни водка – ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»
Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка... И скорым шагом пошел по ограде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, задумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны... Снял очки, стал смотреть на избу.
Вышла Люба.
– Господи, до чего же жалко ее стало,– сказала она.– Прямо сердце заломило.
– Поехали,– велел Егор.
Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и даванул на железку.
Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
Выехали за деревню...
Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко зажмурил глаза.
– Чего, Егор?– испугалась Люба.
– Погоди... постоим,– осевшим голосом сказал Егор.– Тоже, знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
Люба тихо ахнула.
– Да что же ты, Егор? Как же ты?..
– Не время,– зло почти сказал Егор.– Дай время... Скоро уж. Скоро.
– Да какое время, ты что?! Развернемся!
– Рано!– крикнул Егор.– Дай хоть волосы отрастут... Хоть... на человека похожим стану.
Егор включил скорость, и поехали опять.
– Я ей перевел деньги,– еще сказал он,– но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась – от кого, спросит? Еще не возьмет. Прошу тебя, доехай завтра до ней опять и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока – сердце лопнет. Не могу. Можешь понять?
– Останови-ка,– велела Люба.
– Зачем?
– Останови.
Егор остановил.
Люба обняла его, как обняла давеча старуху,– ласково умело,– прижала к груди его голову.
– Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?..– Она заплакала.– Что мне с вами делать-то?
Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок из горла, включил скорость и с остервенением веселым сказал:
– Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я не говорю зря.
Дома их в ограде встретил Петро.
– Волнуется, видно. За машину-то,– догадалась Люба.
– Да ну, что я? Я же сказал...
Когда Люба с Егором вылезли из кабины, Петро подошел к ним.
– Там этот пришел... твой,– сказал он по своей привычке как бы нехотя, через усилие.
– Колька?!– неприятно удивилась Люба.– Вот гад-то, что ему надо-то?! Замучил, замучил, слюнтяй!..
– Ну, я пойду познакомлюсь,– сказал Егор.
И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.
– Егор!..– всполошилась Люба.– Он же пьяный, небось драться кинется. Не ходи, Егор.– И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.
– Не бойся,– сказал он.– Только,– Егор!..
Егор обернулся.
– Там еще трое дожидаются – за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
– Да они же изобьют его!– чуть не плакала Люба.– Ты что? Ну, Петро!..
– Кого изобьют?– спокойно басил Петро.– Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.
– А-а,– сказал Коля, растянув в насильственной улыбке рот.– Новый хозяин пришел.
Он встал с лавки.
– А я – старый.
Он пошел на Егора.
– Надо бы потолковать?..
Он остановился перед Егором.
– Мм?
Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятный, с голубыми умными глазами.
Старики со страхом смотрели на «хозяев» – старого и нового.
Егор решил не тянуть. Сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы.
...Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.
Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.
– Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз,– сказал Егор сверху. И стал спускаться.
Коля вскочил с земли... И засуетился.
– Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, собака!.. Иди, иди-и!..
Они шли из ограды. Причем Егор шел впереди, а Коля сзади, и Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и качнул укоризненно головой.
– Иди, иди-и,– с дрожью в голосе повторял Коля.
Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.
– Только не здесь,– решительно сказал Егор.– Пошли дальше.
Пошли дальше. Егор как-то опять очутился впереди всех.
– Слушайте,– остановился он.– Идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят.
– Иди, иди-и,– опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.
Еще прошли немного.
Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор качнулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал... Но и еще один кинулся, этого Егор ударил – наотмашь – кулаком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выламывать кол.
– Ну, собака!..– задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же человек никогда до конца не забывается – всегда, даже в страшно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то – хотели убить. Нечаянно убивают редко.
Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Колю... Коля наткнулся на его спокойный – как-то по-особому спокойный, зловеще-спокойный – взгляд.
– Не успеешь махнуть,– сказал Егор. Помолчал добавил участливо: – Коля.
– А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?!– попытался еще надавить Коля.– С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
– Пить надо меньше, дурачок,– опять участливо сказал Егор.– Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то было двинулся за ним, наверно Коля, но его остановили:
– Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской! Мы его где-нибудь в другом месте прищучим.
Егор не остановился. Не оглянулся.
...Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь – что это его работа. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул.
– Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул полной грудью весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. И постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство, Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя – где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди, не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это немногое: как гудели столбы, корова Манька да как с матерью носили на себе березки, мать – большую, малолетний Егор – поменьше, зимой, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого, и грустно, и по-иному щемило сердце – и дорого и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить постоянный свой бег по земле, Егор не понимал, как это будет – что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь... Вот и этого будет жаль.
«Да что же я за урод такой!– невольно подумал он.– Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо! Ну и радуйся».
Егор глубоко вздохнул...
– Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом,– сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
– Ох вы, мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что – дождались? Зазеленели...– Он ласково потрогал березку.– Ох, ох – нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились! И молчат стоят. Хоть бы крикнули – позвали, нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу – красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь.– Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: – Ка-кие стоят!– И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
– А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так.
И запел Егор:
«Калина красная,
Калина вызрела,
Я у залеточки-и
Характер вызнала-а.
Характер вызнала-а:
Характер ой како-ой...»
Так с песней и залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал – видно было – петь, но уже песни не было слышно из-за этого грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась – и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
– О-о!– сказал он.– Вот так гость! Садись, Вася!
– Шура!– поправил гость, улыбнувшись.
– Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был, большой такой, старшиной-то работал...
Так тараторил Егор, а сам, похоже, приходил пока в себя – гость был и вправду нежданный.
– Мы с Шурой служили вместе,– пояснил он.– У генерала Щелокова. Садись, Шура, ужинать с нами.
– Садитесь, садитесь,– пригласила и старуха.
А старик даже и подвинулся на лавке – место дал.
– Давайте.
– Да нет, меня там такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут...
– Да ты садись, поужинай!– упорствовал Егор.– Подождет таксист.
– Да нет...– Шура глянул на часы.– Мне еще на поезд успеть...
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других – не понимали, что он хочет сказать. Бывало это и от растерянности.
– Ну, как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем – чего там тебе передать надо, в машине, что ли, лежит? Пойдем примем пакет от генерала... Расписаться ж надо? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем...
Они вышли.
Старик помолчал... И в его крестьянскую голову пришла только такая мысль:
– Это ж сколько они на такси-то прокатывают – от города и обратно? Сколько с километра берут?
– Не знаю,– рассеянно сказала Люба.– Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то худое.
– Десять копеек. Десять копеек на тридцать шесть верст... Сколько это?
– Ну, тридцать шесть копеек и будет,– сказала старуха.
– Здорово живешь!– воскликнул старик.– Десять верст – это уже рупь. А тридцать шесть – это... три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят – семь двадцать. Семь двадцать – только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, вылезла тоже из-за стола.
– Чего они там?– сказала она. И пошла из избы.
...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.
– Так передай. Понял?– жестко, зло говорил Егор.– Запомни и передай.
– Я передам... Но ты же знаешь его...
– Я знаю. Он меня тоже знает. Деньги он получил?
– Получил.
– Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму.– Егор коротко посмеялся.– Не советую.
– Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру – раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
– Сучонок... Сопляк... Догадался, сучонок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Вышагнула на крыльцо...
Шура стоял, руки по швам, бледный...
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
– На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
– Запомнил,– сказал Шура. Посмотрел на Егора последним – злым и обещающим – взглядом. И пошел к машине.
– Ну вот!– Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась... Проводил его глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
– Егор...– начала она было.
– Не надо,– сказал Егор.– Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
– Егор, я боюсь,– призналась Люба.
– Чего?– удивился Егор.
– Я слышала, у вас... когда уходят от них, то...
– Брось!– резко сказал Егор. И еще раз сказал: – Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись...– Егор потянул ее за руку вниз.– Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо – за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
– Ну?– спросил весело Егор.– Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
– Господи, до песен мне...
Егор не слушал ее.
– Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня.– И Егор запел:
«Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а...»
– Да я ее знаю!– сказала Люба.
– Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
«Калина...»
– Егор,– взмолилась Люба,– Христом богом прошу, скажи: они ничего с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
– Не злись, Егорушка. Ну, что ты?
И Люба заплакала.
– Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что же уж я, проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?..
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
– Веришь ты мне?– спросил.
– «Веришь», «веришь»... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь...
– О-о!..– взвыл Егор.– Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану... честное слово, Люба, я не могу, когда плачут. Не могу!.. Ну сжалься ты надо мной, Любушка.
– Ну, не буду, не буду. Все будет хорошо?
– Все будет хорошо,– четко, раздельно сказал Егор.– Клянусь, чем хочешь... всем дорогим. Давай песню.– И он запел первый:
«Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а...»
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась:
«Я у залеточки
Характер вызнала-а,
Характер ой какой,
Я не уважила,
А он пошел к другой.
А я пошла с другим —
Ему не верится,
Он подошел ко мне
Удостовериться-а-а...»
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
– Спишите слова,– сказал он.
– Ну, Петро,– обиделась Люба.– Взял спугнул песню.
– Кто это приезжал, Егор?
– Дружок один. Баню будем топить?– спросил Егор.
– А как же? Иди-ка сюда, что скажу...
Егор подошел к плетню. Петро ему на ухо что-то заговорил.
– Петро!– сказала Люба.– Я ведь знаю, чего ты там, знаю. После бани!
– Я жиклер его прошу посмотреть,– сказал Петро.
– Я только жиклер гляну...– сказал Егор.– Там, наверно, продуть надо.
– Я вам дам жиклер! После бани, сказала,– сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та – стойкая; любящие женщины знают, какая это стойкая, живучая боль.
Егор полез через плетень к Петру.
– Бренди – это дерьмо,– сказал он.– Я предпочитаю или шампанзе или «Реми-Мартин».
– Да ты спробуй!
– А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой...
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же опять и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке, сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, стояла молодая женщина с лопаточкой, Галя.
Петро подъехал к ним на своем самосвале с нашитыми бортами – привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором.
– Обедать здесь будешь или домой?– спросил Петро.
– Здесь.
– А то отвезу, мне все равно ехать.
– Да нет, у меня с собой все... А тебе чего ехать?
– Да что-то стрелять начала. Правда, наверно, жиклер.
Они посмеялись, имея в виду тот «жиклер», который они вместе «продували» прошлый раз в бане.
– У меня дома есть один, все берег его...
– Может, посмотреть – чего стреляет-то?
– Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.
– Ну, гляди.– И Егор полез опять в кабину. Галя стала на свое место, а Петро поехал развозить зерно к другим сеялкам.
И трактор тоже взревел и двинулся дальше.
...Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз у того березового колка, что с краю пашни, стоит «Волга» и трое каких-то людей. Егор всмотрелся... и узнал людей. Люди эти были – Губошлеп, Бульдя, еще какой-то высокий. А в машине – Люсьен. Люсьен сидела на переднем сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не было видно, Егор узнал ее по юбке и по ногам. Мужчины стояли возле машины и поджидали трактор.
И ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Собрала она всю свою весеннюю силу, все соки живые – готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и облако белое, кудрявое над этой полоской, и солнце в вышине – все была жизнь, и перла она через края, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась.
Егор чуть-чуть сбавил скорость... Склонился, выбрал гаечный ключ – не такой здоровый, а поаккуратней, положил в карман брюк. Покосился – не виден он из-под пиджака. Вроде не виден.
Поравнявшись с «Волгой», Егор остановил трактор и заглушил мотор.
– Галя, иди обедать,– сказал он помощнице.
– Мы же только засыпались,– не поняла Галя.
– Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами... из ЦК профсоюзов поговорить.
Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному домику. На ходу раза три оглянулась на «Волгу», на Егора...
Егор тоже незаметно глянул по полю... Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не нарушал тишины огромного светлого дня.
Егор пошел к «Волге». Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.
– А грязный-то!– с улыбкой воскликнул Губошлеп.– Люсьен, ты глянь на него!..
Люсьен вылезла из машины... И серьезно смотрела на подходящего Егора, не улыбалась.
Егор тяжело шел по мягкой пашне... Смотрел на гостей... Он тоже не улыбался.
Улыбался один Губошлеп.
– Ну не узнал бы, ей-богу!– все потешался он.– Встретил бы где-нибудь – не узнал бы.
– Губа, ты его не тронешь,– сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом. И посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.
Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мстительной какой-то радости.
– Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тронул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее...
– Ты не тронешь его, тварь!– сорвалась Люсьен.– Ты сам скоро сдохнешь, зачем же...
– Цыть!– сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало – проглянуло в глазах,– что мстительная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет кусать, он, как змея, будет кусать свой хвост.– А то я вас рядом положу. И заставлю обниматься – возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно.
– Я прошу тебя,– сказала Люсьен после некоторого молчания,– не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю – ему нравится.
– Нам конец, а он будет землю пахать?– Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои.– Где же справедливость? Что он, мало натворил?
– Он вышел из игры... У него справка.
– Он не вышел.– Губошлеп опять повернулся к Егору.– Он только еще идет.
Егор все шел... Увязал сапогами в мягкой земле и шел.
– У него даже и походка-то какая-то стала!..– с восхищением опять сказал Губошлеп.– Трудовая.
– Пролетариат,– промолвил глуповатый Бульдя.
– Крестьянин, какой пролетариат.
– Но крестьяне-то тоже пролетариат!
– Бульдя!.. Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри – читай «Мурзилку» и дыши носом. Здорово, Горе!– громко приветствовал Губошлеп Егора.
– А чего они еще сказали?– допрашивала встревоженная Люба своих стариков.
– Ничего больше... Я им рассказал, как ехать туда...
– К Егору?
– Ну.
– Да мамочка моя родимая!– взревела Люба. И побежала из избы.
В это время в ограду въезжал Петро.
Люба замахала ему – чтоб не въезжал, чтоб остановился.
Петро остановился...
Люба вскочила в кабину... Сказала что-то Петру. Самосвал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.
– Петя, братка, милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!..– У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала – не замечала их.
– Успеем,– сказал Петро.– Я же недавно был у него...
– Они только что здесь были... спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!..
