Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.
Группа, что стояла возле «Волги», двинулась к березовому колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все двери.
Группа немного не дошла до берез – остановилась. О чем-то, видимо, поговорили... И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое – Егор и Губошлеп – зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.
...В это время далеко на дороге показался самосвал Петро. Двое стоявших у «Волги» пригляделись к нему... Поняли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону леска... Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в кармане. Тоже увидел самосвал и бегом побежал к «Волге». «Волга» рванулась с места и понеслась, набирая скорость...
...Самосвал поравнялся с рощицей.
Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.
Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки... И на березках оставались ярко-красные пятна.
Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за «Волгой». Но «Волга» была уже далеко. Петро стал разворачиваться.
Люба подхватила Егора под руки.
– Измажу я тебя,– сказал Егор, страдая от боли.
– Молчи, не говори.– Сильная Люба взяла его на руки... Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.
Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу.
– Ничего, ничего,– гудел он негромко.– Ерунда это... Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать...
Егор слабо качнул головой и вздохнул – боль немного отпустила.
– Там – пуля,– сказал он.
Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу.
Люба первая вскочила в кабину... Приняла на руки Егора... Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.
Потерпи, Егорушка... милый. Счас доедем до больницы.
– Не плачь,– тихо попросил Егор, не открывая глаз.
– Я не плачу...
– Плачешь... На лицо капает. Не надо.
– Не буду, не буду...
Петро выворачивал руль и так и этак – старался не трясти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.
– Петя...– сказала Люба.
– Да уж стараюсь... Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.
– Остановите,– попросил Егор.
– Почему, Егор? Скорей надо...
– Нет... все. Снимите.
Петро остановился.
Егора сняли на землю, положили на фуфайку.
– Люба,– позвал Егор, выискивая ее невидящими глазами где-то в небе – он лежал на спине.– Люба...
– Я здесь, Егорушка, здесь, вот она...
– Деньги...– с трудом говорил Егор последнее.– У меня в пиджаке... раздели с мамой...– У Егора из-под прикрытых век сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась и упала в траву. Егор умер.
И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома... Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное. Как в детстве, прижимался к столбам. Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла. Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча. Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки...
– Да что же,– сказал он на выдохе, в котором почувствовалась вся его устрашающая сила,– так и уйдут, что ли?– Обошел лежащего Егора и сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу.
Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо знал все дороги здесь, все проселки и теперь только сообразил, что «Волгу» можно перехватить – наперерез. «Волга» будет огибать выступ того леса, который синел отсюда ровной полосой... А в лесу есть зимник, по нему зимой выволакивают на тракторных санях лесины. Теперь, после дождя, захламленный ветками зимник даже надежнее для самосвала, чем большак. Но «Волга», конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник?
И Петро перехватил «Волгу».
Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно – самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка дорога... Свернуть – с одной стороны лес, с другой целина, напитанная вчерашним дождем,– не для городской машинки. Оставалось только попытаться все же по целине: с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить на большак. «Волга» свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, сразу пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из «Волги» даже не успели выскочить... Труженик-самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней.
Петро вылез из кабины...
С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели...
Я пришел дать вам волю
Часть перваяПомутился ты, Дон, сверху донизу
Тяжко ухнул, качнув тишину, огромный колокол... И поплыл над полями могучий скорбный звук.
– «Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру...» – повел голос.
Бухает колокол.
Ему вторят другие. Другие звонари на колокольнях...
Над полями, над холмами русскими гудит вековая медная музыка, столь же прекрасная, сколь тревожная и страшная.
– «...Великому государю изменил, и многия пакости, и кровопролития, и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, кои к его коварству не пристали, побил...».
Крестьяне православные – старые, молодые, мужики, бабы... Только не понять, что в глазах у них – беда или праздник.
Гудят колокола.
– «...Страх Господа Бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший, и злокозненным своим коварством обругаючи имя блаженные памяти благоверного царевича и великого князя Алексея Алексеевича, народ христиано-российский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны и сыны на отцы, браты на браты возмутивший и на все государство Московское, зломыслен-ник, враг и крестопреступник, разбойник, душегуб, человекоубиец, кровопиец...».
Слушают русские люди в темных своих углах. Посконные рубахи, бороды, косы... И – глаза. Глаза. Глаза. Это в эти глаза скажет потом Степан: «Прости».
– «...Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, с наставники и злоумышленники таковаго зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты все еретицы. Анафема!»
Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Тимофеевич привел свою ватагу к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров. Неимоверно тяжкий и удачливый поход в Персию – позади. Большие струги донцов (их было двадцать два) ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у неверных ружьем и саблей. Казаки опухли от соленой воды, много хворых. Всех было 1200 человек. Накануне поживились маленько на учуге митрополита Астраханского Иосифа – побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было... Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Потом выбрали этот остров, Четырехбугорный, заякорились и сошли на берег – отдохнуть и решить, что делать дальше.
Два пути домой: через Терки по Куме и Волгой через Астрахань. Оба закрыты.
...Круг шумел.
С бочонка, поставленного на попа, огрызался на все стороны крупный казак, голый по пояс.
– Ты что, в гости к куму собрался?!– кричали ему.– Дак и то не кажный кум дармовщинников-то любит, другой угостит чем ворота запирают.
– Мне воевода не кум, а вот это у меня – не ухват!– гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю.– Сам могу угостить.
– Он у нас казак ухватистый: ухватит бабу за титьки и кричит: «Чур на одного!»
Кругом загоготали.
– Кондрат, а Кондрат!..– Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом.– Ты чего это разоряешься, что воевода тебе не кум? Как это проверить?
– Проверить-то?– оживился Кондрат.– А давай вытянем твой язык: если он будет короче твоего носа – воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, чтоб голову занапраслину подставлять...
– Будет зубоскалить!– Кондрата спихнул с бочонка
казак в есаульской одежде, серьезный и рассудительный.
– Браты!– начал он; вокруг притихли.– Горло драть – голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз пробиваться – давай решать: где легше? Нас – тыща с небольшим. Да хворых вон сколь!
Степан сидел на камне несколько в стороне от круга. Рядом с ним, кто стоял, кто сидел,– есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярославлев Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Неожиданно резко и громко Степан спросил:
– Как сам-то думаешь, Федор?!
– На Терки, батька. Там не сладко, а все легше. Здесь мы все головы покладем, без толку, не пройдем. А Терки, даст бог...
– Тьфу!– взорвался опять сухой, жилистый старик Кузьма Хороший по прозвищу Стырь (руль).– Ты, Федор, вроде и казаком никогда не был! «Там не пройдем», «здесь не пустют»... А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, по-шарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу.
– Не путайся, Стырь.
– Ты мне рот не затыкай!
– Чего хочешь-то?
– Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.
– Дак вить это – кому как, Стырь,– ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком.– Доведись до тебя, она те вовсе ни к чему: ты своим языком не токмо Астрахань...
– Язык – это что!– сказал Стырь и потянул шашку из ножен.– Лучше я те вот эту ляльку покажу...
– Хватит!– зыкнул Черноярец.– Кобели. Обои языкастые.
– Говори, Федор!
– К Теркам, братцы! Там зазимуем...
– Добро-то куды там деваем?!
– Перезимуем, а по весне...
– Не дело!!!– закричали многие.– Два года дома не были!
– Я уж забыл, как баба пахнет.
– Молоком, как.
Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.
– Сами вы бабы все тут!
– К Яику пошли!– раздавались голоса.– Отымем Яик – с нагаями торговлишку заведем!
– Домо-ой!!!– кричало множество.
– Да как домой-то?! Как?
– Мы войско али так себе?! Пробьемся! А не пробьемся – сгинем, не велика жаль. Не мы первые.
– Не взять теперь Яика!– надрывался Федор.– Ослабли мы!
– Братцы!– На бочонок рядом с Федором взобрался невысокий, кудлатый, широченный в плечах казак.– Пошлем к царю с топором и плахой – казни али милуй. Ермака царь Иван миловал!..
– Царь помилует! Догонит да ишшо раз помилует!..
Степан стегал камышинкой по носку сапога. Поднял голову, когда крикнули о царе.
– Батька, скажи,– взмолился Черноярец.– До вечера галдеть будем.
Степан бросил камышинку, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяжеловатой, крепкой походкой.
Поутихли.
– Стырь!– позвал Степан.– Иди ко мне. Любо слушать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.
Стырь подобрал саблю.
– Тимофеич! Рассуди сам: если мы ба с твоим отцом, царство ему небесное, стали тада в Воронеже гадать: итить нам на Дон али нет?– не видать ба нам Дона как своих ушей. Нет жа! Стали, стряхнулись и пошли. И стали казаками! И казаков породили. А тут я не вижу что-то ни одного казака – бабы!
– Хорошо говоришь,– похвалил Степан. Сшиб набок бочонок.– Ну-ка,– с его, чтоб слышней было.
Стырь не понял.
– Лезь на бочонок, говори.
– Неспособно...
– Спробуй.
Стырь, в неописуемых каких-то персидских шароварах, кривой турецкой сабелькой, полез на крутобокий пороховой бочонок. Под смех и выкрики взобрался с грехом пополам, посмотрел на атамана.
– Говори!– велел тот.
–Вот я и говорю: пошто я не вижу здесь казаков?..
Бочонок крутнулся – Стырь затанцевал на нем, замахал руками.
– Говори!– велел Степан.– Говори, старый!
– Да не могу!.. Он крутится, как эта... как жана виноватая...
– Вприсядку, Стырь!– кричали с круга.
Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.
– Давай я поставлю его на попа...
– Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а сейчас не можешь – не крепко под тобой. Я не хочу так...– Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него. Мне тоже домой охота! Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми.
Атаман говорил короткими, лающими фразами – насколько хватало воздуха на раз; помолчав, снова выпаливал резкую, емкую. Получалось напористо.
– Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо прийтить как есть – с оружием и с добром. Пробиваться – сила не велика, братцы, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся – не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша – там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь – отдохнем. Наедимся вволю. Тем временем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы... Здесь, в ямах, ее много. Дозору – глядеть!
Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье... Ходили по нему. Радостно гоготали, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забродили в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.
Больных снесли на бережок, уложили рядком. Они радовались солнышку, покою, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, и они тоже разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.
...Атаману растянули шатер. Туда к нему собрались есаулы.
– С царем ругаться нам пока не с руки,– говорил Степан.
– Как жа пройдем-то? Кого ждать будем? Пока воеводы придут?
– Их оммануть надо. Ходил раньше Ванька Кондырев к шаху – пропустили. И мы так жа: был грех, теперь смирные, домой хочем...
– Не оказались ба они хитрей нас – пропустют, а в Астрахани побьют,– заметил Минаев.
– Не посмеют – Дон подымется. И с гетманом у их нелады. А самим нам на рожон сейчас негоже лезть. Приспичит – станицу к царю пошлем: повинную голову меч не сечет. Будем торчать, как бельмо на глазу, силу, какая есть, сберегем. Понятно ли говорю?
Помолчали в раздумье.
– Ну, все!– Степан встал.– Пойдем, Фрол, сторожевых глянем.– Первым вышагнул из шатра.
– На кой черт столько митрополиту отвалил на учуге?– спросил Фрол, шагая несколько сзади Степана.
– Надо,– коротко ответил тот, думая о чем-то своем, далеком. Помолчал и добавил: – Молиться за нас, грешных, будет.
– А ясырь-то зачем?
– Хитрый ты, Фрол. А скупой. Церква как шлюха: – дашь ей – хороший, не дашь – сам хуже шлюхи станешь. С ей спорить – легше на коне по болоту ехать. Смекай. Она нам ишшо сгодится.– Степан остановился над затончиком, засмотрелся в ясную, ласковую воду... Плюнул, пошел дальше. Бездействие томило атамана.– Тоска обуяла, Фрол. Долго тут тоже нельзя – прокиснем.
В прибрежных кустах, неподалеку, послышались женские голоса, плеск воды – купались.
– Тише... Давай напужаем.– Степан чуть пригнулся, пошел сторожким, неслышным шагом.
– А-а...– догадался Фрол.
Простое крестьянское лицо Разина, обычно спокойное, в минуту азарта или опасности неузнаваемо преображалось: прищуренные глаза загорались колючим блеском... чуть вздрагивали ноздри. Это были желанные мгновения счастья, которых ждала и искала могучая его натура. В его сорок лет жизнь научила его хитрости, дала гибкий, изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла по-молодому озорную, неуемную душу.
Купалась дочь астаринского Мамед-хана с нянькой. Персиянки уединились и все на свете забыли – радовались теплу и воде.
Казаки подошли близко... Степан выпрямился и гаркнул. Шахиня села от страха, даже не прикрыла свой стыд; нянька вскрикнула, обхватила сзади девушку.
Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.
– Сладкая девка, твою в святители мать,– промолвил он с нежностью.– Сердце обжигает, змея.
– Ну, одевай ее!..– сказал Степан няньке.– Или вон – в воду. Чего расшиперилась, как наседка!
Молодая и старая плюхнулись в воду по горло.
– Зря согнал,– пожалел Фрол.– Хошь посмотреть...
– Глазами сыт не будешь.
– Нехристи, а туды ж – совестно.
– У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.
– Такая наведет на грех...
Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.
– Что глядишь, милая?– спросил Фрол.– Попалась ба ты мне одному где-нибудь, я б тебя приголубил... Охота поди к тятьке-то?..
– Будет тебе,– сказал Степан.– Купайтесь! Пошли.
Два дозорных казака на бугре, в камнях, тоже забыли про все на свете – резались в карты. На кону лежали золотые кольца, ожерелья, перстни...
Игроки – старый, седой и совсем еще молодой, почти малолеток,– увлеклись игрой, не услышали, как подошли Степан с Минаевым.
– Сукины дети!– загремел над ними голос Степана.– В дозоре картежничать?
Молодой казачок вскочил, отбежал в сторону... Старик, понурив голову, остался сидеть.
– Чей?– спросил Степан молодого.
– Федоров. Макся.
– Знаешь, что за это бывает?
– Знаю...
– А пошто побежал?
– Прости, батька.
– Иди суды!
Казачок медлил.
– Эхе-хе,– вздохнул старый и стал снимать штаны.– Смолоду мало бит был, дак хошь на старости хорошую плеть узнаю. Не шибко старайся, Степан Тимофеич, а то у тебя рука-то...
Степан краем глаза наблюдал за молодым.
Тот подумал-подумал и вернулся, распоясываясь на ходу.
– Напрокудил и в бег?– сказал Степан.– Плохо, казак. От своих не бегают. Чтоб ты это крепко запомнил – вложь ему, Микифор, полета горячих. А с тобой как-нибудь сквитаемся.
– Ложись, Максимка, всыплю тебе, поганец, чтоб старых людей не дурачил,– обрадовался Микифор.
– Обыграл?
– Да он мухлюет, наверно?
– Кто, я мухлюю?! Чего зря-то, дядя Микифор... Карта везучая шла. Я сам вчера Миньке Хохлачу чепь золотую продул – карта плохая шла.
– А хошь и мухлюет – глядеть надо, на то глаза,– вмешался Фрол.
– За ими углядишь! Они вьются, как черти на огню... Зарок давал – не играть, раззудил, бесенок...
Макся лег лицом вниз, закусил губами мякоть ладони.
Степан с Фролом остановились на возвышенности.
Внизу шумел, копошился, бурлил лагерь.
Разноцветье, пестрота одежды и товаров, шум, гам и суетня – все смахивало скорее на ярмарку, нежели на стоянку войска.
Степан долго молчал, глядя вниз.
– Нет, Фрол, с таким табором – не война, горе: рухлядь камнем на шее повиснет.
– Вот и надо скорей сбыть ее.
– Куды?
– Терки-то возьмем!..
– Терки-то,– в раздумье повторил Степан.– А на кой они мне... Терки-то? Мне Дон надо.
...По-разному использовали уставшие, наголодавшиеся, истомившиеся под нещадным морским солнцем люди желанный отдых. Отдых вблизи родной земли.
Вот усатый пожилой хохол, мастер молоть языком, удобно устроившись на куче персидского тряпья, брешет молодым казакам:
– Шов мужик з поля, пидходе до своей хаты, зирк в викно, а у хати москаль... хм... цюлуе його жинку...
Хохол правда мастер: «показал», как шел себе мужик домой, ничего не подозревая, как глянул в окно...
– Да. Мужик мерщий у хату, а москаль, примитыв мужика да мерщий на покутя, вкрывея, сучий сын,– не бы то спыть. Мужик шасть у хату и баче, шо москаль спыть, а жинка пораеця биля пички. «Хиба ж то я ничого й не бачив!» – кажэ мужик. «А що ты там бачив?» – пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» – «За що ты лаешься, вражий сыну?» – «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував».– «Колы?» – «Як «колы»?!..
Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше.
...А вот бандурист... Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, как будто нехотя – упросили – похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то нижегородский «перс». Он и не поет и не пляшет – это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» – все выверено. Это можно смотреть и слушать бесконечно... И можно думать свои думы.
«...Таракан баню топил,
Мышка водушку носила,
Вошка парилася,
Пришумарилася.
Бела гнидка подхватила,
На рогожку повалила;
Сера блошка подскочила,
Тонку ножку подломила,
Вошку вынесли...».
...А здесь свое, кровное,– воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками – кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты... Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:
– Торописся... Не торопись.
– Охота ишшо достать...
– Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку... Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь...
– Ну...
– Хрен гну... Вишь, у меня локоть-то не ходит!
– Зато удар слабый.
– А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку – и на себя. От-теньки!..
Полсотни ребят у воды машут саблями.
Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин...
– С камышом-то вы – храбрые! Вы – друг с дружкой!
Перестали махать.
– Ну-ка, кто поухватистей?– Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.
– Что-то я не расслышал,– обратился он к молодым,– кто-то тут, однако, выхваляется? Э?
Молодые улыбались, смотрели на атамана.
– Я выхваляюсь!– сказал Степан.
– Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык... А глядь – атаман. Ну, счастье твое.
– А что, есть такие? Пообтешут?
– Имеются,– скромно ответил дед.– Могут.
– Ну, добре.
Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:
– Струга!
Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных...
– Много?!– спросил Степан, глядя туда же.
– Много?!– крикнул Иван Черноярец.
Дозорные, видно, считали – не ответили.
– Много?!– закричали им с разных сторон.– Черти!
– С тридцать!– поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: – Полета!!!
Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.
Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.
– В гребь!– зло сказал он.
– В гребь!!!– покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.
Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.
– В гребь – не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.
– Шшарбицы не успел хлебнуть,– сокрушался огромный казак, налегая на весло.– Оно б веселей дело-то пошло.
– Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту – без шарбы весело будет.
– А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас...
– А пошто бежим-то?– громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.
Рядом с ним засмеялись.
– А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?
– А чего ж мы?..
Опять грохнули.
– Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой...
...Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:
– «Эхх!..»
– Слушай!– скомандовал Черноярец.
«Не великой там огонюшек горит...».
Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов.
«То-то в поле кипарисный гроб стоит...».
Еще гребок. Все струги подстроились к головным.
«Во гробу лежит удалый молодец...» —
бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.
Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.
Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны – намахались от Астрахани.
«Эхх!..
Ты беги, мой конь, к моему двору.
Ты беги, конь мой, все не стежкою,
Ты не стежкою, не дорожкою...».
– Бегим, диду?!– с нехорошей веселостью громко спросил Степан.
– Бегим, батька,– откликнулся дед-рубака.
Степан опять оглянулся, всматриваясь вдаль, прищурил по обыкновению левый глаз...
– Бегим в гробину, в крест... Радуются – казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода!..
– А не развернуться ли нам?!– воскликнул воинственный Стырь, чутьем угадавший, что атамана одолевают сомнения.– Шибко в груде погано – не с руки казакам бегать.
Степан не сразу ответил:
– Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.
– Наше дело, батька: где-нигде – оставаться.
– Не торопись.
– Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная,– заговорил молчавший до того Лазарь Тимофеев.– Бывало у казаков: к царю с плахой ходили. Ермак ходил...
– Ермак не ходил,– возразил Степан.– Ходил Ивашка Кольцов.
– От его же!
– От его, да не сам,– упрямо сказал Степан.– Нам царя тешить нечем. И бегать к ему кажный раз за милостью – тоже не велика радость.
– Сам сказал даве...
– Я сказал!..– повысил голос Степан.– А ты лоб разлысил – готовый на карачках до Москвы ползти!
Гнев Разина вскипал разом. И страшен он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел, трудно находил слова... Мог не совладать с собой – случалось. Он встал.
– На!.. Отнеси заодно мою пистоль!..– Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Лазарю; тот едва увернулся.– Бери Стеньку голой рукой!– Сорвался с места, прошел к носу, вернулся.– Шумни там: нет больше вольного Дона!.. Пускай идут! Все боярство пускай идет! Казаки им будут сапоги лизать!
Лазарь сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же: побежали от царева войска – не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.
– Батька, чего ты взъелся на меня? Я ж хотел...
– В Москву захотел? Я посылаю: иди! А мы грамоту сочиним: «Пошел-де от нас Лазарь с поклоном... мы теперь смирные. А в дар великому дому посылаем от себя... одну штуку в золотой оправе – казакам, мол, теперь ни к чему: перевелись. А вам-де сгодится: для умножения царского рода».
– Батька, тада и меня посылай,– сказал Стырь.– свой добавлю.
На переднем струге астраханской флотилии стояли, глядя вперед, князь Семен Львов, стрелецкие сотники, Никита Скрипицын.
– Уйдут,– сказал князь Семен негромко.
– Отдохнули, собаки!
– Куды ж они теперь денутся?
– В Торки уйдут... Городок возьмут, тада их оттудова не выковырнешь. Перезимуют и Кумой на Дон уволокутся.
– А не то к шаху опять – воровать.
– Им теперь не до шаха – домой пришли,– задумчиво сказал князь Семен.– У их от рухляди струги ломются. А в Тырки-то их отпускать не надо бы... Не надо бы. А, Микита?
– Не надо бы.
– Не надо бы...– опять молвил в раздумье князь Семен.– Не угрести нам за ими. Нет, Микита, бери кого-нибудь – догоняйте. Отдать грамоту, а сам ничегошеньки не сули. Не надо. Пусть зайдут в Волгу – там способней разговаривать.
– Спросют ведь: как, что?
– В грамоте, мол, все написано. «Царь вам вины ваши отдает – идите». С богом, Микитушка.
Через некоторое время из-за переднего струга астра-ханцев вылетела резвая лодочка и замахала в сторону разинцев. С княжьего судна бухнула тяжелая пушка. Флотилия стала.
Степан, услышав пушечный выстрел, вскочил.
– Лодка!– сказал рулевой.– Те стали, а лодка нам вдогон идет.
– Ну-ка, обожди,– велел Степан.– Послы?..
Перестали грести.
– Пальни из какой погромче! Сенька, дуй к Черноярцу – пускай кучней сплывутся. Одеться всем!
В разинской флотилии началось приготовление к встрече с послами. Ахнула большая пушка. Передние струги развернулись и шли к атаману.
Казаки одевались; на каспийской воде зацвели самые неожиданные краски. Заблестело у поясов драгоценное оружие – сабли, пистоли. У Степана на боку очутился золотой пернач, нож, гнутый красавец пистоль.
– Веселей гляди!– слышался звучный голос Степана.– Хворых назад!
Лодочка с послами все скользила и скользила по воде. Солнце было как раз между лодочкой и стругами Стеньки. И оно медленно опускалось. Лодочка торопилась...
И вот солнце опустилось совсем; на воде остался кровяной след. Лодочка заскользила по этому следу. Пересекла, подступила к атаманову стругу. Несколько рук протянулось с баграми – придержали лодочку. Послов подняли на борт.
– «...Чтоб шли вы с моря на Дон,– читал Никита Скрипицын Разину и его есаулам.– И чтоб вы, домой идучи, нигде никаких людей с собой не подговаривали. А которые люди и без вашего подговору учнут к вам приставать, и вы б их не принимали и опалы на себя не наводили...».
Степан покосился на есаулов.
– «...И чтоб вы за вины свои служили и вины свои заслуживали...».
– Читай ладом!– обозлился Степан.– Задолбил: «служили, заслуживали»!..
– Здесь так писано!– воскликнул Никита и показал Степану.
– Чти!
– «А что взяли вы людей понизовых и животы многие, и то все б у вас взять и отдать в Астрахани». Дальше тут вам царь велит...
Московский Кремль.
Торжественный, громадный, цветастый праздник – сбор на соколиную охоту. Думные дворяне, стольники, бояре, окольничьи, сокольники... Все пылает на них – все в дорогих одеждах, выдаваемых в таких случаях двором. Даже кречеты на перчатках сокольников (перчатки с золотой бахромой) и те с золотыми кольцами и шнурками на ногах.
Нет еще главного «охотника» – царя Алексея Михайловича, «рожденного и воспитанного в благочестии» (так он сказал о себе на суде Вселенских Патриархов).
Вот вышел и ОН... В высокой собольей шапке, в девять рядов унизанной жемчугом. Нагрудный крест его, пуговицы и ожерелье – все из алмазов и драгоценных камней. Бояре и окольничьи с ним – в парчовых, бархатных и шелковых одеяниях.
Путь от Красного кольца до кареты устлан красным сукном. Царь проследовал в карету... Царева карета была «весьма искусно сделана и обтянута красным бархатом. На верху оной было пять глав, из чистого золота сделанных. Одеяние кучеров и вся сбруя были также из бархата».
Поезд тронулся.
Познакомимся немного с делами «кроткого духом».
Разные бывают дела, и по-разному можно понять и истолковать их. Можно, к примеру, так (некий писатель диктует некому писцу):
«Был он роста высокого, имел приятный вид. Стан его строен был, взор нежен, тело белое, щеки румяные, волосы белокурые. Он зело дороден».
«Нрав его соответствовал сей пригожей наружности. Ревностно приверженный к вере отцов своих, выполнял он от души все правила оной. Нередко, подобно Давиду, вставал ночью и молился до утра».
«Хотя он и был Монарх Самодержавный, но наказывал только по одной необходимости, и то с душевным прискорбием. Щадя жизнь своих подданных, он также никогда не корыстовался имуществом их. Любил помогать несчастным и даже доставлял пособие ссылаемым в Сибирь. Удаленным в сию дикую страну ино давал малые пенсионы, дабы они там совсем не пропали.
Волнение умов и внутренние неудовольствия побудили его учредить Тайный Приказ, коего действия были не всегда справедливы; а ужасное СЛОВО и ДЕЛО приводило в трепет самых невинных».
