Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
– Можно я вам письменно все опишу? А вы еще раз завтра придете, и я вам отдам. Я не могу, когда рядом икают.
– Что я, виноват, что ли?– сказал белобрысый и опять икнул.
Девушку Пашкино предложение поставило в тупик.
– Понимаете... я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы из Суртайки. Так?
– Так.– Пашка скис.
– Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе.
– Я понимаю.
– Где вы учились?
– В школе.
– Где, в Суртайке же?
– Так точно.
– Сколько классов кончили?
Пашка строго посмотрел на девушку.
– Пять. Не женатый. Не судился еще. Все?
– Что вас заставило броситься к горящей машине?
– Дурость.
Девушка посмотрела на Пашку.
– Конечно. Я же мог подорваться,– пояснил тот.
Девушка задумалась.
– Хорошо, я завтра приду к вам,– сказала она.– Только я не знаю... завтра приемный день?
– Приемный день в пятницу,– подсказал «ходячий».
– А мы сделаем!– напористо заговорил Пашка.– Тут доктор добрый такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, бюллетень выпишет.
– Приду.– Девушка улыбнулась.– Обязательно приду. Принести чего-нибудь?
– Ничего не надо! Меня профсоюз будет кормить.
– Тут хорошо кормят,– вставил белобрысый.– Я уж на что – вон какой, и то мне хватает.
– Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
– Книжку – это да, это можно. Желательно про любовь.
– Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к машине?
Пашка мучительно задумался.
– Не знаю,– сказал он. И виновато посмотрел на девушку.– Вы сами напишите чего-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое...
Пашка покрутил растопыренными пальцами.
– Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар распространится дальше – на цистерны. Да?
– Конечно!
Девушка записала.
– А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты приедешь?– спросил вдруг Пашка.
– Я как-нибудь сделаю.
В палату вошел доктор.
– Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть?– спросил он.
– Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Павлом?
– Колокольников Павел Егорыч.– Пашка взял руку девушки, посмотрел ей прямо в глаза.– Приди, а?
– Приду.– Девушка ободряюще улыбнулась. Оглянулась на доктора, нагнулась к Пашке и шепнула: – Только бюллетень у доктора не надо просить. Хорошо?
– Хорошо.– Пашка ласково, благодарно смотрел на девушку.
– До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
Девушку все проводили добрыми глазами.
Доктор подошел к Пашке.
– Как дела, герой?
– Лучше всех.
– Дай-ка твою ногу.
– Доктор, пусть она придет завтра,– попросил Пашка.
– Кто?– спросил доктор.– Корреспондентка? Пусть приходит. Влюбился, что ли?
– Не я, а она в меня.
Смешливый доктор опять засмеялся.
– Ну, ну... Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я погляжу.
Он посмотрел Пашкину ногу и ушел в другую палату.
– Думаешь, она придет?– спросил белобрысый Пашку.
– Придет,– уверенно сказал Пашка.– За мной не такие бегали.
– Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспросить. Я в прошлом году сжал много,– начал рассказывать белобрысый,– так ко мне тоже корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он мне даже пол-литра не поставил. Я, говорит, не пьющий, то, се – начал вилять.
Пашка смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом отвернулся к стене и закрыл глаза.
– Слышь, друг!– окликнул его белобрысый.
– Спит,– сказал человек с «самолетом».– Не буди, не надо. Он на самом деле что-то совершил.
– Шебутной парень!– похвалил белобрысый.– В армии с такими хорошо.
Пашка долго лежал с открытыми глазами, потом действительно заснул. И приснился ему такой сон.
Как будто он генерал. И входит он в ту самую палату, где лежал он сам... Но только в палате лежат женщины. Тут Катя Лизунова, корреспондентка, Маша-птичница, городская женщина, женщина с нефтебазы и даже тетка Анисья... И свита вокруг Пашки – тоже из женщин.
Вошел Пашка и громко поздоровался.
Ему дружно ответили:
– Здравствуйте, товарищ генерал!
– Почему я не слышу аплодисментов?– тихо, но строго спросил Пашка-генерал у свиты. Одна из свиты угодливо пояснила:
– Дамская палата...
И она же попыталась надеть на Пашку халат.
– Не нужно,– сказал Пашка,– я стерильный.
И началось стремительное шествие генерала по палате – обход.
Первая – Катя Лизунова.
– Что болит?– спросил Пашка.
– Сердце.
– Желудочек?
Катя смотрит на Пашку как на дурака.
– Сердце!
Пашка повернулся к свите.
– Считается, что генерал – ни бум-бум в медицине.– И снисходительно пояснил Кате: – Сердце тоже имеет несколько желудочков. Ма-аленьких.
И дальше. Дальше – корреспондентка, «странная и прекрасная».
– Что?– ласково спросил Пашка.
– Сердце.
– Давно?
– С семнадцати лет.
– Ну, ничего, ничего...
Пашка двинулся дальше. Маша-птичница.
– Тоже сердце?– изумился Пашка.
– Сердце.
– Кошмар.
Пашка идет дальше.
Городская женщина.
Пашка демонстративно прошел мимо.
Тетя Анисья. Поет.
Пашка остановился над ней.
– И у тебя сердце?
– А что же я, хуже других, что ли?– обиделась Анисья.– Смешной ты, Павел: как напялит человек мундир, так начинает корчить из себя...
– Выписать ей пирамидону!– приказал Пашка.– Пятьсот грамм. Трибуну.
Принесли трибуну. Пашка взошел на нее.
– Я вам скажу небольшую речь,– начал он, но обнаружил непорядок.– Где графин?!
– Несут, товарищ генерал.
– Ну, что?!– Пашка обращался к женщинам, лежащим в палате.– Допрыгались?! Докатились?! Доскакались?!..
...И тут засмеялся белобрысый. Пашка поднял голову.
– Ты чего? Белобрысый все смеялся.
– Это он во сне,– пояснил один пожилой больной. Все другие уже спали. Была ночь.
– Вот жеребец,– возмутился Пашка.– Здесь же больница все же.
Он лег и крепко зажмурился... И снова он на трибуне.
– На чем я остановился?– спросил он свиту.
– Вы им сказали, что они доскакались...
– Куда доскакались?– с начальственным раздражением переспросил Пашка.– Работнички! Только форсить умеете!
И опять его разбудил смех белобрысого.
– Вот паразит, – сказал Пашка, поднимаясь.– Что он ржет-то всю ночь?
– Выздоравливает он,– опять сказал пожилой больной.
– Можно же потихоньку выздоравливать. Может, разбудить его, а? Сказать, что у него дом сгорел – ему тогда не до смеха будет.
– Не надо, пусть смеется.
Пашка опять крепко зажмурился, но больше не получалось, не спалось.
– А вы чего не спите?– спросил он пожилого больного.
– Так... не хочется.
Помолчали.
– Вот вы принадлежите к интеллигенции,– заговорил он.
– Ну, допустим.
– Книжек, наверно, много прочитали. Скажите: есть на свете счастливые люди?
– Есть.
– Нет, чтобы совсем счастливые.
– Есть.
– А я что-то не встречал. По-моему, нет таких. У каждого что-нибудь да не так...
– Вот хочешь, я прочитаю тебе...
– Что, письмо?
– Нет.– Больной взял с тумбочки ученическую тетрадку.– Сочинение одного молодого человека...
– Ну-ка, ну-ка...– Пашка приготовился слушать.
– «С утра мы пошли с пацанами в лес,– начал читать больной.– Все были почти из нашего четвертого «б». Пошли мы сорок зорить. Ну, назорили яичек, испекли и съели. Потом Колька Докучаев рассказывал, как они волка с отцом видали. Мы маленько струсили. В лесу было хорошо. А потом мы хохотали, как Серега Зиновьев из второго «а» петухом пел. В лесу было шибко хорошо. Потом мы пошли домой. Мне мама маленько всыпала, чтобы я не шлялся по лесам и не рвал последние штаны. А потом мы ели лапшу. Папка спросил меня: «Хорошо было в лесу?» Я сказал: «Ох, и хорошо!» Папка засмеялся. Вот и все. Больше я не знаю, чего».
– А для чего это вы?– спросил Пашка.
– Это писал счастливый человек.
– Так какое же тут счастье-то?– изумился Пашка.
– Самое обыкновенное: человек каждый день открывает для себя мир. Он умеет смеяться, плакать. И прощать умеет. И делает это от души. Это – счастье.
– Так он же маленький еще!
– Ну, найдется кто-нибудь и большого его научит таким же быть.
– Каким?
– Добрым. Простым. Честным. Счастливых много... Ты тоже счастливый, только... учиться тебе надо. Хороший ты парень, врешь складно... А знаешь мало.
– Когда же мне учиться-то? Я же работаю.
– Вот поэтому и надо учиться.
– А вы – учитель, да?
– Учитель.
– Значит, вы счастливый, если вы учите?
– Наверно. Позови-ка сестру.
– Что, плохо?
– Нет, просто устал.
– Лиля Александровна!– позвал Пашка.
Вошла сестра и сделала учителю укол.
– Ну, вот теперь уснем,– сказал тот и выключил свет.
Пашка долго еще лежал с открытыми глазами, думал о чем-то. А как только стал засыпать, услышал голос Насти:
– Павел, иди ко мне.
...И опять снится Пашке сон:
Ждет его Настя на том самом месте, где встречала его во сне в первый раз.
– Здравствуй, Павел.
– Здравствуй.
– Как живешь?
– Ничего.
– Идеал-то не нашел еще?
Пашка усмехнулся.
– Нет.
– Помнишь сказку?– спросила вдруг Настя.– Бабушка тебе рассказывала...
– Про голую бабу, что ли?
– Да.
– Помню.
– Так вот, ты не верь: это не смерть была, это любовь по земле ходит.
– Как это?
– Любовь. Ходит по земле.
– А чего она ходит?
– Чтобы люди знали ее, чтоб не забывали.
– Она что, тоже голая?
– Она красивая-красивая.
– Хоть бы разок увидеть ее.
– Увидишь. Она придет к тебе.
– А если не придет? Ведь нельзя же сидеть и ждать, что придет кто-нибудь и научит, как добиться счастья. Будешь ждать, что придет, а он возьмет и не придет. Так и проживешь дураком. Правильно я рассуждаю?
– Правильно. А учиться можно не только в школе. Жизнь – это, брат, тоже школа, только лучше.
– И опять: если я буду сидеть и ждать...
– Зачем же ждать,– перебивает его Настя.– Надо искать. Надо все время искать, Павел.
– Так вот я ищу. Но я же хочу идеал!
Опять засмеялся белобрысый. Пашка проснулся.
Утро. Еще спят все. Пашка огляделся по палате. И вдруг ему показалось...
– Братцы!– заорал он.
Повскакали больные.
– Ты чего, Пашка?– спросил белобрысый.
Пашка показал на учителя, который лежит недвижно.
– Няня!– рявкнул белобрысый.
Учитель приподнялся.
– Что такое? В чем дело?
Все смотрят на него.
– Что случилось-то?
Пашка негромко засмеялся.
– А мне показалось, ты помер,– сказал он простодушно.
Учитель досадливо сморщился.
– Первую ночь спокойно уснул... Надо же!
Пашка лег и стал смотреть в потолок. На душе у него легко.
– Значит, будем жить,– сказал он, отвечая своим мыслям.
А за окнами больницы – большой ясный день. Большая милая жизнь...
Ваш сын и брат
...И вот пришла весна. Обычная – добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе – грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из Заготскота, то и останется он у него в руках, ибо дяди из Заготскота все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов матерятся на чем свет стоит.
– Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
– Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
– А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай...
– А, тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега.
А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: «Пи-у».
Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше – умирать.
Малый сырой ветерок кружится и кружит голову... Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей.
Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варевом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разговоры – завтра будет еще день и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем – что, может, жизнь– судьба эта самая – могла бы быть какой-нибудь иной – малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего – хорошо. Особенно весной.
Степан
В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.
Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
Он долго сидел так и смотрел.
Потом встал и пошел в деревню.
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан.
– Здорово, тять.
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына... Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
– Степка, что ли?
– Но... Не узнал?
– Хот!.. Язви ты... Я уж думал – почудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу... Обнялись, чмокнулись пару раз.
– Пришел?
– Ага.
– Что-то раньше? Мы осенью ждали.
– Отработал... отпустили.
– Хот... язви ты!– Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать.
– А Борзя-то живой ишо,– сказал он.
– Но?– удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца.– А где он?
– А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...
– Шалавый дурак.
– Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь – обидишься...
Присели на верстак, закурили.
– Наши здоровы?– спросил Степан.– Пишут ребята?
– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
– А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..
– Да редко пишут. Ничто вроде... Игнат хвалится. А Максим – на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?
– Нет, зачем: лес валили.
– Ну да.– Ермолай понимающе кивнул головой.– Дурь-то вся вышла?
– Та-а...– Степан поморщился.– Не в этом дело.
– Ты вот, Степка... Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.– Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.
– Не в этом дело,– опять сказал Степан.
В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой...
Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.
– Пошли в дом, покажемся.
– Немая-то наша,– заговорил отец, поднимаясь,– чуть замуж не вышла.– Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
– Но!– удивился Степан.
– Смех и грех...
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
– Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
– Может, зря?
– Что «зря»? «Зря»... Обмануть надумал какой-то – полегче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу...
– Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда... А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.
– Ма-ам, мм,– мычала она и ждала, когда брат подойдет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца... И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
– А от те «ме»,– сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам.– Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось,– пояснил он Степану.– Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине... А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.
– Ладно тебе,– сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастливую сестру.
– Ты гляди,– смущенно бормотал он.– Ну, хватит, хватит... Ну, все...
– Да пусть уж,– сказал отец и опять вытер глаза.– Вишь, соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
– Ну, как живешь-то?– спросил.
Сестра показала руками – «хорошо».
– У ей всегда хорошо,– сказал отец, поднимаясь на крыльцо.– Пошли, мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала.
– Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя...
Всем стало как-то не по себе и от ее причета.
– Ты, мать, и радуешься и горюешь – все одинаково,– строго заметил Ермолай.– Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.
– Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли...
– Ну и не реви.
– Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое и те разлетелись по белу свету... Каменная я, что ли?
– Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов...
– Здоровый ли, сынок?– спросила мать.– Может, по хвори по какой раньше-то отпустили?
– Нет, все нормально. Отработал свое – отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях заговорила излишне радостно и заполошно:
– А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда – Степан...
Степан заулыбался.
– Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками соседа, трижды прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам...
– От тебя как от печи пышет,– сказал Степан.– Замуж-то не вышла.
– Я, может, тебя ждала.– Нюра засмеялась.
– Пошла к дьяволу, Нюрка!– возревновала мать.– Не крутись тут – дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?
– Да нет,– с удовольствием стал рассказывать Степан.– Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А хошь, иди в Красный уголок – там тебе лекцию прочитают: «О чести и совести советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала»...
– Что же, вас туда собрали кино смотреть?– спросила Нюра весело.
– Почему?.. Не только, конечно, кино...
– Воспитывают,– встрял в разговор отец.– Дуракам вправляют.
– Людей интересных много,– продолжал Степан.– Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было...
– А эти за что?
– Один – за какую-то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове...
– Может, врет, что инженер?– усомнился отец.
– Там не соврешь. Там все про всех знают.
– А кормили-то ничего?– спросила мать.
– Хорошо, всегда почти хватало.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
– Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало... А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой...
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили «хм», «ты гляди!», пытались сами тоже что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
– А насчет охраны – строго?
– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
– А бегут?
– Мало. Смысла нет.
– А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок...
– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился... И то уркаганов, а нас редко.
– Вот жуликов-то, наверно, где!– воскликнул один простодушный парень.– Друг у друга воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
– Там у нас строго за это,– пояснил Степан.– Там, если кого заметют, враз решку наведут...
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку... Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись... Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И чтобы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.
«Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки —
Что я порой не слушалась тебя-я!..».
На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел.
– «А я думала-а, что тюрьма д это шутка.
И этой шуткой сгубила д я себя-я!» – пел Степан.
Песня не понравилась – не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их... И саму грешницу как-то трудно было представлять.
– Блатная!– с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в лагерях – сплошное жулье.– Тихо, вы!
– Чо же сынок, баб-то много сидят?– спросила мать с другого конца стола.
– Хватает. Целые лагеря есть.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там не сладко.
– И вить, дети небось пооставались!
– Детей – в приюты...
– А я бы баб не сажал!– сурово сказал один, изрядно подвыпивший мужичок.– Я бы им подолы на голову – и ремнем!..
– Не поможет,– заспорил с ним Ермолай.– Если ты ее выпорол – так?– она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку принесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную.
«Оте-ец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им...».
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
«Три дня, три ноченьки старался —
Сестру из плена выруча-ал...».
Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
«Злодей пустил злодейку пулю
Уби-ил красавицу сестру-у.
Взошел я на гору крутую,
Село-о родное посмотреть:
Гори-ит, горит село родное,
Гори-ит вся родина-а моя-я!..»
Степан крупко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием.
– Ты меня не любишь, не жалеешь!– сказал он громко.– Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели... Песня погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались покрепче дать ногой в половицу.
Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись... И она тоже смеялась – она была счастлива.
– Верка! Ве-ерк!– кричал изрядно подпивший мужичок.– Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить!– Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – просто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
– Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к добру?» А она мне в самое ухо дунула: «К добру!»
Пожилая баба покачала головой.
– К добру?
– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
– Упредила.
– Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: «К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то открывается – он вот он, на пороге.
– Господи, господи,– прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза.– Надо же!
Бабы, плясавшие кругом, втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал... И приговаривал: «Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та...» И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
– Давай, Ермил!– кричали Ермолаю.– У тя седня радость большая – шевелись!
– Ат-та, оп-па,– приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этого дня, без малого три года.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь...
– Давай, тять...
– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!
– А Степка-то не изработался – взбрыкивает!
– Он же говорит – им там хорошо было. Жрать давали...
– Там дадут – догонют да еще дадут.
– Ат-та, оп-па!..– приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну...
«Люблю сани с подрезами,
Воронка – за высоту,
Люблю милку за походку.
А еще – за красоту!» —
вспоминал Ермолай из далекой молодости. И Степан тоже спел:
«Это чей же паренек
Выделывает колена;
Ох, не попало бы ему
Березовым поленом».
Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием.
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет – оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
– Отстань, ну тя! Пляши вон.
Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.
– Ты что, одурел, парень?– спросил он, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротнему столбу, усмехнулся.
– Чудно?.. Ничего...
– Тебе же три месяца сидеть осталось!
– Знаю не хуже тебя... Дай закурить.
Участковый дал ему папироску, закурил сам.
– Пошли.
– Пошли.
– Может, скажешь дома-то? А то хватятся...
– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.
– Три месяца не досидеть и сбежать!..– опять изумился милиционер.– Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла... Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
– А?
– Чего?
– Зачем ты это сделал-то?
– Сбежал-то? А вот – пройтись разок... Соскучился.
– Так ведь три месяца осталось!– почти закричал участковый.– А теперь еще пару лет накинут.
– Ничего... Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили – каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно?
– Нда...– раздумчиво сказал участковый.
Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.
– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
– Трое.
– А те где?
– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
– И сколько же ты добирался?
– Неделю.
– Тьфу... Ну, черт с тобой – сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан сидел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинул его голову.
– Оружия никакого нет?– спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
– Сроду никакой гадости не таскал с собой.
– Чем же ты питался в дороге?
– Они запаслись... те двое-то...
– А им по сколько оставалось?
– По много...
– Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?– в последний раз поинтересовался милиционер.
– Ладно, надоело!– обозлился Степан.– Делай свое дело, я тебе не мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
– Я думал, ошибка какая-нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
– Небось смеялись над тобой те двое-то?– не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:
– А по лицу не скажешь, что – дурак.– И ушел окончательно в протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата...
– Мэ-мм?– спросила она брата.
Степан растерялся.
– Ты зачем сюда?
– Мэ-мм?– замычала сестра, показывая на милиционера.
– Это сестра, что ли?– спросил тот.
– Но...
Немая подошла к столу, тронула участкового за плечо и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?»
Участковый понял.
– Он... Он!– показал на Степана.– Сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!..– Участковый показал на окно и «показал», как сбегают.– Нормальные люди в дверь выходят, в дверь! А он в окно – раз и ушел. И теперь ему будет...– Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана.– Теперь ему опять вот эта штука будет! Два,– растопырил два пальца и торжествующе потряс ими.– Два года еще!
Немая стала понимать. И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер – тоже смотрел на сестру.
– Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди... Братья ваши небось не сделали бы так.
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее.
– Убери ее,– хрипло попросил Степан.– Убери!
– Как я ее уберу?..
– Убери, гад!– заорал Степан не своим голосом.– Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата... А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой.
– Скажи, что ты обманул ее, пошутил... Убери ее!
– Черт вас!.. Возись тут с вами...– ругался милиционер, оттаскивая немую к двери.– Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами!– пытался он втолковать ей.– Счас он придет!– Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть.– Ну, здорова!– Он закрыл дверь на крючок.– Фу-у... Вот каких делов ты натворил – любуйся теперь.
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку – в пол.
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
– Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту... Ненормальные какие-то.
А по деревне, серединой улицы, шла, спотыкаясь, немая и горько мычала – плакала.
Летит степью паровоз. Ревет.
Деревеньки мелькают, озера, перелески... Велика Русь.
Максим
Максиму Воеводину пришло в общежитие письмо. От матери.
Через поля, через леса, через реки широкие долетел родной голос, нашел в громадном городе.
– Максим! Письмо...
Максим присел на кровати, разорвал конверт и стал читать.
В шуме и гаме большой людной комнаты рабочего общежития зазвучал голос матери:
– Здорово, сынок Максим!
Во первых строках нашего письма сообщаем, что мы живы-здоровы, чего и тебе желаем. Стретили на днях Степана. Ничто пришел, справный. Ну, выпили маленько. Верка тоже ничто – здоровая. А отец прихваривает, перемогается. А я, сынок, шибко хвораю. Разломило всю спинушку, и ногу к затулку подводит – радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас его нету. Походи, сынок, по аптекам, поспрашивай, можа, у вас есть там. Криком кричу – больно. Походи, сынок, не поленись... Игнату тоже написать хотела, а он прислал письмо, что уедет куда-то. А жене его не хочу писать – скажет: пристают. Он чо-то обижается на тебя, сынок. Не слушается, говорит. Вы уж там поспокойней живите-то, не смешите людей – не чужие небось... Походи, сынок, милый, поспрашивай яду-то. Может, поправилась бы я...
