Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
– А вы что кричите-то? Заплачу, конечно. Что вы кричите-то? Сколько?
– Два рубля.
– Что-о? Тут же только пятьдесят копеек берут!
– Два рубля!!
– Олег!– сказала женщина.– Немедленно заплати ему... Заплати ему два рубля.
– Пожалуйста.– Муж отдал Пашке два рубля.
Машина рванула с места и поехала дальше.
Пашка догнал Кондрата (напарника своего).
Кондрат сидел со стариком хозяином, у которого он остановился. Старики толковали про жизнь. Хозяин рассказывал:
– Да... вот так, значит. Вырастил я их, лоботрясов, шесть человек, а сейчас один остался, как гвоздь в старой плахе. Разъехались, значит, по городам. Ничего, вроде, живут, справно, а меня обида берет: для кого же я весь век горбатился, для кого дом этот строил?
– Такая уж теперь наша жизнь пошла – ничего не поделаешь.
– Жись эта меня не касается?
– Она всех касается, кум.
– Кхх!.. Мне вот надо бы крышку сейчас новую, а не могу – сил не хватает. А эта, лонись, приехал младший: поедем, говорит, тять, со мной. Продай, говорит, дом и поедем. Эх ты, говорю, сопля ты такая! Я сейчас кто? Хозяин. А без дома кто? Пес бездомный.
– Ты зря так... Зря.
– Нет, не зря.
– Зря.
– Ты, значит, никогда не крестьянствовал, если так рассуждаешь.
– Я до тридцати пяти годов крестьянствовал, если хочешь знать. А опора сейчас – не дом.
– А кто же? Тилифизоры ваши? Финтифлюшки разные?
Тут вошел Пашка.
– Здорово, старички!
Кондрат нахмурился.
– Подольше не мог?
– Все в порядке, дядя Кондрат.
Кондрат хочет изобразить из себя – перед хозяином – наставника строгого, как бы отца.
– Шалапутничать начинаешь, Павел. Сма-атри! Я на сколько тебя отпускал?
Пашка для приличия виновато наморщился.
Пауза.
– Чего делал-то там?– мягче спросил Кондрат.
– Лес возили.– Пашка пошел переодеваться в другую комнату.
– Посиди с нами,– пригласил хозяин.– Мы тут как раз про вас, кобелей, разговариваем.
– Некогда, братцы,– отказался Пашка.– В гости иду.
– Далеко ли?– поинтересовался Кондрат.
– К Лизуновым.
– Это кто такие?
– Тэ-э... знакомая одна...
– Расплодил ты этих знакомых!..– строго заметил Кондрат.– Переломают где-нибудь ноги-то.
– Искобелились все,– согласно проворчал хозяин.– А вот был бы при хозяйстве-то, небось не побежал бы сейчас к Катьке-разведенке, а копался бы дома.
– Свобода личности, чего вы хотите!– возразил Пашка.
– Избаловала вас Советская власть, избаловала. Я бы вам показал личность! Встал бы у меня в пять часов и работал бы, сукин сын, допоздна, пока солнце не сядет. Вот тогда не до Катьки было бы.
Тут вошла хозяйка. Закудахтала...
– Кум! Здравствуй, кум!
– Марфынька,– заныл старик хозяин.– Однако ж где-то было ведь у нас... кхэ...
– Чего «было»? Чего закряхтел?..
– Было же где-то... Нам бы с кумом – по махонькой.
– Э-эх... Ладно, для кума...
– Давай, давай...
Лизуновы ужинали.
– Приятного аппетита!– сказал Пашка.
– Садись с нами,– пригласил хозяин.
– Спасибо.– Пашка присел на припечке.– Только что из-за стола.
Катя поспешно дохлебала, встала.
Прошли в горницу.
– Ты что?
Пашка смотрел на Катерину. Стоит – молодая еще, а уже намучилась, накричалась на своем веку, устала.
– Так... зашел попроведать.
Пашка натянуто улыбнулся, стало жалко Катьку.
– Опять в командировку, что ль?– Катерина угасла.
– Ага.
– Надолго?
– Да нет.
– Ну, садись.
Пашка присел на крашеный табурет.
– Как живешь-то?– спросил он.
– Ничего. Какая моя жизнь? Кукую.– Катерина тоже присела на высокую свою кровать, невесело задумалась.
– Не сошлась с мужем-то?
– Не сошлась.
– Что он сейчас делает-то?
– Пьет. Что ему еще делать.
– Мдэ... На танцы пойдем вечером?
Катька удивленно посмотрела на Пашку, усмехнулась.
– Легко вам, ребятам: тридцать лет – вы все еще по танцулькам бегаете. Даже завидки берут.
– А тебе кто запрещает?
– Куда же я на танцы попрусь? Ты что? Совесть-то есть у меня?
– Серость,– сказал Пашка.
– Серость или нет, а мои танцы кончились, Паша.
– Ну, тогда я в гости приду попозже. Мм?
– Зачем?
– В гости!
– Как же ты придешь? Что, я одна, что ль?
– А чего они тебе? Ты на них – ноль внимания.
– Ноль внимания...
– Ну, выйди тогда. В садик. Попозже. Мм?
– А для чего?
Пашка ответил не сразу. Действительно – для чего?
– А я откуда знаю? Так просто. Тоскливо ж тебе одной-то. И мне тоскливо.
– Тоскливо, верно.
– Ну и вот!
– Думаешь, нам веселее будет? Вдвоем?
– Не знаю. Не ручаюсь.
– Нет, не будет нам веселее. Так это... самообман. Не будет веселее.
– Ну, ты сильно-то не унывай.
– Я и не унываю.
– Взяла бы да снова замуж вышла, раз такое дело. Катерина усмехнулась.
– Бери. Пойду.
– Вот и выходи. Сегодня потолкуем.– Пашка сам не ждал, что так брякнет.
– Перестань ты, болтало!– рассердилась Катерина.– Зачем пришел-то?
– Некультурная ты, Катерина. Темнота.
– Ох, батюшки!.. Давно культурным-то таким стал?
– Что это, например, такое?– Пашка подошел к слоникам, взял пару самых маленьких.– Для чего, спрашивается? Для счастья? Или олень вот этот...– Пашка презрительно прищурился на оленя. (Олень, кстати, ему нравился.) – Это же... пошлость! В горнице как в магазине. Мой тебе совет: выкинь все это, пока не поздно.
Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашку неудержимо повело.
– Вы сами, Катька, виноваты во всем: обвиняете ребят, что они за городскими начинают приударять, а вас забывают. А нет, чтобы подумать: а почему так? А потому, что городские интереснее вас. С ней же поговорить и то тянет. Наша деревенская – она, может, в десять раз красивше ее, а как нарядится в какой-нибудь малахай – черт не черт и дьявол не такой. Нет, чтобы подтянуть все на себе да пройтись по улице весело, станцевать, спеть... Нет, вы лучше будете семечки проклятые лузгать да сплетничать друг про дружку. Ммх, эти сплетни!..– Пашка, стиснув зубы, крутнул головой.– Бросать это надо к чертовой матери – эти сплетни. Ты делай вид, что ничего не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает тебе про своих же подружек: ля-ля-ля... Все плохие, она одна хорошая. Бросать надо эту моду.
– Ты что, с цепи сорвался?– спросила Катерина.
– Ну вот, пожалуйста, сразу по лбу: «С цепи сорвался?» А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: «В чем дело, Павлик?»
– Пошел к дьяволу!.. Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.
– А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся. Вот тогда будешь интересная женщина. Ходи, вроде тебя ни одна собака сроду не кусала: голову кверху, грудь вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи – это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нету к тебе подходить.
– Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к чертям, кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю! А туда же – «некультурная». Так иди к своим культурным. Или не шибко они тебя принимают, культурные-то?
– Никакого сдвига в человеке!– горько воскликнул Пашка.– Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю. Ничего мне от тебя не надо!
– Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту! Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный – по чужим бабам шастать. Наверно, уж весь Чуйский тракт охватил?
– Я от тоски,– возразил Пашка.– Я нигде не могу идеал найти.
– Вот, когда найдешь, тогда и читай ей свои нотации. По воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно? Выметывайся отсюда, культурный! Чего ты с некультурными разговариваешь?
– Знаешь, как я вас всех называю?– сказал Пашка.– «Дайте мужа Анне Заккео». Мне вас всех жалко, дурочка.
– От дурачка слышу. Уходи, а то огрею чем-нибудь по загривку-то – враз жалеть перестанешь.
– Эхх,– вздохнул Пашка. И вышел.
Над деревней, в глухом теплом воздухе, висел несуетливый вечерний гомон: мычали коровы, скрипели колодцы, переговаривались через ограды люди. Где-то стыдливо всхлипнула гармонь и смолкла.
Пашка шел к дому, где они остановились с Кондратом на постой.
Хозяин и Кондрат спали уже – «нафилософствовались» давеча.
Хозяйка ворожила на картах. И ее тоже беспокоила судьба сынов, которые разъехались по белому свету.
– Что там слышно? Вы вот в разных местах бываете – война-то будет или нет?– спросила она.
– Не будет,– уверенно сказал Пашка.– Не дадут.
– Господи, хоть бы не было. В народе тоже не слышно. А то ведь перед войной-то всякие явления бывают...
– Какие явления?– полюбопытствовал Пашка, попивая молоко.
– Вот перед той-то войной – явление было.
– Какое?
– А вот едет шофер сверху откуда-то, с гор, и подъезжает к одному месту... А место это – как выезжать в Долину Свободы...
– Знаю,– сказал Пашка.
– Вот. Выезжает из лесочка-то, глянь: впереди баба стоит. Голая. Подняла руку. Шофер маленько оробел. Останавливается. Подходит она к нему и говорит: «На, говорит, тебе двадцать рублей...»
– По новым деньгам, что ли?– встрял Пашка.
– По каким «по новым». Дело-то до войны было, как раз перед войной.
– Так.
– «...На, говорит, тебе двадцать рублей и купи мне на платье белой материи. Когда, говорит, поедешь назад, я тебя здесь встрену. Только смотри, говорит, купи – вишь, я голая вся». Ну, шофер что, взял. «Ладно, говорит, куплю».– «Только смотри – не забудь»,– она-то ему еще раз. И ушла. В лес. Едет шофер. Приехал на свою базу какую-то...
– На автобазу.
– Ну. И расскажи этот случай товарищам своим. Те его – на смех. «Пойдем,– говорят,– пропьем лучше эти деньги». Тот шофер-то махнул рукой, пошел и пропил эти деньги. Да. А когда назад-то ехать стал – струсил: «Боюсь,– говорит,– хоть убейте». Пошел к жене, рассказал ей все. Та – ругать его. Ну, поругала, поругала, а деньги дала. Да. Купил шофер белую материю, опять заехал на свою базу. Ну, двое поехали с ним – чтобы убедиться: есть такая баба или нет. Едут. Не доезжая до того места с версту, эти два шофера поснули убойным сном. Спят, и все. Уж тот шофер, который материю-то вез, толкал их, толкал их, бил даже – ничего не помогает, спят. Делать нечего – надо ехать. Поехал. Доезжает до того места – баба ждет его. «Купил?» – спрашивает. «Купил».– «Спасибо». Взяла материю. А потом поглядела на шофера и спрашивает: «Ты зачем же мои деньги-то пропил?» Тот молчит. Она так тихонечко засмеялась и говорит: «Ну, ладно, они ведь деньги-то не мои, а ваши. А вот этих зачем с собой взял?– показывает на двух сонных.– Испугался?» Опять засмеялась и ушла в лес. Отъехал шофер с полверсты, те двое проснулись...
Пашка крепко спит.
– Спит,– сказала старуха.– Рассказывай им.
...Едет Пашка по тракту. Подъезжает он к тому месту, где тракт выходит из гор в Долину Свободы, глядь: впереди стоит какая-то женщина. Руку подняла. А сама вся – в белом, в какой-то простыне. Остановился он. Подходит женщина – а это Настя Платонова.
– Здравствуй, Павлик.
Пашка очень удивился.
– Ты чего тут?
А она ему грустно:
– Да вот тебя жду.
– Что, опять с инженером поругались?
– Нет, Павлик. На вот тебе двадцать рублей, купи мне белой материи на платье – вишь, я какая.– А сама смотрит, смотрит на Пашку.
– А зачем тебе белое-то? Ты что, замуж вы...
– Павел! А Павел!– будит старушка Пашку.– Павел!..
Пашка проснулся.
– Я что, заснул, что ли?
– Заснул.
– Ох ты... фу! А чем кончилась история-то?
– А-а, интересно?
– Привез он ей материи-то?
– Привез. Привез, отдал ей, а она спрашивает: «Зачем же ты,– говорит,– мои деньги-то пропил?..»
– Так откуда она узнала, что он деньги-то пропил?
– Так разве ж это простая баба была!– изумилась старушка.– Это же смерть по земле ходила – саван себе искала. Вот вскоре после этого и война началась. Она, она, матушка, ходила...
Пашка откровенно зевнул.
– Ну-ка, ложись спать,– спохватилась старушка.– Вам завтра вставать рано.
Пашка лег и сразу уснул.
И опять звонкое синее утро.
Выехали с проселка на тракт две машины – Кондрат и Пашка.
Кондрат – впереди.
Едут.
Кондрат задумчив.
Пашка не выспался, усиленно курит, чтобы прогнать дремоту.
Впереди, близ дороги, большой серый валун. На нем что-то написано.
Поравнявшись с камнем, Кондрат остановился. Пашка – тоже.
Вышли из кабин, прихватив каждый по бутылке пива из-под сидений.
Пошли к камню.
На камне написано: «Тут погиб Иван Перетягин. 4.5.62 г.».
Кондрат и Пашка сели на камень, раскрыли бутылки (вокруг камня много валяется бутылок из-под пива), отпили.
– Сколько ему лет было?– спросил Пашка.
– Ивану? Лет тридцать пять – тридцать восемь. Хороший был парень.
Пауза.
Еще отпили из бутылки.
Молчат. Долго молчат. Думают.
– Слышь, Павел,– сказал Кондрат,– помнишь, ты говорил насчет этой...
– Тетки Анисьи?
– Ну.
– Надумал?
– Черт ее знает...– Кондрат мучительно сморщился.– Не знаю. Колебаюсь.
– А чего тут колебаться? Сейчас заедем к ней и потолкуем. Сколько бобылем-то жить!
– Надоело, вообще-то...
– А мне, думаешь, не надоело? Как только найду идеал, с ходу фотографируюсь. А у тетки Анисьи и домик хороший, и хозяйство. Я к вам заезжать буду, в баню с тобой ходить будем, пузырек раздавим после баньки... Благодать!
Кондрат задумчиво, можно сказать, мечтательно улыбается. Но сдержанно.
– Ты хорошо ее знаешь?
– два года к ней заезжаю.
– А вдруг она скажет: «Вы что!»
– Да она мне все уши прожужжала: «Найди, говорит мне какого-нибудь пожилого одинокого, пускай, мол, здесь живет... Вдвоем-то легче».
– Да?
– Конечно! Чего тут колебаться? Она баба умная, хозяйственная... Ты там будешь сыт, пьян и нос в табаке.
– Ну, я же тоже не с голыми руками приду. Мы ж зарабатываем как-никак. Потом... на книжке у меня малость имеется... Так что...
– Вы будете как у Христа за пазухой жить!
– Черт ее...– Кондрат опять мечтательно улыбнулся.– Охота, действительно, так вот приехать, натопить баню, попариться как следует. Шибко уж надоело по этим квартирам.
– Что ты!– воскликнул Пашка, поддакивая.
– Разбередил мне вчера душу этот кум, язви его. В деревне ведь... это... хорошо! Встанешь чуть свет – еще петухи не орали, идешь на речку... Тихо. Спят все. А ты идешь и думаешь: «Спите, спите – проспите все царство небесное: красота ж вокруг!» А от речки туман подымается. Я рыбачить ужасно люблю. Купил бы лодку...
– Можно с мотором!
– Можно, ага.
– Я бы приехал к тебе в гости, мы бы заплыли с тобой на острова, порыбачили бы, постреляли, а вечером разложили бы костерчик, сварили бы уху, пузырек раздавили...
Кондрат улыбается.
– Ага, я тоже люблю на островах. Ночь, тихо, а ты лежишь, думаешь об чем-нибудь. Думать шибко люблю.
– А костер потрескивает себе, угольки отскакивают. Я тоже думать люблю.
– Речка шумит в камушках.
– Можно баб с собой взять!
– Нет, баб лучше не надо, они воды боятся, визжат,– возразил Кондрат.
– Вообще – правильно,– легко согласился Пашка.– И насчет пузырька – не дадут.
Тетка Анисья, женщина лет под пятьдесят, сухая, жилистая, с молодыми хитрыми глазами, беспокойная. Завидев из окна гостей, моментально подмахнула на стол белую камчатную скатерть, крутнулась по избе – одернула, поправила, подвинула... И села к столу как ни в чем не бывало. Сказала сама себе:
– Пашка-то... правда, однако, кого-то привез.
Пашка вошел солидный.
– Здорово ночевала, тетка Анисья!– сказал.
– Здрасте,– скромно буркнул Кондрат.
– Здрасте, здрасте,– приветливо откликнулась тетка Анисья, а сама ненароком зыркнула на Кондрата.– Давно чего-то не заезжал, Паша.
– Не случалось все... кхм! Вот познакомься, тетка Анисья. Это мой товарищ – Кондрат Степанович.
– Мгм.– Тетка Анисья кивнула головкой и собрала губы в комочек. (Очень приятно, мол.) А Кондрат осторожно кашлянул в ладонь.
– Вот, значит, приехали мы...– продолжал Пашка, но тетка Анисья и Кондрат оба испуганно взглянули на него. Пашка понял, что слишком скоро погнал дело...– Заехали, значит, к тебе отдохнуть малость,– сполз Пашка с торжественного тона.
– Милости просим, милости просим,– застрекотала Анисья.– Может, чайку?
– Можно,– резрешил Пашка.
Анисья начала ставить самовар.
Пашка вопросительно поглядел на Кондрата. Тот страдальчески сморщился. Пашка не понял: отчего? Оттого ли, что не нравится «невеста», или оттого, что он неумело взялся за дело?
– Как живешь, тетка Анисья?
– Живем, Паша... ничего вроде бы.
– Одной-то небось тяжело?– издалека начал Пашка.
– Хе-хе,– неловко посмеялась Анисья.– Знамо дело.
Кондрат опять сморщился.
Пашка недоуменно пожал плечами. Даже губами спросил: «Что?»
Кондрат безнадежно махнул рукой. Пашка рассердился: как ни начни, все не нравится.
– Самогон есть, тетка Анисья?– пошел он напрямик.
Кондрат удовлетворенно кивнул головой.
– Да вроде был где-то. Вы с машинами-то... ничего?
– Ничего. Мы по маленькой.
Анисья вышла в сенцы. И, как по команде, сразу торопливо заговорили Кондрат и Пашка.
– В чем дело, дядя Кондрат?
– Что ж ты сразу наобум Лазаря начинаешь? Ты... давай посидим, по...
– Да чего с ней сидеть-то?
– Тьфу!.. Ну кто же так делает, Павел? Ты... давай посидим...
– А вообще-то, как она тебе? Ни...
Вошла Анисья.
– Вёдро-то какое стоит! Благодать господня. В огороде так и прет, так и прет все.– Анисья поставила на стол графин с самогоном.
– Прет, говоришь?– переспросил Пашка, трогая графин.
– Прет, прямо сердце радуется.
– Садись, дядя Кондрат.
– Садитесь, садитесь... Давайте к столу. У меня, правда, на стол-то шибко нечего выставить.
– Ничего-о,– сказал Кондрат.– Что мы сюда, пировать приехали?
– Счас огурчиков вам порежу, капустки...– хлопотала Анисья, сама все нет-нет да глянет на Кондрата.
– Значит хорошо живешь, тетя Анисья?– опять спросил Пашка.– Здоровьишко как?
– Бог милует, Паша.
– Самое главное. Так... Ну что, дядя Кондрат?.. Сфотографируем по стаканчику?
– По стаканчику – это много,– рассудил Кондрат. Анисья поставила на стол огурцы, помидоры, нарезала ветчины. Присела с краешку сама.
– Тебе налить, тетка Анисья?
– Немного!.. С наперсток!
Пашка разлил по стаканам.
– Ну... радехоньки будем!
Выпили.
Некоторое время мужики смачно хрустели огурцами, рвали зубами розоватое сало. Молчали.
– Замуж-то собираешься выходить, тетка Анисья?– ляпнул Пашка.
Анисья даже слегка покраснела.
– Господи-батюшки!.. Да ты что это, Павел? Ты с чего это взял-то?
Теперь Пашка очень удивился.
– Привет! Так ты же сама говорила мне!
Кондрат готов был сквозь землю провалиться.
– Ну и балаболка ты, Павел,– сказал он с укоризной.– Ешь лучше.
– Жельтмены!– воскликнул Пашка.– Я вас не понимаю! Мы же зачем приехали?
– Тьфу!– Кондрат горько сморщился и растерянно поглядел на Анисью.
Анисье тоже было не по себе, но она женским хитрым умом своим нашлась, как вывернуться из того трудного положения, куда их загнал Пашка. Она глянула в окно и вдруг всплеснула руками.
– Матушки мои! Свиньи-то! Свиньи-то! В огороде!– И вылетела из избы.
– Все!– Кондрат встал и бросил на стол вилку.– Поехали! Не могу больше: со стыда лопну. Ты что же это со мной делаешь-то?
– Спокойно, дядя Кондрат!– невозмутимо сказал Пашка.– Я в этих делах опытный. Если мы разведем тут канитель, то будем три дня сидеть и ничего не добьемся. Надо с ходу делать нокаут. Понял?
– Да что же ты меня позоришь-то так на старости лет! Вить мне не тридцать, чтобы нокауты твои дурацкие делать.
– Ничего,– успокоил Пашка,– сперва неловко, потом пройдет. Спокойствие, только спокойствие. Нам нельзя ждать милости от природы. Садись. Давай еще по махонькой. Что тут позорного? Ты говоришь «позор». Мы же не воруем.
– По-другому как-то делают люди... Язви ее, прямо хоть со стула падай.
– Глянется она тебе?
– Да ничего вроде...– Кондрат сел опять к столу.– Живая вроде бабенка.
– Все!– Пашка сделал жест рукой.– Наша будет!
– Но ты все-таки полегче, Павел, ну тя к шутам.
– А ты посмеивайся надо мной,– посоветовал Пашка.– Вроде бы я – дурачок. А с дурачка взятки гладки.
– Ну а как она-то? Как думаешь? Может, возьмет потом да скажет: «Вы что?»
– О-о, мне эти фраера!– изумился Пашка.– Да ты видишь, она с тебя глаз не спускает.
– Ты хаханьки тут не разводи!– разозлился Кондрат.– Тебя дело спрашивают.
– А что ты спрашиваешь, я никак не пойму?
– Вот мы ей счас скажем, что... это... ну, мол, согласная? А она возьмет да скажет: «Вы что». Она же сказала тебе, что, мол, ты что, Павел, когда это я замуж собиралась?
–О-о,– застонал Пашка,– о наивняк! Ты же совсем не знаешь женщин! Женщины – это сплошной кошмар. Давай, быстро хлопнули, потом, пока она выгоняет свиней, я тебе прочитаю лекцию про женщин.
– Хватит «хлопать», а то нахлопаешься.
– Начнем со свиней,– заговорил Пашка, встал из-за стола и стал прохаживаться по избе – ему так легче было подыскивать нужные слова.– Вот она сейчас побежала выгонять свиней. Так?
– Ну.
– Вопрос: каких свиней?
– Не выпендривайся, Пашка.
– Нет, нет, каких свиней?
– Ну... обыкновенных... белых. Грязные они бывают... Пошел ты к черту! Дурака ломает тут...
– Стопинг! Мы пришли к главному: она побежала выгонять свиней, а... что?
– Что?
– Вопрос: она побежала...
– Тьфу! Трепач! Пирамидон проклятый!
– Внимание! Женщина побежала выгонять свиней из огорода, а никаких свиней нету!– Пашка торжественно поднял руку.– Что и требовалось доказать. Она притворилась, что в огороде свиньи. Значит, она притворилась, когда сказала: «Что ты, Паша, я не собираюсь замуж». Потому что она мне самому говорила: «Найди,– мол,– какого-нибудь пожилого». А когда я, как жельтмен, привез ей пожилого, она начинает ломаться, потому что она – женщина, хоть и старая. Женщина – это стартер: когда-нибудь да подведет.
– Ни хрена ты сам не знаешь – трепешься только.
– Я? Не знаю?
– Не знаешь.
– Я женский вопрос специально изучал, если хочешь знать. Когда в армии возил генерала, я спер у него из библиотеки книгу: «Мужчина и женщина». И там есть целая глава: «Отношения полов среди отдельных наций». И там написано, что даже индусы, например...
Вошла Анисья. Пожаловалась:
– Ограда вся прохудилась – свиньи так и прут, так и прут в огород. Наказание господнее.
Пашка перестал ходить, постоял, подумал, что-то решил.
– Тетка Анисья...
– Аиньки, Паша.
– Выйдем с тобой на пару слов...
– Хе-хе,– посмеялась Анисья,– чудной ты парень, ей-богу. Ну пойдем, пойдем...
Вышли. Несколько минут их не было. Кондрат сидел неподвижно за столом, смотрел в одну точку.
Вошел Пашка.
– Дядя Кондрат, мы в полном порядке. Первое: она, конечно, согласная. Хороший, говорит, мужик, сразу видно. Второе: я сейчас поеду, а вы останетесь тут... Потолкуете. В совхозе я скажу, что ты стал на дороге – подшипники меняешь. К вечеру, мол, будет. Вечером ты приедешь. Третье: налей мне семьдесят пять грамм, и я поеду.
– Ты ничего тут не... это... не придумал?– спросил Кондрат.
– Нет, нет.
– Что-то мне... страшновато, Павел,– признался Кондрат.– Войдет, а чего я ей скажу?
– Она сама чего-нибудь скажет. Наливай ноль семьдесят пять килограмма...
– Пить хватит – поедешь.
Пашка подумал и согласился.
– Правильно. Мы лучше в совхозе наверстаем.
– Боязно мне, Пашка,– опять сказал Кондрат,– не по себе как-то.
– В общем, я поехал. Гудбай!– Пашка решительно вышел.
Через минуту вошла Анисья с тарелкой соленых помидоров.
– Вёдро-то какое стоит! Благодать господня!– заговорила она.
– Да-а,– согласился Кондрат.– Погода прямо как на заказ.
На хмелесовхозе, куда приехал Пашка, он сперва потрепался с бабами, собиравшими хмель... Потом нашел директора.
– А где другой?– спросил тот, заглянув в Пашкину путевку.
– У него подшипники поплавились – меняет,– сказал Пашка.
– А ты шибко устал?
– Нет. А что?
– Надо бы поехать на нефтебазу – горючее получить. Я свои машины все раскидал, а у нас горючее кончается...
– Сфотографировано,– сказал Пашка.
– Что?– не понял директор.
– Будет сделано.
День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дождя, колеса то и дело буксовали. Пашка, пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
Бензохранилище – целый городок, строгий, стройный, однообразный, даже красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стоят огромные серебристо-белые цистерны – цилиндрические, квадратные.
Пашка подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими и пошел оформлять документы.
И тут – никто потом не мог сказать, как это случилось, почему,– низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и толстый мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он и оформлял бумаги.
Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице:
– Пожар!
Шарахнули из конторы...
Горели бочки на одной из машин. Горели как-то зловеще, бесшумно, ярко.
Люди бежали от машин.
Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
– Давайте брезент! Э-э!– заорал он.– Куда вы?! Успеем же! Э-э!
– Бежи – сейчас рванет! Бежи, дура толстая!– крикнул кто-то из шоферов.
Несколько человек остановились. Остановился и Пашка.
– Сча-ас... Ох и будет!– послышался сзади чей-то голос.
– Добра пропадет сколько!– ответил другой.
Кто-то заматерился. Все ждали.
– Давайте брезент!– непонятно кому кричал толстый мужчина, но сам не двигался с места.
– Уходи!– опять крикнули ему.– Вот ишак... Что тут брезентом сделаешь? «Брезент»...
Пашку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. Видел, как впереди, над машиной, огромным винтом свивается белое пламя.
Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, даванул стартер, «воткнул» скорость – человеческий механизм сработал точно. Машина рванулась и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин с горючим.
Река была в полукилометре от хранилища! Пашка правил туда, к реке.
Машина летела по дороге, ревела... Горящие бочки грохотали в кузове, Пашка закусил до крови губу, почти лег на штурвал...
В палате, куда попал Пашка, лежало еще человек семь. Большинство лежало, задрав кверху загипсованные ноги.
Пашка тоже лежал, задрав кверху левую ногу.
Около него сидел тот самый человек с нефтебазы, который предлагал брезентом погасить пламя.
– Сколько лежать-то придется?– спросил толстый.
– Не знаю. С месяц, наверно,– ответил Пашка.
– Перелом бедренной кости?– спросил один белобрысый паренек (он лежал, задрав сразу обе ноги. Лежал, видно, долго, озверел и был каждой бочке затычка).– А сто суток не хочешь? Быстрые все какие...
– Ну, привет тебе от наших ребят,– продолжал толстый.– Хотели прийти сюда – не пускают. Меня как профорга и то еле пропустили. Журналов вот тебе прислали...– Мужчина достал из-за пазухи пачку журналов.– Из газеты приходили, расспрашивали про тебя... А мы и знать не знаем, что ты такой. Сказали, что придут сюда.
– Это ничего,– сказал Пашка самодовольно.– Я им тут речь скажу.
– «Речь»? Хех!.. Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни – я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай.
– Ничего.
Профорг пожал Пашке руку, сказал всем «до свидания» и ушел.
– Ты что, герой, что ли?– спросил Пашку один «ходячий», когда за профоргом закрылась дверь.
Пашка некоторое время молчал.
– А вы разве ничего не слышали?– спросил он серьезно.– Должны же были по радио передавать.
– У нас наушники не работают.– Белобрысый щелкнул толстым пальцем по наушникам, висевшим у его изголовья.
Пашка еще немного помолчал. И ляпнул:
– Меня же на Луну запускали.
У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приоткрыл.
– Нет, серьезно?
– Конечно. Кха!– Пашка смотрел в потолок с таким видом, как будто он на спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он переварится,– как будто он нисколько не сомневался в этом.
– Врешь ведь?– негромко сказал белобрысый.
– Не веришь, не верь,– сказал Пашка.– Какой мне смысл врать?
– Ну и как же ты?
– Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыгнул. И ногу вот сломал – неточно приземлился.
Первым очнулся человек с «самолетом».
– Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось.
– Трепло,– сказал белобрысый разочарованно.– Я думал – правда.
– А как это ты на парашюте летел, если там воздуха нету?– спросил «ходячий».
– Затяжным.
– А кто это к тебе приходил сейчас?– спросил человек с «самолетом». – По-моему, я его где-то…
Тут в палату вошли старичок доктор с сестрами и с ними – молодая изящная женщина в брюках, маленькая, в громадном свитере – «странная и прекрасная».
Доктор подвел девушку к Пашке.
– Вот ваш герой. Прошу любить.
– Вы будете товарищ Колокольников?
– Я,– ответил Пашка и попытался привстать.
– Лежите, лежите, что вы!– воскликнула девушка, подходя к Пашкиной койке.– Я вот здесь присяду немножко. Можно?
– Боже мой!– сказал Пашка и опять попытался сдвинуться на койке.
Девушка села на краешек белой плоской койки.
– Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами.
Белобрысый перестал хохотать, смотря то на Пашку, то на девушку.
– Это можно,– сказал Пашка и мельком глянул на белобрысого.
Тот начал теперь икать.
– Как вы себя чувствуете?– спросила девушка, раскладывая на коленях большой блокнот.
– Железно,– сказал Пашка.
Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на него. Пашка тоже улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опустила глаза к блокноту.
– Для начала... такие... формальные вопросы: откуда родом, сколько лет, где учились...
– Значит, так...– начал Пашка, закуривая.– А потом я речь скажу. Ладно?
– Речь?
– Да.
– Ну... хорошо... Я могу потом записать. В другой раз.
– Значит, так: родом я из Суртайки – семьдесят пять километров отсюда. А вы сами откуда?
Девушка весело посмотрела на Пашку, на других больных; все, притихнув, смотрели на нее и на Пашку, слушали. Белобрысый икал.
– Я из Ленинграда. А что?
– Видите ли, в чем дело,– заговорил Пашка,– я вам могу сказать следующее...
Белобрысый неудержимо икал.
– Выпей воды!– обозлился Пашка.
– Я только что пил – не помогает,– сказал белобрысый, сконфузившись.
– Значит, так...– продолжал Пашка, затягиваясь папироской.– О чем мы с вами говорили?
– Где вы учились?
– Я волнуюсь,– сказал Пашка (ему не хотелось говорить, что он окончил только пять классов).– Мне трудно говорить.
– Вот уж никогда бы не думала!– воскликнула девушка.– Неужели вести горящую машину легче?
– Видите ли...– опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг поманил к себе девушку и негромко, так, чтобы другие не слышали, доверчиво спросил: – Вообще-то, в чем дело? Вы только это не пишите. Я что, на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы напишите, а мне стыдно будет потом перед людьми. «Вон,– скажут,– герой пошел!» Народ же знаете какой... Или – ничего, можно?
Девушка тоже засмеялась... А когда перестала смеяться, некоторое время с интересом смотрела на Пашку.
– Нет, это ничего, можно.
Пашка приободрился.
– Вы замужем?– спросил он.
Девушка растерялась.
– Нет... А, собственно, зачем вам это?
